Принципы неопределенности 1 глава

Джейн Хокинг

Быть Хокингом

civiliзация –

Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=9361063

«Быть Хокингом: [перевод с английского] / Джейн Хокинг»: Эксмо; Москва; 2015

ISBN 978‑5‑699‑79131‑6

Аннотация

Стивен Хокинг известен читателям как выдающийся физик современности, сделавший множество открытий в теории «черных дыр». А что мы знаем о Хокинге как об обычном человеке, любящем отце и муже, жизнелюбе и мечтателе, на долю которого выпали такие испытания судьбы, которые нельзя пожелать даже врагу? Джейн Хокинг была рядом с ним 26 лет, любила и разделяла с мужем все трудности. Про ее непростой опыт совместной жизни с гением, обо всех трудностях, выпавших на долю их семьи, и моментах счастья расскажет эта книга. Такого Хокинга вы еще не знали.

Джейн Хокинг

Быть Хокингом

Jane Hawking

TRAVELLING TO INFINITY

* * *

Посвящается моей семье

Человеческая речь подобна треснутому котлу, и когда нам хочется растрогать своей музыкой звезды, у нас получается собачий вальс.

Гюстав Флобер

Часть первая

Обретение крыльев

История моей жизни со Стивеном Хокингом началась летом 1962 года, хотя, возможно, ее стоит рассказывать с того момента, когда мы впервые встретились десятью годами раньше, еще не придавая этому особого значения. В начале 1950‑х я поступила в первый класс школы Сент‑Олбанс для девочек, мне было семь лет. Я помню, что в соседнем классе у стены какое‑то время сидел мальчик с непослушными золотисто‑каштановыми волосами. Учебное заведение порой принимало мальчиков, включая моего брата Кристофера, который в то время тоже учился в начальной школе, но мальчика с непослушными волосами я встречала только несколько раз, когда в отсутствие преподавателя нас, первоклашек, подсаживали на уроки к старшим ребятам. Мы не заговаривали друг с другом, но я не сомневаюсь в достоверности этого воспоминания, так как именно в тот период Стивен учился в школе Сент‑Олбанс; позже его перевели в частную подготовительную школу по соседству.

Сестер Стивена я помню лучше, поскольку они учились в школе дольше. Младшая из них, Мэри, была лишь на полгода моложе Стивена и выделялась на общем фоне, будучи весьма эксцентричным персонажем: полная, неопрятная, рассеянная, обреченная на одинокие игры. Ее прекрасный цвет лица не позволяли оценить неприглядные очки с толстыми линзами. Филиппа была младше Стивена на пять лет; яркоглазая, подвижная и легкая на подъем, с короткими светлыми косами, круглолицая и розовощекая. В школе все подчинялись строгим правилам, распространявшимся как на учебные занятия, так и на дисциплину, а ученики (что типично для школьников) нетерпимо относились к любым проявлениям индивидуальности. Считалось нормальным, если у родителей есть «Роллс‑Ройс» и загородный дом; но если вас, как меня, привозили на довоенной «Стандарт‑10»[1]или, что еще ужаснее, на допотопном лондонском такси, как Хокингов, то вы становились посмешищем или объектом унизительной жалости. Дети Хокингов ложились на пол своего такси, чтобы не попасться на глаза одноклассникам. К сожалению, на полу «Стандарта‑10» не было места для подобного обходного маневра. Сестры Хокинг покинули школу еще до окончания начальных классов.

Их мать я знала издавна. Ее поджарая маленькая фигурка в шубке частенько виднелась на углу возле пешеходного перехода у школы, где она поджидала своего младшего сына Эдварда: он приезжал на автобусе из загородной подготовительной школы. В этой же школе учился мой брат после ясельного периода в Сент‑Олбансе. Школа под названием «Эйльсфорд» была знаменита розовой формой, обязательной для мальчиков: розовая куртка и кепка. В остальном она представляла собой райское место для мальчиков, в особенности для тех, у кого не было академических наклонностей. Игры, отряды бойскаутов‑волчат[2], турпоходы и театральные постановки, в которых мой отец часто выступал в качестве пианиста, занимали бóльшую часть времени учащихся. Миловидному и обаятельному Эдварду в его восемь лет было трудно ужиться в приемной семье – именно тогда я впервые услышала о Хокингах в свете их непомерного увлечения книгами, которые они читали и за ужином, что вынуждало любого не столь просвещенного сотрапезника хранить за столом молчание.

Моя школьная подруга Диана Кинг на себе испытала действие этого семейного обычая Хокингов (возможно, именно потому она, услышав впоследствии о моей помолвке со Стивеном, воскликнула: «Ох, Джейн! Ты связала себя с семейством безумцев!»). Благодаря Диане я впервые обратила внимание на Стивена летом 1962 года, в тот благословенный период после экзаменов, когда она, я и моя лучшая подруга Джиллиан наслаждались заслуженным почти‑отдыхом до конца четверти. Потому что мой отец занимал должность старшего государственного служащего при королевском дворе, у меня уже было несколько выходов во взрослый мир, не ограничивающийся школьными занятиями, домашними заданиями и экзаменами, – я побывала на званом ужине в Палате общин[3]и на летнем приеме в саду при Букингемском дворце[4]. Диана и Джиллиан собирались покинуть школу летом после окончания занятий, в то время как я планировала остаться на первую четверть следующего учебного года, исполняя роль старшей ученицы и готовясь к поступлению в университет. В ту пятницу мы собрали сумки и, поправив свои соломенные шляпки, направились в город выпить чаю. Не пройдя и ста ярдов, на противоположной стороне улицы мы увидели то, что привлекло наше внимание: молодой человек шел неровной походкой в обратном направлении, опустив голову; его лицо было скрыто от мира за беспорядочными прядями прямых каштановых волос. Погруженный в собственные мысли, он не смотрел по сторонам и поэтому не заметил группу школьниц, глазевших на него через дорогу. Зрелище было необычным для сонной улицы пуританского городка Сент‑Олбанс. Мы с Джиллиан в изумлении пялились на парня во все глаза, но на Диану он не произвел видимого впечатления.

Впоследствии моя школьная подруга, услышав о моей помолвке со Стивеном, воскликнула: «Ох, Джейн! Ты связала себя с семейством безумцев!»

– Это Стивен Хокинг. Пару раз приглашал меня на свидание, – объявила она наконец своим потерявшим дар речи слушательницам.

Мы недоверчиво захихикали:

– Да ну! Не приглашал!

– Да, приглашал. Он странный, но очень умный, друг Бэзила [ее брата]. Один раз мы ходили с ним в театр, и еще я была у них дома. Он участвует в демонстрациях «Запретите бомбу»[5].

Мы скептически нахмурились и последовали в город, однако прогулка не доставила мне удовольствия: по необъяснимой причине мне было не по себе из‑за встречи с этим молодым человеком. Возможно, мне не давала покоя его эксцентричность, вступавшая в противоречие с моей довольно заурядной жизнью. Может быть, у меня возникло предчувствие, что мы еще увидимся. Как бы то ни было, эта сцена глубоко врезалась в мою память.

В те летние каникулы мне было уготовано лучшее, что может пожелать девушка‑подросток на пороге независимости, хотя для моих родителей это, по всей вероятности, было кошмаром: меня отправили на летние курсы в Испанию, а в 1962‑м такое место назначения казалось столь же отдаленным, загадочным и полным опасностей, каким в наши дни кажется, к примеру, Непал. Преисполненная самоуверенности, на какую способны лишь восемнадцатилетние, я была убеждена в том, что могу сама о себе позаботиться, – и оказалась права. Курс был прекрасно организован, студентов распределили по группам и расселили в домах местных семей. В выходные нас вывозили на экскурсии с гидом, и мы объехали все достопримечательности: побывали в Памплоне, где во время корриды быков выпускают на улицы; на единственном бое быков, который я видела за всю мою жизнь и который показался мне жестоким и диким, но зрелищным и завораживающим; в Лойоле, где жил святой Игнатий, написавший молитву, которая из‑за многочисленных повторений проникла в плоть и кровь всех учеников школы Сент‑Олбанс, не исключая меня:

Научи нас, Господи,

достойно служить Тебе,

давать научи, невзирая на цену…

Когда не было экскурсий, наши дни проходили на пляже, а вечера – на набережной, в ресторанах и барах, где мы участвовали в фиестах и танцах, слушали хриплоголосых певцов и ахали, любуясь фейерверками. Я быстро сошлась с людьми, не принадлежащими крохотному мирку Сент‑Олбанса, – в основном моими новыми друзьями стали другие молодые люди с курса – и вместе с ними окунулась в экзотическую пьянящую атмосферу Испании, пробуя на вкус взрослую, независимую жизнь вдали от дома, родительской семьи и отупляющей школьной дисциплины.

Когда я вернулась в Англию, меня тут же взяли в оборот родители, обрадованные моим возвращением в целости и сохранности; они задумали семейное путешествие в Нидерланды, Бельгию и Люксембург. Этот опыт еще больше расширил мой кругозор: мой отец стал специалистом по таким поездкам, устраивая их для нас в течение многих лет – с тех пор как я впервые посетила Бретань в возрасте десяти лет. Его энтузиазм поместил нас в авангард туристического движения: мы проехали сотни миль по извилистым деревенским дорогам Европы, находящейся в процессе восстановления после травмы военного времени, посещали города, соборы и художественные галереи, которые становились открытием и для родителей. Поездки были одновременно и познавательными, являя собой лучший образовательный коктейль из истории и искусства, и приятными, наполненными жизненными радостями – вином, хорошей едой и летним солнцем – на фоне военных мест памяти и кладбищ на полях Фландрии.

Осенью я вернулась в школу, где почувствовала, как выросла моя уверенность в себе в свете пережитого летом. Я постепенно выбиралась из кокона, а школа лишь в ничтожной мере поддерживала мою новообретенную в путешествиях самостоятельность. Будучи старшей ученицей, я устроила показ мод для шестиклассниц, используя новые формы сатиры, которые почерпнула из телепрограмм; модели были сконструированы из предметов школьной формы, надетых не на то место, где им предназначено находиться. Ни о какой дисциплине уже не могло быть и речи, когда вся школа скандировала на лестнице за дверями актового зала, требуя допуска на шоу, а мисс Миклджон (также известная как Мик), коренастая, закаленная непогодой преподавательница физкультуры, под чье низкое, пугающе неженское рявканье выстраивалась вся школа, впервые чуть не пала жертвой апоплексии, безуспешно пытаясь перекричать несмолкающий гвалт. В отчаянии она прибегла к дребезжащему громкоговорителю, который в обычном порядке доставали лишь на дни спорта и выставки домашних животных, а также с целью регулирования бесконечной «змейки», в которую мы выстраивались, маршируя по закоулкам Сент‑Олбанса на ежеквартальную проповедь в аббатстве.

Та первая осенняя четверть учебного 1962 года не предназначалась для шоу. Ее предполагалось посвятить поступлению в университет. К прискорбию, мои отметки оставляли желать лучшего. Кубинский ракетный кризис, случившийся в октябре вопреки нашему заискиванию перед президентом Кеннеди, окончательно и бесповоротно поколебал чувство безопасности моего поколения и перечеркнул наши надежды на будущее. Игры сверхдержав подвергали наши жизни такому риску, что никто не чувствовал уверенности в наступлении какого бы то ни было будущего. Всей школой с настоятелем аббатства во главе мы молились за мир, а я в это время вспоминала предсказание фельдмаршала Монтгомери, сделанное в конце 50‑х: в течение следующих десяти лет начнется атомная война. Все мы, от мала до велика, понимали, что перед ядерным ударом нас ожидает лишь четырехминутное предупреждение и что этот удар будет означать скорый конец всей цивилизации. Моя мама отозвалась о перспективе третьей мировой войны в своей обычной манере: спокойно, философски и разумно. Она сказала, что скорее предпочла бы быть стертой с лица земли наравне со всеми живущими, чем испытывать невероятную душевную боль, связанную с призывом мужа и сына на войну, с которой нет возвращения.

Помимо нависшей над нами угрозы, связанной с внешнеполитической ситуацией, меня беспокоила собственная усталость после экзаменов на аттестат о среднем образовании и равнодушие к школьным делам на фоне летних открытий. Серьезность эпопеи с поступлением в университет обернулась унизительным провалом: ни Оксфорд, ни Кембридж не заинтересовались моей персоной. Ситуация была тем более болезненной, что мой отец лелеял надежду на то, что я буду учиться в Кембридже, с тех пор как мне исполнилось шесть. Понимая мои чувства, директор школы мисс Гент постаралась меня утешить пространными рассуждениями о том, что не поступить в Кембридж не так уж и позорно, потому что многие студенты университета мужского пола интеллектуально слабее девушек, которым было отказано в поступлении из‑за высокой конкуренции за учебные места. В те дни соотношение мест в Оксфорде и Кембридже составляло 10 к 1: десять мужчин на одну женщину. Она порекомендовала принять приглашение на собеседование в лондонский Уэстфилд‑колледж, женский вуз в Лондоне, организованный по принципу Гиртон‑колледжа[6], расположенного в Хэмпстеде, в некотором отдалении от других факультетов Лондонского университета. Так получилось, что холодным и промозглым декабрьским днем я села на автобус в Сент‑Олбанс, чтобы преодолеть пятнадцать миль, отделяющих нашу школу от Хэмпстеда.

День прошел настолько неудачно, что путь домой я восприняла с облегчением, хотя за окном автобуса была та же унылая серая слякоть и мокрый снег. На факультете испанского языка мне пришлось туго: предметом собеседования оказался преимущественно Т. С. Элиот, о котором я практически ничего не знала и была вынуждена блефовать. Затем меня отправили в очередь перед кабинетом ректора. Подошло мое время, и я встретилась с деканом – женщиной, проводившей собеседование в бюрократическом стиле бывшего государственного служащего: она практически не поднимала глаз от бумаг, а когда поднимала, то смотрела поверх роговой оправы очков. Чувствуя крайнее раздражение из‑за фиаско на предыдущем интервью, я решила сделать так, чтобы она меня запомнила, пусть даже ценой упущенного места в колледже. Поэтому когда она сухо и формально спросила меня: «И почему же вы выбрали в качестве первого иностранного языка испанский, а не французский?» – я ответила тем же сухим формальным тоном: «Потому что испанцы более темпераментны, чем французы». Бумаги выпали из ее рук, и она таки взглянула на меня в упор.

К моему глубочайшему изумлению, мне предложили место в Уэстфилде, но к Рождеству я уже не испытывала оптимизма по этому поводу: мой энтузиазм по поводу Испании большей частью угас. Когда Диана пригласила меня на новогоднюю вечеринку, которую она устраивала вместе с братом 1 января 1963 года, я появилась там в темно‑зеленом опрятном наряде из шелка (синтетического, разумеется), с волосами, зачесанными назад и свернутыми в экстравагантный завиток, застенчивая и неуверенная в себе до глубины души. Там, прислонившись к стене в углу комнаты, спиной к свету, сопровождая фразы жестами длинных тонких пальцев, изящно сложенный, с волосами, падающими на лицо поверх очков, в мягком пиджаке черного бархата и красном бархатном галстуке‑бабочке стоял Стивен Хокинг, молодой человек, которого я видела прогуливающимся по летней улице.

Он стоял в некотором отдалении от других гостей, разговаривая с другом из Оксфорда о космологическом исследовании, начатом им в Кембридже, – но не с тем куратором, на которого рассчитывал: не у Фреда Хойла, популярного телевизионного ведущего научных программ, а у человека с необычным именем – Dennis Sciama. Поначалу Стивен полагал, что имя его малоизвестного преподавателя читается как Скиама, но, как выяснилось по приезде в Кембридж, верно было произносить Шама. Он признался, что испытал облегчение, когда прошедшим летом (в то время, когда я сдавала выпускные экзамены в школе) узнал, что ему присудили степень бакалавра с отличием в Оксфорде. Таков был благополучный результат устного собеседования, которое проводится, когда комиссия заходит в тупик, не в силах определить, какого диплома достоин академически неуспешный кандидат, проявляющий, судя по работам, проблески гениальности: с отличием, отличие второго класса или без отличия. Последнее приравнивалось к провалу на экзаменах. Он небрежно уведомил комиссию, что если ему присудят степень с отличием, то он отправится писать диссертацию в Кембридж, став своеобразным троянским конем в стане соперника; если же отличие второго класса (в этом случае он также мог бы заниматься исследованиями), то останется в Оксфорде. Экзаменаторы не стали рисковать и присудили степень с отличием.

Я увидела Стивена, прислонившегося к стене в углу комнаты, изящно сложенного, с волосами, падающими на лицо поверх очков, в мягком пиджаке черного бархата и красном галстуке‑бабочке.

Стивен объяснил своей немногочисленной аудитории, состоящей из меня и его оксфордского приятеля, что он также нимало не рисковал, обеспечив себе пути к отступлению, понимая ничтожность шансов получить степень с отличием в Оксфорде, учитывая его пренебрежительное отношение к учебе. Он не посетил ни одной лекции; его ни разу не заметили за общими академическими занятиями с друзьями; ходили легенды о том, что он разорвал неоконченную работу, бросил ее в мусорную корзину преподавателя и вышел из аудитории, и это была правда. Опасаясь, что он не сможет продолжить научную работу, Стивен подал заявление на поступление в секретариат Ее Величества и уже прошел предварительный отбор, представлявший собой уик‑энд в загородном доме. В принципе, он был готов к вступительным испытаниям для службы при дворе сразу после выпускных экзаменов. Однажды утром он проснулся (по обыкновению поздно) со смутным ощущением, что ему что‑то нужно было сделать, кроме привычного прослушивания аудиозаписи «Кольца нибелунга»[7]. Поскольку он не вел ежедневника, полностью полагаясь на свою память, то он и не смог выяснить, что же это было, до тех пор, пока через несколько часов на него не снизошло просветление: это был день экзаменов для поступления на королевскую службу.

Стивен не посещал ни одной лекции; его ни разу не заметили за общими академическими занятиями с друзьями; ходили легенды о том, что он разорвал неоконченную работу, бросил ее в мусорную корзину преподавателя и вышел из аудитории.

Я слушала его, завороженная и изумленная, испытывая притяжение к этому необычному персонажу со странным чувством юмора и независимой личностью. То, как он рассказывал свои истории, стоит отдельного упоминания: поток речи перемежался приступами смеха, ими он доводил себя до икоты и почти задыхался; так его смешили собственные шутки, предметом которых зачастую был он сам. Я увидела в нем человека, похожего на меня: он точно так же шел по жизни, спотыкаясь, но замечая забавную сторону своих неудач; был достаточно застенчив, но умел выражать свое мнение. Однако, в отличие от меня, Стивен обладал развитым чувством собственной ценности и имел достаточно самоуверенности, чтобы его демонстрировать. Вечер подходил к концу; мы познакомились и обменялись адресами, но я не думала, что мы еще когда‑нибудь увидимся, если это не произойдет случайно. Я сочла небрежную прическу и галстук‑бабочку фасадом, манифестом независимости суждений, который в будущем не затронет моих чувств; я пройду мимо, как Диана, а не замру в восхищении, встретив его на улице.

На сцене

Несколько дней спустя я получила от Стивена карточку с приглашением на вечеринку 8 января. Надпись была сделана прекрасным каллиграфическим почерком – я завидовала этому навыку, но не смогла освоить, несмотря на продолжительные занятия. Я посоветовалась с Дианой, которая тоже была приглашена. Она сказала, что праздник посвящен двадцать первому дню рождения Стивена (об этом ни слова не говорилось на карточке), и пообещала зайти за мной. Трудно было выбрать подарок для человека, с которым я только что познакомилась, поэтому я остановилась на памятной грампластинке.

Дом на Хилсайд‑роуд в Сент‑Олбансе оказался истинным памятником бережливости. Не то чтобы это было чем‑то необычным в те дни: послевоенное время заставило всех относиться к деньгам с уважением, быть осмотрительными в покупках и избегать ненужных трат. Просторный трехэтажный дом из красного кирпича, построенный в начале ХХ века по адресу Хилсайд‑роуд, 14, обладал определенным очарованием, поскольку сохранился в первозданном виде и не был испорчен такими нововведениями, как центральное отопление или ковровые покрытия. Природа, естественный износ и дети оставили свои отметки на обшарпанном фасаде дома, скрытом за беспорядочной изгородью. Глициния обрамляла ветхое витражное крыльцо; в свинцовой раме передней двери недоставало нескольких цветных стеклянных ромбов. Хотя за звонком в дверь не последовало немедленной реакции, через какое‑то время ее все же открыла та самая персона, которую можно было наблюдать в шубке у пешеходного перехода. Она представилась как Изабель Хокинг, мать Стивена. С ней рядом стоял очаровательный маленький мальчик с темными волнистыми волосами и яркими голубыми глазами. За их спинами единственная лампочка освещала длинный, мощенный желтой плиткой коридор, тяжеловесные предметы мебели – среди них старинные маятниковые часы – и оригинальные обои «Уильям Моррис»[8], потемневшие от времени.

По мере того как члены семейства начали возникать из‑за двери гостиной, чтобы поприветствовать новоприбывших, я обнаруживала, что среди них нет незнакомых мне лиц. Мать Стивена была знаменита своими бдениями у перехода; его брат Эдвард – маленький мальчик в розовой кепке; сестер Мэри и Филиппу я помнила со школы, а высокий, седовласый и представительный отец семейства Фрэнк Хокинг однажды помогал выгнать пчелиный рой из нашего садика на заднем дворе. Мы с моим братом Крисом хотели понаблюдать за тем, как он будет это делать, но, к нашему разочарованию, он с мрачным и неприязненным видом выдворил нас восвояси. Фрэнк Хокинг был не только единственным пчеловодом в городке, но и одним из немногих его жителей, владеющих парой лыж. Зимой он проносился вниз по склону мимо нашего дома, направляясь к полю для гольфа, где летом мы устраивали пикники и собирали букеты из колокольчиков, а зимой катались вместо санок в жестяных корытах. В моем сознании сложились кусочки мозаики: всех этих людей я знала по отдельности, но никогда не представляла их частью одной семьи. В конце концов, объявился и последний недостающий элемент: Агнес Уокер, шотландская бабушка Стивена. Она жила в мансарде и вела отдельное хозяйство, но спускалась в гостиную на семейные празднества. Агнес также была хорошо известна в Сент‑Олбансе тем, что мастерски играла на фортепиано; свое умение она раз в месяц демонстрировала на публике в здании мэрии, в ансамбле с Молли дю Кейн, руководителем и энтузиастом местного удалого ансамбля народных танцев.

Танцы и теннис – вот и все, что составляло мою социальную жизнь в подростковые годы. На этих занятиях у меня появились друзья, мальчики и девочки из соседних школ, из самых разных семей. Когда мы были не в школе, то всюду ходили вместе: пили кофе утром в воскресенье, играли в теннис по вечерам и посещали мероприятия теннисного клуба летом, а зимой – классы бальных и народных танцев. Тот факт, что наши матери тоже посещали вечера народных танцев, наряду со многими пожилыми и немощными жителями Сент‑Олбанса, нисколько нас не смущал. Мы садились в сторонке и танцевали отдельными группами, не пересекаясь со старшими. В нашем уголке порой вспыхивали романы, порождавшие ворох слухов и пригоршню дрязг, которые затем исчезали так же быстро, как и появились. Мы были легкой на подъем, дружелюбной стайкой подростков; мы жили проще, чем современные дети, а атмосфера на танцах была непринужденной и благонравной, чему способствовал заразительный энтузиазм Молли дю Кейн. С неизменной скрипкой на плече, она была главной заводилой на танцах, в то время как мощная фигура бабушки Стивена с прямой спиной восседала за роялем; ее пальцы с мастерским проворством бегали по клавишам, но ни один толстый завиток на лбу ни разу не дрогнул. В своем величии она оборачивалась, чтобы осмотреть танцоров ничего не выражающим взглядом. Она‑то и была той, что спустилась по лестнице, чтобы приветствовать гостей, пришедших поздравить Стивена с днем рождения.

Среди приглашенных находились как друзья, так и родственники. С некоторыми Стивен познакомился в Оксфорде, но в основном это были его сверстники или погодки из школы Сент‑Олбанс, поступившие в Оксфорд в 1959‑м, что принесло школе добрую славу в тот год. В свои семнадцать Стивен был младшим из них, слишком юным для поступления в университет той осенью, в особенности принимая во внимание тот факт, что многие будущие однокурсники были на несколько лет старше его, поступив в Оксфорд после прохождения обязательной воинской службы, впоследствии отмененной. Позже Стивен признавал, что не сумел лучшим образом воспользоваться годами учебы в университете из‑за этой разницы в возрасте между ним и его однокурсниками.

По этой же причине среди его друзей оказались в основном одноклассники, поступившие в Оксфорд вместе с ним. Я была знакома лично только с Бэзилем Кингом, братом Дианы. Остальных знала лишь понаслышке: их называли новой элитой общества Сент‑Олбанса. По слухам, это были воинствующие интеллектуальные авантюристы нашего времени, которые критически отвергали любую банальность, высмеивали любую реплику, являвшуюся общим местом или клише, утверждали собственную независимость суждения и исследовали пределы человеческого мышления. Наша местная газета, The Herts Advertiser, протрубила об их успехе четыре года назад, заполнив передовую их именами и лицами. Мои студенческие годы были еще впереди, а они уже окончили университет. Естественно, они отличались от моих друзей, и мне, умной, но ничем не примечательной восемнадцатилетней ученице, стало не по себе. В этой компании никто не стал бы тратить вечер на народные танцы. Болезненно переживая свою неопытность, я забилась в угол ближе к огню, усадив Эдварда на колени, и оттуда прислушивалась к разговору, не предпринимая никаких попыток вмешаться в него. Некоторые из присутствующих сидели, другие стояли у стены просторного и холодного обеденного зала, обогреваемого одной лишь печью со стеклянной передней панелью. Разговор был прерывистый и состоял преимущественно из шуток, ни одна из которых не блистала пресловутым интеллектом. Единственное, что осталось в моей памяти, – даже не шутка, а загадка о человеке, который жил в Нью‑Йорке и хотел попасть на пятидесятый этаж, но доехал на лифте только до сорок шестого. Почему? Потому что не дотянулся до нужной кнопки…

После этого вечера я надолго утратила связь со Стивеном. У меня появились занятия в Лондоне: я поступила на секретарские курсы, где обучали революционному методу стенографии, использующему алфавит вместо знаков и состоящему в пропуске всех гласных. Первое время я вставала вместе с отцом и совершала вместе с ним утренний спринт к восьмичасовому поезду, но потом обнаружила, что мне не обязательно быть в школе на Оксфорд‑стрит так рано. Я могла позволить себе более расслабленный график, чем тот, которого придерживался мой самоотверженно преданный работе отец. Поэтому я неспешно прогуливалась до станции и как раз успевала на девятичасовой поезд, в котором уже не было помятых изможденных работяг средних лет в темных костюмах. На девятичасовой садилась совсем другая публика. Не проходило и дня, чтобы я не встретила кого‑нибудь из знакомых: они были одеты неформально и никуда не спешили, возвращаясь в колледж после выходных или направляясь на собеседование в Лондон. Это была лучшая часть моего дня; остальное время, за исключением короткого обеденного перерыва, я проводила в тесном классе в окружении многочисленных старомодных печатных машинок и не замолкающих старых дев, чьи амбиции сводились к тому, чтобы как можно большее количество раз быть приглашенной в Букингемский дворец, Кенсингтонский дворец и Кларенс‑хаус[9].

Революционный метод стенографии оказалось легко освоить, но слепая печать мне не давалась. Стенография могла пригодиться в университете для быстрого конспектирования лекций, однако стучать по клавишам было ужасно утомительно и трудно; я не могла напечатать и сорока слов в минуту, в то время как мои одноклассницы уже окончили курс и освоили другие полезные секретарские навыки. Честно говоря, стенография имела ограниченное применение; навыки машинописи, напротив, с годами не утратили своей ценности.

Принципы неопределенности 1 глава

Поиск по сайту