Соната без сопровождения 2 глава

— Но почему ему отрезали пальцы?

— Потому что, — объяснил Гильермо, — впоследствии он, наверное, снова пытался создавать музыку. А когда нарушаешь закон во второй раз, тебя лишают способно­сти нарушить его снова.

Гильермо говорил совершенно серьезно, и для членов бригады история Сахара звучала величественно и страш­но, как опера. Они гурьбой ввалились в комнату Сахара и обнаружили, что тот сидит, вперившись взглядом в стену.

— Сахар, это правда? — спросил поклонник Роджер­са и Хаммерстайна.

— Ты был Творцом? — спросил верующий.

— Да, — признался Сахар.

— Но, Сахар,— сказал верующий, — Бог вовсе не ве­лит, чтобы человек перестал создавать музыку, даже если тот и нарушил закон.

Сахар улыбнулся.

— Бога никто не спрашивал.

— Сахар, — сказал наконец Гильермо. — Нас девять че­ловек в бригаде, нас всего девять, и мы за много миль от других людей. Ты нас знаешь, Сахар. Мы, все до едино­го, клянемся на могилах своих матерей, что никогда ни­кому ничего не скажем. Да и зачем нам это? Ты один из нас. Но пой, черт тебя подери, пой!

— Не могу, — ответил Сахар.

— Но ведь именно это предопределено тебе Богом, — уговаривал верующий. — Мы все делаем то, что нам боль­ше всего по душе, и вот тебе на: ты любишь музыку, а не в состоянии пропеть ни одной-единственной ноты. Пой для нас! Пой вместе с нами! А знать об этом будем только ты, мы и Бог!

Они все обещали. Они все умоляли.

И вот на следующий день, когда поклонник Роджерса и Хаммерстайна запел «Взгляни, любовь моя», Сахар при­нялся тихонько мурлыкать себе под нос. Когда верующий запел «Бог наших предков». Сахар стал тихонько подтягивать ему. А когда любитель народных песен затянуй «Опустись пониже, мой милый Возничий», Сахар присоединился к нему и запел удивительно высоким голосом. Все засмеялись и захлопали, как бы приветствуя голос Сахара.

Сахар, само собой, принялся изобретать. Сначала, разумеется, гармонии, странные, непонятные гармонии, слушая которые Гильермо сперва хмурился, а потом, немнонго погодя, стал улыбаться и подпевать, почувствовав, насколько мог, что именно Сахар делает с музыкой.

А после гармоний Сахар принялся петь собственные мелодии, на свои же слова. Они изобиловали повтора­ми, слова были просты, а мелодия и того проще. Однако он облекал их в удивительные формы, создавая из них песни, каких никогда и никто прежде не слышал; они звуча­ли вроде бы неправильно, но тем не менее были изуми­тельно красивы. Прошло совсем немного времени, и вот уже поклонник Роджерса и Хаммерстайна, любитель на­родных песен и верующий радостно или скорбно, весело или сердито распевали их, знай себе строя дорогу.

Даже Гильермо выучил эти песни, и они так изменили его тенор, что его голос, самый (что говорить!) заурядный, стал каким-то удивительно прекрасным. Наконец Гиль­ермо однажды сказал Сахару:

— Слушай, Сахар, ведь твоя музыка абсолютно непра­вильная, приятель. Но мне нравится, какое чувство она вызывает у меня в носу! Эй, ты можешь это понять? Мне нравится, какое чувство она вызывает у меня во рту!

Некоторые песни были религиозными гимнами. «Дер­жи меня в голоде, Господи» пел Сахар, и бригада пела вме­сте с ним.

Были у него песни о любви. «Залезь в карман к кому-нибудь другому» пел Сахар сердито, «Твой голос слышу поутру» пел Сахар нежно, «Неужто все еще лето?» пел Сахар грустно, и бригада распевала вместе с ним.

Проходили месяцы, дорожная бригада менялась: один человек уходил в среду, а в четверг на его место заступал другой, поскольку на разных участках требовались разные навыки. Каждый раз, когда появлялся новенький, Сахар замолкал, пока человек не давал слово и можно было не беспокоиться, что тайна будет сохранена.

В конечном счете погубило Сахара то, что его песни невозможно было забыть. Люди, ухолившие из бригады Сахара, распевали его песни в других бригадах, в свою очередь члены этих бригад выучивали их и учили им дру­гих. Рабочие дорожных бригад пели эти песни в барах и на дороге: песни людям нравились, они быстро их запо­минали. И вот однажды слепой Блюститель Закона услы­шал их песню. Он мгновенно понял, кто спел ее первым. Это была музыка Кристиана Харолдсена, поскольку в этих мелодиях, как они ни были просты, по-прежнему слы­шался свист ветра в северных лесах, по-прежнему над каждой их нотой ошушалась тяжесть опадающих листьев, и... и Блюститель Закона печально вздохнул. Из своего набора инструментов он выбрал один особый, сел в аэро­план и долетел до ближайшего большого города, непода­леку от которого работала дорожная бригада. Слепой Блю­ститель сел в нанятую машину, и нанятый шофер доставил его туда, где дорога еше только начинала захватывать полоску пустыни. Там он вылез из машины и услышал пение. Услышал, как высокий голос поет песню, от кото­рой заплакал даже незрячий.

— Кристиан,— сказал Блюститель, и песня прекрати­лась.

— Это ты,— сказал Кристиан.

— Кристиан, даже после того, как ты лишился паль­цев?

Остальные ничего не понимали — все остальные, кро­ме Гильермо.

— Блюститель, — обратился к нему Гильермо, — он не сделал ничего плохого.

Блюститель Закона криво улыбнулся.

— Никто и не говорит, что сделал. Но он нарушил закон. Вот, скажем, тебе, Гильермо, понравилось бы рабо­тать слугой в доме богача? Или не хотел бы ты стать кас­сиром в банке?

— Не забирайте меня из дорожной бригады, — сказал Гильермо.

— Именно закон определяет, где люди будут счастли­вы. Но Кристиан Харолдсен преступил закон. И с тех са­мых пор бродит по земле, смущая людей музыкой, кото­рая вовсе не для них.

Гильермо понимал, что проиграл спор еще до того, как его затеял, но остановиться уже не мог.

— Не делай ему больно, приятель. Мне было суждено слушать его музыку. Клянусь Богом, она сделала меня счастливее.

Блюститель грустно покачал головой.

— Будь честным, Гильермо. Ты честный человек. Его музыка только сделала тебя несчастным, разве нет? У те­бя есть все, чего ты только ни пожелаешь в жизни, и однако из-за его музыки ты испытываешь грусть. Все вре­мя испытываешь грусть.

Гильермо хотел было возразить, но как честный чело­век заглянул в собственное сердце. И он понял, что эта музыка полна печали. Даже счастливые песни что-то опла­кивали, даже сердитые песни почему-то рыдали, даже в любовных песнях, казалось, говорилось о том, что все уми­рает, а удовлетворенность — мимолетней всего на свете. Гильермо заглянул в собственное сердце, и там перед ним предстала вся музыка Сахара, и он заплакал.

— Пожалуйста, не делай ему больно,— пробормотал Гильермо, плача.

— Не сделаю,— ответил слепой Блюститель.

Он подошел к Кристиану, который покорно стоял и ждал, и поднес особый инструмент к его горлу. У Крис­тиана перехватило дыхание.

— Нет! — сказал Кристиан, но слово лишь оформилось у него на языке и на губах. Никакого звука не послыша­лось. Всего лишь шипение воздуха. — Нет!

— Да, — сказал Блюститель.

Члены дорожной бригады смотрели, как Блюститель увел Кристиана. Много дней они не пели. Затем, в один прекрасный день, Гильермо забыл о своем горе и запел арию из «Богемы». С тех пор они снова стали петь. Иногда они пели песни Сахара — эти песни невозможно было забыть.

В большом городе Блюститель Закона дал Кристиану блокнот и ручку. Кристиан тут же зажал ручку в складке ладони и написал: «Чем же я теперь буду заниматься?»

Слепой Блюститель засмеялся.

— У нас для тебя такая работенка! Ах, Кристиан, Крис­тиан, у нас для тебя такая работенка!

 

Аплодисменты

На всем белом свете было всего две дюжины Блюсти­телей Закона. Это были замкнутые люди, которые надзи­рали за системой, почти не требовавшей надзора, потому как она и впрямь почти всем доставляла счастье. Это была хорошая система, но, как и самая идеальная система, она то тут, то там давала сбои. То тут, то там кто-нибудь вел себя, как сумасшедший, и наносил вред себе самому. И чтобы защитить всех и каждого, Блюстителю полагалось обнаружить это сумасшествие, поехать и устранить его.

В течение многих лет лучшим из Блюстителей был человек без пальцев на руках, человек без голоса. Обла­ченный в униформу, величавшей его единственным име­нем, которое было необходимо, — Власть. Он молча по­являлся там, где требовалось его присутствие, и, бывало, находил самый добрый, самый легкий и в то же время самый действенный способ решения проблемы, исцеле­ния от сумасшествия и сохранения системы. Системы, благодаря которой мир впервые в истории стал отличным местом для жизни. Практически для всех.

Правда, по-прежнему находились лица — один-два человека в год, — которые попадали в плен собственных коварных замыслов, которые не могли приспособиться к системе, но и не могли причинить ей вреда, люди, кото­рые продолжали нарушать закон, хотя и понимали, что он их уничтожит.

В конце концов, легкие увечья и лишения не излечи­вали их от сумасшествия и не возвращали обратно в систе­му, им давали униформу, и они тоже работали, блюдя закон.

Ключи власти отдавали в руки тех, у кого было больше всего причин ненавидеть систему, которую им полагалось блюсти. Сожалели ли они об этом?

«Я — да», — отвечал Кристиан в те моменты, когда осме­ливался задавать себе этот вопрос.

В скорби исполнял он свой долг. В скорби он поста­рел. И вот наконец другие Блюстители, относившиеся к этому немому с почтением (ибо они знали: когда-то он пел великолепные песни), сказали ему, что он свободен.

— Ты отслужил свой срок,— сказал безногий Блюс­титель и улыбнулся.

Кристиан вскинул брови, будто желая сказать: «И что теперь?»

— Иди поброди по свету

И Кристиан отправился бродить по свету. Униформу он снял, но поскольку он не испытывал недостатка ни в деньгах, ни во времени, редко какая дверь оказывалась перед ним закрытой. Он бродил там, где когда-то жил. Дорога в горах. Городок, где когда-то ему был знаком служебный вход в каждый ресторан, кофейню, бакалейный магазин... И, наконец, то место в лесу, где от време­ни и непогоды разваливался, рассыпался дом, простояв­ший пустым сорок лет.

Кристиан был стар. Гремел гром, а он лишь понимал, что вот-вот пойдет дождь. Все эти старые песни... Он опла­кивал их в душе. И не потому, что считал свою жизнь особенно печальной. Нет. Просто он не мог вспомнить ни одной из них.

Однажды, сидя в кофейне близлежащего городка, укры­ваясь от дождя, он услышал, как четыре подростка, от­вратительно бренча на гитарах, исполняют знакомую ему песню. Эту песню он придумал, когда жарким летним днем дорога заливалась асфальтом. Подростки были не музыканты и, безусловно, не Творцы. Но они пели эту песню от всей души, и, хотя в ней пелось о счастье, у всех, кто ее слушал, на глаза наворачивались слезы.

Кристиан написал на блокноте, который всегда носил с собой, и показал свой вопрос мальчишкам: «Откуда эта песня?»

— Это песня Сахара, — ответил лидер группы. — Это песня, которую сочинил Сахар.

Кристиан поднял бровь и пожал плечами.

— Сахар работал в дорожной бригаде и сочинял пес­ни. Правда, его уже нет в живых, — ответил мальчик.

Кристиан улыбнулся. Потом написал (а ребята с нетер­пением ждали, когда этот немой старик уйдет): «Разве вы не счастливы? Зачем петь грустные песни?»

Ребята растерялись и не могли найти ответ. Правда, лидер все же заговорил. Он сказал:

— Разумеется, я счастлив. У меня хорошая работа, девушка, которая мне нравится, и знаешь, приятель, боль­шего я не мог бы желать. У меня есть моя гитара. У меня есть мои песни. И мои друзья.

А другой мальчик сказал:

— Эти песни не грустные, мистер. Конечно, слушая их, люди плачут, но они не грустные.

— Да, — поддержал его третий. — Дело в том, что они были написаны человеком, который знает.

Кристиан нацарапал на бумаге: «Знает что?»

— Ну, он просто знает. Просто знает — и все.

И тут подростки снова неумело заиграли на гитарах и запели молодыми, непоставленными голосами, а Крис­тиан направился к выходу, поскольку дождь прекратился и поскольку он прекрасно знал, когда уйти со сцены. Он повернулся и слегка поклонился в сторону певцов. Они этого не заметили, но их голоса звучали для него дороже всяких аплодисментов. Оставив их, он вышел на улицу, где уже начинали желтеть листья. Скоро они с легким, не­слышным звуком оторвутся от деревьев и упадут на землю.

На мгновение ему вдруг показалось, будто он слышит, как поет. Но это был всего лишь последний порыв ветра, по-сумасшедшему проносившийся между уличными про­водами. Это была яростная песня, и Кристиану показа­лось, будто он узнал собственный голос.

 

Фарфоровая саламандра

Обитатели этой страны называли ее Прекрасной — и бы­ли правы. Прекрасная Страна лежала на самом краю боль­шого континента, за которым простирался океан — такой громадный, что лишь немногие отваживались его пере­сечь. За пределами Прекрасной Страны вздымалась Вы­сокая Гора; ее не напрасно так назвали, ибо лишь отча­янные смельчаки рисковали подниматься на ее вершину. И хотя жизнь Прекрасных Людей, как называли себя жители Прекрасной Страны, текла вдали от остального мира, то была замечательная жизнь.

Конечно, не все жители райского уголка были богаты, и счастливы тоже были не все. Но со стороны жизнь в Прекрасной Стране казалась такой замечательной, словно бедности там вовсе не существовало, а страдания длились очень недолго.

Только не для Кирен.

Вся жизнь Кирен состояла из страданий. И пусть она жила в богатом доме, полном слуг, и могла получить все, что пожелает, она была глубоко несчастна. Наверное, вы знаете, что слова благословения и проклятия обладают магической силой; правда, они не всегда сбываются, а ино­гда сбываются совсем не так, как было задумано. Прокля­тие, которое бросили Кирен, сбылось.

В ту пору, когда ее прокляли, Кирен еще не успела совершить ни одного дурного поступка, ибо только-толь­ко появилась на свет и была невинна, как любой ново­рожденный младенец. Однако у матери девочки было слабое здоровье, и роды проходили мучительно. Их усугубил страх. Девочку сумели спасти, но мать ее умерла. Отец Кирен так сильно любил свою жену, что когда ему сооб­щили печальную весть и показали дочку, он громко закри­чал:

— Это из-за тебя она умерла! Это ты ее погубила! Так будь же ты слаба и беспомощна — пока не лишишься того, кого полюбишь так же сильно, как я любил твою мать!

То было ужасное проклятие. Услышав его, кормилица залилась слезами, а лекари поспешили зажать обезумев­шему отцу рот, чтобы он больше не произнес ни одного страшного слова.

Проклятие сбылось. Конечно, в младенчестве и ран­нем детстве Кирен ее отец миллион раз раскаивался в содеянном, но был не в силах что-либо изменить. К счас­тью, проклятие не обрушилось на Кирен всей мошью. Девочка кое-как научилась ходить. Она даже могла сто­ять, но очень недолго. Однако большую часть времени Кирен сидела или лежала. Она была настолько слаба, что руки и ноги почти не слушались ее. Кирен могла пару раз поднести ложку ко рту, но потом уставала, и слугам при­ходилось ее кормить. Ей даже не всегда хватало сил, что­бы прожевать пищу.

Всякий раз, когда отец видел страдания дочери, ему хотелось плакать, и часто он безутешно рыдал. Иногда он даже подумывал о самоубийстве, чтобы тем искупить свою вину. Но потом удерживался, зная, что его уход из жизни лишь прибавит Кирен страданий.

Когда чувство вины становилось невыносимым, отец клал в большой заплечный мешок фрукты Прекрасной Страны и хитроумные поделки ее жителей, уходил из дому и поднимался на Большую Гору. Хотя и фрукты, и подел­ки очень ценились по другую сторону Горы, отца Кирен мало заботила прибыль. Мешок просто избавлял его от лишних расспросов — люди считали его храбрым стран­ствующим торговцем, не побоявшимся перевалить через Большую Гору. Отец Кирен пропадал по нескольку месяцев, и никто не знал, вернется он или сгинет в горных ущельях.

Но он всегда возвращался и каждый раз приносил что-нибудь для Кирен. Лицо девочки ненадолго озарялось улыбкой, и она говорила:

— Спасибо, отец.

Некоторое время новый подарок радовал ее, но потом силы снова оставляли Кирен, а отец, видя, к чему приве­ло его проклятие, вновь поникал под бременем своей вины.

Когда отец вернулся из очередного путешествия в Боль­шой Мир, стояла поздняя весна, и одиннадцатилетняя Кирен лежала на крыльце, слушая пение птиц.

На этот раз отец был непривычно возбужден и даже весел.

— Кирен! — крикнул он издали, завидев дочь.— Я при­нес тебе подарок!

Кирен улыбнулась. Ей было трудно улыбаться, поэто­му улыбка получилась грустной. Отец вынул из мешка подарок и подал дочке.

То была коробка, стенки которой ходили ходуном.

— Отец, ты принес мне какого-то зверька? — спроси­ла девочка.

— Нет, моя милая Кирен. Никакого зверька внутри нет. Там... Но подожди немного. Сейчас я помогу тебе поднять крышку, только сначала хочу рассказать одну исто­рию... Когда я спустился с Горы и оказался в Большом Мире, я решил пойти в городок, где раньше не бывал. Там я увидел множество лавок с разными диковинами. Остановив первого встречного, я спросил: «А у кого здесь продаются самые лучшие и редкие вешицы?» Этот чело­век посоветовал мне отправиться в лавку Ирвасса. Я не сразу ее нашел, такая она оказалась скромная и непри­метная, зато в ней и впрямь были собраны невиданные чудеса. Я сразу понял, что хозяин лавочки понимает толк в небесной магии. Ирвасс спросил у меня: «Чего ты жела­ешь больше всего на свете?» Чего я мог ему ответить? Конечно, лишь одно: «Я хочу, чтобы моя дочь выздоро­вела».

— Отец,— слабым голосом воскликнула Кирен.— Ведь не хочешь же ты сказать...

— Да, дочь моя. Именно так. Я без утайки рассказал Ирвассу, что с тобой и почему. Тогда Ирвасс снял с полки эту шкатулку и проговорил: «Вот лекарство для твоей до­чери»... А теперь давай откроем крышку.

Если бы не отец, у Кирен не хватило бы на это сил. Девочка не отважилась сунуть руку внутрь и попросила отца достать ее подарок. Он вытащил... фарфоровую саламанд­ру. Совсем белую, с тонкими эмалевыми чешуйками. Че­шуйки ярко блестели на солнце.

Все знают, что белых саламандр не бывает. Но то была мастерски сделанная фарфоровая фигурка, в точности похожая на живую саламандру, если не считать цвета. И она двигалась, как живая.

Саламандра дергала ножками; изо рта ее то и дело вы­стреливал язычок. Яшерка вертела во все стороны голов­кой и вращала глазами. Кирен радостно засмеялась.

— Отец, а ведь она совсем живая. Как Ирвассу удалось сотворить такое чудо?

— Он сказал, что наделил саламандру даром двигать­ся, но не наделил даром жизни. И если саламандра за­мрет хоть на мгновение, она сразу станет похожей на все остальные фарфоровые фигурки — неподвижной, твердой и холодной.

— Как она здорово бегает,— восхищенно произнесла Кирен.

С той поры саламандра сделалась для нее единственной отрадой. Когда по утрам Кирен просыпалась, саламандра уже танцевала по кровати. Девочку усаживали за стол, чтобы покормить, а саламандра сновала вокруг стола. Где бы ни сидела или ни лежала Кирен, ящерка забавляла ее, то гоняясь за воображаемыми мухами, то пытаясь скрыть­ся от воображаемого врага. Кирен не спускала с нее глаз, и саламандра никогда не убегала от нее далеко. Ночью, пока девочка спала, саламандра сновала по спальне — фар­форовые ножки бесшумно топали по ковру и, только про­бегая по кирпичам очага, издавали легкое позвякивание.

Отец Кирен нетерпеливо ждал, когда же его дочь нач­нет выздоравливать. Это случилось не сразу, но хотя пе­ремены происходили медленно, их нельзя было не заме­тить. Сперва с лица девочки исчезло грустное выражение: саламандра выделывала такие потешные трюки, что нельзя было не смеяться, и Кирен смеялась целыми днями. У де­вочки не только стало легче на душе — теперь она начала больше ходить и чаще стояла или сидела, чем лежала. Она научилась сама, без помощи слуг, гулять по комнатам отцовского дома.

В конце лета Кирен даже стала ходить в лес. Правда, по дороге ей приходилось часто останавливаться и отды­хать, но ей очень нравились такие прогулки, и они при­бавляли ей сил.

У Кирен была тайна, которой она не делилась ни с кем. Во-первых, тайна на то и тайна, чтобы ее хранить, а во-вторых — девочка опасалась, что ее назовут выдум­щицей. Оказывается, фарфоровая саламандра умела гово­рить!

Как-то утром саламандра пробежала по ногам Кирен и сказала:

— Прошу прошения.

— Да ты умеешь разговаривать! — удивленно восклик­нула девочка.

— Умею, но только с тобой.

— А почему ты не можешь говорить с другими?

— Потому что меня подарили тебе.

С этими словами саламандра пробежала по садовой изгороди и прыгнула Кирен под ноги.

— Это все, что я умею: двигаться и говорить,— сказа­ла саламандра.— Но во мне нет жизни. Я — просто кусок движущегося и говорящего фарфора.

Прогулки в лесу стали еще интереснее. Теперь Кирен и саламандра не просто гуляли, но и разговаривали. Ки­рен искренне привязалась к саламандре и думала, что та питает к ней ответные чувства. Однажды девочка сказала саламандре:

— Я люблю тебя.

— Люблю,— принялась повторять на все лады саламанд­ра, бегая вверх-вниз по стволу дерева.

— Да, люблю,— сказала Кирен.— Люблю больше жиз­ни. Больше, чем всех остальных.

— Даже больше, чем отца? — спросила саламандра.

Вопрос застал Кирен врасплох. Она не была неблаго­дарной дочерью и давным-давно простила отца за про­клятье. Но она понимала, что врать саламандре нехорошо.

— Да, я люблю тебя больше, чем отца. Больше, чем мечты о моей матери. Ведь и ты тоже любишь меня, по­тому что целыми днями играешь и говоришь со мной.

— Любовь, любовь, любовь,— звонким голоском про­изнесла саламандра. — Увы, я — всего лишь кусок движу­щегося говорящего фарфора. Любовь для меня — про­сто слово. В мире людей его часто рифмуют со словом «кровь». Тоже красиво звучит. Кровь, кровь, кровь.

И саламандра перепрыгнула через ручеек.

— Так ты... ты не любишь меня?

— Я не могу любить. Ты же знаешь: я — неживая. Прости.

Кирен стояла, прислонившись к дереву. Саламандра прыгнула ей на спину и спустилась на землю.

— Прости. Я действительно не могу любить.

Кирен вдруг стало очень больно и одиноко.

— Неужели ты совсем ничего не чувствуешь ко мне? — спросила она.

— Чувства? Чувства? — переспросила саламандра.— Чувства — это эмоции, они вспыхивают и гаснут. Можно ли им доверять? Разве тебе мало того, что я всегда рядом с тобой? Разве тебе мало, что я... я...

— Что ты?

— Ну вот, я чуть было не сказала глупость. Я хотела спросить: разве тебе мало, что, если понадобится, я отдам за тебя жизнь? Нет, это, право же, глупость. Я не могу отдать то, чего у меня нет. Я ведь фарфоровая... Кстати, не наступи на паука.

Кирен обошла невзрачного зеленого паучка, сидевше­го на своей паутинке. Внешне совсем безобидный, этот паук ядовитым укусом мог уложить лошадь.

— Я должна сказать тебе спасибо, и не один раз, а дважды, — сказала саламандре Кирен. — Один раз за то, что ты спасла мне жизнь. Ты предупредила меня насчет паучка, значит, ты все-таки меня любишь. За эту любовь я и говорю тебе спасибо еще раз. Теперь ты видишь сама — моя любовь к тебе вовсе не глупость.

— Глупость. Все-таки глупость! Ты так же глупа, как луна, которая пляшет в небесах со звездами, хотя потом они расходятся в разные стороны.

— Я люблю тебя,— сказала Кирен. — Я люблю тебя больше, чем мечты о выздоровлении.

На следующий день в двери отцовского дома постучался странный с виду человек.

— Я тебя не впущу, — сказал ему слуга. — Хозяин не говорил, что ожидает гостей.

— Тогда передай своему хозяину, что пришел Ирвасс.

Услышав это имя, отец Кирен стремглав бросился встре­чать гостя.

— Неужели ты хочешь забрать саламандру? Кирен толь­ко-только начала выздоравливать!

— Мне об этом известно лучше, чем тебе, — ответил Ирвасс. — Твоя дочь сейчас в лесу?

— Да. Гуляет с саламандрой. С девочкой творятся на­стоящие чудеса. Скажи, зачем ты пришел?

— Чтобы завершить излечение твоей дочери, — отве­тил Ирвасс.

— Как? — удивился отец Кирен. — А разве для этого мало саламандры?

— Какими словами ты проклял новорожденную дочь? — ответил Ирвасс вопросом на вопрос.

Лицо отца Кирен потемнело, но он заставил себя по­вторить страшные слова:

— Так будь же ты слаба и беспомощна — пока не ли­шишься того, кого полюбишь так же сильно, как я любил твою мать!

— Сейчас Кирен любит саламандру так же сильно, как ты любил свою жену, — сказал Ирвасс.

Отец Кирен сразу все понял и схватился за голову.

— Нет! — закричал он. — Я не допущу, чтобы она стра­дала так, как я когда-то!

— В этом заключается ее единственная возможность излечиться. Разве лучше будет, если она станет страдать по живому человеку, а не по куску фарфора? Ведь на ме­сте саламандры мог бы оказаться ты!

Отец Кирен содрогнулся и заплакал. Он лучше любо­го другого мог понять, какие муки суждено перенести его дочери.

Ирвасс больше ничего не сказал, но взгляд его был полон жалости. Потом он начертил на земле прямоуголь­ник, положил внутрь два камешка и что-то неразборчиво произнес.

И в тот же миг саламандра, гулявшая по лесу с Кирен, сказала:

— Как странно. Прежде здесь не было стены. А теперь она вдруг появилась.

В самом деле, перед ними возникла довольно высокая стена: даже когда Кирен привстала на цыпочки, ее пальцы на целый дюйм не достали до верха.

Саламандра попыталась залезть на стену, но соскольз­нула вниз. Удивительно, до сих пор она легко взбиралась по любым стенам.

— Магия. Должно быть, стена заколдована, — пробор­мотала саламандра.

Они с Кирен стали искать калитку, ведь оказалось, что стены окружают их со всех четырех сторон. Калитки не было. Но как же они тогда здесь очутились? Или это сама стена их окружила? К тому же, как назло, внутри не росло ни одного дерева, чтобы по нему можно было пере­лезть на ту сторону. Кирен и саламандра поняли, что ока­зались в ловушке.

— Я боюсь, — призналась Кирен. — Есть магия добрая и магия злая. Я не верю, что эту непреодолимую стену создала добрая магия. Должно быть, ее воздвигло какое-то проклятие.

Ей сразу вспомнилось страшное отцовское проклятие. Неужели счастливые дни кончились и ее снова ждет череда нескончаемых страданий? Кирен кусала губы, чтобы не заплакать.

Она мужественно сдерживала слезы до темноты, пока саламандра беспокойно бегала кругами, но когда стемне­ло, Кирен все-таки расплакалась.

— Прекрати плакать! — застонала саламандра.

— Не могу. Слезы сами собой льются, — всхлипывая, ответила Кирен.

— Я этого не вынесу. От твоих слез мне становится зябко, — сказала саламандра.

— Хорошо. Я постараюсь не плакать, — пообещала Кирен.

Ей почти это удалось, и она лишь время от времени всхлипывала и шмыгала носом. Всю ночь Кирен не со­мкнула глаз, а когда рассвело, девочка увидела, что стена стоит на прежнем месте...

Нет, не совсем. За ночь стена придвинулась и теперь ее отделяло от Кирен всего несколько футов. Их каменная темница уменьшилась почти вчетверо.

— Плохо дело, — сказала саламандра. — Нам грозит бела.

— Знаю, — тихо ответила Кирен.

— Тебе нужно выбраться отсюда.

— Нам обеим нужно отсюда выбраться, — поправила Кирен. — Но как?

Все утро ловушка играла с ними в свои зловещие игры. Стоило повернуться к одной из стен спиной, как стена эта тут же придвигалась на пару футов. Поскольку сала­мандра была проворнее Кирен и постоянно находилась в движении, она взялась следить за тремя стенами сразу.

— А ты внимательно следи за той, которая впереди, — велела она Кирен. — Не спускай с нее глаз.

Легко сказать — «не спускай». Девочка смотрела на стену так пристально, что начало щипать в глазах. Кирен поневоле приходилось мигать, а пока она мигала, стена успевала придвинуться. К полудню в распоряжении Ки­рен и саламандры остался только крохотный кусочек земли.

— Они все придвигаются и придвигаются, — угрюмо сказала саламандра.

— А что, если я попробую перебросить тебя на ту сто­рону? — предложила Кирен.

— Хорошая мысль. Тогда я побегу за подмогой.

Но Кирен тщетно пыталась перебросить саламандру через стену. Она тратила драгоценные силы, а стена слов­но дразнила ее. Девочке казалось, что каменная преграда подпрыгивает и ловит саламандру, заставляя фарфоровое создание соскальзывать внутрь их тюрьмы.

Вскоре Кирен окончательно выдохлась, а за это время пятачок внутри стен уменьшился вдвое.

— Они хотят нас раздавить, — сказала саламандра, не прерывая бега, хотя теперь ее бег больше напоминал кру­жение на месте. — Нам остается лишь одно.

— Что? Говори скорей! — закричала Кирен.

— Если бы ты на что-нибудь взобралась, ты бы смог­ла перелезть через стену.

— Как же через нее я перелезу? — в отчаянии спроси­ла Кирен.— Она не выпускает нас наружу.

— Мне кажется, стена не выпускает только меня, — возразила саламандра. — Посмотри, птицы спокойно про­летают над ней, и она их не ловит.

Саламандра была права. И, словно в подтверждение ее правоты, птаха, распевавшая на соседнем дереве, вспорх­нула и спокойно пролетела над стеной.

— Ты забыла, что я — неживая, — сказала саламанд­Ра. — Меня заставляет двигаться лишь сила магии. А ты живая, поэтому сможешь отсюда выбраться.

— Но мне не на что встать.

— Вставай на меня,— сказала саламандра.