– Мне тоже так говорили, – сообщил Дракон. – А я придумал, чем его гасить.
Он сунул руку в карман и вытащил оттуда что‑то вроде луковицы тюльпана.
– Обыкновенный чеснок. Гасит внутренний огонь в человеке. Но делать это я сейчас не буду, я лучше вам кое‑что другое покажу, оно того стоит. Чтобы не думали, что зря прокатились. Только дайте слово никому не рассказывать.
Брат перекрестился. У меня защипало глаза. Я думала о нем в Нью‑Джерси, когда видела в небе летучих мышей. Думала про колонию муравьев, которых пришлось оставить, когда мы переехали к бабушке. Я все бросила легко, а брат нет; когда бабушка так сказала, он пошел за дом и отпустил муравьев. Я видела его из спальни. Я никогда об этом не говорила, но видела, как он плакал.
– Перекрестись, – сказал мне брат.
Я тоже перекрестилась. В тот момент у меня не было мыслей, желаний, слов. Я стояла в том здесь и сейчас, искусанная болотной мошкарой, посредине грязного луга, в промокших туфлях.
Неподалеку я заметила сухое дерево, то самое, от которого отскочила молния, что попала в Дракона во второй раз. Это был высохший, поросший лишайником дуб, мертвый, белесый, как пепел. Цветом напоминавший посреди этой зелени, этой жирной грязи, этих листьев, этой воды, этой жары о том, что где‑то в мире существует лед. Дракон пошагал к нему. Идти нужно было по колено в воде. На ходу он снял нижнюю рубаху, и я увидела знаки молнии на руках и на теле. Такие же, как у Лазаруса. Меня что‑то остро кольнуло в сердце. Будто все, что происходило в ту минуту, уже было раньше, но только не со мной.
Дракон повернулся к нам и кивнул.
Он дохнул на высохший ствол, и тот занялся искрами. Дракон тут же принялся хлестать по нему своей рубахой и загасил огонь, но дело было сделано. Из нутра дерева в небо вылетели летучие мыши, десятки летучих мышей. Сначала они показались нам черными, но, когда поднялись и солнце заиграло, засияло в них, отражаясь, как в туче, они стали переливаться синим и фиолетовым. Мне показалось, будто я смотрю в лицо жизни и вижу все, что было со мной, каждую свою упущенную возможность. Из дыма, пламени, из ствола, изо льда они поднялись, как облако.
Нед прищурился.
– Ну и что вы про это скажете? – спросил он.
– Они есть везде, просто мы их не видим. Идешь, бывает, и думаешь, что ты один. А они, оказывается, тут, – сказал Дракон. – И не только они, просто мы ничего не видим.
Летучие мыши поднимались все выше; снизу они казались серо‑коричневыми, как шлейф из осенних листьев, которые полетели вдруг не сверху вниз, а снизу вверх, словно время пошло вспять.
Плечи у меня обгорели, я едва не плавилась от жары, по ноге у меня полз клещ, но я не жалела, что пришла. Возможно, при других обстоятельствах мне бы захотелось остаться здесь навсегда, но я усвоила урок. Я все поняла. Нам дали то, за чем мы приехали. Нам показали способ, как обмануть смерть. Сделай вдох. Потом выдох. Смотри. Оно, черно‑синее, взлетит и исчезнет в небе.
II
Я позвонила Фрэнсис Йорк, чтобы извиниться за то, что совсем перестала показываться на работе. В прошлой жизни, в Нью‑Джерси, я была надежной, отзывчивой, прекрасной сотрудницей, которая брала на себя еще и общественные нагрузки и организовывала для коллег вечеринки. Теперь выяснилось, что я могу неделями прогуливать работу. Даже не позвонить.
– Нет, сейчас не приходи, – ответила мне Фрэнсис. – Приходи лучше в полседьмого ко мне домой. Дом номер тринадцать, Пальметто‑стрит. Дом с большим двориком.
– Слушайте, я понимаю, вам хочется меня выгнать. Я все поняла. Значит, на работе мне больше не появляться. Прекрасно. Сама виновата.
– В жизни никогда никого не выгоняла и не собираюсь. Я тебя приглашаю к себе на обед.
Я ей не поверила. И оделась, как подобает в тех случаях, когда едешь к начальству, зная, что тебя выгонят. Просто и строго. Волосы я зачесала наверх, а голову повязала красной лентой, которую приобрела случайно, когда по дороге, все же струхнув, заехала в магазин и купила ей мелкое подношеньице. Венерину мухоловку[23]. Во Флориде самый нужный цветок. Я, значит, умная. Практичная, надежная. Возможно, Фрэнсис посмотрит на нее и поймет, что я ей очень нужна, хотя на самом деле, конечно, в нашей библиотеке работы было столько, что двоим нечего делать.
Я никогда не была в доме у Фрэнсис, она жила на окраине старой части города, где дворы были просторные, не такие, как в центре, и походили на деревенские. Дом у Фрэнсис был выстроен в старом флоридском духе, крытый жестью, со ставнями, с капустными пальмами перед фасадом. Я припарковалась и вышла из машины, в хороших черных, неудобных туфлях и с цветочным горшком в руках. До конца дорожки я дойти не успела. Я увидела, что на крыльце сидит кто‑то очень похожий на медведя. Начинало темнеть, а я видела не особенно хорошо. На мгновение я перепугалась. А потом сообразила, что это тот самый щенок с фотографии на рабочем столе, только выросший до кошмарных размеров. Это был ньюфаундленд. Песик, какому во Флориде в общем‑то делать нечего, в чем я еще раз убедилась, услышав его тяжелое дыхание. Тут собачка гавкнула, и на пороге появилась Фрэнсис. На ней были джинсы, старая рубашка, а голова была обмотана шарфиком. Она нисколько не была похожа на ту Фрэнсис, которая приезжала каждый день в библиотеку.
– Тихо, Гарри, – сказала она псу. – Бедняга. Какие‑то студенты его взяли, а потом оказалось, что за ним нужно ухаживать, в конце концов они разъехались на каникулы, а его бросили. Каждый год одно и то же. Заводят и бросают.
– Хорошо, что не пони, – заметила я.
Я подошла, и Гарри вежливо меня обнюхал. Он был слюняв, но галантен. Я не ожидала, что у Фрэнсис будет такой любимец.
– Я думала, вы держите кошку, – сказала я. – В соответствии со стереотипом.
– А у тебя кошка?
– Строго говоря, она не моя кошка. Мне ее оставила прежняя моя сотрудница, когда уезжала на Гавайи. Обо мне она вспоминает, только когда хочет есть. Еще у меня был крот. Тоже не мой. Он был у меня на долечивании, потом я его выпустила. В кусты рядом с домом. Решила, лучше его отпустить, пока не залечила. Я ужасная неумеха.
– Сегодня Сет Джоунс объявлен в розыск, – сказала Фрэнсис.
– Что?
Мне показалось, я ослышалась. Мы говорили про домашних животных или я чего‑то не поняла?
– Пойдем в дом, – сказала мне Фрэнсис.
Я пошла за ней, пес поплелся за мной. Кажется, она что‑то сказала про Сета Джоунса?
Обедать мы сели в кухне. К моему приходу Фрэнсис приготовила лимонад из вишневого сока. Напиток в кувшине был розовый и совсем прозрачный, но я различала его цвет. Лучше бы она меня выгнала с работы. Но ей понадобилось завести со мной разговор про Лазаруса, о котором я слова ей не сказала, о котором точно знала только, что скоро его потеряю. Потеряю, но не сейчас. Пожалуйста, не сейчас.
– Шерифу кто‑то позвонил из продуктового магазина. С этого началось, а теперь все думают, что там какое‑то преступление. Никто не видел Джоунса с тех пор, как в него ударила молния, а разносчик из продуктового магазина клянется, что узнал того человека, которого видел в доме Джоунса, но который совсем не Джоунс. Говорит, что это тот парень, который у них работал, так что они теперь хотят его арестовать.
Фрэнсис подождала, пока я это все переварю.
– Думаю, тебе интересно, откуда я обо всем этом узнала.
– Да, откуда?
Думаю, вид у меня был изрядно ошарашенный. Я и на самом деле чувствовала себя так.
– Они пришли в библиотеку искать доказательства. Хотели найти его абонентскую карточку.
Фрэнсис налила мне в стакан лимонада.
– В ящиках ее не было, я нашла ее у тебя на столе.
Значит, она знала многое. Больше, чем можно было ожидать. Она видела меня насквозь.
Пес сидел со мной рядом – по‑видимому, в надежде, что к питью дадут и печенья, – и дышал мне на ногу.
Я думала, что бы сочинить.
– Не надо, – сказала Фрэнсис, не успела я открыть рот. – Я не желаю знать, какое ты имеешь к этому отношение. Карточку нужно сжечь, а чтобы никто ни о чем не догадался, нужно сжечь их все.
Она открыла кладовку. Там были сложены все каталожные ящики из библиотеки, в том числе из подвала, и стоял затхлый, печальный запах старых бумаг. Фрэнсис перетаскивала это все домой одна целую неделю.
– Никто не смеет совать нос, куда не положено, – заявила Фрэнсис.
Мы дождались, пока село солнце. Выволокли все ящики на задний двор, часть карточек вывалили в жаровню и полили их жидкостью для розжига. К тому времени стало совсем темно, так как небо еще и заволокло тучами. В моем рюкзачке лежали карточки Сета Джоунса. Те самые, которые я стащила. Я бросила их вместе со всеми.
– Большое спасибо за помощь, – сказала я. – И… я просто хочу, чтобы вы знали: он не совершал преступления. Ничего подобного.
– Не нужно ничего объяснять. Я тебе не помогаю. Я делаю то, что считаю нужным. Пусть шериф поищет другой способ выяснять, что произошло на самом деле.
Мы жгли карточки почти три часа. Допили лимонад и перешли на виски.
– Шериф придет завтра. Я сказала ему, что не могу так сразу все найти, мне нужно время. А завтра скажу, что старых карточек больше нет.
Я испугалась за Фрэнсис, потому что позицию та выбрала чересчур жесткую.
– Разумеется, нам опять урежут фонды. Если библиотеку закроют, то нашим читателям придется ездить в публичную библиотеку в Хэнкок. Впрочем, возможно, университет пустит их к себе. А я тогда, наверное, уеду в Париж. В таком случае ты позаботишься о Гарри.
Я рассмеялась.
– Я серьезно.
Наверное, она говорила в самом деле серьезно. Лица у нас были в саже, под ногтями образовалась черная кайма, а пальцы мы порезали бумагой, когда рвали карточки.
– Ты ему понравилась, – сказала Фрэнсис.
Пес сидел рядом со мной, этакая гора меха.
– Ничего во мне такого нет, чтобы ему понравиться, – запротестовала я.
Ньюфаундленд вздохнул, и мы с Фрэнсис рассмеялись.
Мы прикончили виски, потом, чтобы протрезветь, выпили кофе. Когда дожгли карточки, пепел залили водой и собрали его в пакеты, которые я сложила в багажник. Все, больше не было никаких улик. Гарри проводил меня до машины и смотрел, как я уезжаю. Хороший он был пес, но у меня уже жила кошка.
По пути я нашла тихое место, где в закутке возле задней двери закусочной стояли мусорные баки, и там выбросила пакеты. Потом прибавила газу и развернулась к выезду из города. Я думала, у нас есть время, и потому не позвонила Лазарусу. Позже я об этом пожалела. Мне в голову не пришло, что полиция среагирует так быстро. Еще не свернув с шоссе, я поняла, что опоздала. Я в тот момент перестраивалась в полосу съезда и оттуда увидела яму и деревья вокруг нее. Красных апельсинов больше не было. Все стали черными. С веток они падали, будто камни. Между деревьями мелькал синий свет мигалки.
Шериф в тот момент сворачивал в рощу, так что я не стала притормаживать, а сделала петлю и вернулась на хайвей. Меня трясло, как от холода. Я не знала, правильно поступаю или нет. Что, если нужно было ехать и требовать объяснений, мол, что происходит? Возможно, я запаниковала. Или, наоборот, поступила очень правильно. Короче говоря, я развернулась и уехала. Долго стояла на автозаправке в Локхолде и не знала, что делать, возвращаться или нет. Почти час я сама с собой спорила, наконец села в машину и поехала в Орлон.
Я найму адвоката, вот что я сделаю. Я буду защищать Лазаруса, даже если все решат, что он убил Сета Джоунса. Может быть, в их глазах я буду выглядеть соучастницей. А может быть, ему вообще не смогут предъявить обвинение. На следующей заправке я снова остановилась. Я не знала, куда мне ехать, вперед или назад, потому решила стоять на месте. Только на этот раз я вышла из машины и позвонила в Нью‑Джерси, в полицейский участок в Ред‑Бэнке. Это было немного странно, и я точно не знала, правильно делаю или нет. Иногда принимаем решение мы, а иногда будто кто‑то за нас. Может быть, я позвонила туда потому, что там находился единственный на свете человек, которому я доверяла. Которого я могла послушаться. Я стояла в темноте возле туалетов и бросала четвертаки в прорезь телефона‑автомата. На хайвее рядом грохотали грузовики. Когда я дозвонилась, Джек Лайонс сначала молчал. Кажется, он не поверил, что это я.
– Конечно я, – сказала я. – Парковка. Ты и я, мы с тобой.
– Отлично, – сказал он. – Мы с тобой.
– Мне нужно кое о чем у тебя спросить.
В нашем маленьком городке Джек Лайонс нес ответственность за каждую смерть: за убийство, за самоубийство, за двойное убийство или заказное, за намеренное и непреднамеренное, за смерть от несчастного случая и за смерть по естественным причинам. Когда он входил в дом престарелых, его обитатели крестились и отводили глаза, потому что сразу же понимали, что вскоре их станет на одного меньше. Когда он приходил в школу на беседу про безопасность в начальных классах – чтобы, значит, не совали пальцы в розетку, не хватали с плиты горячий чайник и т. д., – то там с кем‑нибудь иногда случалась истерика, и приходилось вести беднягу в медицинский кабинет. И Джек всегда звонил мне, ему нужны были мои консультации, хотя он и сам прекрасно мог все найти в том же справочнике. Я это понимала. Он сам прекрасно все знал, так что звонил, вероятно, просто потому, что ему нравилось слушать, как я говорю ему: «Удушение, яд пасленовых, лихорадка Денге».
Или, возможно, ему просто не с кем было про это поговорить.
– Где ты? – спросил Джек. – Ты исчезла. Я тебе писал, а ты не ответила.
– Я во Флориде. Переехала. Здесь климат лучше.
Это была шутка. Здесь была стопятидесятипроцентная влажность, отчего даже мои прямые, как солома, волосы и те начали виться. А ночи пахли отравой.
– Я знаю, что переехала. Думаешь, я не поинтересовался, куда ты делась и что с тобой случилось? Я спрашиваю, где ты сейчас. Я слышу грузовики.
Я вспомнила о том, как он на меня всегда смотрел. Ему что‑то от меня было нужно, но он ничего не получил. Я подумала, что, возможно, наши свидания были унизительны не только для меня.
– Прости меня, Джек.
– Ты просишь прощения за то, что уехала и даже не подумала написать? Или за то, что тебе всегда было плевать на меня и на то, что я чувствую?
– Я не знала, чего хочу.
– А теперь знаешь.
Я засмеялась. Наверное, он знал меня.
– Итак, о чем будем говорить? – продолжал Джек. – Или погоди, дай‑ка я угадаю. Что там у нас с тобой было общего? Ну конечно. Разумеется, смерть.
То ли он теперь говорил иначе, то ли я раньше никогда его не слушала. Возможно, я не совсем правильно понимала смысл тех наших свиданий в машине. Возможно, он прекрасно видел мои камни и мой лед и понимал, что я считаю страдание своим долгом.
– Ты смеешься надо мной?
Я не привыкла к такому его тону. Я вообще отвыкла от его тона.
– Ага, детка, я Мистер Смерть. Давай спрашивай.
Я позвонила ему затем, чтобы спросить про Лазаруса, про то, что нужно делать, если ему предъявят обвинение в убийстве. Устроить ли побег или нанять адвоката. Но оказалось, я на самом деле хотела знать про другое.
Я заколебалась. Это было на меня не похоже; я поддалась чувству.
– Давай. Выкладывай, – сказал Джек. – Задавай свой вопрос. Давай: «Что, если?..»
Я так и сделала. Я задала ему только один вопрос:
– Что, если у тебя умирает брат, а ты ничем не можешь ему помочь? Что тогда делать?
Я слышала только грузовики. Скрип тормозов. Столько людей куда‑то едут. Я стояла на заправочной станции посреди флоридской ночи. Я как будто никогда ни с кем раньше не разговаривала. Я слышала, как дышит Джек. Мне хотелось плакать. Я действительно не дала ему шанса. Он слишком многое знал про смерть и научился находить логику в нашем иррациональном мире.
– Тогда нужно найти что‑нибудь такое, отчего бы он снова захотел жить. Только так.
– Наверное, это ты должен был бы сидеть у нас в справочном.
Куда бы я вдруг ни перенеслась тогда, все равно я была бы одна на свете.
– Нет, – сказал Джек. – Только ты.
Подъехав к дому, я сразу поняла, что у меня кто‑то есть. Гизелла была на газоне, а я оставляла ее внутри. Запасной ключ лежал у меня в почтовом ящике. Найти его было несложно, и, когда я просунула руку в прорезь, ключа там не оказалось. Я присела рядом с кошкой на корточки, почесала ей шейку и оставила ее во дворе погулять еще немного. Она отнеслась ко мне без презрения – возможно, привыкла. На диванчике спал Лазарус, одна нога свесилась на пол. Он выглядел юным и ужасно уставшим, как будто добирался до меня всю ночь. Я заперла дверь на замок и отключила телефон. Рядом с диванчиком стояла спортивная сумка, и я отнесла ее в кухню. Знаю, нельзя так поступать, но я поступила. Я расстегнула молнию и посмотрела, что там лежит. Вероятно, мне хотелось убедиться, что он тот, за кого я его принимаю. В сумке лежали смена одежды, бумажник, в котором было несколько сотенных, билет на самолет до Италии, паспорт на имя Сета Джоунса с фотографией Лазаруса. На дне я нашла деревянный ящичек с пеплом.
Я уложила назад все как было и включила кофеварку. Когда я доставала из холодильника новую пачку кофе, то заметила, что он потек – наверное, отключалось электричество. В доме у меня везде был беспорядок. Я не обращала на это внимания, но я почти там и не жила. Единственной вещью, которая для меня что‑то значила, были развалины дорического храма, так и стоявшие на столе. Гизелле нравились колонны, она любила сбивать их на пол.
Я прошла к задней двери, позвала Гизеллу, но она не послушалась. Пришлось идти искать ее в кустах. Ночь была темная. Небо в зените стало того же цвета, что и летучие мыши, которых я видела днем: темно‑синее, чернильное, местами черное, местами фиолетовое. Я раздвинула ветки, увидела Гизеллу и в зубах у нее Ренниного крота. Я узнала его по разорванному уху. Значит, сколько мы ни старались его спасти, все оказалось напрасно. Маленький крот, обманувший смерть, неподвижно лежал на траве.
– Плохая девочка, – рассердилась я на Гизеллу.
Я села по‑турецки на землю, подняла крота, положила к себе на ладонь.
К тому времени, когда проснулся Лазарус, я успела похоронить крота, сварить кофе и позвонить своей невестке. Мой брат все еще не пришел в себя после поездки к Дракону, зато чувствовал себя совершенно счастливым. В первый раз за много лет ему снова приснились бабочки и летучие мыши, как сказала мне Нина. Он начал писать статью о теории хаоса на примере сказок. Работал как сумасшедший, почти всю ночь до утра. Он что‑то там понял и теперь хочет про это написать, пока еще может. Про то, что самое незначительное действие, совершенное самым, казалось бы, незначительным существом, или же бесконечно малое по значимости решение способно повлечь немыслимые последствия. Гибель одного крота есть просто его гибель, а гибель второго сказывается на тех, кто пытался его спасти. Одно слово способно изменить мир. Рука может превратиться в крыло, зверь – в человека, девушка может умолкнуть на целых сто лет – попавшись в ловушку своего времени или места, – и юноше придется обойти целый свет, чтобы узнать, кто он такой.
Я прилегла рядом с Лазарусом на диванчик. Он открыл глаза. Пепел к пеплу… В них было столько печали…
– Эй, – сказал он. Он собрался было меня обнять‑поцеловать, потом передумал. – Лучше воспламенись‑ка сама.
Я покачала головой. Я запомнила, что Дракон сказал про огонь. Я дала Лазарусу две очищенные дольки чеснока.
– Это твое лекарство, – сказала я.
Другой человек, возможно, начал бы спрашивать и провалил бы экзамен. Лазарус только посмотрел на меня и съел обе дольки. Я положила голову ему на грудь. Жар, должно быть, сразу унялся, потому что я не обожглась.
Лазарус тоже увидел грузовик доставщика и тоже его узнал – того звали Хэл Эванс. Он его запомнил, потому что, когда работал в магазине, это был его сменщик. Хэл как‑то явился пьяным и ругал Лазаруса по‑всякому. Лазарус случайно забыл на дорожке пакет с удобрениями, и Хэл споткнулся. Хэл был самый опасный для него человек, и именно он и явился в рощу. Возможно, и до него дошли слухи, ходившие среди сборщиков апельсинов, что, мол, хозяин у них чудовище, что он не желает показываться на глаза и что в доме нечисто, коли окна все время закрыты ставнями.
Как только Хэл Эванс уехал, Лазарус собрал вещи. Прежде он ждал неизвестно чего, а сейчас у него была конкретная цель: выяснить, что будет дальше. Позже, днем, появился какой‑то человек и разговаривал с его рабочими. Рабочие стояли вокруг него и то и дело оглядывались на дом. Вечером Лазарус вышел из дома через заднюю дверь. Звонить мне он не рискнул, решив, что телефон у него теперь мог прослушиваться, но пора было уходить, и он точно знал зачем: чтобы стать снова свободным.
Его била дрожь, и я укрыла его пледом. Утро было солнечное. Мы щурились от яркого света. Я сказала себе: никаких желаний, но если вдруг я случайно все равно что‑нибудь пожелаю, если не смогу удержаться или если вдруг так окажется нужно, то пусть это мое единственное желание будет для него и ради него. Лазарус снова задремал: он слишком устал и слишком перенервничал. Я решила: пусть немного отлежится. Ночью ему досталось. Я смотрела на него. Я слышала чесночный запах его дыхания – запах исцеления, запах конца. Или начала.
Потом я переоделась и пошла в банк. Там, в очереди, стояла Пегги, мой врач по лечебной физкультуре; увидев меня в отличной форме, она заулыбалась.
– Вы здорово поработали, – сказала она. – Просто другой человек.
В самом деле? Да, поработала. Выполнила все те упражнения, от которых плакала, когда пыталась оживить левую половину. Сейчас эта половина вела себя почти нормально, хотя кое‑что, конечно, осталось, например ощущение металла внутри, в грудной клетке. Снаружи его не было видно, как у Ренни, но металл там был.
Я сняла деньги со счета, оставив только сто долларов, чтобы не закрывать его.
– Решили сделать крупную покупку? – спросил кассир.
В этом городке все знали всех. Даже меня.
Я улыбнулась. Да, решила. Я сказала, что хочу купить подержанную машину. Старый «корвет».
– Завидую, – сказал кассир.
Оставшиеся после продажи бабушкиного дома пятнадцать тысяч теперь аккуратно уместились в рюкзачке.
– Красный, – сказала я.
– Самый лучший цвет, – ответил кассир.
Я пошла на парковку. Там стояла моя «хонда». Хорошая «хонда», с хорошими, безопасными шинами, которые мне в Нью‑Джерси купил мой брат. Когда я приехала домой, Лазарус еще спал. Я его хорошо понимала. Он не хотел просыпаться. Я села в кресло с ним рядом. По‑моему, я тогда плакала. Я любила его, и мне было жаль, что все кончилось. Что теперь начнется что‑то другое. Я любила его и не хотела ничего другого.
День уже начал клониться к вечеру, когда я села к нему на диванчик. И шепотом сказала, что пора вставать.
– Нет, – сказал он.
«Да, – подумала я. – Ты этого хочешь».
Я никогда не отпущу то мгновение, даже если оно будет всю жизнь мне причинять боль. Даже если я состарюсь и буду без ног, без глаз, я все равно его не отпущу – и оно будет со мной.
Он решил, что мы едем вместе. Кошку мы выпустим, ее кто‑нибудь подберет и о ней позаботится. Что в этом такого? Кошки тоже живут своей жизнью. Брату я могу написать письмо и отправить по почте откуда‑нибудь с дороги, еще отсюда, а потом мы уедем туда, куда я тоже хотела попасть всю жизнь – в Париж, в Венецию.
Деньги он уложил в спортивную сумку. Я смотрела на его руки. Я ничего не видела, кроме его рук.
Вот и все. Вот и конец. Бездна. Кто видел ее однажды, тот знает, что там такое. Там твоя разгадка. Там истина.
Лазарус принял душ, выпил кофе со льдом, съел миску холодного томатного супа. Из‑за жары и высокой влажности все липло от пота. Было очень поздно, когда мы вышли из дома. Боковыми дорогами мы доехали до Джексонвилла. Я помнила эту дорогу. Я поехала туда, потому что нас там никто не знал. Мы ехали час, два. Как будто в самом деле уезжали вместе. Он обнимал меня одной рукой. Я чувствовала его руку, но дело было не в этом. Он уже должен был понять, что я не еду с ним, должен был заметить, что кошку я оставила в доме, чего бы не сделала, если бы не собиралась вернуться. Я не из тех людей, кто способен забыть про домашнего питомца.
Я привезла его на автобусный вокзал. Ему нужно было лишь найти человека, который бы исправил ему в паспорте дату рождения, и тогда он по‑настоящему станет Сетом Джоунсом. А пока что, без паспорта, нужно было выбираться из Флориды. Я купила один билет на ближайший автобус; автобус шел в Атланту.
Мы сидели вместе на автобусной станции до пяти утра. В пять автобус ушел. И вот ведь какое дело: мы не смотрели друг на друга. Не просили ни о чем. Мы уже отдали друг другу все, что у нас было.
– Значит, вот и все, – сказал он.
Вокруг нас спали люди. У них была своя жизнь, и никто на нас не обращал внимания. Мать баюкала ребенка в красном свитере. Сквозь мутное от грязи окно светило солнце.
«Нет, не все, – подумала я. – Все только начинается».
ГЛАВА 7
БРАТ И СЕСТРА
I
Брату снились бабочки, и мы понимали, что осталось недолго. Они снились ему даже днем, потому что теперь он засыпал даже днем. Метеорологическое общество поначалу не приняло его доклад «Теория хаоса и сказки». Мне пришлось сидеть с ним весь вечер, пока Нина ездила к председателю общества. Вернувшись, она сказала, что они изменили решение.
К тому времени, как Нед приехал делать доклад в Вашингтон, округ Колумбия, он уже не вставал с инвалидной коляски, так что ведущему пришлось опускать микрофон и, чтобы услышали ослабевший голос Неда, просить полной тишины в зале. Суть доклада заключалась в том, что сказки, отменяя для нас привычный порядок, дают свободу нашим самым невероятным, иррациональным желаниям. Основной тезис звучал так: волшебство реально. На этом тезисе строилась его теория хаоса: если самое слабое, малозаметное, незначительное действие способно повлиять на отдаленный сегмент мироздания, меняя там даже погоду и климат, то в таком случае возможно буквально все. Малозначительное решение взять в руки иголку с ниткой, которое принимает девушка, приводит к тому, что она засыпает на сто лет. Падение в колодец золотого мяча изменяет окружающий мир[24]. Оброненное птичье перо, взмах крыла бабочки – каждое из этих действий порождает волнообразную цепочку последствий, пронизывающих собой все вокруг, порождая изменения по другую сторону леса, горы, мироздания. Если мы вдохнули пылинку, то, значит, ее подняло чье‑то дыхание. Та личность, которой мы являемся, те климатические условия, которые существуют на данный момент, все то, что мы видим вокруг себя, – это есть результат воздействия колдовских чар, которых мы не в состоянии ни понять, ни объяснить.
Зал аплодировал стоя, как рассказывала мне Нина. Они вернулись из Вашингтона, и мы вдвоем заканчивали детскую: рисовали на стенах акварельными красками. Нине было не рекомендовано этим особенно увлекаться – у нее была предэклампсия, гипертония беременных, – но она приходила с занятий и шла в детскую рисовать цветы и деревья. Нед тоже иногда приходил на нас посмотреть, и мы тогда отвлекались и принимались шутить с ним, но он почти сразу же засыпал. Работа подходила к концу. Нина начала рисовать солнце. А я луну.
Иногда брат вскрикивал во сне, иногда звал кого‑то.
– Это бабочки, – сказала Нина. – Они ему снятся.
У Нины под глазами залегли черные круги. Брату уже выписаны были все возможные обезболивающие препараты. Можно было бы только радоваться, если бы это не означало, что конец совсем близок.
Я напросилась к ним в помощники на полный день, и Нина разрешила. Библиотеку, как и предсказывала Фрэнсис, закрыли. Так что я стала безработной и старалась освоить все плюсы безделья. Я не думала, что со мной будет, когда закончатся деньги. Я могла в любой момент пойти работать кассиршей в «Хозяйственный магазин Эйкса». Был бы там у меня своего рода справочный отдел. Я искала бы ссылки на пилу, на молоток, масляную краску, передник, тиски. Все бы это выучила и знала бы наизусть.
Но пока что у меня было время. Я ходила в магазин, я отвозила в прачечную белье. Я в кои‑то веки чувствовала себя нужной. Я начала рисовать на стене бабочек. И еще я тоже стала видеть их во сне. Я думала про Лазаруса, который уже был в другом полушарии. Его я тоже видела во сне, но его – редко. Я в то время была слишком занята другими мыслями, чтобы вспоминать о нем часто.
Мой брат постарел – так, как стареют больные. Когда он спал в своей инвалидной коляске, ему можно было дать сто лет, и от этого становилось больно. Потому, когда он впадал в дремоту, мы с Ниной выходили из дома, даже в самую жару. Вокруг дома у них была изгородь из самшита. Мы садились в ее тени. Нина плакала, я на нее смотрела. Один раз я встала и пошла в кухню, чтобы принести Нине воды со льдом, и увидела через окно брата.
– Как ты думаешь, мы во сне видим то, что нам на самом деле нужно? – сказал в кухне мой брат. В тот момент он выглядел абсолютно проснувшимся.
Я села за стол.
– Ты о чем?