Улица, на которой находился дом, начиналась с двух церквей, стоящих часовыми на входе: справа – викторианская объединенная реформированная церковь[47], слева – средневековая церковь Литл‑Сент‑Мэри; таким образом, сама улица спрятана от нескромных взглядов. Туристы могут обнаружить ее только случайно. В наши дни улица закрыта для сквозного движения автотранспорта благодаря инициативе ее обитателей, включая Стивена и меня, поэтому посетители двух крупных комплексов на набережной, отеля «Гарден‑Хаус» и Университетского центра, вынуждены проезжать по Милл‑Лейн, на которой нет жилых домов. Дом номер одиннадцать – последний в ряду трехэтажных коттеджей по правой стороне улицы, часть из них, судя по всему, были построены в XVI веке. Мы вселились в 1965 году, после недавней реставрации дома колледжем Питерхаус, который, в отличие от Гонвиля и Каюса, предоставлял жилье научным сотрудникам.
Железный парапет с южной стороны улицы огораживает церковный двор Литл‑Сент‑Мэри, представляющий собой дикий заросший сад, который в тот сентябрь полыхал краснеющими ягодами шиповника и боярышника и распространял тяжелый аромат осенних роз. Несколько сохранившихся могильных плит были настолько древними, что надписи на них стали нечитаемыми, несмотря на то что над ними возвышались многолетние платаны и простирались искривленные ветви глицинии, защищая сад от буйства стихий. Здесь Природа растворила в себе останки предыдущих столетий и воскресила их в цветущем изобилии, перекатывающемся через парапет и обвивающем старый скрюченный газовый фонарь, по вечерам заливающий улицу призрачным светом.
Тельма Тэтчер была самопровозглашенной старостой улицы. Именно она посадила розовые кусты в церковном дворике, где прогуливала Мэтти, своего кинг‑чарльз‑спаниеля, оборачивая лапки пса пластиковыми пакетами в дождливую погоду. Она добровольно взяла на себя обязанность заботиться о благополучии всех своих соседей, независимо от возраста и обстоятельств. Каждую неделю она снабжала нас новыми стульями, столами, горшками и сковородами; нашла для нас газовую плитку, принадлежавшую сестре Чалмерс, медсестре из Питерхауса, которой колледж предоставил полностью оборудованную квартиру; пообещала найти для нас жилье по истечении текущего контракта и, помимо прочего, предоставила неограниченный доступ к своим запасам хереса в элегантной сияющей гостиной ее красивого оштукатуренного дома.
|
|
В 1965 году ей, вероятно, уже шел седьмой десяток, хотя прямая спина, темные волосы и статная фигура делали ее десятью годами моложе. В ней сочетался талант рассказчика и ярко выраженная прагматичность: однажды в момент всеобщего религиозного подъема на квакерском бракосочетании она встала, чтобы провозгласить, что помощники забыли зажечь газ под самоваром. В манере, которая сделала бы честь Джойс Гренфелл[48], она с легкостью развенчивала раздутое эго многих академиков Кембриджа. Она вела себя аристократично и уверенно, но в основе ее действий всегда лежала искренняя и глубокая склонность к христианским добродетелям. Она была столпом традиционных ценностей, представляя в своем лице все то, что Стивен отвергал; а ее основной мишенью являлись «пустоголовые либералы». В ней Стивен обрел достойного соперника; он уважал ее за доброту и щедрость, несмотря на то что с политической точки зрения они были на противоположных сторонах баррикады.
|
|
В следующие несколько месяцев Тельма Тэтчер взяла нас под свое крыло, как заботливая наседка. Она смотрела, все ли в порядке у Стивена, когда я уезжала в Лондон, и одновременно заботилась о своем престарелом муже, который, как она сказала, «украл ее из колыбели», а также об их молодой и независимой дочери Мэри, составляющей архив видеофильмов о быте британцев в Индии.
Скорее, чем хотелось бы, я вновь приступила к занятиям в Уэстфилде: начался последний год обучения. Расставание со Стивеном по понедельникам было очень болезненным, а график – тяжелым для нас обоих. Стивену едва хватало сил, чтобы справляться с бытовыми ситуациями, связанными с жизнью в доме; кроме того, каждый вечер, если его кто‑нибудь не приглашал в гости, он совершал полную опасностей прогулку на длинную дистанцию по Кингс‑парад, чтобы поужинать в колледже. Наша подруга из Австралии Анн Янг каждый день из своего окна наблюдала за тем, как он медленно идет по противоположной стороне улицы. Обратно его обычно провожал один из младших научных сотрудников, после чего Стивен звонил мне по телефону, докладывая о том, как прошел день.
Мои обычные передвижения также были изнурительными.
Я уезжала в Лондон в понедельник утром, проводила неделю в Уэстфилде, а в пятницу вечером снова вливалась в ряды пользователей общественного автотранспорта. Стремясь поскорее добраться в Кембридж, к Стивену, – а также успеть на вечерний курс лекций Николауса Певзнера[49]по архитектуре Возрождения, который мы посещали вдвоем, – я грызла ногти и нервно смотрела на часы в метрополитене, гадая, сколько еще поезд просидит в туннеле, в ужасе от того, что могу опоздать на поезд от Ливерпуль‑стрит[50]. Впоследствии долгие годы мне снился страшный сон, в котором я застреваю в туннеле лондонской подземки.
|
|
В течение недели напряжение не ослабевало: переводы с английского на испанский и обратно, эссе и контрольные работы, которые следовало сдавать в срок и которые я должна была успевать делать по вечерам в будние дни. Выходные оказывались под завязку забиты походами в магазины, стиркой, уборкой и перепечаткой тех частей диссертации Стивена, которые он написал в течение недели своим неровным, практически неразборчивым почерком, а также набором других частей под его диктовку. Печатная машинка стояла на новом блестящем обеденном столе; больше на кухне не было никакой мебели. Мучения, пережитые на курсах стенографии перед поступлением в университет, сейчас приносили свои плоды. Скоропись оказалась умеренно полезной для конспектирования лекций, но именно навыки ненавистной машинописи были божьим даром, позволяющим зафиксировать на бумаге законы сотворения мира. Благодаря этому мы сэкономили весьма значительную сумму, которая ушла бы на гонорары машинистки. Первые отрывки диссертации, появившиеся в Корнелле, содержали массу уравнений, символов и коэффициентов, греческих букв, надстрочных и подстрочных цифр, а также конечные и бесконечные вселенные, сводившие меня с ума. Тем не менее, так как это была научная диссертация, ее объем был ограничен. Кроме того, я утешалась тем, что причастна к определению происхождения вселенной. Мне внушала священный ужас мысль о том, что все эти загадочные цифры, буквы и знаки содержат секрет темной глубокой бесконечности. Однако слишком длительные размышления о поэтической составляющей темы мешали работе, поскольку отвлекали внимание от всех этих точек и циферок над и под строкой, неправильное положение которых могло нарушить порядок созидания и повергнуть зарождающуюся вселенную в первичный хаос.
Честно говоря, я очень гордилась тем, что могу внести в диссертацию Стивена более существенный вклад, чем механическое перепечатывание.
Честно говоря, я очень гордилась тем, что могу внести в диссертацию более существенный вклад, чем механическое перепечатывание. Употребление Стивеном английского языка оставляло желать много лучшего. Его устная речь изобиловала сорными словами, такими как «в общем» и «то есть», да и в письменной форме он не проявлял должного уважения к английской стилистике. Являясь дочерью преданного слуги Ее Величества, я с малых лет была приучена использовать язык как точный инструмент, стараясь выражать свои мысли ясно и подробно. Здесь находилась та область, в которой я могла помочь Стивену преодолеть пропасть между искусством и наукой.
Также в выходные мы докупали необходимые предметы для дома и мебель, исследовали Кембридж и его окрестности и встречались с друзьями. Однажды мы провели целую субботу в магазине электротоваров, обсуждая, можем ли себе позволить потратить на покупку холодильника на пять фунтов больше, чем планировали. Учитывая то, что зарплата Стивена, как мы, наконец, выяснили, составляла тысячу сто фунтов в год, а за аренду дома и его содержание мы платили десять фунтов в неделю, то дополнительные пять фунтов составляли значительную сумму денег. В воскресенье, если удавалось успешно извлечь «Мини» из общего гаража колледжа Гонвиля и Каюса, мы ездили по Кембриджширу, посещая церкви и деревушки и попутно присматривая дом или участок земли, который могли бы купить. Иногда нам приходилось отказаться от экспедиции из‑за того, что «Мини» так забаррикадировали стареющие «Бентли» и «Роверы», что он мог быть извлечен из своего угла только при помощи подъемного крана.
Однажды в воскресенье, успешно выехав из гаража, мы решили посетить местную достопримечательность, относящуюся к собственности Национального треста[51], – аббатство Англси. Поскольку парковка находилась почти в километре от самого аббатства, я проехала мимо нее по усыпанной листьями дороге к главному входу, ожидая, что там с пониманием отнесутся к такому поступку, увидев моего частично обездвиженного пассажира. На самом деле нас встретили с нетерпимостью, граничащей с грубостью, и не позволили Стивену выйти из машины. Мы сразу же отправились домой, где я написала яростное письмо протеста – не только против недостатка удобств для инвалидов в Великобритании, но и против неуважения, с которым к ним относятся, таким образом, впервые проявив себя в качестве защитника людей с ограниченными возможностями.
Любовниц здесь предпочитали скучным, глупым женам. Член колледжа имел право пригласить за стол любую женщину – при условии, что она не являлась его женой.
Часто по воскресеньям мы оказывались неподалеку от домов наших женатых друзей как раз во время чаепития и без приглашения являлись к ним в гости, поддерживая угасающую иллюзию, что еще можем себе позволить спонтанность студенческих лет. У многих из этих друзей, которые были немного старше нас, уже появились первые дети. В связи с этим мы постепенно приобщались к их семейному стилю жизни, в особенности после того, как я стала крестной двух вышеупомянутых малышей, что меня восхитило и немного озадачило. В то же время Стивен все больше погружался в жизнь сообщества научных сотрудников колледжа Гонвиля и Каюса. Субботним вечером в октябре я пошла вместе с ним на церемонию посвящения новых членов колледжа, проходившую в часовне. Капеллан предложил мне пронаблюдать за церемонией с хоров, а потом пригласил меня, жену сотрудника, в моей будничной одежде, отужинать за столом для почетных гостей. Это был беспрецедентный поступок: во всех колледжах Кембриджа испокон веков установлено, что жены не имеют права сидеть за этим столом. Стол предназначался для членов колледжа, культивирующих собственную значимость с такой же неустанной заботой, с какой филателист пополняет свою коллекцию, а заводчик почтовых голубей выводит новую породу. За столом всегда обсуждался самый интригующий предмет – их собственные персоны, о которых они могли пространно рассуждать, избегая необходимости говорить о предметах, знакомых им недостаточно. Любовниц здесь предпочитали скучным, глупым женам. Член колледжа имел право пригласить за стол любую женщину – при условии, что она не являлась его женой. Само собой разумелось, что студентам также запрещено сидеть за Высоким Столом. В тайне от руководства этот капеллан‑раскольник нарушил оба священных правила.
После церемонии посвящения Стивена пригласили на совещание административного совета колледжа. Еще не успевшего толком разобраться в происходящем, в ту пятницу его поглотила пучина политических игр. Сам того не желая, он как будто оказался частью инсценировки романа Чарльза Перси Сноу «Наставники». Единственное незначительное отличие заключалось в том, что в романе распри по поводу власти происходят в колледже Крайстс, в котором учился сам Сноу, а Стивен находился в колледже Каюса. Здесь жизнь в точности имитировала искусство. Как стало известно Стивену, обвинение, выдвинутое против главы колледжа Сэра Невилла Мотта, заключалось в том, что он использовал свое положение для покровительства своим протеже. В то время было невозможно установить истину. В административном совете бушевали страсти, многие его члены на грани срыва бросались неосторожными обвинениями. В результате быстрых подсчетов Стивен с неудовольствием осознал, что голоса новых сотрудников могут играть решающую роль – фактически его собственный голос мог стать решающим, – но так как они плохо понимали суть вопроса, то вынуждены были голосовать вслепую. Знакомство Стивена с политической подоплекой работы в колледже имело драматическую развязку: его глава подал прошение об отставке.
В следующем году волнения по поводу руководства колледжем поутихли, поскольку его новый глава Джозеф Нидхэм, неохотно оторвавшись от титанического труда по обобщению истории науки в Китае, вернул колледж к стабильности. Хотя я находила его манеру общения резкой, за исключением одного памятного случая, когда за портвейном в профессорской комнате после званого обеда он многословно предостерегал меня против употребления французских вин с высоким содержанием сахара («Барсак» и ему подобных) из‑за высокого содержания в них дисульфида. Зато его безупречная жена Дороти оказала мне неоценимую помощь в организации небольшого плацдарма для моих собственных академических начинаний в Кембридже. Несмотря на научные достижения, она была самым скромным и симпатичным академиком из всех, с кем мне приходилось общаться.
Зимние каникулы
Диссертация Стивена оказалась настолько удачной, что он скоро приобрел репутацию гениального новичка в своей области науки. Зимой он получил свою долю признания в связи с присуждением ему премии Адамса[52]напополам с Роджером Пенроузом за эссе по математике, озаглавленное «Сингулярности и геометрия пространства‑времени». Его научный руководитель Деннис Шама заверил меня в том, что Стивена ожидает карьера ньютонианского значения, и он сделает все от него зависящее, чтобы способствовать этому. Он сдержал свое слово. Всю свою кипучую энергию Деннис Шама самоотверженно употреблял на то, чтобы продвигать карьеру своих подопечных, а не собственную. Его страсть к разгадыванию тайн Вселенной была сильнее любых личных амбиций. Отправляя своих диссертантов на конференции и совещания, будь то в Лондоне или за рубежом, и требуя от них детального изучения и изложения всех публикаций по теме их диссертации, он значительно пополнил свою и их копилку знаний, а также воспитал целое поколение выдающихся космологов, релятивистов, астрофизиков, специалистов по прикладной математике и физиков‑теоретиков. Честно говоря, я никогда не понимала, чем отличаются эти термины; я заметила только то, что профессия ученого меняется в зависимости от названия конференции: все вдруг становились астрофизиками, если предстояла конференция Астрофизического союза, или релятивистами, если на носу была конференция по общей теории относительности, и так далее. В ту осень недавние релятивисты, пережив июльскую конференцию в Лондоне, подобно хамелеонам, начали примерять обличье астрофизиков, готовясь к участию в декабрьской конференции в Майами‑Бич.
Под конец семестра Стивен узнал о том, что колледж предлагает финансировать поездку в Майами для нас обоих. Я сомневалась в том, стоит ли отрываться от учебного процесса в Уэстфилде, пусть даже на пару дней в конце семестра, но, к моему удивлению, у профессора Вэри не возникло возражений по поводу моего отсутствия, так что тусклым декабрьским утром после долгого ожидания вылета в лондонском аэропорту (над городом висел густой туман) мы отправились в путь. Во Флориде было уже темно, когда мы приземлились; поэтому лишь на следующее утро мы обнаружили, что наш отель стоит прямо на пляже, а из окон открывается вид на бирюзовые волны Карибского моря. Только что покинув холодный промозглый Лондон после изнурительного семестра, я поразилась нереальности, невероятности ситуации – как будто бы шагнула в другое измерение, оказалась в Зазеркалье. Это впечатление усиливалось на протяжении нашей поездки. Голубое небо и солнце были нам очень нужны, потому что приступы удушья у Стивена участились, и его сестра Мэри убедительно советовала мне отвезти его в теплые края на зиму. Благодаря этой счастливой возможности мы получили неделю солнца.
В день открытия конференции Стивен и его неформально одетые коллеги исчезли за дверями зала заседаний, а я отправилась на разведку. Отель, построенный полукругом около бассейна, выглядел подозрительно знакомым. Я спросила себя, не дежавю ли это, так как не сомневалась, что где‑то уже видела его раньше. Внезапно на меня снизошло озарение: это был отель, в котором снимали первые кадры фильма «Голдфингер», триллера из серии о Джеймсе Бонде. Именно в этом отеле девушка умерла от недостатка кислорода, так как ее с ног до головы покрыли золотой краской! Отель «Фонтенбло» представлял собой модернистское здание из бетона с мраморными полами, стеклянными стенами и огромными зеркалами на всю стену. В соответствии с названием он был полностью меблирован в стиле Людовика XV.
Не только мебель выглядела неуместно: сама конференция по астрофизике представляла собой большое недоразумение. Одетый с иголочки персонал отеля, по‑видимому, не знал, как относиться к делегатам, чьи футболки, шорты и сандалии никак нельзя было назвать элегантными. Как‑то я пробралась в конференц‑зал с намерением немного послушать одну из лекций. Поначалу меня привело в замешательство отсутствие знакомых лиц среди присутствующих. Потом я заметила, что слушатели одеты не так, как физики за завтраком: тут были черные костюмы с галстуками, гладко зачесанные волосы, уложенные гелем, и ни одной бороды. Когда заговорил докладчик, я в одну минуту поняла свою ошибку: это была конференция директоров еврейских похоронных бюро по теме использования пластиковых биодеградируемых гробов.
После экзотической природы и жаркого солнца Майами нас ожидал перелет в осень – в Остин, штат Техас, где находился университетский городок, в середине шестидесятых восславленный прессой как колыбель лучших умов космологии. Джордж Эллис, приехавший с нами из Майами, был приглашен в Остин на год; он и его жена Сью, с которой я познакомилась на нашей свадьбе, пригласили нас остановиться у них на неделю. За это время нам удалось узнать друг друга получше и заложить фундамент дружбы длиною в жизнь, которая выстояла перед многочисленными неурядицами, ожидавшими нас. Джордж был по характеру меланхоличным и погруженным в себя. Его отец являлся знаменитым издателем Rand Daily Mail, газеты, известной своим сопротивлением апартеиду в Южной Африке. Он познакомился со Сью, дочерью традиционного родезийского[53]фермера, в Кейптаунском университете. Джордж и Сью были яростными противниками апартеида и, став добровольными политическими эмигрантами по отношению к Южной Африке, всегда подчеркивали, что не смогли бы там жить. В отличие от задумчивого интроверта Джорджа Сью была общительна, но не навязчива, жизнерадостна, но чувствительна к потребностям других людей. Талантливая художница и скульптор, она излучала тепло и созидательность – качества, которые она предоставила в распоряжение школы для обездоленных детей, находившейся неподалеку от Остина. Среди ее учеников числились не только жертвы распада семей и физического насилия; среди них были и девочки‑негритянки, вынужденные выживать за счет проституции; их спасли из чикагских трущоб и вывезли в Техас для реабилитации. Можно представить, каким кладом оказалась Сью для этой школы: она умела мастерить чудесные поделки из малейшего обрывка бумаги, кусочка проволоки или горстки спичек, а ее дружелюбная забота мгновенно завоевывала сердца детей, научившихся не доверять взрослым.
Я пришла к выводу, что Америка – неплохое место для здоровых и успешных людей, но для слабых и немощных, для тех, кто не по своей вине стал жертвой родовой травмы, несчастного случая или болезни и не может позаботиться о себе, это был жестокий мир, где выживал сильнейший.
В том, как она устроила свою жизнь в Техасе, Сью была исключением из правил среди жен физиков. У большинства из них не имелось выраженных интересов, помимо манускриптов и карикатур Макса Бирбома[54], которые они брали в университетской библиотеке, и прогулок по прямым параллельным и перпендикулярным улицам с роскошными жилыми домами среди ландшафта, единственным украшением которого были измазанные черным нефтяные насосы, похожие на огромных журавлей, кивками извлекающих жидкое золото из желтой земли. Чувство оторванности от цивилизации становилось тем более всепоглощающим, что даже радиоволны здесь можно было поймать не всегда. Ощущение изолированности этого места усилилось из‑за того, что нам со Стивеном потребовалось целых двадцать часов, чтобы вернуться в Лондон с пересадками в Хьюстоне и Чикаго, где нас надолго задержал снег на взлетной полосе.
Возможно, в глубине души Стивен вынашивал мысль о том, чтобы перебраться в Остин и присоединиться к группе работавших там физиков; я же в очередной раз была рада покинуть Америку, несмотря на ее климатические преимущества. В частности, меня весьма насторожил один показательный случай. Как‑то в воскресный день мы отправились в гости к друзьям Эллисов, и там Стивен очень неудачно упал; после падения он кашлял кровью. Поскольку больше всего он боялся повреждения мозга, то настоял, чтобы вызвали доктора. Услышав эту просьбу, хозяева пришли в неописуемый ужас. Им было неловко из‑за того, что их гость упал, но вызвать доктора на дом не представлялось возможным, в особенности в воскресенье вечером. Они сказали, что вряд ли удастся уговорить хоть какого‑нибудь доктора прийти. После многочисленных телефонных звонков им все‑таки удалось связаться с терапевтом, который в качестве исключения согласился осмотреть Стивена. По приезде его ожидал поистине царский прием. Он проделал необходимые манипуляции, показавшие, что все в порядке; я же в это время пришла к выводу, что Америка – неплохое место для здоровых и успешных людей, но для слабых и немощных, для тех, кто стал жертвой родовой травмы, несчастного случая или болезни и не может позаботиться о себе, это был жестокий мир, где выживал сильнейший.
Прихоти учебы
По возвращении в Англию нас ожидала еще одна перемена в жизни. Мы встретили Рождество в Сент‑Олбансе и вернулись в Кембридж на улицу Литл‑Сент‑Мэри, но не в дом номер одиннадцать, а в дом номер шесть. Неустанная ревнительница наших интересов Тельма Тэтчер позвонила по телефону отсутствующей владелице дома, некой миссис Тюлон‑Портер («весьма странная особа, дорогие мои»), и внушила ей, что абсолютно бесчеловечно оставлять дом пустовать в виду «отчаянной нехватки жилья для молодежи». Миссис Тюлон‑Портер настолько прониклась серьезностью ситуации, что приехала первым же автобусом из Шефтсбери в Кембридж. Несмотря на подозрения в странности, она была прекрасно устроена в доме Тэтчеров на время, пока приводила в порядок собственную пустующую недвижимость.
Миссис Тюлон‑Портер оказалась маленькой сухой старушкой с седыми волосами. В девичестве фройляйн Тюлон, она приехала в Англию в 1920‑х, купила дом номер шесть по Литл‑Сент‑Мэри и впоследствии вышла замуж за своего соседа, покойного мистера Портера. Их объединяла страсть к истории фольклора; они были тесно связаны с Кембриджским фольклорным музеем, что, видимо, вызывало у миссис Тэтчер подозрение об их причастности к оккультным наукам. В доме многое свидетельствовало об их общем увлечении: англосаксонский рунический камень, встроенный в камин, вероятно, когда‑то находился на церковном дворе; козырек двери, выполненный из цельного среза вяза; деревянный обод старинного колеса был переделан в тяжелую кривую табуретку, а дубовый форейторский ящик восемнадцатого века, закрепленный на стене, использовался в качестве маленького комода.
Нам миссис Тюлон‑Портер показалась достаточно безобидной – возможно, потому, что она уже была вымуштрована своей гостеприимной соседкой из дома под номером девять, – но ее дом, несмотря на странные аксессуары и идеальное расположение, поразил нас своей мрачностью и заброшенностью: в нем пахло гнилью, а стены, казалось, были вымазаны диккенсовской сажей. Фасад из красного кирпича и наружная штукатурка свидетельствовали о реставрации времен эдвардианской эпохи[55], в то время как гостиные на всех трех этажах не ремонтировались с XVIII века – они были бы очаровательны, если бы не грязь, накопившаяся за это время. Ступеньки двух лестничных пролетов, хоть и узкие и крутые, в то же время не являлись непреодолимым препятствием. Задняя стена дома, выходящая на запущенный дворик, окруженный другими домами и огороженный высокой стеной, находилась на грани разрушения, потому что фундамент в этом месте был настолько расшатан, что пол кухни и, соответственно, потолок кухни и пол ванной комнаты на втором этаже просели под опасным углом. Миссис Тюлон‑Портер ничуть не обеспокоили все эти детали. Согласно табличке на внешней стене, этот выдающийся образчик архитектуры был спроектирован Джоном Кларком в 1770 году.
Потребовалась изрядная доля воображения и лишенный сантиментов подход миссис Тэтчер, чтобы убедить нас в том, что это и есть дом нашей мечты. Действительно, его расположение было идеальным. Из комнат, выходящих окнами на фасад, открывался отличный вид на церковный дворик и газовый фонарь, который даже зимой выглядел очень поэтично. Хотя пропорции первого этажа пострадали из‑за того, что ступени лестницы дома номер пять упирались в общую стену, двух спален было для нас вполне достаточно. «Дорогие мои, все, что ему нужно, – это слой краски. Вы увидите – слой краски творит чудеса», – авторитетно заявила Тельма Тэтчер, не привыкшая к тому, чтобы ее великие планы расстраивались из‑за пустяков.
Мы дали себя уговорить и вступили в переговоры с собственником. Дерзкое предложение Стивена – две тысячи фунтов стерлингов за дом – было отклонено с застенчивым замечанием в сторону миссис Тэтчер, что на открытом рынке он принес бы не менее четырех тысяч. Однако мы договорились, что будем арендовать дом за четыре фунта в неделю до того времени, пока не накопим четыре тысячи фунтов, необходимых для покупки дома. До этого времени нам предоставлялось право обращаться с домом так, как если бы он был нашим собственным, и делать внутренний ремонт по нашему усмотрению. Сделка устроила всех присутствующих. Миссис Тэтчер сопроводила гостью обратно в дом номер девять, где, судя по всему, угостила ее рекордным количеством хереса или, быть может, джина; по крайней мере, на следующий день мы узнали, что миссис Тюлон‑Портер перед отбытием в Шефтсбери дала согласие на то, чтобы убрать старый навес для угля и сарайчик для инструментов с заднего двора, а также на ремонт фасада.
Поскольку дом не был заселен, миссис Тюлон‑Портер ничего не имела против того, чтобы мы сделали ремонт перед заселением. Диссертацию Стивена мы уже отдали в переплет, так что время, уходившее на печатание рукописи, теперь можно было посвятить моему следующему занятию – покраске дома. Сам процесс мне нравился, но имел мало общего с испанской лингвистикой, к выпускным экзаменам по которой мне следовало готовиться. Однако состояние дома было действительно плачевным, а профессиональных отделочников мы позволить себе не могли; таким образом, у меня не оставалось выбора. Вооруженная целой коллекцией кистей и тонной белой краски, я атаковала мрачные стены гостиной. Я поставила себе цель до переезда покрасить две наиболее важные комнаты: гостиную и нашу спальню, а после сражаться с тем, что оставалось: чердаком, двумя лестничными пролетами, кухней и ванной, с чем рассчитывала справиться за несколько месяцев.
Мне не нравился запах краски, поэтому я работала с открытой парадной дверью. Тэтчеры частенько заходили полюбоваться на процесс, поэтому я не испытывала недостатка в чашках чая и ободряющих комментариях. Однажды мистер Тэтчер остановился, проходя мимо нашего дома, слегка изогнув по‑военному прямую спину, чтобы заглянуть в дверной проем.
«Ну и ну! – воскликнул он. – Какая же вы хрупкая, но, видит Бог, силы в вас уйма!» Я улыбнулась с высоты своей стремянки, польщенная комплиментом старого вояки, ветерана Первой мировой войны, все еще носившего ее шрамы на своем исхудалом лице. Через несколько дней мы узнали о том, что Тэтчеры решили заплатить своему разнорабочему за покраску потолка в нашей гостиной. «Подарок дорогого Билли на новоселье соседям» – так Тельма Тэтчер описала щедрость своего мужа. Разнорабочий Тэтчеров, похожий на располневшего Джона Гилгуда[56], оказался художником на пенсии, в свободное время зарабатывающий ремеслом, схожим с его профессией; его жена держала типографию на Кингс‑парад. Он был приятным мужчиной, но, как я подозреваю, изрядно позабавился, глядя на мои неловкие потуги в овладении его мастерством. Под его чутким руководством я вскоре освоила основные приемы его искусства: надо было начинать красить стену сверху; неровные поверхности лучше прокрашивались, если краску наносить по кругу; для окраски оконной рамы использовался малярный скотч.
В релятивистских кругах Стивен стремительно поднимался по лестнице славы в связи с его исследованиями сингулярностей; мои учебные дела также вызывали чувство головокружения, но по другой причине: я постоянно меняла род занятий.
В течение недели я поднималась на вершины знаний, получая интенсивные дозы средневековых и современных языков, филологии и литературы; по субботам – спускалась с небес на землю, проходя экспресс‑курс по отделке интерьеров. В итоге, поняв, что площадь потолков и стен, требующих покраски, явно превышает мои возможности, мы подсчитали, что можем оплатить декоратору покраску кухни – к тому же эта работа была не из приятных: грязь и плесень копились там веками.