– Мне приснились бабочки. Монархи. Миграция. Их были тысячи. Хаос. Всё в один момент. Мне всегда хотелось это увидеть. Я так хочу это увидеть.
Он выглядел очень расстроенным. Раньше я не замечала, чтобы брату чего‑то хотелось так сильно, так остро. Старика в Джексонвилле он хотел увидеть совсем не так. Бабочки для него были важнее. В них существовал для него какой‑то особенный смысл. Свершение и завершение.
Мы не слышали, как вошла Нина, которая отправилась меня искать. Глаза у нее были заплаканные, но в ее облике чувствовалась неколебимость, как тогда во дворе, когда я за ней подглядывала. К ее одежде прилипли травинки. Она пахла зеленью и самшитом. Она была намного сильнее, чем казалось со стороны. Со стороны было вообще не понять, что она за человек. Наверное, как раз тогда она и придумала свой план. Когда услышала про миграцию.
Раз в неделю приходила медсестра, которая сидела с Недом, пока мы с Ниной ездили в университетский центр здоровья, где она занималась по методу Ламаза[25]. Все другие в группе были моложе: аспиранты с аспирантками, молодые преподаватели с женами, две лесбийские парочки. Все вроде бы оптимистично смотрели в завтрашний день. В выходные ходили друг к другу в гости. Мы в их встречах не участвовали. Может быть, они про нас думали, что мы тоже парочка. Впрочем, как раз на этих занятиях мы действительно были парой.
– Она дышит лучше всех в группе, – рассказывала я Неду.
– Конечно. Само собой.
Он гордился ею. Он был в нее влюблен. Но все‑таки он был уже не совсем с нами. Он часто сидел возле окна и смотрел во двор, и я не знала, видит ли он там то же, что мы, или что‑то свое.
Неожиданно пришла открытка от Сета Джоунса. Она была из Флоренции, и, значит, ему удалось уехать. Он писал: «Думаю похоронить прах в Венеции. Хочу, чтобы ты была со мной. С. Дж.».
Но я этого не хотела. Я хотела быть там, где я была, хотела сидеть весь день рядом с братом, готовить обед, мыть посуду, а вечером играть с Ниной в карты. Потом как‑то пришла бандероль для брата от Джека Лайонса, а в ней был банный халат.
– Кто такой, черт подери, этот Джек Лайонс? – спросил брат.
Халат ему понравился, но было неловко получать подарок неизвестно от кого.
– Ты с ним учился в школе в Ред‑Бэнке. А я с ним спала.
– У него хороший вкус, – сказал Нед.
– Заткнись.
– Я про халат.
Джек, значит, понимал, в чем нуждается умирающий человек. Он в этом разбирался лучше меня. Он потом еще присылал подарки, хотя я ему больше не звонила. Нед даже начал их ждать. Предвкушал что‑нибудь новенькое. Один раз пришла пленка с записью птичьих голосов, и Нед любил ее слушать, а сам дремал рядом. В другой раз – толстые шерстяные носки. А один раз – здоровенная коробка помадки, какую делали раньше. Есть ее брат не мог, но ему понравился запах.
В конце концов я позвонила в Нью‑Джерси.
– Не нужно ничего присылать моему брату, – сказала я Джеку.
– Не нужно указывать, что мне нужно и что не нужно, – ответил он.
На это трудно было что‑то возразить.
– Он любит слушать птичьи голоса. И ему понравилась помадка.
Я была рада, что Джек меня не видит. Я была в тонких серых трениках и в футболке, на коленях у меня устроилась Гизелла. Сидела я в темноте, чтобы поменьше платить за электричество. Незадолго до этого я все‑таки пошла проситься на работу к Эйксу, а меня не взяли, сказав, что у меня не та квалификация.
Я стискивала трубку. Я плакала.
– Я знаю, что ты делаешь, – сказал Джек.
– Ну ты же такой специалист, – сказала я в нос, горько, с отчаянием.
– Кое в чем да. Мой опыт показывает, что, как правило, люди плачут, когда у них есть на то причина. Смеются тоже.
В следующий раз он прислал ветряные колокольчики. Брат попросил повесить их над окном. Каждый раз, когда дул ветер, они звенели, и он улыбался. Подарок для брата был еще и напоминанием для меня. В жизни всегда остается что‑то хорошее.
– Я его знаю, этого Джека? – спрашивал Нед.
Теперь он мог спрашивать об одном и том же по нескольку раз. Сам он слабел, и память слабела.
– Нет, – ответила я. – И мы не знаем.
– У него хороший вкус.
– Вроде бы да, – не стала спорить я.
По вечерам, если Нина совсем уставала, я садилась рядом с братом и читала ему сказки.
– Почитай мою любимую, – сказал он однажды.
– Ее в этой книжке нет, – соврала я.
– Врушка.
Но я не могла читать про смерть, ни тогда, ни после, когда конец был совсем близок. Тогда я прочла про Гензеля и Гретель, про куст можжевельника, про братца и сестрицу[26], про рыбака и его жену, про верного коня, а потом взяла и рассказала ту сказку. Свою, которую сочинила сама, – про замерзшую девушку, которая ушла от людей жить на склоне горы.
– Очень печальная сказка, – сказал мой брат. – Всего‑то и было нужно, что уйти подальше от таких соседей и идти побыстрее, она бы и не замерзла. Я и в детстве, когда ты мне ее рассказала, не мог понять этой девушки.
Я хотела все изменить, но не могла. Сто раз в день с языка готово было сорваться желание, но я сдерживалась. Я боялась произнести его вслух. Боялась желаний. А Нина не боялась. Она побывала у врача, и врач сказал, что ей уже нельзя пользоваться транспортом. Прошло, значит, уже полгода, и Нед продержался. Он любил положить руку на живот Нины и чувствовать, как шевелится ребенок. Ничего мне не говоря, Нина купила ему билет в его сон. Она научила меня вводить демерол с антибиотиком. Показала, как ставить капельницу, чтобы не было обезвоживания.
– От чего лучше умереть? – спросила я однажды вечером у Джека.
Я обычно звонила ему на работу, а в тот раз позвонила домой. Он, похоже, опять удивился моему звонку, но ответил сразу.
– От жизни, – сказал он. Не задумываясь ни на секунду. Будто ответ был давно у него готов.
Когда Нина объявила, что хочет, чтобы я отвезла Неда в Калифорнию, я, честно говоря, пришла в ужас. Сама она не могла ехать, так как ей было нельзя. Но я оказалась не готова к такому. Я вообще ни к чему не была готова. А брат угасал. Теперь мы держали его в подгузниках. Он как будто возвращался назад, в детство. Просыпаясь, он всякий раз говорил про бабочек. Раз в жизни он о чем‑то просил, первый раз в жизни. Нина позвонила в Монтерей, где у нее жила подруга Элиза, по совместительству медсестра, к которой мы ехали, чтобы та заказала медицинский транспорт и забрала нас из аэропорта. Миграция бабочек уже началась, как она сказала Нине. Ее муж, которого звали Карлос, пообещал отвезти нас в Биг‑Сур[27], куда и слетаются монархи. Если понадобится, он доставит нас туда на сантранспорте.
– Не слишком ли много всего этого будет для него? – сказала я.
– Этого мало, – ответила Нина.
У нее был по‑прежнему твердый взгляд. Взгляд женщины, которая изучила книгу о том, как умирать. Которая решила дать моему брату то, в чем он нуждался.
Я собралась в тот же вечер. Взяла только самое необходимое, учитывая, сколько нужно было везти с собой лекарств. Нина наняла санитарный самолет. Ради этого она перезаложила дом. Пусть потом она всю жизнь будет ездить в старой машине, пусть даже им с ребенком всю жизнь придется ходить пешком, есть рис, читать при свечах, но Нина не желала отказываться от своей затеи. Пусть даже не будет с ним рядом.
– Ты полетишь смотреть на бабочек, – сказала она ему утром в день нашего отъезда.
– Нет.
Он в ответ улыбнулся. Он не поверил. Он продолжал свой путь назад в прошлое. Теперь наша мама в день своей смерти снова была его старше. А я стала старшей сестрой. Теперь был мой черед брать дело в свои руки.
– Я не могу лететь в Калифорнию из‑за ребенка, с тобой полетит твоя сестра.
Брат закрыл глаза, обессиленный одной только мыслью.
– Откуда ты все знаешь?
– Оттуда, что я тебя люблю, – сказала Нина.
Она стояла на коленях возле его постели. В жизни я не видела такого великодушия. Ноги у Неда торчали из‑под одеяла, одетые в обе пары толстых носков, присланных Джеком. Над окном звенели железные колокольчики. Я за всю свою жизнь ничего не сделала правильно. Я ужасно боялась ехать.
– Не волнуйся, – сказала Нина.
В аэропорт нам пришлось его везти в «скорой» – как же я могла не волноваться?
– Ты справишься.
По крайней мере, эта ее Элиза – медсестра. Она мне поможет.
– Ты уверена, что хочешь этого? Возможно, тебя не будет рядом, когда это произойдет.
Я имела в виду: когда он уйдет. Но не смогла заставить себя произнести это вслух.
Нина обняла меня. И открыла мне свою тайну.
– Буду, – сказала она.
Мы сделали брату инъекцию, введя максимальную дозу демерола, и его погрузили в самолет. Нас сопровождали двое врачей, так что за время полета мне удалось немного поспать. Когда я проснулась, мы как будто парили в невесомости. Самолет завис среди облаков. У брата стояла капельница, в двигателях что‑то тикало. Я сообразила, что зато у меня в затылке давно перестало тикать. Мне с моего места было видно пятки брата, в носках, которые прислал Джек. Наверное, я заплакала. Один из врачей, мой примерно ровесник, сел со мной рядом и взял меня за руку.
Когда мы перелетали через горы, у брата начался приступ. Небо там было яркое, какого я никогда не видела, и в нем плыли редкие пушистые облака. Я подумала, что, наверное, в Италии тоже такое небо. Такое же синее. Такое же просторное. Мы плыли в нем сквозь пространство и время. Но мне не хотелось бы остаться в нем навсегда. Приступ был короткий. Под надзором врачей я сама сделала Неду инъекцию, чтобы убедиться, что выполняю все правильно.
– Отлично, – сказал врач. – Просто профи.
Мне не хотелось вступать с ними в контакт – ни с ним, ни с его молодой напарницей. Во мне больше ни для чего не оставалось места, только для моей тогдашней ноши. Я стала рассказывать брату про облака.
– Кучевые, – определил он.
Губы у него пересохли, женщина‑врач, сопровождавшая нас, дала ему пососать кусочек льда.
– Лед, – сказал он. – Приятно жжет. Пока на крыльцо не упадет.
Мы засмеялись.
– Домашняя шутка, – сказала я врачам.
Когда мы приземлялись в аэропорту Сан‑Франциско, Нед спал. Возле посадочной полосы нас ждала машина «скорой помощи», возле которой стояла подруга Нины Элиза. В детстве они с Ниной жили по соседству в Менло‑Парке[28]и были полной противоположностью друг другу. Элиза была темноволосая и жизнерадостная, что чувствовалось даже там, в той машине, где брат мой стонал от боли.
– Мы ему выделим отличную большую кровать, – утешала она меня. – Мы все сделаем, все будет в порядке, – говорила она брату.
Мы еще не успели выехать с летного поля, как она уже позвонила Нине, а потом дала трубку Неду. Услышав голос жены, Нед улыбнулся. Не знаю, что ему говорила Нина, но как‑то она его успокоила, он уснул и проспал всю дорогу, долгую дорогу до Монтерея и дома Элизы, так что и я тоже успела вздремнуть, прижавшись щекой к окну.
Первое, что я увидела, проснувшись, была зелень. Потом небо, потом облака.
– Почти приехали, – бодро сказала Элиза.
«Скорая помощь» сворачивала на подъездную дорожку. Я села рядом с Недом и сидела, пока готовили носилки. Оттуда мне было видно, как навстречу врачам из дома вышел муж Элизы. Врачи были другие. Не те, которые с нами летели в самолете.
– Моя спина, – сказал Нед. – Болит хрен знает как.
– Ну, значит, у тебя шило в заднице.
Шутка была тысячелетней давности. Он вспомнил.
– Это у тебя шило. У тебя.
Наверное, Нед в то утро составил тарелки в мойку, как только их увидел. Наверное, он сразу стал их убирать, потому что понял, что означал этот оставленный нам завтрак. Среди всех алогичностей жизни он повел себя логично. Он навел порядок.
Я выпрыгнула из машины, чтобы не мешать Карлосу и врачам доставать носилки. Вокруг все было очень красиво. Я пригляделась, сощурившись. Ну, точно. В саду мелькнула летучая мышь.
– Идите поспите, – сказала Элиза. – Мы вас разбудим через пару часов, а потом сразу двинемся.
Она была медсестрой. Она видела состояние Неда. Видела, что он может уйти в любую минуту.
– Я не хочу спать, – возразила я.
– Час, – твердо сказала Элиза. – Один час, и поедем.
Они разобрали для меня диван. Они были очень добры, и я принимала их доброту, хотя знала, что никогда больше их не увижу и никогда не смогу отблагодарить.
Проснувшись, я услышала, как мой брат разговаривает с Элизой. Она его спрашивала, чего он хочет – яблочное пюре, или домашний ванильный пудинг, или размоченный в воде крекер.
– Нет уж, – сказал Нед. – Не перевариваю крекеров. Это шутка. Уловили?
Я услышала смех Элизы. Поднялась, нашла ванную, умылась. Начинался новый день. Начиналось после того. Чужой расческой я причесала волосы. Теперь они у меня были длинные, не как тогда, когда мне было восемь лет. Длинные. Черные. Прямые. Вороньи.
Я вошла в комнату для гостей. Вид у брата был совершенно счастливый. Он выглядел как невесомое облачко.
– Угадай, где мы, – сказал он.
– В твоем сне?
– В Калифорнии, в Монтерее, – сказал брат.
Он был все еще здесь. Здесь и со мной. И я была благодарна за это.
Карлос вместе с Элизой перенесли и устроили его в фургоне. Возможно, «скорая» отказалась ехать за город в лес, а нам нужно было именно туда. Я села впереди, а Элиза сзади, чтобы следить за капельницей и сделать инъекцию, когда понадобится. Снова мы отправлялись в путь, но на этот раз короткий. Карлос сел за руль. Он работал в управлении парков.
– Мы на этой неделе еще не объявляли о начале миграции, – сказал Карлос. – Так что туристов там, наверху, нет. Плюс мы сами толком не знаем когда. Летают, летают, а потом все сразу как налетят. Тогда повсюду только они и есть. Знай поворачивай голову. Вы приехали как раз вовремя, Нед! – крикнул он брату.
Ехать было недалеко, но лесная дорога все время петляла. В жизни я не видела такой красоты.
– Тебе что‑нибудь оттуда видно? – крикнула я Неду.
Он лежал на спине, и ему было видно небо.
– Перистые облака, – крикнул он в ответ.
Голос у него был, как у столетнего старика. Но в нем слышалась радость. Когда целую вечность назад я вошла в кухню, он что‑то выбрасывал в мусорное ведро и составлял в раковину тарелки. Мама оставила нам на столе две миски с хлопьями, два стакана с соком, наши витаминки, сахарницу, две ложки и ягодный пирожок. Пирожок был разрезан на две части.
В то утро я вошла на кухню, еще не проснувшись окончательно. Мой брат, который знал тогда то, чего не знала я, посмотрел на меня виновато. Посмотрел так, как будто у него была стыдная тайна.
«Еще рано. Иди ложись».
Над океаном тянулись прекрасные длинные, ровные облака. Вдоль берега возвышались огромные черные скалы. Дорога петляла. Запах был незнакомый. Я высунулась из окошка, набрала в грудь воздуха. Меня затопило, захлестнуло ощущение здесь и сейчас. Я больше ничего не хотела. Все было так, как нужно. А я просто была, где была, – высунув голову, подставив ветру лицо, со слезившимися от ветра глазами. Пахло потрясающе.
– Эвкалипты, – сказал Карлос. – На них и слетаются бабочки. Сюда, в эвкалиптовую рощу.
Я перестала чувствовать время. Мне казалось, мы едем сутки. «Еще утро», – услышала я от Элизы. Я тогда к ней испытывала чувств больше, чем к старым знакомым, которых знала много лет.
– Он держится, – сказала Элиза, но по ее тону я поняла, что осталось недолго.
Мы свернули на стоянку. Прямо перед нами возвышалась Санта‑Лючия. Везде были скалы, поросшие лесом. Океан оказался таким синим, что я с трудом верила глазам. Мы приехали на туристскую территорию, но в такую рань стоянка была пуста. Раз в жизни нам повезло. Потрясающе повезло.
– Вот, всё в нашем распоряжении, – сказал Карлос. – Даже тумана нет. Чудо просто.
Втроем мы вытащили Неда из машины. Я держала штатив с капельницей.
– Зелень, – сказал Нед.
Да, над головой была зелень. Эвкалипты. Фантастические эвкалипты. Яркие, как будто свежевыкрашенные. Мы двигались по дорожке, очень медленно; на сосновых иглах легко можно поскользнуться, так что осторожнее, осторожнее. Воздух был одновременно прохладный и теплый – в тени голубоватого оттенка, на солнце лимонного. Мы поднялись наверх, и сначала мне показалось, что это падают листья. Все от листьев было рыжее. Красно‑оранжевое. Везде.
Но это были не листья.
Я наклонилась к брату и прошептала:
– Их тут столько, ты не поверишь.
Мы вышли на открытое солнце, и там они были на самом деле везде. Впереди, на площадке для отдыха, стояли столы для туристов, крепкие деревянные столы, и на один мы водрузили носилки. Осторожно, очень осторожно.
– Вот это да, вот это да, – повторял брат.
Бабочек было море. Океан бабочек. Слышен был шорох их крыльев. Я встала, растопырив руки в стороны, и они меня сразу облепили: и руки, и волосы.
Карлос с Элизой, обнявшись, стояли на скамейке.
– Еще, – сказали они хором и рассмеялись, потом повернулись друг к другу, а бабочки закружили между ними оранжевым столбом.
Бабочек было столько, что не сосчитать, – тысячи тысяч. Медленно, как будто сонно, они кружили всюду, куда только падал взгляд. Наступал пик миграции, и они были утомленные и прекрасные. Рыжие и, как рубины, темно‑красные, красные, красные.
Я попросила у Элизы телефон. Связь была паршивая, но, когда я поднесла трубку к уху Неда, он услышал Нину. Узнал ее голос.
– Все изменилось, здесь все изменилось.
На эти слова ушли все его силы. Он замолчал, мы выключили телефон и стали ждать. Мне страшно хотелось его развернуть. «Ну‑ка быстро, – хотелось мне сказать, – ну‑ка быстро. Голову туда, ноги сюда. Покажем последний фокус. Пусть смерть убирается восвояси, пусть убирается. Пожалуйста, разреши мне попробовать». Ничего этого я не сказала. Я вообще ничего не сказала.
Под конец Элиза убрала капельницу. Что‑то щелкнуло, а потом наступила тишина. Кто бы мог подумать, что на свете столько бабочек. Кто бы мог подумать, что все может взять и измениться в одно мгновение. Но вот ведь оказалось, что может.
Над нами кружили бабочки, которых подхватывал и нес прохладный океанский воздух. Оранжевая туча. Она плыла быстро. Летела быстро. Хорошее средство поднять настроение. Хорошее во всех смыслах. Хорошее для него.
II
Нина назвала дочь Марипозой[29]. Девочка родилась в январе, в день, когда на флоридском небе не было ни единого облачка. Я проверяла. Я теперь слежу за такими вещами. Я была с ними, когда она родилась; это я говорила: «дыши», и «тужься», и «какая красавица, в жизни не видела такой красавицы». Я смотрела за ней с первого дня, а потом меня выбрали ее крестной, а это значит, что мне предстоит смотреть за ней до конца своих дней. Оказалось, и я на что‑то гожусь. И я что‑то умею. Я прожила у них несколько месяцев – нянчила, пеленала, почти научилась готовить, – до тех пор, пока Нина не вернулась в университет, а дочь отдала в университетские ясли на те часы, когда у нее были лекции. Я оставила им Гизеллу. С Гизеллой я поступила правильно. Та стала совсем флоридской кошкой. Она отвыкла от снега и льда. К тому же я никогда не считала ее своей, а значит, не совсем и оставила.
Главная обязанность крестной заключается в том, чтобы дарить подарки, и я их и дарю, возможно, даже слишком много. Каждый год в день рождения Марипозы я приезжаю к ним в гости. Больше я не боюсь зимы. И январь снова мой любимый месяц, как это и было когда‑то. Сказок я надарила Марипозе множество. Она обожает сказки Эндрю Лэнга[30], с красивыми обложками, с красивыми героями. Сказки у него нелогичны и потому кажутся правдивыми. Больше всего мы с Марипозой любим «Красную книгу».
Однажды я прочла ей сказку, которую любил ее отец. Под названием «Смерть в кумовьях».
– Она совсем не смешная, – сказала Мари.
– Конечно нет, – согласилась я. – Но твой отец ее любил. Он ведь тоже был ученый, как этот врач.
– Они и не должны все быть смешными, – подумав, сказала Мари. – Расскажи мне сказку про девочку, которая забралась на такую высокую гору, на которую никто раньше не забирался.
– Я такой не знаю. Я знаю только про девочку, которая превратилась в лед.
– Тогда придумай.
Марипоза сделала строгое лицо и стала очень похожа на Неда. Неда, который хорошо умел хранить тайны. Неда, который никогда не верил в непогрешимую логику. Неда, который остался в нашей жизни и после того.
Я не могла отказать Марипозе. Я хотела, чтобы у нее в жизни было все, в чем она нуждается. Потому я придумала для нее сказку. Сказка получилась хорошая. Намного лучше, чем та, которую я придумала себе в детстве. Она была про ту же самую девочку, про тот же самый лед. Но только девочка теперь не желала сидеть всю жизнь в холоде и вскарабкалась на самую верхушку горы. Она была умная и не собиралась сдаваться. Она поднялась наверх, а как только перебралась через гору, то начала оттаивать; она спускалась, а за ней оставался след – чистая голубая речка, вода в которой была холодной и прозрачной.
В прошлый раз, когда приехала к ним в гости, я свозила Марипозу в апельсиновую рощу. Мы с ней на весь день остались вдвоем. Нина ушла на занятия, а Марипоза, как тогда выяснилось, стала уже большая, ей исполнилось шесть лет. Как ни странно. Время летит. В машине мы пели песни, те, про которые я думала, что давно их забыла. Марипоза заставляла вспомнить про многое. Она любит слушать, как я пою, хотя голос у меня кошмарный, и тогда я удостоилась ее аплодисментов и приняла их всерьез, как подарок. Для меня все, что исходит от нее, – подарок. В конце концов, я ее крестная. Она тоже делает мне подарки.
Доехав до места, я свернула с хайвея, припарковалась, и мы с Мари пошли прогуляться. У нее была короткая стрижка «под эльфа». Нина мне сказала, что Мари не хочет отпускать волосы и не любит, когда их расчесывают, или гладят, или заплетают.
– Умница, – сказала я.
Это я говорила про нее много раз.
– Здесь хорошо пахнет, – сказала Мари, когда мы шли по роще.
Она снова была права. Роща, проданная с аукциона, стояла в цвету. Мы шли вдоль дороги; в глубине работали люди, и мы им помахали.
– Привет! – крикнула Марипоза рабочему, подрезавшему ветки. – Ты живешь на дереве?
Я подумала про Лазаруса Джоунса, но теперь он был словно полузабытая сказка. Сказка, которую я прочла всю до конца, хотя знала, чем она закончится. Иногда ведь жизнь идет своим чередом, несмотря на теорию хаоса. Хоть влево поверни, хоть вправо, придешь к тому же и конец будет тот же. И пусть юноша, который не боялся смерти, попал не в то место и не в то время, но, когда ему выпал шанс все изменить и измениться, он от него не отказался.
Яму засыпали щебенкой, завалили камнями. До верха еще оставалось изрядно – наверное, новый хозяин собирался насыпать туда земли. Старые деревья вокруг нее вырубили. Мне показалось, что среди ветвей мелькнул красный апельсин, но, разумеется, это был всего лишь солнечный блик.
Тайна моей матери состояла в том, что она в тот день не собиралась встречаться с подругами. Поняв это, можно было многое о ней узнать. Она не хотела, чтобы ей было тридцать. Не хотела смотреть на зиму. А я раньше очень любила январь. Снег и лед. Сверкающий, как бриллианты, прекрасный. Я любила подышать на окно в своей спаленке и написать свое имя пальцем на запотевшем стекле. Любила черное низкое небо и крупные низкие звезды. Так было раньше, до того, как я остригла волосы, заледенила сердце и обвинила себя во всем, что произошло. Тогда, в то время, я еще думала о будущем. Я его ждала.
У матери были другие планы на тот день рождения. Нед не хотел, чтобы я про них что‑то поняла, и убрал со стола все, что она там поставила перед отъездом. Спрятал, и я тогда не узнала, что она не собиралась к нам возвращаться. Хотя я, наверное, и сама что‑то поняла. Может быть, прочла по ее лицу, всегда печальному, а в тот день веселому. Я не раз заставала ее в ванной, когда она плакала. Моя мать была из тех людей, кто не выносит одиночества, а она была одинокой, несмотря на нас. Ей никто не рассказывал сказку про девочку, которая поднялась на гору, куда никто раньше не поднимался. Ее тогда еще никто не придумал. У мамы больше не осталось желаний, по крайней мере тех, в какие бы она верила, так что, наверное, когда она подумала о дне рождения, сердце у нее вовсе заледенело. Все у нее в жизни пошло неправильно. Может быть, кроме нас, и, может быть, именно поэтому она оставила нам завтрак – чтобы мы не пугались и не сидели голодными. Возможно, она представления не имела, до какой степени мы будем о ней скучать. Всякий день, всякую минуту всей нашей жизни.
Я не знаю, думала ли она о нас в самые последние мгновения. О нас, о своих детях, которые сидели дома, где нам ничего не грозило. Если сердце ее и было разбито, то его разбили не мы. Но прощайте, дети. Прощай, девочка на крыльце, прощай, мальчик в окошке и летучие мыши под крышей. Все прощайте. Прощайте. Раз – последнее мгновение, два – последнее мгновение. До того, после того. Небо рухнуло.
Если бы кто‑нибудь мне тогда сказал, что у нее на уме, я бежала бы за ней босиком. Но ничего бы это не изменило. Решение было принято. В последний раз она о нас позаботилась, чтобы утром мы не остались голодными. Может быть, увидев обледеневшую дорогу, она подумала, что ей повезло. Может быть, это и было ее последнее желание. Хоть раз в жизни ей повезло. В жизни, которую она не дожила до конца. Может быть, я услышала это у нее в голосе, когда она наклонилась ко мне. «Все, девочка моя дорогая, все». Наверное, мне было легче винить себя, чем понять, что она нарочно ушла от нас. Я в самом деле до сих пор уверена, что, если бы она вернулась, она бы узнала меня и сейчас, она все равно бы меня узнала.
Я работаю начальницей библиографического отдела в городской библиотеке Ред‑Бэнка. Я вернулась туда, где родилась. В Нью‑Джерси. Я не прогуливаю работу и осторожно вожу машину. Осенью я заранее готовлюсь к зиме и меняю летнюю резину на зимнюю. Я различаю у льда тридцать два цветовых оттенка, от индиго до алого. Возможно, его цвет зависит от состава химических реагентов, которые добавляют в соль, или от световой рекламы, просвечивающей сквозь голые кроны, а возможно, я стала более чувствительна к восприятию цвета, чем большинство людей. В нашем доме все комнаты выкрашены в оттенки красного: одна рубиновая, другая вишневая, третья алая. Кто‑то не понимает разницы, но на самом деле это очень разные цвета и отличаются друг от друга не меньше, чем черное от белого. Джек говорит, я вижу то, что хочу увидеть, и слышу то, что хочу услышать. Ему видится все иначе. «Да хоть потолок покрась в красное, если тебе так нужно». Он удивился бы, если бы я на самом деле так сделала. Но он не возражает против сюрпризов. Как, например, он не возражал, когда я вернулась из Флориды, а из машины вместе со мной вылез ньюфаундленд. Фрэнсис тогда вышла на пенсию и, как и собиралась, уехала в Париж. А на кого бы еще она оставила пса.
– Ты нашла этого медведя на дороге? – спросил Джек, когда мы с Гарри вышли из машины.
– Я нашла тебя, – сказала я.
– Хочешь польстить мне, чтобы я не заметил, кого ты привезла, – рассмеялся Джек. – Он же займет полгостиной.
На том разговор и окончился. Джек свистнул, и пес побежал за ним. Джек верил мне и в мой выбор. Гарри остался.
Лирическая история, в которой ни одно слово не является лишним. Откровенный потрясающий рассказ, от которого слезы наворачиваются на глаза.
Independent on Sunday
Элис Хоффман эротична и романтична, забавна и остроумна и всегда глубоко человечна.
The Times
Волшебно!
Sunday Times
Xоффман – неисправимая оптимистка, а оптимизм в наши дни в большом дефиците.
The New York Times Book Review
Тонко, интеллигентно, добросердечно.
Irish Times
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.