Однако эти выставки могли вообще не состояться, если бы не еще один голландец. Еще до того, как образованная публика и любители сильных ощущений принялись разглядывать «паноптикум» Рюйша, самоучка по имени Антони ван Левенгук (1632–1723) занимался «подглядыванием» совсем иного сорта. Понаблюдав за мастерами, делавшими линзы для очков в его родном юроде Дельфте, Левенгук, среди соседей которого были такие люди, как де Грааф и художник по имени Вермеер, стал на досуге, «ради забавы», мастерить микроскопы. К вящему удивлению всех окружающих, этот недоучка, который в 16 лет пошел учиться на бухгалтера, но вместо этого устроился на работу к галантерейщику, этот приказчик из суконной лавки, который время от времени подрабатывал на жизнь привратником в магистрате Дельфта, создал самые мощные в Европе увеличительные приборы – микроскопы. Некоторые из них позволяли увеличивать предметы более чем в двести пятьдесят раз – это было поразительным достижением, особенно с учетом того, что в начале XVII века самые лучшие линзы с трудом увеличивали горошину до размеров грецкого ореха[85]. 26 апреля 1673 года де Грааф написал об этом изобретении в Лондонское королевское общество, которое в то время было ведущим научным центром мира. Среди его членов были такие светила, как Исаак Ньютон и Уильям Гарвей, которые отнеслись к этому сообщению с большим интересом и пожелали узнать, что же Левенгуку удалось увидеть с помощью своих приборов. (К сожалению, сам де Грааф не смог воспользоваться ими для систематических исследований: четыре месяца спустя он умер.)
В 1675 году Ленвенгук исследовал каплю дождевой воды, которая несколько дней простояла в металлическом тазу, и открыл существование бактерий. Однако для целей нашей книги важнее его другое историческое открытие – настоящий прорыв в познании, поставивший пенис в центр трех самых серьезных и самых древних вопросов, которыми когда‑либо задавались люди: кто мы? из чего мы сделаны? и – как мы оказались в этом мире? Событие это имело место в 1677 году, когда Левенгук сообщил о своем открытии сперматозоидов.
|
|
«То, что я здесь описываю, не было получено с помощью какого‑то греховного ухищрения, – сообщал он в своем письме Королевскому обществу. – Все наблюдения были проведены благодаря избытку, коим Природа наградила меня в моих супружеских отношениях». Итак, оговорившись, что его никак нельзя считать хроническим онанистом, Левенгук описал, что именно он увидел при увеличении собственного семени под окуляром микроскопа. Роившиеся там создания он назвал анималькулями[86]. «По моему разумению, даже миллион их не сравнится в размерах с крупной песчинкой, – писал он. – Их тела округлы, но в передней части притуплены, а сзади сходят на нет, и они снабжены длинным, тонким хвостом…. [Они] передвигались за счет змеинообразного, извивающегося движения хвоста, совсем как плывущие в воде угри».
* * *
Человеку, родившемуся в XX веке, не просто понять грандиозность произошедшего тогда в сознании людей переворота. Мы привыкли к мысли о существовании микроорганизмов, мы знаем, наука о биологии живых клеток называется цитологией, и нас не смущает идея о том, что даже неодушевленная, неживая материя состоит из триллионов частиц, невидимых простым глазом. Но до Левенгука ни одно из этих понятий не являлось очевидным. Он узрел невероятную картину – целую вселенную, которую еще никто не видел[87]. И это открытие изменило все: самовосприятие человека, его отношение к Богу, к природе, к воспроизводству потомства, к сексуальности и конечно же к пенису. И все потому, что Левенгук обнаружил совершенно новый мир, мир анималькулей, крошечных «угрей», чей гиперактивный жизненный цикл в самом загадочном из всех выделений человеческого организма – семени – представлялся чем угодно, но только не ниспосланным свыше Провидением.
|
|
Однако самое удивительное открытие Левенгука было еще впереди. Внутри анималькули он узрел
…всякого рода большие и малые сосуды, столь разнообразные и многочисленные, что я не сомневаюсь: это нервы, артерии и вены… Когда я их увидел, то вполне уверился в том, что ни в одном из достигших полного развития существ нет каких‑либо иных сосудов, которых нельзя было бы найти в сперме.
Этим последним предложением Левенгук поместил себя – а также пенис – в самый центр водоворота научной, философской и религиозной полемики о смысле человеческого существования, продолжавшейся большую часть восемнадцатого столетия. Она вращалась вокруг идеи «преформизма», которую историк Питер Дж. Боулер определяет как «веру в то, что зарождение новых организмов есть не что иное, как расширение и увеличение миниатюрных копий тех, что существовали с момента создания Вселенной в процессе Творения; копий, которые хранятся, передаваясь из поколения в поколение». Главой лагеря антипреформистов был Уильям Гарвей (1578–1657), крупный английский ученый, основоположник физиологии и эмбриологии, первым правильно описавший систему кровообращения. Гарвей считал, что развитие происходит в результате эпигенеза – процесса, при котором эмбрион развивается из изначально бесформенной структуры – оплодотворенного яйца.
|
|
Сегодня идея преформизма может казаться абсурдной, однако многие ученые‑натуралисты, участвовавшие в научной революции, воспринимали ее всерьез. Хотя бы потому, что все они жили за двести лет до того, как в 1875 году Оскар Хертвиг объявил оплодотворение слиянием ядер клеток сперматозоида и женской яйцеклетки. Этот научный факт впервые засвидетельствовал в 1879 году Герман Фоль, воспользовавшись для этого микроскопом с куда большим увеличением, чем приборы Левенгука, которые тот сооружал в своей домашней мастерской в Дельфте. До развития этой технологии воспроизводство оставалось загадкой не только научной, но и философской. Теория преформизма привлекла к себе много сторонников, так как объясняла процесс размножения, не подвергая сомнению первичность механистических причин, а также потому, что не противоречила идее Декарта о бесконечной делимости естественного мира, созданного Богом, но не управляемого им. В XVII и XVIII веках эти идеи были передовыми как в науке, так и в философии. Когда Левенгук разглядел внутри сперматозоидов сосуды, он снабдил теорию преформизма самым неотразимым доказательством из всех уже известных. Он также примкнул к одному из двух лагерей, сложившихся внутри бастиона преформистов. Разногласия между этими лагерями были уже не в том, формировался ли человек до зачатия, а в том, где это происходило. «Овисты» считали, что крошечный организм со всеми предварительно сформированными органами находился в яйце; а «спермисты» (или, как их тогда называли, «анималькулисты») – что в сперматозоиде. Левенгук поддержал спермистов и заявил во всеуслышание, что главную роль в процессе зачатия играет пенис.
Мысль о том, что сперма способна сама по себе порождать жизнь – или, по крайней мере, пробуждать у мальчиков мужские качества, – составляла философскую основу педерастии в Древней Греции. В Средние же века и даже в начале Новейшего времени возможности спермы и вправду казались невероятными. Швейцарско‑германский алхимик и врач XVI века Теофраст Бомбаст фон Хоэнхайм (прежде было принято говорить: «Гогенгейм»), более известный под именем Парацельс[88], в одном из своих трудов утверждал, что был свидетелем высшего органического преобразования. «Пусть сперма мужчины перегниет в склянке, – писал он. –
Затем погрузите ее в лошадиный навоз и оставьте так на сорок дней, или до тех пор, пока она не начнет оживать, шевелиться и двигаться. По истечении этого времени субстанция в склянке приобретет форму и черты существа, похожего на человека, но прозрачного и бестелесного. Если вслед за этим вы будете каждый день удобрять ее и подкармливать… человеческой кровью, держа ее еще сорок недель в постоянном и ровном тепле навоза, то она превратится в настоящего, живого младенца, у которого будут все части тела, как если бы его родила женщина».
Согласно легенде, уже будучи при смерти, Парацельс приказал разрезать свой член на части, а после закопать их в смеси крови и навоза: идея заключалась в том, чтобы по прошествии нескольких месяцев он мог воскреснуть в виде молодого человека, полного сил и здоровья. К сожалению, как гласит предание, все испортил его слуга: раскопав могилу слишком рано, он обнаружил там лишь прах[89].
Левенгук не заходил столь далеко в своих экспериментах, но его анатомические исследования яичек самцов различных животных, в ходе которых ученый увидел еще больше анималькул, чем у людей, убедили его в том, что сперматозоиды зарождаются именно в них (и это правда). Для науки это был шаг вперед. Древние культуры создали немало теорий, объясняющих природу семени. Шумеры считали, что сперма образуется из костей, древние египтяне думали, что из позвоночного столба, а жители Древней Индии – что из пищи. Некоторые греки указывали на кровь, тогда как другие – на головной или на спинной мозг. В Западной Европе мнения также разделились. Микроскопические исследования яичек и постоянные наблюдения за собственной семенной жидкостью укрепили веру Левенгука в то, что яичники млекопитающих были лишь никчемным украшением и что единственная функция женского тела состояла в том, чтобы принимать и питать мужское семя, в котором будущий человек был уже полностью сформирован.
Вера в то, что родительство в действительности является мужской функцией и что мужчина выполняет роль художника, творца, тогда как женщина для него – всего лишь материал, восходит к Аристотелю. Инструментом творца в этом акте творения является, разумеется, его пенис. В том, что в деле продолжения рода мужчина был главенствующим началом, Левенгука убеждала поразительная подвижность сперматозоидов. Движение было синонимом животной жизни, а животная жизнь предполагала наличие сложной структуры, а также, по мнению Левенгука, души – по крайней мере, в том, что касалось человеческих сперматозоидов. В 1685 году Левенгук заявил, что внутри каждого сперматозоида, скорее всего, имеется преформированный человек. Он, правда, не утверждал, будто видел таких «людей» под микроскопом своими глазами, и даже затруднялся воспроизвести опыт с наблюдением «сосудов», в результате которого он и оказался, если уж на то пошло, на стороне «спермистов». Зато другие исследователи – с не столь мощными микроскопами, но с более мощным воображением – были куда смелее в своих заявлениях.
В конце XVII века двое ученых опубликовали рисунки преформированных «людей», которых они якобы лично «наблюдали». На рисунке Николаса Гартсекера (1656–1725) сперматозоид похож на шар с хвостом, наполненный горячим воздухом. Внутри него сидит на корточках маленький голый человечек, наклонив вперед голову, прижав колени к груди и обхватив себя руками за голени. Еще через несколько лет Франсуа де Плантад зарисовал несколько сперматозоидов, в каждом из которых находился крошечный человечек с капюшоном на голове, стоявший на обеих ногах, скрестив руки. А в середине следующего столетия Готье д’Аготи нарисовал внутри сперматозоида крошечного мужчину‑ребенка с огромной безволосой головой – вылитый межгалактический пришелец, какого можно увидеть сегодня в дешевых журналах, продающихся в каждом супермаркете.
Эти вымышленные наблюдения «гомункулов», как их в то время называли, явно повредили делу спермизма, хотя в итоге это движение сошло на нет по другим, более важным причинам: оно не смогло объяснить, почему так много уже сформированных человеческих зародышей погибает в матке, не «пробуждаясь» из сперматозоида. В конце концов, спермистский подход был развенчан благодаря развитию технологии, когда стало ясно, что развитие человеческого организма есть результат эпигенеза – теории, которую впервые постулировал в 1651 году Уильям Гарвей.
Спермизм может казаться нелепым курьезом в истории развития научных идеи, примерно как вера в то, что наша Земля – плоская. Однако не стоит преуменьшать важности этого этапа в развитии науки. Несмотря на все его недостатки, спермизм был серьезной попыткой осмыслить предназначение пениса, механизмы его потенции, а также смысл взаимоотношений человека с Богом, природой и с этим загадочным органом, из‑за которого перед людьми настойчиво возникали и возникают все эти вопросы. Ответы на них, даже опровергнутые впоследствии научными фактами, надолго определяли сознание западной цивилизации. Спермизм не смог дать ответа на вопрос о зарождении новой жизни, но он изменил сам характер ведения научной полемики. Августин учил, что со спермой, извергаемой при половом акте, первородный грех переходит из поколения в поколение. Эта господствовавшая в Средние века идея способствовала демонизации пениса больше, чем любое другое учение. Она лишила сперму ее природных качеств и превратила ее из биологической структуры, предназначенной для продолжения жизни, в теологическое понятие – в карающий молот в руках Бога. Взять член в руку было все равно что поздороваться с дьяволом, а пролить семя в женское лоно значило увековечить падшее состояние человечества. Связь мужчины с тем органом, который, собственно, и делал его мужчиной, была греховной и преступной, и избежать этого позора можно было только двумя способами: соблюдая целомудрие или умерев.
Однако за два века, прошедшие между открытием Левенгука и исследованиями Фоля процесса оплодотворения[90], сперма постепенно перестала быть предметом теологических исследований и превратилась в объект внимания биологии. Ее стали воспринимать не как орудие греха и смерти (по Августину), но как безгрешный инструмент продолжения рода. Как и все человеческое тело, сперма наконец была секуляризована. И большая заслуга в этом принадлежит, как ни странно, одному католическому священнику.
В 1769 году, почти через сто лет после того, как взору Левенгука впервые предстали его анималькули, Ладзаро Спалланцани (1729–1799), естествоиспытатель из университета в Павии, выступил с критикой научного истеблишмента, который практически ничего не делал для развития знаний о биологических особенностях человека. Сам же он целиком отдался «наблюдению за жизнью этого племени крошечных животных… и изучению… законов, которые они соблюдают между собой». В ходе этих исследований Спалланцани стал первым ученым, которому удалось доказать, что без спермы зарождение жизни невозможно. Для этого он наблюдал за разными группами лягушек в ходе размножения, которое почти у всех представителей этого вида происходит наружным способом: самка мечет тысячи яиц‑икринок, а самец обрызгивает их своей спермой. Во всех группах лягушек, которых исследовал Спалланцани, самцы были предоставлены сами себе, и лишь в одной Спалланцани надел на самцов плотно прилегающие штаны из тафты.
«Идея надеть на них штаны, пусть она кому‑то и покажется причудой или даже глупостью, меня нимало не смутила, и потому я решил претворить ее в жизнь», – писал Спалланцани в своей «Диссертации касательно зарождения отдельных животных».
Невзирая на такое неудобство, самцы со своей обычной энергией занимались поисками самок, а далее исполняли, насколько это возможно, акт воспроизводства потомства: однако… яйца [от самок] ни разу не были оплодотворены, поскольку на них не попадала сперма самцов, которую порой можно было наблюдать внутри штанов в виде капель.
Спалланцани сообщал: лишь из тех икринок, которые находились в контакте со спермой, появилось потомство. Прежде считалось, что участие самцов в этом процессе было духовным, а не материальным. Теперь же было продемонстрировано обратное. Это наблюдение навсегда освободило человечество от старых пут. Пенис окончательно покинул область сверхъестественного и переместился в сферу естества.
* * *
Однако в то самое время, когда Спалланцани демонстрировал естественное происхождение самого важного продукта, производимого пенисом, недалеко от его лаборатории в отношении того же полового органа совершались абсолютно противоестественные действия. По оценке историков, в XVIII веке около пяти тысяч европейских мальчиков ежегодно лишались не только возможности иметь потомство, но и своих яичек – чаще всего в Италии. Эти процедуры не ставили себе целью превратить их в евнухов или рабов для гарема, как это делалось (чаще всего с черными африканцами) в Оттоманской империи, находившейся в паре сотен миль к востоку от Италии. Не делалось это и в порядке наказания – как поступали с незапамятных времен с поверженными врагами и прелюбодеями. Нет, в Европе XVIII века это делалось для того, чтобы оскопленные мальчики впоследствии разбогатели и стали знаменитыми. Во всяком случае, именно на это надеялись родители, дававшие согласие на такие операции. Самые удачливые из кастрированных мальчиков могли претендовать на амплуа castrato – профессионального певца‑кастрата в итальянской opera seria – серьезной опере, которая в те времена была популярнейшим видом искусства.
Причины возникновения моды на кастратов были однако же связаны с церковью. Создание сложных, полифонических хоровых партитур, многие из которых писались для голосов верхнего регистра, привело к тому, что католические монахи‑хормейстеры стали использовать мальчиков или взрослых мужчин, певших фальцетом, в качестве солистов и хористов, поскольку Папа Римский запретил женщинам петь в церквях перед слушателями. Однако в конце концов звучание фальцетов было признано неудовлетворительным, тогда как мальчики могли петь партии мальчиков лишь до определенного момента. Если только не сделать…
Тогда, конечно, никто еще не понимал, почему кастрация «замораживала» мальчишеские голоса. Ни о тестостероне, ни о прочих гормонах, ни о том, как они расширяют дыхательное горло и гортань в ходе полового созревания, было ничего не известно; никто не знал, что отсутствие таких гормонов в организме оставляет гортань неизменной, сохраняя регистр сопрано. Однако евнухи существовали уже не одну тысячу лет, и результаты их физиологических отличий были налицо, а точнее, на слуху. Каноническое право запрещает ампутацию или уничтожение любой части тела, кроме как ради спасения жизни. Однако церковь благосклонно относилась к существованию кастратов на том основании, что музыка, которую те создавали, прославляла Бога.
Поначалу операции делались тайно. Однако, как только кастраты стали более известными и на них возник спрос, прославились и те, кто выполнял кастрацию. В архиве флорентийской больницы Святой Девы Марии – того самого медицинского учреждения, в котором да Винчи занимался своими анатомическими исследованиями, – есть запись о том, что в начале XVIII века для этих целей было выделено восемь коек и что «маэстро деи кастрати» Антонио Сантерелли, специализировавшийся на операциях по кастрированию, был одним из самых высокооплачиваемых хирургов этой больницы. Впрочем, хирургическое вмешательство требовалось не всегда: нередко яички просто раздавливались. Ни та, ни другая операция не считалась сложной. Историк Джон Росселли цитирует договор от 1687 года, свидетельствующий о том, что «13 дней» считались достаточным сроком для выздоровления после этой операции. Подобные договоры обычно заключались между родителями мальчика и учителем пения, который оплачивал стоимость операции. После нее мальчик должен был учиться у этого преподавателя, в чьем доме он жил как подмастерье.
В 1589 году папа Сикст V издал буллу, в которой разрешил принять четырех евнухов в хор собора Святого Петра. К 1640 году кастраты уже занимали почетные места во всех значительных церковных хорах Италии. Это обстоятельство знаменовало странное отклонение от курса, на который за сто пятьдесят лет до этого встал Леонардо да Винчи. В своих знаменитых дневниках несравненный гений и уролог‑любитель призывал мужчин демонстрировать свой пенис «с гордостью». Теперь же мужчины с удаленной частью пениса «с гордостью» работали в крупнейших соборах Европы, включая домовую церковь Папы Римского – Сикстинскую капеллу.
Кастраты были востребованы и в иного рода храмах – храмах искусства. В период расцвета opera seria в восемнадцатом веке, «с ее стилизованными сюжетами, в которых фигурировали легендарные герои и боги, ангельские голоса кастратов, даже в ролях героического плана, были особенно популярны», писал историк Дж. С. Дженкинс. Спрос на кастратов и наслаждение их искусством достигло тогда непревзойденного уровня, и самые талантливые из них стали кумирами публики – их популярность достигала таких масштабов, какими сегодня могут похвастать разве что Лучано Паваротти и Пласидо Доминго – или даже Мадонна и Майкл Джексон. Так, однажды итальянский певец‑кастрат Джованни Мандзуоли открывал оперный сезон в Лондоне. По сведениям Дженкинса, он получил за этот выход на сцену полторы тысячи гиней, а затем еще тысячу за сольное выступление. Даже сегодня это очень неплохие деньги, а для 1764 года это и вовсе была огромная сумма.
Одним из самых знаменитых кастратов был, несомненно, Карло Броски, известный под сценическим именем Фаринелли. Броски был кастрирован в семилетием возрасте, а его певческий дебют состоялся восемь лет спустя в Неаполе. Его несравненный голос обладал диапазоном в три октавы, а его легкие были развиты до такой степени, что, говорят, он мог держать ноту целых шестьдесят секунд, не нуждаясь во вдохе. В 1734 году он дебютировал в Лондоне, где оркестранты так пленились его пением, что забыли свои партии. «Есть лишь один Бог, и лишь один Фаринелли!» – выкрикнула одна англичанка по время его выступления. Возможно, этот возглас и помешал его пению, однако уху его он явно был приятнее другого восклицания, которое нередко звучало в оперных залах Италии: «Viva il coltello!» («Да здравствует нож!»).
Обожание со стороны восторженных слушательниц приносило кастратам вполне осязаемое вознаграждение, однако финансовое покровительство было лишь частью общей картины. Хотя яички у них были удалены или бездействовали, что делало их обладателей стерильными, кастраты все же могли добиваться функциональной эрекции, точь‑в‑точь как красивые юные рабы‑евнухи, которых во времена имперского Рима так ценили скучающие жены древнеримских аристократов (и над которыми издевался поэт Ювенал). В XVII и XVIII веках многие поклонницы кастратов всеми силами стремились оказаться в их обществе и преследовали их – совсем как современные поклонницы рок‑звезд, с той лишь разницей, что многие кастраты благосклонно принимали их восторги. Современник Фаринелли, Джусто Фердинандо Тендуччи, вызвал грандиозный международный скандал, тайно скрывшись с одной юной дамой англо‑ирландского происхождения по имени Дора Монселл[91]. Ее отец послал за ними полицию, чтобы арестовать «соблазнителя» дочери. Вскоре беглецов нашли и арестовали, однако мистер Монселл смягчился и отказался от судебного преследования певца. Через несколько лет после этой коллизии самый знаменитый соблазнитель той эпохи Джакомо Казанова встретил супругов Тендуччи в Европе. К его вящему изумлению, писал Казанова в своих мемуарах «История моей жизни», супруги путешествовали с двумя маленькими детьми. Когда озадаченный Казанова поинтересовался, как это стало возможным, Тендуччи объяснил, что от рождения у него было три яичка. Хирург удалил только два, оставшееся же оказалось вполне пригодным для продолжения рода. Похоже, что творческие таланты Тендуччи – в данном случае его талант к выдумкам – не ограничивались оперной сценой.
В конце концов мода на кастратов угасла, что бурно приветствовал швейцарский философ Жан Жак Руссо, который обливал презрением «родителей‑варваров», столь жестоко продававших яички своих сыновей. «Голос скромности и человечности, – писал Руссо, – громогласно обличает этот отвратительный обычай, столь противоречащий самой идее сохранения человеческого рода». Руссо несомненно был бы счастлив, если бы падение интереса к кастратам было названо его заслугой. Однако многие ученые сочли истинной причиной такого поворота дел вторжение войск Наполеона в Италию в 1796 году – процессу обучения оперных певцов в консерваториях страны помешала война. Но вне зависимости от тех или иных причин к середине XIX века отношение к кастратам изменилось: на них стали смотреть с неодобрением, как на талантливых, но «странных» существ, и оперные композиторы начали писать свои лучшие партии для теноров, которым уже не приходилось обращаться к помощи хирургов, чтобы спеть нужную ноту. Последний оперный кастрат‑певец по имени Джованни Веллути умер в 1861 году. Однако в Сикстинской капелле кастраты продолжали петь до 1902 года. Последним из них был Алессандро Морески, который умер в 1922 году в возрасте 64 лет. Это значит, что его подвергли кастрации около 1865 года. В 1902 году Морески стал первым – и последним – кастратом, чей голос был записан на грампластинку. За два года у него вышло десять пластинок. На каждой вместо имени исполнителя имеется надпись: «Сопрано из Сикстинской капеллы».
* * *
Когда кастраты еще были на пике моды, у людей с нормально действующим пенисом был выбор: использовать его естественным образом или «неестественным». В то время гомосексуализм еще не относился к категории общественно значимых тем, и в языке даже еще не было этого слова, поэтому общество направило все свое негодование на тот вид наслаждения, который человек доставлял себе сам. Церковь обличала эту древнюю как мир практику с момента своего основания (если не раньше – см. Ветхий Завет). Однако ирония ситуации, сложившейся в XVIII веке, заключалась в том, что постоянное обличение этого порока велось не столько из‑за его греховности, сколько ради сохранения здоровья. Пороком этим был, конечно, онанизм.
Характерным для эпохи Просвещения явлением была популярность различных дидактических сочинений. Одним из самых страстных по накалу аргументации был труд под названием «Об онанизме, или Трактат о болезнях, вызываемых мастурбацией», опубликованный в 1758 году доктором Самюэлем‑Огюстом Тиссо (1728–1798). (Кстати, нельзя не отметить, что библейский «грех Онана» состоял в прерывании полового соития – коитуса интерруптуса[92], а не в том, в чем его обычно обвиняют. И то, что слово «онанизм» до сих пор используется как синоним слова «мастурбация», свидетельствует о непреходящем влиянии доктора Тиссо.) Описывая случаи из своей практики в Швейцарии, доктор Тиссо во всеуслышание говорил о том, что обычно замалчивалось. Он поднял тему детской сексуальности и заявил, что ее необходимо контролировать по медицинским причинам. К последствиям самоосквернения, писал он, относятся ослабление пищеварительной и дыхательной систем, бесплодие, ревматизм, опухоли, гонорея, приапизм (продолжительная, болезненная эрекция), а также необратимое во многих случаях ухудшение состояния нервной системы, вплоть до слепоты и сумасшествия. Один из его пациентов, утверждал Тиссо, так иссушил свой мозг мастурбацией, что было слышно, как он гремит, катаясь внутри черепа, словно гнилой грецкий орех.
Все эти ужасы происходят оттого, писал Тиссо, что при мастурбации происходит аномальная потеря семенной жидкости. Он утверждал, что потеря одной унции спермы равнозначна потере сорока унций крови. Оргазм, испытываемый при мастурбации, по его мнению, куда вреднее иных видов оргазма, поскольку мастурбирующий грешник прибегает к эротическим фантазиям, что ведет к перегреванию мозга. В итоге, предупреждал доктор Тиссо, все плохо кончится. Так, один из его пациентов
…больше походил на труп, чем на живое существо. Из носа у него истекала водянистая, бледная кровь; изо рта все время капала слюна. Страдая поносом, он опорожнялся прямо в постели, сам того не замечая. Сперма выделялась у него беспрестанно… Трудно было поверить, что это существо некогда принадлежало к человеческому роду.
Его трактат «Об онанизме» был не первым, где рисовались такие жуткие картины, однако он оказался самым значимым. Тиссо не был ни шарлатаном, ни религиозным фанатиком. Он уже написал несколько хорошо принятых статей об оспе, эпилепсии и чуме (и даже стал личным советником Папы Римского по этим вопросам). Среди его близких друзей были такие писатели, как Жан Жак Руссо и Дени Дидро – два столпа эпохи Просвещения. При этом оба разделяли его взгляды на мастурбацию. В «Энциклопедии» Дидро на эту тему было две статьи. Первая шла под ключевым словом «pollution», и хотя слово «поллюция» уже тогда означало «загрязнение» или «осквернение»[93], у тогдашних читателей «Энциклопедии» оно ассоциировалось не с видами морского побережья, залитого нефтью, не с фекалиями и не с использованными шприцами – все это картины двадцатого века. Нет, тогда, в Век Разума, слово «поллюция» означало «излияние семени вне рамок семьи» или «болезнь, вызывающая неконтролируемое семяизвержение». Более детальное описание добровольного, самостоятельно активируемого семяизвержения, а также его ужасающие последствия для здоровья приводились во второй статье «Энциклопедии» под ключевым словом «manustupration» («осквернение/насилие рукой»).
Руссо (1712–1778) написал о своем «тошнотворном» знакомстве с онанизмом и последующем бессилии перед этой силой в «Исповеди» – книге, ставшей, пожалуй, самой важной автобиографией в светском западном каноне. Шестнадцатилетним юношей Руссо попал из Швейцарии в Италию, в католический монастырь под Турином, где он провел несколько месяцев в качестве «катехумена»[94]и где однажды к нему прямо в церкви пристал местный священник и принялся пред ним онанировать. «Я увидел, как какая‑то липкая белая масса взлетела к потолку, а потом упала вниз, – и меня затошнило», – писал Руссо.
Вскоре, однако, юный Руссо уже прекрасно знал, как и откуда берется эта липкая белая масса. В «Исповеди» Руссо описал, как неустанно и безо всякого стыда он предавался разрушению крепкого здоровья, дарованного ему природой. Эта болезненная склонность была тем более непреодолима, что он жил под одной крышей с молодой, красивой женщиной: