Предки отца Стивена были богобоязненными йоркширскими фермерами. Их притязания на знатность связывались с одним из предков, который в начале XIX века служил наместником у герцога Девонширского. В ознаменование своего высокого положения он построил для себя значительных размеров особняк в Боробридже, Йоркшир, и назвал его Четсворт. С той поры состояние семьи значительно сократилось, вследствие чего некоторые сельскохозяйственные проекты дедушки Стивена привели к разорению, так что бабушка Стивена вынуждена была спасать пятерых детей – четверых сыновей и дочь – от прозябания в нищете. Она справилась с этой задачей, открыв школу в собственном доме. Успех предприятия приписывают сильному характеру бабушки. Деньги, богатство, его приобретение и утрата постоянно фигурировали в рассказах Изабель, склонной ценить в людях в первую очередь умственные способности, а не честность или доброту. Обаяние рассматривалось как серьезный недостаток, а обладавшие им люди – как те, кому ни при каких обстоятельствах не стоит доверять.
Предки Стивена были богобоязненными йоркширскими фермерами.
Поскольку у матери Стивена было семь братьев и сестер, а у его отца – пять, он мог похвастаться наличием целого полка двоюродных братьев и сестер и армии троюродных. Мои родители, напротив, выросли единственными детьми; поэтому у меня не было кузенов, лишь троюродные братья и сестры, один в Австралии, остальные в сельской части Норфолка. По этой причине я была потрясена знакомством с таким количеством людей, которые не только являлись близкими родственниками, но и обладали значительным внешним сходством. Со стороны матери Стивена все отличались высокими скулами, близко посаженными голубыми глазами и волнистыми каштановыми волосами, а со стороны отца лица у всех были длинные и обвисшие книзу. На меня немного походил лишь мой брат; а у Стивена имелось тридцать три кузена, похожих друг на друга и на него самого.
|
|
Хотя многие из них жили за границей, часто женились и разводились, мне удалось повстречать многих из них, а также их друзей, мужей, жен и даже бывших супругов за время семейных слетов, которыми ознаменовалась та памятная зима. Со мной общались открыто и дружелюбно, и я начала ощущать преимущества большой семьи: ощущение потери внешней индивидуальности компенсировалось чувством безопасности, связанным с принадлежностью к этой группе. Новизна этого чувства была упоительной, а мой семейный круг, состоящий из родителей, брата, одной бабушки и двух ее сестер, стал казаться мне весьма малочисленным.
Со стороны матери Стивена все отличались высокими скулами, близко посаженными голубыми глазами и волнистыми каштановыми волосами, а со стороны отца лица у всех были длинные и обвисшие книзу.
Среди Хокингов нашелся, однако, человек, не испытывающий характерной для них самоуверенности. Услышав о нашей помолвке, тетя Стивена Мюриэль объявила, что ей просто необходимо покинуть Йоркшир, чтобы посмотреть, на ком это женится ее Стивен. Мюриэль была единственной сестрой Фрэнка Хокинга. Будучи самым робким из членов семьи, она заботилась о стареющих родителях и нигде не работала, несмотря на свою музыкальную одаренность. Ей уже перевалило за шестьдесят, и на ее грустном одутловатом лице и в мягком взгляде больших карих глаз проступали следы несбывшихся надежд. Она была предана своему брату Фрэнку и его старшему сыну и восхищалась интеллектуальным превосходством других членов семьи, не имея возможности подняться до их уровня. Ее просторечные выражения вызывали отчужденность в семье, хотя Стивен, бывший, по понятиям методистов, ее крестным сыном, всегда относился к ней с добротой и терпением. Я часто останавливалась поболтать с тетей Мюриэль или же скрывалась на чердаке у бабушки Уокер, чтобы отдохнуть от атмосферы интеллектуального соперничества, царившей в обеденном зале.
|
|
Стивен порой резко отзывался о людях, не входящих в семейный круг.
Стивен порой резко отзывался о людях, не входящих в семейный круг. Он снова стал самоуверенным и демонстрировал свои оксфордские замашки в каждом разговоре, шокируя людей провоцирующими заявлениями. Он глубоко огорчил мою миролюбивую бабушку, к которой мы приехали погостить на выходные, заявив, что собор Норвича – ничем не примечательное здание. Моих друзей он считал легкой добычей и без всякого смущения монополизировал слушателей на вечеринках своими экстравагантными суждениями, часто доминируя на социальной сцене при помощи громогласной и веской аргументации.
Мне он доказывал, что искусственные цветы во всех отношениях превосходят живые и что мой любимый композитор Брамс был второсортным, так как не мог справиться с оркестровой партитурой. Рахманинов годился только в музыкальную мусорку, а Чайковский не умел сочинять ничего, кроме балетов. До сих пор мои знания о композиторах были на зачаточном уровне: я знала о Рахманинове и Чайковском лишь то, что их музыка глубоко волнует меня; что касается оркестровок Брамса, то я не имела о них никакого представления. Лишь намного позже я выяснила, что если Вагнер и презирал Брамса, то это чувство было взаимным. Я молча порадовалась этому и, разумеется, промолчала.
|
|
Хотя мне импонировало нежелание Стивена поддерживать светскую беседу, я начинала нервничать по поводу того, что его отдающее безвкусицей высокомерие подвергает меня опасности лишиться друзей и даже родственников. В какой‑то момент я испугалась, что он сведет на нет мои шансы на научную деятельность. Я заранее смирилась с тем, что из‑за него мне придется оставить надежды на дипломатическую карьеру, но не готова была позволить ему уничтожить мои исследовательские амбиции. Когда я представила его своему куратору Алену Дейермонду, в то время побуждавшему меня к написанию диссертации в области средневековой литературы, Стивен буквально превзошел себя. Размахивая стаканом с хересом с таким видом, будто повторяет азбучную истину, он с огромным наслаждением высказал Алену Дейермонду и моим однокурсникам мнение, что изучать средневековую литературу так же полезно, как считать гальки на пляже. К счастью, Ален тоже был выпускником Оксфорда: он с готовностью подобрал брошенную перчатку и показал Стивену, почем фунт лиха. Спорный вопрос так и не был урегулирован, однако оппоненты расстались друзьями. По дороге домой в машине я выразила протест, на что Стивен лишь пожал плечами и сказал: «Ты слишком эмоционально к этому относишься».
Убеждение Стивена в том, что интеллектуальные споры никак не влияют на личные отношения, было поставлено под вопрос в этом же году. Профессор Фред Хойл, отказавшийся стать научным руководителем Стивена по аспирантскому исследованию, в то время был одним из первопроходцев в популяризации науки при помощи телевидения. Он приобрел широкую известность; благодаря своему успеху ему удалось убедить правительство выделить средства на собственный Институт астрономии в Кембридже. Было известно заранее, что если к его требованиям не прислушаются, то он пополнит ряды британских ученых, обогативших научный потенциал Соединенных Штатов. Он обладал властью и популярностью; к его недавним работам проявляла живой интерес пресса – в особенности к написанным в соавторстве с аспирантом из Индии Джаянтом Нарликаром, чей кабинет находился рядом с кабинетом Стивена в старом здании Кавендишской лаборатории[38]в Кембридже.
В преддверии публикации новая статья Хойла, развивающая теорию стационарной Вселенной, разработанную им вместе с Германом Бонди и Томасом Голдом, была представлена собранию выдающихся ученых Королевского общества[39]. Затем объявили время для вопросов, которые в таких случаях обычно задаются в почтительном тоне. Стивен присутствовал на презентации и ждал своего часа. Наконец он поднял руку, которую заметил председатель. Все увидели, как этот еще ничем не отличившийся аспирант‑исследователь с усилием поднимается на ноги и начинает при всем честном народе попрекать Хойла и его студентов в том, что представленные ими расчеты неверны. Публика была шокирована; Хойл пришел в неистовство от такой наглости. «Откуда вы знаете?!» – воскликнул он, уверенный в том, что основания Стивена оспаривать результаты его исследования легко опровергнуть. Ответ Стивена поверг его в изумление. «Я и сам провел такое исследование, – ответил он, добавив: – Мысленно». В результате этой интервенции о Стивене заговорили в научных кругах, что помогло ему определиться с темой диссертации на соискание ученой степени в области астрономии: свойства расширяющихся вселенных. Однако взаимоотношения между ним и Фредом Хойлом навсегда остались натянутыми.
Несмотря на споры, какими бы они ни были: строго научными или далеко не столь безобидными, – все, что мы делали на протяжении того учебного года, должно было способствовать нашей общей цели – свадьбе, запланированной на июль 1965 года. Так как мое положение в Уэстфилде могло быть поставлено под вопрос в связи с предстоящим браком, моей задачей стало умиротворить руководство колледжа. Не получив согласия, мы оказались бы вынуждены отложить свадьбу еще на год, поскольку прекрасно понимали серьезность обещания, данного нами моему отцу в обмен на благословение нашей помолвки: я должна была получить высшее образование. Поскольку болезнь Стивена могла за этот год значительно прогрессировать, о чем мне постоянно напоминал его отец, то не имелось никакой гарантии, что он проживет еще год и дождется свадьбы. Эта горькая правда была обстоятельством, которое мне приходилось учитывать, составляя любые планы. В первую очередь мне предстояло убедить руководителя кафедры испанского языка профессора Джона Вэри и декана факультета миссис Мэтьюс в том, что брак необходимо заключить как можно быстрее. Профессор Вэри, выслушав мои доводы, сказал, что ситуация действительно из ряда вон выходящая, но что ему требуется одобрение декана для того, чтобы дать свое согласие.
В результате о Стивене заговорили в научных кругах, что помогло ему определиться с темой диссертации на соискание ученой степени в области астрономии.
Моя единственная встреча с миссис Мэтьюс произошла при описанных ранее обстоятельствах на не очень удачном собеседовании в 1962 году, поэтому я не надеялась на благоприятный исход. В конце осени 1964‑го я пришла к ней в шесть часов вечера, как было назначено секретарем. Я с замиранием сердца постучала в обитую сукном зеленую дверь, отделяющую ее квартиру в Ридженси‑хаус от административной территории колледжа. Миссис Мэтьюс, видимо, почувствовала мою нервозность с того момента, как я переступила порог. Она предложила мне сесть, закурила и взяла стакан хереса. «Что случилось? – начала она разговор, хмурясь и глядя мне в глаза с искренним беспокойством. – Не бойтесь, я вас не съем!» Я вдохнула поглубже и приступила к описанию ситуации: моих отношений со Стивеном, его болезни, прогноза и наших планов, которые заключались в том, чтобы как можно лучше воспользоваться остающимся у нас временем. На протяжении моего рассказа она не сводила с меня глаз, но ее лицо ничего не выражало. Выслушав мою историю от начала до конца, она сразу перешла к делу.
Помимо щенячьего восторга от ежедневного общения и продолжительного любовного воркования, в таких беседах у нас со Стивеном было место и обсуждению наших планов.
«Вы, конечно же, понимаете, что в случае вступления в брак вам придется жить вне колледжа?» У меня немного полегчало на душе – ведь это был не категорический запрет; я уверенно кивнула, поскольку уже выяснила все, что требовалось. «Да, я знаю, – ответила я. – Есть свободная комната в частном доме на Платс‑Лейн». «Ну, в таком случае, все в порядке, – ответила миссис Мэтьюс, не отрывая взгляда от углей на каминной решетке. – Продолжайте в том же духе и постарайтесь воспользоваться своим шансом наилучшим образом». Она помолчала, а затем заговорила каким‑то особенно рассеянным тоном, признаваясь, что и сама была в похожей ситуации. Ее муж также страдал тяжелой формой инвалидности. Она прекрасно понимала, как важно в таких случаях действовать по велению сердца. Она также была согласна с моим отцом в том, что мне необходимо окончить колледж. Она предупредила, что меня ждет нелегкое будущее, и пообещала свое всемерное содействие, начиная с уведомления профессора Вэри о своем согласии.
Преодолев главное препятствие, я должна была договориться о проживании на Платс‑Лейн, что прошло гораздо легче. Хозяйка квартиры миссис Данхэм с готовностью согласилась уступить мне мансарду на третьем этаже; и она, и ее муж оказались гостеприимными и терпеливыми хозяевами. «Терпеливыми» – поскольку ни разу не пожаловались на то, что я узурпировала их телефон, находящийся в кабинете на первом этаже. Стивен разузнал способ, которым можно было звонить мне за четыре пенса – такова была стоимость местного соединения между Кембриджем и Лондоном. Безлимитные звонки дали нам возможность говорить друг с другом каждый вечер так долго, как нам хотелось. Помимо щенячьего восторга от ежедневного общения и продолжительного любовного воркования, в таких беседах было место и обсуждению наших планов. Болезнь постепенно стала восприниматься нами как незначительный фоновый раздражитель: мы говорили о карьерных планах, о доме, о приготовлениях к свадьбе и о нашей первой поездке в Соединенные Штаты на летние курсы в Корнелльском университете, штат Нью‑Йорк, которые начинались через десять дней после запланированной нами даты свадьбы.
Служить верой и правдой
В два счета справившись с главными задачами, я преисполнилась уверенности в том, что смогу завершить обучение в лондонском колледже, приезжая раз в неделю из Кембриджа, особенно в свете новых исследований, утверждающих, что находящиеся в браке студенты демонстрируют более высокую академическую успеваемость, нежели неудовлетворенные личной жизнью холостые студенты. Мой отец продолжал снабжать меня ежемесячной суммой, позволяющей покрыть железнодорожные издержки; однако ответственность за поиск работы, которая сможет обеспечить нас обоих, лежала на Стивене. Он стал серьезно относиться к своему научному исследованию, осознавая, что его работа должна быть оформлена или даже опубликована для того, чтобы он получил возможность подать заявление на должность научного сотрудника университета. В связи с этим он стал развивать идеи, вызвавшие столько шума на лекции Хойла в Королевском обществе. В качестве некоторой компенсации за прилагаемые усилия он впервые почувствовал, что работа приносит ему удовольствие.
При таких обстоятельствах морозным февральским утром 1965 года он ожидал моего приезда в свои новые апартаменты, которые ему предоставили для удобства передвижения в главном корпусе Тринити‑холла, с нетерпением, которое объяснялось не только желанием юного жениха заключить возлюбленную в объятия. Он думал, что я наконец‑то смогу употребить свои секретарские навыки на пользу дела и напечатаю для него заявление о приеме на работу. Когда я явилась к нему, пряча левую руку в гипсе под пальто, на его лице выразились одновременно ужас и разочарование; мои надежды на его жалость тут же улетучились. Впрочем, я и не требовала большего: ситуация, в которой произошел перелом, была слишком неоднозначной, чтобы рассказывать о ней по телефону.
Правда заключалась в том, что танцевальные вечеринки в Уэстфилде очень оживились с тех пор, как в колледже появились студенты мужского пола, а в студенческом профсоюзе – более активный Комитет развлечений. У нас теперь был настоящий оркестр, играющий музыку шестидесятых, песни группы «Битлз» и твист. Я обожала твист и на одной из еженедельных вечеринок лихо отплясывала этот незамысловатый невинный танец с чьим‑то бойфрендом. Пол был отполирован до блеска, я поскользнулась на высоких каблуках и рухнула, неловко подвернув вытянутую левую руку. Немедленная жгучая боль в руке свидетельствовала об очередном переломе запястья, на этот раз – из‑за любви к танцам.
Едва оправившись от этого испытания, я сначала не поняла истинную причину выражения ужаса на лице Стивена, – до тех пор пока он беспомощным жестом не указал на позаимствованную на выходные пишущую машинку и стопку девственно белой бумаги на столе рядом с ней. Он скорбно сообщил мне о моей предполагаемой роли – я должна была напечатать его заявление на вступление в должность научного сотрудника в колледж Гонвиля и Каюса, которое было необходимо подать до начала следующей недели. Все еще снедаемая угрызениями совести по поводу твиста, я приступила к работе с намерением написать заявление от руки (правая рука у меня была в порядке). Я потратила на это все выходные.
В силу обстоятельств я не могла оставаться у Стивена на ночь. По его словам, всевидящее око Сэма, ворчливого служителя пансиона и по совместительству блюстителя морали на его круговой лестнице, не раз замечало мой шарф или кардиган, небрежно оставленный на спинке стула у Стивена в кабинете. Учуяв запах скандала и легкую добычу, Сэм, выслеживая юную посетительницу, по утрам просовывал голову в дверь спальни Стивена в надежде обнаружить меня в его незаконных объятиях на узкой односпальной кровати. Но он так и не дождался возможности доложить пикантные обстоятельства администрации – друзья Стивена, которые уже обзавелись отдельным жильем, регулярно предоставляли мне убежище по выходным. У многих из этих друзей уже имелся дом, машина и планировались дети, что в те дни считалось в порядке вещей. Наше поколение было последним из тех, что исповедовали простые жизненные ценности: романтическая любовь, брак, дом и семья. Единственное отличие наших со Стивеном отношений заключалось в понимании, что нам отпущено меньше времени на то, чтобы достичь этих целей.
Несмотря ни на что, заявление на место научного сотрудника было доставлено вовремя, и Стивен стал ожидать интервью. Однако и тут не обошлось без сложностей. На волне своей популярности после неожиданного вмешательства в лекцию Хойла Стивен подошел к профессору Герману Бонди в конце одного из регулярных семинаров в лондонском Кингс‑колледже и попросил его дать рекомендации в случае обращения работодателя по поводу одобрения кандидатуры Стивена на место научного сотрудника. Так как Герман Бонди жил в Гемпшире по соседству с тетушкой Стивена Лорейн и ее мужем Расом (тем самым стоматологом с Харли‑стрит), то Стивену показалось, что официальный письменный запрос не требуется. Однако несколько недель спустя он получил сконфуженное послание от колледжа Гонвиля и Каюса. В ответ на запрос колледжа о рекомендациях для Стивена Хокинга профессор Бонди заявил, что не имеет чести знать кандидата с таким именем. Принимая во внимание обстоятельства и неформальный подход Стивена, было очевидно, что профессор попросту забыл о данном согласии. Ситуацию исправили несколько спешных телефонных звонков, после чего Стивена в обычном порядке вызвали на интервью, где он получил массу возможностей впечатлить членов комиссии своей способностью к убеждению – в особенности благодаря тому, что ни один из них не занимался космологией, несмотря на прекрасную репутацию в других научных дисциплинах.
Должно быть, комитет по научной работе соблазнился мыслью залучить в свои ряды космолога; мы же искренне ликовали, увидев имя Стивена в списке новых научных сотрудников. Все получалось так, как мы задумали; нашу свадьбу можно было, как и предполагалось, назначить на середину июля. Мы не обращали внимания на мрачные медицинские прогнозы, блаженствуя в атмосфере любви и в предчувствии профессиональных успехов, и отметили начинающееся лето серией новых праздников. Ясный небосклон нашего счастья омрачали лишь редкие облачка в виде предстоящих мне экзаменов, решения жилищного вопроса и зловеще забрезжившего на горизонте подоходного налога.
К нашему негодованию, не по сезону холодный ветер враждебной реальности раздул одно из облаков до грозовой тучи, временно подмочившей наше приподнятое настроение. Ободренный успехом в комитете по научной работе, через две недели после утверждения его кандидатуры (что показалось нам в нашем нетерпении достаточным сроком) Стивен отправился на встречу с главным казначеем колледжа Гонвиля и Каюса (в Кембридже говорят: Гонвиль и Киз, что соответствует фамилии второго основателя колледжа, но пишут «Кай» из‑за латинизирующего влияния эпохи Возрождения). Казначей холодно проинформировал новоиспеченного научного сотрудника, что тот займет свой пост лишь в октябре и в высшей степени преждевременно пытаться получить информацию шестью месяцами раньше. Что касается собственно запроса Стивена, ответ на который играл ключевую роль в наших планах, то казначей совершенно не был расположен к тому, чтобы предоставить информацию о размере заработной платы научных сотрудников. Для ровного счета он категорически заявил, что колледж более не берет на себя обязательств по предоставлению жилья научным сотрудникам. Пострадав от столь высокомерного обращения, мы имели возможность лишь строить догадки о том, каков будет доход Стивена, и оказались вынуждены искать жилье. Поскольку в Кембридже было достаточно много женатых научных сотрудников, мы предположили, что надежда у нас есть. Что касается крыши над головой, то мы отдали предпочтение квартире в строящемся доме возле рыночной площади, попросив агента внести нас в список на вселение.
Все получалось так, как мы задумали; нашу свадьбу можно было, как и предполагалось, назначить на середину июля.
Мы были настолько уверены в себе, так нетерпеливо рвались в будущее, что не позволяли столь приземленным проблемам надолго огорчать нас. На самом деле отношение казначея и ему подобных лишь подтверждало обоснованность нелюбви Стивена к напыщенным чиновникам старшего возраста, которую я теперь разделяла в полной мере. Мы прекрасно понимали, что в своем идеализме попираем здравый смысл, осторожность, условности и обыденность. Мы не могли позволить убогому мышлению чиновников помешать нашим великим замыслам или поколебать нашу убежденность. Борьба с подобными бюрократическими мельницами скоро стала нашей собственной версией восстания шестидесятых. Но нашей главной битвой оставалась битва с судьбой. Преследуя свою высокую цель, мы чувствовали за собой право высмеивать такие незначительные дорожные препятствия, как зазнавшиеся казначеи.
Когда человек борется с судьбой, действительно значимо лишь главное: жизнь, выживание и смерть. До сих пор силы судьбы либо дремали, либо были на нашей стороне. Несмотря на все препятствия, наше ближайшее будущее казалось столь же обеспеченным, как и будущее других наших сверстников, учитывая угрозу холодной войны в середине шестидесятых. Для Стивена женитьба влекла за собой необходимость заняться серьезной работой и показать, чего он стоит как физик. В своей неискушенности я полагала, что вера также сыграла свою роль в том, что мы смогли поставить себе цель и добиться ее. В каком‑то смысле у нас со Стивеном была общая вера – экзистенциальная вера в правильность сделанного нами выбора, но для меня, как и для моей мамы и друзей, существовало и другое понимание веры – вера в Бога, который, как мне казалось, укрепил меня в моей решимости и придал мне мужества. С другой стороны, я знала о том, что Хокинги, несмотря на методистов в родне, провозглашали себя агностиками, если не атеистами, и находила их привычку глумиться над религиозными ценностями неприятной. Через два месяца после помолвки мы со Стивеном вместе встретили Рождество. После возвращения на Хилсайд‑роуд, 14 с утренней службы, на которую Стивен ходил со мной и моими родителями, нас встретили с поднятыми в изумлении бровями и начали отпускать едкие комментарии. «Ну как, ты уже стал святым?» – тихо спросила у Стивена Филиппа саркастическим тоном, и я почувствовала волну необъяснимой враждебности по отношению ко мне. Он лишь рассмеялся в ответ, а его мать продолжила тему: «Да уж святее, чем ты; он ведь находится под влиянием добропорядочной женщины». Я не знала, как относиться к таким замечаниям: проигнорировать их было нелегко, так как от них за версту несло семейным заговором против меня, устроенным с целью поколебать мой оплот – веру, на которую я полагалась в предстоящем мне свершении. Этот цинизм я не могла разделить, в отличие от веселья по поводу выбора текста венчания. Я пришла в ужас, узнав, что в соответствии с Молитвенником 1662 года мне предстояло стать «как иные благочестивые и воздержанные матроны», и проголосовала за версию 1928 года, где эта уродливая фраза отсутствовала.
Успех имеет свойство порождать успех, и скоро у нас опять появилось что отметить. Еще одна суббота была потрачена на написание конкурсной заявки на получение Премии гравитации, учрежденного неким гражданином Америки, в своей мудрости верующим в то, что открытие антигравитации послужит излечению его подагры. Не думаю, что поступившие на конкурс эссе смогли хоть отчасти облегчить страдания несчастного, но его щедрые денежные выплаты победителям значительно поправляли бюджет молодых физиков. За годы своей работы Стивен выигрывал приз Премии гравитации многократно, в различных номинациях, начиная с 1971 года. Однако в 1965‑м судьба еще не стала к нему настолько благосклонна; тем не менее наши усилия были вознаграждены весьма своевременным успехом. Через несколько недель меня срочно вызвали с чердака к телефону – на проводе ждал Стивен. Он, как всегда, звонил из Кембриджа за четыре пенни, чтобы сообщить мне о получении им поощрительного приза Премии гравитации в сумме сто фунтов стерлингов. Я скакала по кухне миссис Данхэм в пароксизме восторга. Сложив сто фунтов Стивена и двести пятьдесят фунтов, составляющих вклад, сделанный отцом на мое имя в системе национальных сбережений[40], который я имела право забрать, когда мне исполнится двадцать один, мы могли бы закрыть кредит Стивена и купить машину. Летом, незадолго до свадьбы, близкий друг Стивена из Тринити‑холла Роб Донован организовал для нас очень выгодное предложение со стороны своего отца, торговца автомобилями из Чешира. На наш выбор было предоставлено две машины. Первая – блестящий красный «Роллс‑Ройс» 1924 года с открытым верхом – была соблазнительна, но абсолютно непрактична и к тому же не вписывалась в наш бюджет. Вторым вариантом была «Мини», тоже красного цвета. Стивен неохотно снизошел до «Мини», признавая, что она нам по карману и соответствует нашим потребностям, особенно в свете приближающегося зловещего облачка под названием «экзамен по вождению».
Для Стивена женитьба влекла за собой необходимость заняться серьезной работой и показать, чего он стоит как физик.
Так как все мои предыдущие попытки сдать этот экзамен оканчивались полным провалом, я имела все основания предполагать, что появление на следующем испытании на красном «Роллс‑Ройсе» не вызовет особой симпатии у бессердечного непоколебимого инспектора, в который раз отправляющего меня домой ни с чем. Он официально заявил, что мой стиль вождения подходит не для новичка, а для водителя со стажем; по его словам, я ездила беспечно и слишком быстро. Честно говоря, он мог бы сказать мне спасибо за то, что я не превысила ограничения скорости, не совершала обгон на повороте и подъеме и не выезжала на встречную полосу автомагистрали, руководствуясь заразительным примером Стивена. Как это ни странно (зная его стиль вождения), у него все еще сохранились действующие права, хотя водить он уже не мог; закон оговаривал возможность предоставления мне права на вождение автомобиля в его присутствии. Осенью 1965 года мне наконец‑то удалось сдать злополучный экзамен; видимо, благодаря тому, что мой Люцифер, скрывающийся под маской главного экзаменатора, лежал в больнице.
Все эти достижения и радостные известия начала 1965 года свидетельствовали о том, что нам удастся задуманное; в связи с этим я сосредоточилась на Кембридже и предстоящей свадьбе. Я все больше отдалялась от своих старых друзей и сверстников, с которыми общалась во время учебы в Уэстфилде и на танцах и теннисе в Сент‑Олбансе. С ними я в последний раз виделась перед Рождеством 1964 года, когда мы вместе работали на сортировке писем в местном почтовом отделении, и на моем дне рождения, который родители Стивена разрешили отметить в своем большом ветхом доме, гораздо более просторном, чем таунхаус моих родителей.
День был хоть куда: жаркий, солнечный, с ясным весенним небом над головой; я лучилась абсолютным счастьем. Подарок Стивена – звукозаписи поздних квартетов Бетховена – мог говорить лишь о том, что между нами установились действительно глубокие отношения. В прошлом году день рождения прошел не столь радужно: Стивен подарил мне пластинки с полным собранием сочинений Веберна[41], а потом отвел на фильм об использовании электрического стула в США. Вечером вся моя семья, включая бабушку, собралась в гостиной на торжественное прослушивание опусов Веберна. Стивен с важным видом восседал в кресле, отец с головой углубился в чтение книги, мама забылась вязанием, а бабушка – сном. Проявляя чудеса самоконтроля, мои родственники сохранили полное спокойствие перед лицом атонических созвучий, продолжительных беспорядочных пауз и резких диссонансов; я же, сидя на полу на грани истерики, могла лишь закрывать лицо подушкой.
Тем не менее мой двадцать первый день рождения в 1965 году прошел на одном дыхании: на террасе, освещенной цветными фонариками и обдуваемой теплым весенним ветром. Все было чудесно, как в сказке; впрочем, как и в любой сказке, не обошлось без злодея. Я вновь почувствовала, как от Филиппы исходят вибрации плохо скрываемой неприязни по отношению ко мне; ее источник оставался для меня тайной. Неужели это из‑за того, что я всего лишь на один вечер позаимствовала ее дом для своего праздника? А может быть, она считала меня интеллектуально несостоятельной, а также «женственной» (для Хокингов это слово служило бранным)? Очевидно, моя вера казалась ей смехотворной. «Не принимай это близко к сердцу», – был ответ Стивена, когда я поделилась с ним беспокойством, но такая поверхностная реакция меня не утешила.