Одним словом, Хрущев в Севастополе дал сигнал: «Ату его, ату!» Мне ничего не оставалось, как ожидать развития событий.
Буквально через несколько дней произошел драматический случай с линкором «Новороссийск». Жуков воспользовался им в качестве повода. Это его устраивало и как министра (нашел «козла отпущения»), и как человека, который не любил возражений. Хрущев же в те дни демонстративно подчеркивал свою близость к нему.
…Через год довольно странным путем был снят Жуков. Он на себе испытал коварный метод снятия людей без их ведома.
Время текло. Острота вопроса пропадала. Я несколько раз виделся с Жуковым случайно в поликлинике или в санатории «Архангельское». Мы здоровались и перекидывались несколькими фразами, как совсем малознакомые люди.
Когда пишутся эти строки, Георгий Константинович лежит в больнице на Грановского. Десять дней был там и я. Гуляя в крошечном дворовом садике, мы много говорили о разных вещах с К.К. Рокоссовским. Иногда касались и Жукова[69]. «Что вы пишете о нем в книге?» — спросил я. «Пишу так, как было», — но тут же пояснил, что старается писать в «более спокойных тонах». «К Жукову меня пока не пускают», — заметил он. Не стал пытаться навестить его и я. Ему вредно волноваться.
После всего сказанного у меня не могло остаться хорошего впечатления о личных качествах маршала Жукова. По характеру я всегда считал его человеком настолько властолюбивым, что рано или поздно, это могло привести его к переоценке своих сил…
Как же все это сочетать с его прекрасной боевой деятельностью во время войны и его полководческими талантами.
Наблюдая и оценивая деятельность Г.К. Жукова, я вижу много лишнего, не отрицая его заслуг в победе над врагом и ярких полководческих качеств, хотя в них всегда слишком превалировала, как средство достижения цели, строгость, граничащая с жестокостью. Но это можно объяснить трудностью положения во время войны. Важнее было добиться победы. Я признаю его незаурядным, упорным или, вернее, упрямым полководцем, что бывает полезно в военное время… Но считаю, что из него не мог быть отличный начальник Генерального штаба.
Однако более полную оценку пусть ему дают те, кто его больше знает. Я же ограничиваюсь только его одной стороной, обращенной в сторону флота и лично меня.
Таким образом, фактический мой уход или, вернее, отстранение от должности состоялось в первой половине октября без объяснения причин, и, когда я еще не успел пережить это, во второй половине октября 71 произошло крупное несчастье — в Севастополе, стоя на бочке, подорвался, а потом и затонул, перевернувшись, линейный корабль «Новороссийск»[70].
Еще накануне, уезжая из Симферополя, я увиделся с командующим Черноморским флотом В.А. Пархоменко и членом военного совета флота Н.М. Кулаковым. Я понимал, что мне предстоит новая работа, считал правильным, что к руководству флотом должны прийти новые люди, но не ожидал, что на меня свалится такое несчастье.
Когда поезд подошел к перрону в Москве, меня встретили работники аппарата с печальными лицами. «Что-то неладное», — пронеслось у меня в голове. Я еще не оправился от перенесенного инфаркта, и мое сердце нервно забилось. «В Севастополе подорвался «Новороссийск»[71], — были первые фразы встречавших. Они еще не знали подробностей и только постепенно, не желая сразу огорчать меня, доложили, что корабль перевернулся и, «кажется, много жертв».
Естественным желанием было как можно скорее отправиться на место катастрофы. Хотя формально я уже в течение полугода не выполнял обязанности заместителя министра, но считал себя ответственным за все, что происходит на флотах. Личной ответственности я никогда не боялся и поэтому тут же заказал самолет, чтобы вылететь в Севастополь.
Первое сообщение из Севастополя свидетельствовало, что корабль подорвался на магнитной мине, стоя на бочке. «Как это могло случиться?» — думал я, вспоминая все меры, которые были приняты после освобождения Севастополя во избежание неприятностей из-за выставленных противником мин. Там было и обычное траление, и контрольное в местах стоянки кораблей, и, наконец, на всякий случай — механическое уничтожение мин в более ответственных местах. С тех пор прошло уже более 10 лет. В Северной бухте на этой бочке плавали и стояли сотни раз различные корабли, и вероятность взрыва старой неприятельской мины была уже исключена. Но факт оставался фактом — крупный корабль Черноморского флота подорвался и затонул.
Мысли о причинах трагедии временно отошли на второй план, когда я, пролетая мимо бухты, издали заметил перевернувшийся линкор и около него скопление различных спасательных средств.
На месте уже работала правительственная комиссия. Я формально в нее не входил и присутствовал в ходе расследования как наблюдатель. Председателем был В.А. Малышев, тогдашний зампредсовмина. От Военно-Морского Флота в комиссию входил С.Г. Горшков, который уже в течение нескольких лет являлся командующим Черноморским флотом[72], а в последние месяцы — фактическим Главнокомандующим ВМФ[73].
Я ознакомился с обстоятельствами катастрофы. Почти в полночь, когда команды линкора спали, произошел сильный взрыв под килем корабля. По тревоге прибыл командующий флотом. После некоторой растерянности, как докладывал комфлот, у него создалось впечатление, что личный состав полностью контролирует положение. Корабль находится почти на ровном киле. Комфлот и его окружение настолько успокоились, что даже отправились пить чай. Но самое страшное, оказывается, было впереди.
Накопившаяся вода в какой-то момент прорвала переборки и, распространяясь по кораблю, резко и быстро увеличила крен на правый борт. А когда этот крен достиг известного градуса[74], то уже никакие силы не смогли удержать корабль на плаву и он стал быстро переворачиваться. Личный состав старался удержаться на борту и на верхней палубе. Это усугубило положение — возникла паника, которая унесла множество человеческих жизней.
Если взрыв под кораблем никто не мог предвидеть и тут нельзя усмотреть чьей-то халатности, то потеря людей и корабля после прибытия командующего флотом — явление из ряда вон выходящее и непростительное.
До сих пор для меня остается загадкой: как могла остаться и сработать старая немецкая мина, взорваться обязательно ночью и в таком самом уязвимом для корабля месте? Уж слишком невероятное стечение обстоятельств. Что же тогда могло произойти? Диверсия? Да, диверсия. «Новороссийск» — трофейный итальянский корабль, а итальянцы — специалисты в такого рода делах. В годы войны они подрывали английские корабли в Александрии, техника позволяла это делать и сейчас. Пробраться в Севастопольскую бухту трудностей не представляло. Ведь мирное время, город открытый. К тому же патриотические чувства итальянских моряков могли толкнуть их на это. Значит, ничего невозможного здесь нет. Ну а как доказать? И доказательств нет! Обычно подобные факты становятся достоянием всего мира спустя много лет. А в данном случае никакие сведения еще не просочились. Во всяком случае, до меня не доходили[75].
Пусть я в течение шести месяцев до этого уже не исполнял обязанности Главкома ВМФ и не контролировал деятельность Черноморского флота, но я должен был нести долю ответственности. На строгость по уставу жаловаться не положено. Но не в этом дело. Мне пришлось рассчитаться за все одному, хотя формально моей вины там немного: за траление несет ответственность командующий флотом. Им являлся с 1951 по 1955 год С.Г. Горшков. За поведение после подрыва нужно взыскивать с непосредственных виновников (комфлота и командир корабля), которые были наказаны, но не прошло и года, как наказания с них сняли. Но в эту область я вторгаться уже не хочу.
Мутная волна всяких небылиц нахлынула на меня. Жуков рассчитался со мной сполна. Сначала я был освобожден. Этого показалось мало, и меня уволили из Вооруженных Сил, снизив в звании.
Конечно, взрыв на линкоре «Новороссийск» явился только поводом для расправы со мной. А в чем заключаются истинные причины? Этот вопрос сложный и требует серьезного анализа[76].
Я не особенно был удивлен (но возмущен!) тем, что вопреки всякой логике, когда у бывшего комфлота С.Г. Горшкова погиб «Новороссийск», меня за это наказали, а его повысили. Удивлен тем, что никто не захотел потом разобраться в этом или даже просто вызвать меня и поговорить. Больше всего я удивлен и даже возмущен тем, что для своего личного благополучия и карьеры Горшков подписал вместе с Жуковым документ, в котором оклеветаны флот в целом и я. У меня не укладывается в голове тот факт, что С.Г. Горшков не остановился перед тем, чтобы возвести напраслину на флот в целом, лишь бы всплыть на поверхность при Хрущеве. Мне думается, нужно иметь низкие моральные качества, чтобы в погоне за своим благополучием не постесняться оклеветать своего бывшего начальника, который когда-то спас его от суда после гибели эсминца «Решительный» на Дальнем Востоке.
Я возмущался тем, что решение приняли, не вызвав меня, не заслушав моих объяснений и даже не предъявив документа о моем освобождении от должности. А происходило это так. Накануне одного из заседаний правительства, когда Хрущев и Булганин находились в Индии, мне позвонил В.Д. Соколовский, оставшийся за министра обороны: «Если можете, приезжайте завтра в Кремль, будет обсуждаться ваш вопрос», — и тут же добавил, что фактически уже все решено еще до отъезда Хрущева в Индию. Я все же поехал, но решил не выступать, чтобы не отнимать времени зря у членов правительства, коль скоро все равно «все решено»[77]. Председательствующий Микоян объявил решение и, не спрашивая моего мнения, поспешно перешел к другому вопросу. Я откланялся и вышел…
Приближался XX съезд партии. Еще накануне его открытия я присутствовал на Пленуме ЦК КПСС и по обыкновению (как член ЦК) получил на него пригласительный билет. В конце первого дня заседания съезда в раздевалке к моему адъютанту подошел И.А. Серов (телохранитель Хрущева) и громко, с расчетом, чтобы слышал и я, произнес: «А вы что тут делаете?» Понимая, что это сказано не по его личной инициативе, я решил больше на заседания не ходить. С трибуны же съезда Хрущев разоблачал в те памятные дни «культ личности» Сталина.
Вечером позвонил Горшкову и спросил, нет ли каких-либо решений относительно меня. Как потом оказалось, Жуков уже послал в правительство доклад с вымышленными фактами. Об этом Горшкову, конечно, было известно, но, якобы не зная, в чем дело, он уклончиво посоветовал мне обратиться к Жукову.
События опередили меня. В тот же вечер я получил приказание «явиться к министру ровно в 9 часов утра».
Вот я и подошел к своей последней официальной встрече с Г.К. Жуковым. 15 февраля 1956 года в течение пяти-семи минут в исключительно грубой форме мне было объявлено о решении снизить меня в воинском звании и уволить из армии без права на восстановление. На мой вопрос, на основании чего это сделано, к тому же без моего вызова, Жуков, усмехнувшись, ответил, что это, дескать, совсем не обязательно.
Хрущев уже делал все. что ему велела «левая нога» (не снимая ботинка, как в Нью-Йорке). Жуков импонировал ему грубостью и стремлением к единоличной власти. После этого меня никто не вызвал для формального увольнения — какой-то представитель Управления кадров в мое отсутствие принес и оставил на квартире мои увольнительные документы.
Лишь значительно позднее я узнал от А.М. Василевского, что решение принималось по записке Жукова Что он написал, я не ведаю до сих пор. Как мне говорили, какое-то решение ЦК КПСС состоялось и специальное письмо за подписью Жукова было послано на места. Я не мог не удивляться, почему ни одно из решений не было предъявлено мне, не говоря уже о нарушении формальностей, когда это делалось без подписей Председателя Президиума Верховного Совета и Предсовмина. В дальнейшем я пытался получить объяснение, но так и не получил.
Не будучи официально извещенным о причинах своего наказания — лишения звания и увольнения в отставку, — я просил Жукова хотя бы принять меня и ознакомить с документами, меня касающимися, тем более что они принимались, когда я еще был членом ЦК. Но он не сделал этого.
В июле 1957 года я написал письмо Жукову с просьбой принять меня, и хотя в нем ясно указывал, что разговор будет касаться не каких-то личных дел или просьб, а определенных документов, которые я там перечислил, принят я не был и ответа не получил. Так как этому письму предшествовали мои неоднократные просьбы принять меня и выслушать, то я решил больше никуда не обращаться…
Я был убежден, что об этом не знал Президиум ЦК КПСС. 8 ноября 1957 года я счел своим долгом в изменившейся обстановке[78]изложить Президиуму ЦК КПСС свою точку зрения на обвинения, брошенные мне Жуковым, подтверждая ее документами и фактами в том порядке, в каком министр обороны мне их перечислил:
1. Якобы я «нагородил» много различных окладов сверхсрочникам. Последнее рассмотрение окладов сверхсрочникам по поручению ЦК состоялось у А.А. Жданова в 1946 году. Решение тогда было принято, и больше я ничего не предлагал. Ссылка Жукова на большое жалованье сверхсрочникам на Камчатке не имеет ко мне отношения, так как это было сделано без меня (я служил в то время на Дальнем Востоке). Моя же точка зрения, когда устанавливались эти оклады, была такой: лучше прибавлять служившим в отдаленных местностях питание и хорошее обмундирование, а не жалованье, которое часто приносит только вред.
2. Дисциплина на флоте исключительно низкая. Да, я также не был удовлетворен дисциплиной на флоте, но, зная цифры проступков, утверждаю, что она не отличалась сколько-нибудь от дисциплины в округах (факты же можно было надергать).
Кроме того, когда вопрос идет о таком суровом наказании, нельзя не считаться с законной стороной дела: в какой степени я отвечаю за это лично? У меня никогда не было мысли не считать себя ответственным за дисциплину, но ведь после слияния министерств флоты даже не были мне официально подчинены — я управлял ими как заместитель министра! Флоты же по приказу были подчинены прямо министру. Это нетрудно проверить по документам.
3. «Вообще начальство вами очень недовольно, и на флотах вы никаким авторитетом не пользуетесь». Так как этот вопрос больше не разъяснялся и не уточнялся, я не мог понять, что конкретно имеется в виду, не могу ничего сказать и сейчас.
4. Последнее обвинение, высказанное мне уже после прощания («Можете идти»), заключалось в том, что у меня «были крупные недостатки в судостроении».
Этот вопрос, исключительно важный, имеющий большое значение для будущего Военно-Морского Флота в системе Вооруженных Сил, и заставил меня написать письмо Г.К. Жукову с просьбой ознакомиться с рядом документов, в которых я изложил свою точку зрения, подтверждая ее фактами и документами. Желая все объяснить министру, я вовсе не руководствовался какими-либо личными мотивами.
Решение вопросов по судостроению за весь послевоенный период.
После окончания войны в 1945 году мною был представлен десятилетний план проектирования и судостроения. В этом плане основными классами боевых кораблей были: а) авианосцы (большие и малые); б) крейсера с 9-дюймовой артиллерией (чтобы поражать все крейсера противника); в) подводные лодки; г) эсминцы и т. д.
Споры в процессе обсуждения касались авианосцев, на которых я настаивал и которые к постройке не принимались. По крейсерам больших разногласий не было. Относительно эсминцев разгорелась острая полемика: я категорически возражал против строительства большого количества старых эсминцев проекта № 30, потому что на них не было универсальной артиллерии, и соглашался только на несколько единиц, чтобы быстрее оживить работу судостроительной промышленности и собрать кадры. Что касается подводных лодок, то много говорили об их новых типах, которые нам уже были известны. Вопрос о тяжелом крейсере с 12-дюймовой артиллерией при мне даже и не поднимался, хотя министерство вооружения не раз, как я помню, рекомендовало 12-дюймовую пушку.
Я был снял с должности, когда споры о новой программе были в самом разгаре, и в окончательном виде она принималась без меня. Это легко проверить по документам. Я же лично до последних дней считал самыми крупными ошибками в послевоенном судостроении: решение о строительстве тяжелого крейсера, строительство такого большого количества эсминцев проекта № 30, продолжение строительства старых подводных лодок проекта № 15 и ряд других вопросов. По всем ним имеется большая переписка, особенно о неполноценности эсминцев проекта № 30. Несколько раз докладывал о необходимости оснащения флота десантными судами и авианосцами.
В докладе от 1 сентября 1951 года, то есть сразу после возвращения на должность министра Военно-Морского Флота, я написал, какими старыми кораблями мы обладаем, и просил принять ряд срочных мер.
Таким образом, ни формально, ни по существу меня нельзя обвинять в качестве тех кораблей, которые были построены в период с 1947 по 1951 год, потому что программа послевоенного судостроения была принята без меня, против моих предложений и вопреки моему мнению, а строительство этих кораблей в основном велось также в мое отсутствие.
Не утверждаю, что в то время я стоял на самых правильных позициях и ориентировался на все самое новое. Но я уверен, что если бы были приняты мои предложения, то к 1952—1953 годам мы имели бы авианосцы, подводные лодки, десантные корабли, крейсера, сильные в зенитном отношении, которые сейчас было бы нетрудно переделать в реактивные, имели бы самые современные эсминцы и т. д.
По моему предложению принято решение о проектировании новой техники.
Когда у Сталина разбирался вопрос относительно управляемых с самолетов снарядов, я всеми силами настаивал и настоял, чтобы как можно скорее был установлен один опытный образец в береговом варианте для моряков.
Вопрос о реактивном оружии впервые мною был поставлен еще в 1951 году[79]. На крейсере «Адмирал Нахимов» и кораблях береговой обороны флота еще при мне в 1954—1955 годах закончили установку опытных образцов этого нового оружия, а береговая установка «Стрела» уже была испытана и на стрельбах. Я показывал Хрущеву выстрел ракеты по щиту в Крыму в 1955 году и представлял все проекты решений в этом направлении.
Все эти факты я привел для того, чтобы доказать, что я не был в то время «отсталым» человеком, не видящим недостатков, как потом утверждали Жуков и Хрущев[80].
После вторичного назначения в Москву в 1951 году, вникнув в положение дел, я с помощью всех управлений детально и кропотливо подготовил Председателю Совмина большой доклад об устарелой технике и всех недостатках. Я считал это своим партийным долгом также потому, что все попытки текущим порядком исправить положение не удавались. Доложить же Сталину, кроме как в письменном виде, не было возможности — на личный прием я попасть не мог. В этом докладе уже тогда вскрывались крупные недостатки, которые и сейчас нужно выправлять[81]. Но объективного разбора сделано не было, и все свелось к оскорбительным нападкам на меня и обвинениям, что я «напрасно охаиваю самые современные корабли».
В записке В.А. Малышева в правительство меня обвинили чуть ли не в антигосударственном деле, в том, что я «неправильно указываю на недостатки наших кораблей, которые являются самыми современными». Резолюция на нем подвела черту под этим делом.
После смерти Сталина я, полагая, что обстановка изменилась, 6 августа 1953 года написал на имя министра обороны Н.А. Булганина доклад, в котором изложил свои взгляды на задачи флота. Но, не претендуя на их абсолютную непогрешимость, я просил поручить Генеральному штабу разобраться и подготовить вопросы для обсуждения. Сделал я это потому, что всегда был убежден: перед тем как решать вопрос, какой же флот строить, следует четко установить его место в системе Вооруженных Сил и задачи на случай войны. Без этого трудно даже предлагать, что строить.
Предложение принято не было, а мне было предписано представить план судостроения. Так возник новый план, который потом все-таки и был возвращен на рассмотрение Генерального штаба, но время было упущено. Видимо, ошибки в новом плане судостроения являются против меня более важным обвинением, чем недостатки старого плана, поэтому хочу на них остановиться более подробно, руководствуясь только фактами.
31 марта 1954 года я представил доклад о плане судостроения. Не отрицаю его погрешностей: планировалось большее, чем следует, количество кораблей, а кроме того, недостаточно решительно выдвигалось требование о создании самых новых кораблей и новой техники, но хочу объяснить, что предшествовало его окончательному представлению в правительство.
Одновременно с приказанием представить план мне было указано, чтобы он, хотя бы в самых общих чертах, был согласован с Министерством судостроительной промышленности. Хотя мы совсем не считались со сроками, предлагаемыми Минсудпромом, однако полагали обязательным быть ближе к реальности. Поэтому в этом плане (можно убедиться по документу) были учтены все самые современные требования к кораблям, но и этого, видимо, было недостаточно. Строительство кораблей было отнесено на поздние сроки. Я осмеливаюсь утверждать, что, очевидно, эти сроки едва ли будут выдержаны и хорошо, если они окажутся таковыми.
Однако могу со всей искренностью признать, что в этом плане были поставлены и корабли принципиально старых типов. Вызвано это было опасением на какой-то период остаться на случай войны без кораблей. В этом упрек в мой адрес совершенно правилен. Мое ошибочное предложение по новому плану судостроения не нанесло, однако, материального ущерба и было вовремя исправлено.
Когда этот документ был готов вчерне и мне было предложено привезти его министру обороны Булганину на юг, я специально попросил обсудить план еще раз у Василевского вместе с начальником Генерального штаба Соколовским и с обязательным привлечением Жукова и только после полного согласования направить его министру. Такое совещание состоялось, и я согласился со всеми изменениями, предложенными ими. Значительных сокращений требовал Жуков по авианосцам и десантным судам, что мне казалось особенно странным, но я пошел и на это…
Таким образом, документ, подготовленный в правительство, был полностью согласован и окончательно подписан министром обороны, начальником. Генерального штаба и мною. За него я готов нести ответственность, не ссылаясь на тех, кто его подписал и кто одобрил, я пишу об этом только для того, чтобы внести ясность в вопрос.
Зная, что судостроение идет по старым планам, что требуется немедленное решение по новому плану, особенно в части проектирования (которое важнее даже самого строительства, потому что во многом определяет качество будущих кораблей), я всячески добивался быстрейшего рассмотрения этого плана, и прежде всего плана проектирования, который, повторяю, был направлен в ЦК КПСС, где должен был предварительно рассматриваться. При первом его рассмотрении были внесены незначительные поправки, и через несколько дней он должен был обсуждаться на расширенном заседании Президиума ЦК КПСС.
Я готовил проект резолюции, согласно которому предлагалось создать комиссию, поручив ей в двух-трехмесячный срок более детально обсудить этот план, согласовать его с промышленностью и установить окончательно, какие же корабли строить и в какие сроки (эта резолюция сохранилась). Я прекрасно понимал, что такие решения не могут приниматься наспех, и никакой другой резолюции не предлагал.
Когда на этом заседании рассмотрение плана и даже создание комиссии было вновь отложено, я не выдержал и с криком стал настаивать, чтобы решение не откладывалось, потому что все равно предстояло еще много рассмотрений до окончательного решения и я боялся, что будет упущено время. Этот нервный срыв никогда, ни до, ни после, не повторявшийся, был совершенно подсознателен, и скорее его можно объяснить моим болезненным состоянием в то время. Ни криков, ни грубости я никогда не допускал ни с кем, даже во время войны, что могут подтвердить флотские товарищи. Но за тот случай я чувствую вину и постоянно стыжусь происшедшего. Но если рассказать, как эта программа откладывалась из года в год и как, добившись обсуждения ее на Президиуме ЦК, я услышал мнение Жукова и Хрущева, что этот вопрос следует снова отложить на неопределенное время, то, мне кажется, меня можно понять: любой болеющий за дело нарком в такой ситуации «завыл бы благим матом».
Таковы факты, которые мне хотелось изложить, не умаляя своей вины.
Кроме официально предъявленных мне обвинений, на которые я ответил выше, хочется также остановиться на некоторых вопросах, по которым я получил упреки.
1. По вопросу организации министерства. Меня упрекали в якобы консервативной точке зрения, будто я настаивал на особом военно-морском министерстве.
Моя точка зрения при реорганизации Вооруженных Сил состояла в том, что я считал необходимым сохранить правовое положение Главнокомандующего ВМФ на уровне с министрами. Она была проверена дважды. Первый раз, когда в 1946 году наше министерство (наркомат) было упразднено и я, как бывший нарком, был назначен первым заместителем наркома Вооруженных Сил, неопределенные функции и отсутствие регламентированного каким-либо документом правового положения привело к тому, что фактическими вершителями всех флотских вопросов стали работники аппарата Генерального штаба и различных управлений наркомата. Практически это происходило следующим образом: нарком Вооруженных Сил, получая доклад своего заместителя по флоту, не был в состоянии решать вопросы без подработки в аппарате, и поэтому мой доклад направлялся в то или иное управление на отзыв. Доклад долго ходил, прежде чем снова вернуться к наркому. Предварительное решение носило необъективный характер, ибо во главе этих управлений стояли армейские товарищи, которые прежде всего отвечали за сухопутные силы. То же происходило и в Генеральном штабе, где решались почти все вопросы по личному составу и распределению материальных ценностей. Бывший нарком ВМФ вошел в новый Наркомат Вооруженных Сил не органически, а как подвесок, на который все косо смотрели, стремясь урезать наши флотские потребности.
Если к этому еще добавить, что в 1946—1947 годах Сталин был только формальным наркомом Вооруженных Сил, а фактически все дела вершил Булганин, имевший явное пристрастие к сухопутным силам и который не мог подняться на объективную точку зрения, то сложившаяся ситуация станет еще более ясной. В январе 1947 года я был переведен на другую работу. И если раньше можно было говорить, что я являюсь тормозом в новой организации, то теперь представилась полная возможность наладить организацию и установить взаимоотношения так, как ему нравилось. Я же только со стороны наблюдал за этой организацией и, к сожалению, убеждался в том, что, кроме принижения роли и значения флота в системе Вооруженных Сил, ничего нового не происходило. С горечью я узнавал, как стремительно урезаются все наши заявки на деньги, корабли[82]и технику и как сокращаются даже те кредиты, которые уже были утверждены.
Я видел, что вместо разумной системы, основанной на опыте второй мировой войны, была создана система безраздельного господства всех армейских органов над флотскими вопросами, результатом которой стало не улучшение всей организации Вооруженных Сил, а сохранение старого порядка в сухопутной армии и подчинение ей Военно-Морского Флота.
Опыт войны подсказывал, что государству требуется объективный орган, который правильно понимал бы функции всех видов Вооруженных Сил, исходя из политических задач, а понимая это, занимался бы распределением всех ценностей и людей в соответствии с данными задачами. Это совсем не означало, что все виды Вооруженных Сил должны быть равновелики, и, возможно, флот уже следовало сократить, отдавая предпочтение новому оружию. Но на деле было совсем не так. Предпочтение отдавалось еще более устаревшим, чем флот, Сухопутным войскам, а флот отодвигался на задний план без всяких объяснений и оснований.
Как неожиданно и непродуманно произошла реорганизация в 1947 году, так еще более неожиданно совершилось разделение министерств, и флот в 1951 году вернулся практически в довоенное положение. Этой реорганизацией было перечеркнуто все, что говорилось об опыте войны и у нас, и на Западе относительно нового подхода к управлению вооруженными силами и операциям с применением новых средств борьбы.
Поскольку повторная организация двух министерств в 1951 году почти ничем не отличалась от довоенной организации 1938—1939 годов, два министерства в отсутствии координации со стороны правительства вынуждены были повторить все ошибки предвоенных лет. Не официальным, но фактическим их руководителем был заместитель Председателя Совета Министров Булганин, который мог бы при желании делами поправить плохую организацию, но этого, увы, не произошло. Его старая нелюбовь к флоту и мое, вопреки его желанию, повторное назначение министром ВМФ сказались в полной мере. Ощутимо было чувство неприязни как ко мне лично, так и к флоту. Колесо вертелось вхолостую. Бумаги, поступавшие к нему, тонули в его аппарате с формально-бюрократическими резолюциями: «рассмотреть», «доложить», «запросить мнение т. Малышева» и т. д.
«Центростоп» в эти годы во всем государственном аппарате достиг своего апогея, принося огромный вред государственным делам. Мы не просто топтались на месте, не решая того, что назрело, но и, расходуя огромные средства на старую технику, бросали деньги на ветер.
Принимая во внимание весь вред, причиняемый сложившейся системой государству, я решился написать доклад[83], которым поставил лично себя под удар. Но самое плохое, что даже этот вопль не был в состоянии пробить ту стену, которая образовалась между живым делом и уже не выполнявшим, по сути, свои обязанности физически слабым Сталиным.