WAITERE-LOIDE
... и под каждой из этих строчек
мой ломается позвоночник.
I
Трое детей
Она выбежала из таверны глубокой ночью.
Горели в небесах яркие весенние звезды, блестели под ногами лужи, падали с крыш редкие прозрачные капли. Вокруг не было ни единой души — и она, лихорадочно прижимая к себе ребенка, побежала вдоль темного края улицы.
Темно, страшно, холодно, и попросить помощи не у кого. Маленький мальчик — посиневшие губы, тонкие холодные пальцы, мутные серые глаза, — беспомощно качается в ее слабых ладонях, и ему, наверное, уже все равно, отыщется ли спасение — лишь бы мама перестала тащиться неведомо куда, лишь бы она присела и дала ему шанс умереть спокойно...
Высокий человек в теплом вязаном свитере попался женщине совершенно случайно — выглянул из подворотни, спрятал что-то небольшое в дорожную сумку, воровато огляделся. И передернулся, будто его ударили, когда Стифа стиснула его руку, выдохнула — облачко пара сорвалось в темноту, — и умоляющим тоном прошептала:
— Пожалуйста...
Он покосился на ребенка — посиневшие губы, тонкие холодные пальцы, мутные серые глаза. Едва различимая дрожь, мелкая, противная — вон, сотрясает хрупкое тело, а избавиться от нее — нельзя.
— Боюсь, — мягко произнес он, памятуя, что человеческие дети мрут постоянно, мрут не хуже бесполезных мошек, — тут я бессилен. Однако, — отчаяние матери просто не дало ему замолчать, — на пустоши за городом живет колдунья, и за умеренную плату она сделает ради этого малыша что угодно.
Стифа закивала, надеясь, что высокий человек не шутит.
Он снова огляделся — внимательно, скрупулезно, — и отобрал у женщины ребенка. Тот был непривычно легким и податливым — совсем не то, что драконьи детеныши, — и даже не попытался возражать.
Патрульные долго не хотели выпускать странную парочку за ворота — мало ли, вдруг они связаны с печально известным Сопротивлением, и смена получит по ушам за то, что прозевала знаменитых преступников? Но нет, пожилой старшина лишь доброжелательно махнул Стифе, пояснил, что она работает в хорошей таверне и часто принимает у себя уставших солдат, а ее спутник, вне всякого сомнения, такой же достойный человек. Высокий парень в теплом свитере мрачно улыбнулся в ответ на эту догадку, но старшина не увидел его лица в полумраке, и ворота, скрипя, распахнулись ровно настолько, чтобы выпустить опоздавших путников.
— Обратно впустим только госпожу Стифу, — лениво сообщили патрульные, закрывая тяжелые створки. — А вам, уважаемый, придется ждать начала утренней смены.
— Ага, — рассеянно отозвался тот.
Если бы Стифе было не так дурно, если бы ее родной сын не стоял на пороге смерти, она бы, конечно, заметила, что в ответе высокого незнакомца прозвучало явное облегчение.
О колдунье, обитавшей на пустошах, работница таверны уже слышала. К ней часто ходили молодые девушки — погадать на любовь или, если имеется, чем платить, приворожить к себе симпатичного лорда из тех, что угодны господину императору. Бывали, впрочем, и более серьезные случаи — солдату, раненому в короткой стычке с выродками из Сопротивления, старуха сложила и привела в порядок сломанный позвоночник, а дочери портнихи с Яблоневой улицы заново вырастила язык.
Может, она действительно сумеет его спасти?..
Приземистая деревянная хижина торчала посреди пустоши, как диковинный гриб. Покрытые лишайником стены отнюдь не внушали доверия к тому, кто жил под их защитой, но Стифа лишь порывисто постучала и пролепетала нечто невразумительное о своем сыне.
Створка медленно приоткрылась, и на женщину посмотрела сморщенная, одетая в тряпье старуха.
— Какая красивая девочка... что же ей понадобилось в моем доме?
Стифа объяснила, и старуха немедленно потянулась к ее ребенку. Скрюченные пальцы обшарили крохотные ребра, замерли на груди — и губы колдуньи сурово сжались, а веки дрогнули.
— Это стоит не дешево, — пробормотала она, почему-то не спеша отворачиваться. — Дороже золота. Есть ли у красивой девочки хоть что-нибудь, превосходящее золото по ценности? О... — она принюхалась и бледно, странно улыбнулась, и от этой ее улыбки Стифу продрал по коже мороз. — Чую — да, у красивой девочки есть. Но готова ли она заплатить? Старенькая Доль сомневается...
— А вы не сомневайтесь, — Стифа шагнула вперед и перехватила старухины ладони. Колдунья несколько удивилась — до сих пор люди опасались к ней прикасаться, — и вежливо уточнила:
— Вот, значит, как? Хорошо. Тогда старенькая Доль, конечно, поможет мальчику... Добро пожаловать в мой чудесный домик, где процветает любовь, а страшные раны исцеляются.
Высокий спутник госпожи Стифы двинулся было к порогу, но старуха решительно отобрала у него малыша и покачала головой:
— Сожалею, крылатый господин. Пусть войдет красивая девочка, а вы подождете ее снаружи. Уверяю, она скоро к вам присоединится. И волноваться не о чем, — она будто приклеила к лицу свою недавнюю бледную улыбку, — потому что старенькая Доль не обижает ни красивых девочек, ни красивых мальчиков. Старенькая Доль поможет, — повторила она. — Старенькая Доль знает, как помочь.
Перед тем, как исчезнуть в полутемных недрах старухиной хижины, Стифа обернулась, но крыльев на спине своего спутника не нашла.
С неба, такого синего, словно океан все-таки его затопил — старейшины часто говорили, что он затопит, — на беловолосую девочку из племени Тэй нежно поглядывало солнце — раскаленное добела и такое же ледяное, как пустошь, распростертая на многие мили вокруг. Она следила за ним с обеда и до ужина — работать по дому взрослые запретили, играть с ребятней — тоже, и девочка, предоставленная сама себе, обнаружила спокойного, доброго приятеля в огненной штуковине, постепенно уползавшей к западу.
— Ну куда ты? — она соскочила с камня, застеленного кожухом, и шлепнулась на снег. — Не уходи, мне без тебя одиноко!
Солнце продолжило уползать, и девочка побежала за ним. Неудобные башмаки, обмотанные шкурой медведя, то и дело вынуждали ее спотыкаться, тянули вниз, и в конце концов дитя племени Тэй плюнуло на свое желание догнать огненную штуковину, силясь восстановить сбитое дыхание.
— Почему никто не рассказывал, что бегать бывает столь... сложно? — посетовала девочка. И дружелюбно помахала солнцу рукой: — До свидания! До завтра, я буду ждать тебя там же, где и вчера! — Она почему-то всхлипнула, утерла нос рукавицей и прошептала: — Только ты обязательно приходи...
Кто-то окликнул ее из-за частокола деревни, и девочку передернуло. Если это господин Соз, то он опять примется ругаться, а у нее не получится убежать — поймает за воротник, встряхнет, как беспомощного котенка, и спросит, какое право она, последняя надежда племени Тэй, имеет покидать Храм?
Храмы девочка ненавидела. Там ее прославляли, будто Богиню, но в десятках обращенных к ней глаз блестело не поклонение и не та счастливая благодарность, о которой вечно упоминал господин Соз. Нет, в них блестела такая жадность, будто вместо девочки они видели перед собой оленью тушу, принесенную кем-то с охоты — и уже прикидывали, как именно будут ее разделывать.
Она сглотнула и пошла к полосе частокола, не вполне уверенная, что ей туда нужно. Порой в мысли девочки закрадывалась немного подлая, но заманчивая идея — улизнуть, навеки бросить своих сородичей, и чтобы стояла глухая ночь, безлунная, беззвездная, и взрослые дети племени Тэй слепо таскались по пустоши, отчаянно звали беглянку — а она была уже далеко, так далеко, что настигнуть ее не смогли бы и Гончие...
— Госпожа Такхи, — шероховатая ладонь, без перчаток и рукавиц, опустилась на ее плечо, — что вы здесь делаете?
Девочка поежилась.
— Я гуляю.
— Вы гуляете, — с терпением, достойным самого императора, согласился господин Тальвед — храмовник, «любимый» девочкой не больше, чем проклятый Богами Соз. — Это ясно.
Он присел на корточки, чтобы оказаться с Такхи лицом к лицу, и укоризненно произнес:
— Через четыре дня состоится Великая Церемония. Лодочники ожидают на пирсах, там же прозябает ваша семья, а вы мало того, что не сочли за труд облачиться в ритуальное платье, так еще и бродите за воротами, где вас, упаси Боги, может разыскать племя людей...
— Никто меня не разыскивает, — ледяным тоном возразила девочка. — Я выходила за ворота и раньше, но не встречала ни единого человека. Мы одни на землях Вайтера, господин Тальвед, и на землях Лойда — тоже одни.
Он скривился, словно Такхи заставила его съесть кусок сырого мяса, но покладисто кивнул:
— Как вам будет угодно, госпожа. И все-таки позвольте проводить вас до пирсов. На всякий случай, ведь не все довольны, что именно ваша семья удостоилась ритуала.
Господин Тальвед мягко подтолкнул девочку и пошел следом, сжимая рукоять меча. В последнее время старейшины приказали не выходить на улицы без оружия — мол, соседняя империя собирается атаковать племя Тэй, — и не зажигать фонари после заката, чтобы никто не обнаружил Вайтер-Лойд в темноте. Тальвед был верным слугой закона, а потому до пирсов Такхи добиралась в напряжении — она боялась рано поседевшего, с виду не опасного, но вечно настороженного солдата.
— Моя госпожа! — закованная в кольчугу девушка метнулась навстречу Такхи, упала перед ней на колени, и соленые слезы потекли по ее щекам. — Я так беспокоилась! Вы в порядке? Целы? Вас не обижали?
Девочка попятилась:
— Нет. Отойди от меня, пожалуйста.
Девушка исполнила ее просьбу с таким рвением, будто сопровождаемый господином Тальведом ребенок был по меньшей мере святым.
— Церемония состоится, — ровным, хоть и несколько охрипшим, голосом донес до своих сородичей господин Соз. Его белоснежная мантия выглядела так нелепо, что любой другой посмеялся бы, но испуганная Такхи сжалась и поскорее переступила деревянный бортик парома. — Госпожа вернулась, и церемония состоится. Давайте же будем ей благодарны — и поклонимся, и докажем, что высоко и трепетно ценим госпожу...
Девушка в кольчуге не просто поклонилась — согнулась, будто ее ударили в солнечное сплетение. Все прочие — пожилая супружеская пара, за ней — господин Тальвед и четверо парней-Гончих, — последовали ее примеру, и у Такхи пересохло во рту.
Она была слишком юной, чтобы понять, зачем надо кому-либо кланяться. И слишком неопытной, чтобы разобраться, какую такую церемонию проводят храмовники после десятого дня рождения «чистых» детей.
Паром тронулся, и волны океана, ненасытные, голодные, голубые, понесли его к туманному острову, проступающему вдали.
Пушистые хлопья снега падали на его подставленные ладони — он улыбался, весело и бестолково, чуть криво — левый уголок тонких губ неудержимо сползал вниз. Его мать — высокая, стройная женщина, закованная в корсет, как в латный доспех, улыбнулась тоже:
— Слепим снеговика?
И слепили — огромного, белого; нарядили в старый отцовский плащ, раздобыли морковку и пригоршню угля. Находчивая девушка из прислуги вручила творению господ потрепанную метлу, и теперь снеговик будто охранял внутренний двор особняка от излишне самоуверенных гостей, хищным черным оскалом предупреждая, что пощады ни будет ни сирому, ни убогому — а тем более тому, кто явится из штаба Движения.
— Я люблю тебя, мама, — смеялся мальчик, обнимая хрупкими руками ее продрогшие плечи. Голубые глаза — такие же, как у него самого, — смотрели нежно и ласково; она будто прикасалась к нему, при этом не шевелясь, и он верил: мама ни за что не уйдет. Никогда. Она выберет его, своего ребенка, но никак не Сопротивление, хоть и провела в его рядах вот уже восемнадцать лет.
Наследник семьи Хвет родился поздно — родители слишком долго и слишком наивно верили, что дети им без надобности. Госпожа боялась, что они пострадают по вине Сопротивления, хотя сама страдать за него привыкла. Господин боялся, что они испортят его отношения с молодой женой, да и после четырех младших братьев он меньше всего на свете желал снова нянчить малыша.
Он и предположить не мог, что будет так счастлив, услышав от лекаря заветное слово «мальчик». Любой мужчина предпочитает сына дочери, и господин Хвет, разумеется, не был исключением. Однако, глядя на измотанную, бледную, с покрасневшими, опухшими веками супругу, мечтавшую, что родится девочка, он почему-то проглотил имя, заранее приготовленное — ведь так почетно окрестить первенца именем своего отца, — и предложил ей выбрать, какого сочетания звуков достоин беспомощный ребенок, закутанный в синее покрывало.
— Талер, — прошептала она, и по ее щеке вниз проложила блестящую дорогу слезинка. — Талер Хвет. Если ты не...
— А что, мне нравится, — перебил мужчина, поглядев на мальчика с таким забавным выражением лица, что страшная тяжесть, с тупой болью тянувшая сердце его жены, растаяла.
Теперь наследнику семьи Хвет было тринадцать. Смышленый, жизнерадостный, он пока не допускался к общему сбору Сопротивления, но догадывался, о чем толкуют родители и какая осторожная политическая игра берет свое начало в зале, скупо освещенном тремя-четырьмя огоньками восковых свеч.
— Это опасно, мама, — говорил он порой. — Я понимаю, что истреблять иные расы — несправедливо, жестоко и вообще низко, но зачем вы с папой подвергаете опасности себя? Вы все равно не спасете ни племя Тэй, ни разумных драконов, никого. Только...
Он собирался сказать «погибнете», но проглотил это предательское слово с той же покорностью, с какой отец Талера проглотил его первое высокородное имя.
— Мы все одинаково достойны жизни, —просто ответила госпожа Хвет. — И все одинаково достойны смерти. Ты слишком молод, чтобы осознать весь ужас происходящего. Представь: однажды у тебя отберут нас, и ты останешься один — из-за того, что кто-то обозвал нашу кровь не такой чистой, как у других. Из-за того, что у нас не такая форма ушей, не такой прикус, не такие традиции. Из-за того, что мы не зависим от мнения большинства. Представляешь?
— Нет, — пожал плечами Талер.
Она вздохнула и повторила:
— Ты слишком молод.
Через пару дней всем троим предстояло поехать в Нельфу, столицу империи Малерта. Там, в переплетении узких окраинных переулков, супружескую пару Хвет ожидали очередные переговоры с теми, кто платил Сопротивлению за все его дела, честные и не очень. Талер не раз и не два советовал, прикрываясь шуточным тоном, что честные дела давно пора прекратить; имперцам не любопытна идея даровать пощаду кому-либо, они жаждут проливать реки крови, смешивая с ними голубую океанскую воду. Отец привычно отмахнулся, мать проворчала свое заученное «слишком молод» — и сообщила, что с такими-то взглядами Талеру придется провести вечер в таверне или гостинице, пока родители будут заняты.
— Я уже не маленький, — сердито бормотал он. — И никакие таверны меня больше не пугают. Подумаешь, куча всяких идиотов, зато хозяин продаст мне пива, если я дам ему пару золотых монет...
— Тебе тринадцать, — сурово попенял господин Хвет.
— Мои ровесники-простолюдины в свои тринадцать работают мастеровыми, — спокойно парировал юноша. — И пьют вовсе не пиво, а кое-что покрепче и повкуснее.
— Если ты о самогоне, то я вынужден тебя разочаровать. Он не вкусный, — флегматично пожаловался ему отец. — Я был бы рад, если бы ты попробовал его не в таверне, среди чужаков, а дома, чтобы я видел итоговый результат. Клянусь, тебя разнесет, как дрожжевое тесто по миске, о которой забыл наш дорогой господин повар.
Помощник господина повара, невысокий парень в колпаке и с половником, сдержанно хохотнул. Господин Хвет не требовал от прислуги ничего, кроме своевременных трапез, чистоты и прилежности; император на его месте выгнал или перевешал бы добрую половину тех, кто работал в особняке. И повар, и его помощник, и прочие нанятые мужчиной люди прекрасно об этом знали — а потому ценили его гораздо выше, чем обычно прислуга ценит своего хозяина.
— А вот и не разнесет, — как-то неуверенно произнес Талер. — Я сильный.
— Спорим? — приподнял брови господин Хвет.
Юноша был готов согласиться, но его мать решительно встала и скупым жестом пресекла все дальнейшие разговоры.
Из хижины госпожа Стифа вышла побледневшей, словно старуха устроила ей допрос. Поправила меховой воротник — зимнее пальто, вероятно, подарил кто-то из ее клиентов, — и пробормотала:
— Госпожа Доль обещает, что все будет хорошо.
— Вы ужасно доверчивы, — хрипло пошутил ее высокий спутник.
Ему явно было неуютно у запертой деревянной створки, на холоде, вдали от обитаемых улиц; посиневшие от холода пальцы новый знакомый госпожи Стифы сжимал на ремешке сумки, а кончик носа и подбородок обмотал шарфом.
— Я... бесконечно вам благодарна, — обратилась к нему женщина. — Если бы не вы, мой сын бы уже умер.
Он помолчал, словно бы оценивая эти слова. Бросил, не глядя на Стифу:
— Я рад, что сумел хоть кому-нибудь пригодиться.
— Ну что вы такое говорите, — женщина слегка замешкалась, и ее собеседник горько, совсем по-человечески усмехнулся, хотя в его зеленых радужных оболочках Стифе на мгновение померещилось вкрадчивое звериное выражение — так наблюдает за своими жертвами голодная гарпия, так следят за своими игрушками-людьми высшие демоны. Преодолев себя, она добавила: — Знаете, как я испугалась, когда выбежала на пустую площадь, и попросить о помощи было не у кого? Если бы не вы, я бы сошла с ума от страха, а мой малыш...
Стифа пошатнулась и как-то болезненно, немного испуганно закрыла побелевшими ладонями низ живота. Колени у нее подогнулись, и она рухнула бы в снег, но высокий зеленоглазый человек поймал ее за локти и удержал.
— Что случилось? Вам дурно?
Женщина шевельнула пересохшими губами, но не сумела выдавить из себя ни звука. Высокий человек нахмурился, наклонился к ее светлым волосам и прошептал, не смея повысить голос:
— Это... она? Что за плату она взяла?
Госпожа Стифа дернулась, словно бы от удара, и на ее ресницах заблестели тщетно скрываемые слезы. Да, она была согласна отдать старухе что угодно, лишь бы та спасла ее сына. Согласна, и все-таки — не готова.
— Мою дочь, — едва слышно сказала она. — Еще не рожденную мою дочь...
Повисла тишина — глубокая, звенящая, как после полуночного удара колокола. Высокий человек на секунду закрыл свои зеленые измученные глаза, а Стифа присела на край лавочки, занесенной ледяным покрывалом снега — та стояла под закрытыми ставнями, чтобы в теплые или чересчур одинокие дни старуха могла любоваться далеким силуэтом города.
— Это справедливая, — подала голос работница таверны, — цена.
Высокий человек отвернулся:
— Справедливости нет на этой земле.
Больше они и словом не обмолвились, пока не распахнулась деревянная дверь, и старуха не показалась на пороге. Мальчика она прижимала к себе, словно он был ее, а не госпожи Стифы, ребенком — тот безмятежно спал, размеренно и ровно дыша, и его нисколько не потревожил ни морозный ветер, чуть-чуть соленый и какой-то терпкий, ни сдавленный выкрик матери.
— В ходе работы я была вынуждена забрать кое-что еще, — криво усмехнулась колдунья, — но, поверьте, такие мелочи вашему сыну все равно не понадобятся. Главное, что он жив.
— Да, — бестолково подтвердила госпожа Стифа. — Да... спасибо вам, спасибо огромное...
Старуха покладисто отдала ей мальчика, провела скрюченным пальцем по его светлым — таким же, как у женщины, — волосам и добавила:
— Хороший малыш. Да, старенькая Доль видит: потрясающе талантливый. Много чего добьется, и, когда вырастет, не будет сидеть у красивой девочки на шее. Да, — повторила она, — Боги свидетели — этому ребенку повезло родиться под такими же звездами, как и...
Она запнулась, будто кто-то извне запретил ей называть имя подобного своего клиента, и, шаркая, пропала в полумраке хижины. Створка сама собой заскрипела, отсекая старуху от мира живых людей — и все же напоследок высокий спутник госпожи Стифы успел заметить алые пятна у стола и кресла, кусок вырезанной кожи и что-то коричневато-красное, небрежно отброшенное прочь.
Прошли годы.
Мальчик выздоравливал медленно и тяжело. Много спал, постоянно кутался в теплые шерстяные одеяла, обожал малиновый чай и практически не выходил из дома. Госпожа Стифа снимала набор комнат неподалеку от своей таверны, чтобы в случае чего явиться на зов хозяина не только быстро, но и при полном параде. Чистый передник, скромное платье с маленьким вырезом, сквозь который проглядывала разве что стальная цепочка с крупными широкими звеньями, подаренная отцом ребенка в те короткие пару недель, когда он был еще приятен симпатичной улыбчивой женщине. Она таскала по таверне то подносы с неуклюжими пивными кружками, то целые противни с жареными кролями — для особо шумных и богатых компаний. Она приходила домой поздно, ближе к рассвету, желая обеспечить сыну счастливое, полноценное детство — но за месяц слышала от него в лучшем случае три-четыре слова, да и те он произносил с такой неохотой, будто в движениях языка прятался непосильный малышу труд.
— Ну же, Сколот, — умоляла Стифа, сидя на коленях у кровати, где он, уже семилетний и невероятно серьезный, читал книгу — сборник сказочных историй, где все вне зависимости от обстоятельств кончается хорошо. — Поговори со мной. Расскажи, как дела у твоих друзей. Расскажи мне хоть что-нибудь...
Он смотрел на нее с таким равнодушием, будто она была сделана из камня, и снова переводил мутноватый серый взгляд на желтые страницы.
Промаявшись еще пару дней, Стифа обратилась к городскому лекарю.
Пожилой мужчина вызвал у Сколота больше интереса, чем родная мать. Странные приспособления, вроде железных палочек, чтобы размыкать чьи-то стиснутые челюсти, он даже потрогал, но под конец всем его невероятно серьезным вниманием завладела рогатка, походя отобранная у кого-то из уличной ребятни. С уличной ребятней мальчик, разумеется, раз или два играл, хотя глупое детское подражание взрослым скоро вызвало у него глухое разочарование, и он плюнул на этих своих так называемых «друзей».
— Привет, — дружелюбно поздоровался лекарь. — Как тебя зовут?
Сколот указал на рогатку:
— Можно?
— Бери.
Стифа замерла у выхода, опасаясь, что в ее присутствии мальчик не захочет говорить с лекарем. Его тихое «можно?» задело работницу таверны сильнее, чем задели бы стальные крючья, такие любимые среди палачей.
— Как тебя зовут? — повторил попытку городской лекарь.
Покрутив загадочную, но ужасно любопытную штуку и так, и эдак, ребенок неуверенно отозвался:
— Мама называет меня Сколотом. Вы... — он закашлялся, будто слова раздирали на части его гортань, — не будете возражать, если я куплю у вас... эту вещь?
Стифа моргнула. Определенно, в жизни ее ребенка эта речь была самой длинной — и удивительно вежливой для того, кому едва исполнилось семь.
— Рогатку? — спокойно уточнил гость.
— Рогатку, — помедлив, кивнул ему Сколот. — У меня есть серебряные монеты. Сколько она стоит?
— Она стоит маленькой беседы, — лекарь улыбнулся, — и маленького послушания с твоей стороны. Во-первых, мне надо, чтобы ты снял рубашку. Твоя мама упоминала, что шрам иногда кровоточит...
Зашелестела тонкая дорогая ткань. Нанятый госпожой Стифой человек присвистнул — грудную клетку мальчика пересекал не шрам вовсе, а рана, глубокая рана. Подцепи ногтями ровные края — и она разойдется, обнажая молочно-розовые ребра, а за ними — легкие.
— Не болит? — с напускной невозмутимостью осведомился лекарь. — Не щиплет?
— Нет, — негромко ответил Сколот. — Но бывает, что там, под ней... словно бы колет...
Мужчина осторожно взял его за руку, посчитал короткие толчки, запертые в синем переплетении вен. Сдвинул брови, не понимая.
— А что во-вторых? — тем временем озадачил его ребенок.
— Во-вторых, мне бы очень хотелось выяснить, чем тебе так не нравится твоя мама.
В горле Стифы образовался горький колючий ком — того и гляди, вырвется наружу слезами. Что, если это правда, что, если малыш, выкупленный у смерти ценой жизни дочери, так и не получившей тела, действительно ее презирает?
Сколот помедлил.
— Почему вы так решили?
— Потому что ты ее игнорируешь.
Стифа все-таки заплакала — беззвучно, тоскливо, не в силах совладать со своими страхами.
— Она задает странные вопросы, — пожаловался мальчик. — Эти вопросы мне и правда не нравятся. Но маму, — его равнодушный тон не имел даже намека на живые чувства, — я искренне уважаю. Она много работает, чтобы меня прокормить, а в нынешние времена это сложно.
Лекарь напряженно прокашлялся.
— Напомни, пожалуйста, сколько тебе лет?
— Семь, — пожал плечами Сколот.
Получасом позже Стифу ожидало растерянное откровение — специально обученный господин, чьи ладони периодически разбирали человеческие тела на части, а потом складывали обратно в том же порядке и заставляли органы работать, не представлял, чем болен — и болен ли вообще, — ее сын. Ребенок был развит не по годам, сосредоточен на своих мыслях — и холоден, как ледяная глыба.
— А как же мне быть? — беспомощно шептала она. — Вы не представляете, что с ним, а как же быть мне?
Лекарь посмотрел на женщину виновато:
— Простите. Тут я бессилен.
...и госпожу Стифу будто обожгло. Однажды ей уже довелось пережить такое вот глуховатое «тут я бессилен», пережить в устах высокого человека в теплом свитере, и лекарь был не достоин пользоваться его фразой — а тем более выдавать ее за свою. Потому что высокий человек в теплом свитере не переминался перед женщиной с ноги на ногу, не мямлил, что «не представляет, какая беда настигла этого ребенка», не ворчал, что аванс уже взят, и возвращать его Стифе никто не собирается. Он и вовсе не потребовал денег за свои услуги — принес маленького Сколота к хижине колдуньи, убедился, что она способна исцелить его страшную болезнь, и отправился восвояси — куда-то к империи Малерта, и с тех пор Стифа не раз и не два прикидывала, где и чем он живет.
А еще — жалела, что так и не узнала его имени.
— Убирайтесь, — процедила она. — Убирайтесь вон!
Лекаря как ветром сдуло, лишь торопливые шаги заметались по ступеням лестницы, накормив собой голодное эхо. Женщина влетела в комнату Сколота, как влетает ураган в городские ворота, разрывая их на куски — безучастно и неотвратимо, потому что он — бедствие, и ему без разницы, приносит он разрушение или нет.
Она не имела зеленого понятия, чего конкретно хочет — наорать на мальчика или попросить у него прощения за все свои настойчивые фразы, лишенные для него смысла. Она не имела зеленого понятия, какой будет его реакция — и будет ли она реакцией, или мутноватые глаза Сколота снова заскользят по ее чертам мимолетно, словно ребенок не нуждается ни в матери, ни в ее сородичах-людях. Она не имела зеленого понятия — а потому застыла, пораженная, едва заметив, что мальчик задумчиво крутит в пальцах рогатку и кусает нижнюю губу, вне всякой меры заинтригованный.
Впервые она различила в его бледном лице хоть какие-то чувства, и это привело Стифу в такой восторг, что она подхватила Сколота с кровати и закружила по комнате, словно он ровным счетом ничего не весил.
— Я люблю тебя, — радостно смеялась она. — Я люблю!
Прослойка между иными расами и людьми была открыта лишь для нее.
Бесплотные духи, похожие на все, что существует вокруг, и в то же время — обделенные своим обликом, сновали по Вайтер-Лойду с такой грациозностью и мягкостью, будто эта земля с самого начала принадлежала им, а племя Тэй пришло и по глупости возомнило, что может поселиться на голой заснеженной пустоши. Бесплотные духи парили над крышами домов, над широкими улицами, над сараями; бесплотные духи вились, как ленты, в дыму над кирпичными трубами. Бесплотные духи плавали в голубых водах океана — словно бы наравне с рыбами, но рыбы не различали их силуэтов, а потому каждая крохотная тварь, слабо мерцающая, подобно звезде на ткани синих небес, источала благодарность маленькой девочке, одетой в просторное ритуальное платье.
Такхи было неуютно и холодно; она едва ли не с боем отобрала у господина Тальведа свои рукавицы и спрятала в них озябшие ладони. С низкого покрывала туч хлопьями срывался упрямый снег — и таял, потому что океанские волны были ему ненавистны.
— Моя госпожа, — девушка в кольчуге опять поклонилась, и стальные звенья загремели не хуже летней грозы, — будьте добры следовать за мной.
Такхи повиновалась, потому что на острове, как ни крути, не было ни единой вещи, способной отвлечь ее от грядущего ритуала. Одинокий кусочек суши, абы как отрезанный от Карадорра, возвышался над пучиной и всеми силами старался удержать себя на плаву, но волны точили и точили его ледяную плоть, и основная часть острова пропала. Только сердцевина, где изящные стены храма тревожили и смущали девочку, по сей день оказывала сопротивление, и храмовники поминали ее в молитвах — может, Боги будут милостивы, и она не утонет...
Храм на землях Лойда был гораздо больше, чем ритуальные залы на землях Вайтера. Собственно, целую анфиладу комнат тут заменяло единственное, пускай и роскошное, помещение. Сводчатый потолок искрился по утрам, встречая рассвет, и затухал ранним вечером, приветствуя ночь; на закате он походил на угли костра, обреченного умереть. Такхи следила за ним уже трое суток — пока господин Соз проводил странные обряды, призванные обезопасить и оградить от грешного мира священный ритуал, чья суть по-прежнему оставалась для девочки загадкой.
Пока провожатая без умолку болтала, наивно полагая, что Такхи любопытна ее семья, величайшая надежда племени Тэй перебирала в памяти свои сны. После десятого дня рождения она спала все чаще, и ее сны обретали все новый и новый смысл. Если сперва девочке виделись бестрепетные, нежные, красновато-розовые огни тысяч и тысяч лун, то теперь к ним присоединились корабли, построенные из металла. Они летали даже там, где не было воздуха, мимо разных планет, обитаемых и не очень. У них были отважные хозяева, и Такхи чем-то неуловимо нравился высокий голубоглазый капитан, чью фигуру выгодно подчеркивали ремни на поясе и на бедрах — для пистолетов.
Просыпаясь, девочка пыталась разобраться, что такое эти пистолеты, но господин Соз только ухмылялся и говорил:
— Я не знаю. Никто не знает, куда ведет твоя Грань.
— Почему? — недоумевала Такхи.
— Потому что «чистые» дети не поддаются внутренней связи. Я могу уловить мысли Тальведа на расстоянии до пятнадцати выстрелов, а твои не слышу и здесь, хотя ты — вот она, в паре шагов...
Он протянул руку, словно бы желая коснуться ее волос, и натянуто улыбнулся. Он всегда улыбался девочке натянуто — боялся ее и не любил, а в самых дальних уголках души, вероятно, испытывал к ней презрение. Ему-то было известно, как проводится Великая Церемония — в отличие от глупого ребенка. Такхи путалась под ногами, сбивала с ритма, возилась у крыльца, зачем-то гасила свечи и спрашивала, где они «включаются» (значения этого слова господин Соз не понимал), да что там —приносила племени Тэй беспокойство даже во сне. Накануне мужчину разбудил ее отчаянный, полный боли крик: «Стреляй же! Стреляй!», а затем ему добрых полчаса пришлось приводить в себя дрожащую, растерянную девочку, мокрую, как мышь, по вине холодного пота.
Все это пронеслось у Такхи в голове — и погасло, потому что девушка в кольчуге привела ее в спальню.
— Вы должны хорошенько отдохнуть, — попросила она. — Я приду на рассвете, за полтора часа до Великой Церемонии. Принесу чай.
Девочка неожиданно рассмеялась.
Чай. Невыносимо простая и обыденная штука по сравнению с ритуалом, таким возвышенным и важным, что впору молиться ему, а не дутым физиономиям Богов, изображенным на картинах. Она вообразила себе, как девушка в кольчуге, подобно слуге, держит на удобной для Такхи высоте поднос, а та, обжигаясь, в пару глотков опустошает старую глиняную чашку.
— Нет, спасибо, — отказалась она. — Не нужно ничего приносить.
Девушка виновато понурилась и поспешила откланяться.
Такхи осталась одна.
В храмовой спальне было полутемно и сыро; сводчатый потолок пестрел паутиной, на полу зияли дыры и трещины. Раньше тут жили такие же, как и Такхи, «чистые» дети, и о них, похоже, совсем не заботились ни господин Тальвед, ни господин Соз. Если бы девочка попала в такое мрачное место раньше, она бы заставила обоих мужчин как следует все вымыть и, главное, починить, а если бы они возмутились, пошла бы к совету старейшин и уточнила, почему ее, последнюю надежду племени Тэй, вынуждают спать в бардаке и пыли?
Но совет старейшин был далеко, и Такхи лишь печально вздохнула, после чего натянула тонкое одеяло по самый нос и тщетно попробовала согреться.
Впрочем, сон сморил ее раньше.
Взрослые особи Тэй не спят и не испытывают усталости — до самой смерти, а пауза между ней и утратой шанса проваливаться в забытье составляет примерно сорок-пятьдесят лет. Но у маленьких сон занимает большую часть жизни — они находятся в сознании от силы часа четыре, а восемнадцать других проводят за Гранью — там, где заканчивается живой мир и начинается... нет, не мертвый. Все-таки скорее — иной.
Такхи не знала, какие сны видят ее сородичи. Если быть честной до конца, она никогда и не испытывала к ним интереса. Но почему-то была уверена, что их сны обыденны, и там нет ни высокого голубоглазого капитана, ни кораблей, способных летать по небу — и над ним, в черной космической пустоте, где звезды светятся и пульсируют, как россыпь живых сердец.
Как россыпь живых сердец...
Она сидела на бортике у провала иллюминатора. Сверхпрочное стекло едва заметно поблескивало, отражая виртуальные окна, повисшие над приборной панелью. Голубоглазый капитан задумчиво хмурился, листал бесконечно длинные списки — что-то о встроенном оружии симбионтов, — и порой с волнением стучал подошвой по обшивке пола.
— Как по-твоему, Лойд, — сказал он, — мы настигнем этот проклятый грузовик, или они сбегут с порта Бальтазаровой топи раньше, чем мы успеем прибальтазариться и настроить левый маневровый?
— Не знаю, Талер. — Она внутренне сжалась, осознав, что на самом деле ни разу не слышала его имени. Встала, и по обшивке звякнули не подошвы, как у мужчины, а титановые ступни протезов.
Такхи опасливо покосилась вниз — и поняла, что у нее нет ног. От середины бедра тянулись идеальной формы заменители, прошитые маленькими стальными тросиками под коленями и у лодыжек, прорезанные шестеренками, подвижными, как в часовых механизмах, и — накрепко соединенные с ее телом, с ее костями, ее кожей... и с нервами. Она ощущала протезы, как продолжение себя.
Талер тяжело вздохнул и расслабил затекшие плечи. Темно-зеленый мундир, широкие ремни на поясе и на бедрах — все было таким же, каким Такхи запомнила, исходя из недавних своих снов. Но сегодня привычный образ дополнила багровая полоса шрама от виска вниз по скуле — рваная, так и не зажившая полностью, хотя ее наверняка нанесли не меньше десяти лет назад. Такхи почему-то не сомневалась, что не меньше десяти, хотя осмысленно говорила с капитаном небесного корабля впервые — и следил за ней он тоже впервые, слегка напряженными, усталыми, сощуренными глазами. Она обнаружила, что, намереваясь о чем-то сообщить, Талер едва шевелит губами — наверное, слишком явные движения лицевых мышц влияют на его шрам и приносят боль. Ей тут же стало жаль, что такому хорошему человеку досталась такая глубокая и подлая рана, хотя она не знала о мужчине решительно ничего — кроме того, естественно, что он управляет всеми корабельными системами и руководит командой, пока что весьма туманной.
А еще называет ее «Лойд».
— Ты в порядке? — не выдержал капитан, и его покрасневшие веки дрогнули, выказывая беспокойство. — Ты какая-то очень тихая. Плохо себя чувствуешь?
— Нет. — Она покачала головой. — Просто... ответь, пожалуйста — кто ты на самом деле... такой?
Что-то внутри Такхи настаивало, что к Талеру надо обращаться на «ты» — и одержало победу. Что-то внутри Такхи <