Крупным недостатком является смешение функций советских органов и партийных, и даже более того — подмена ответственных советских органов партийными. Советская власть как-то потеряла свое лицо. Посмотрите на любой облисполком: туда ни один директор не ходит — он считается только с обкомом. То же делается в рамках района и любого города. Плохо, когда происходит своего рода дворцовый переворот. Это означает, что народ не участвует в управлении государством. Я, конечно, понимаю под переворотом свержение лица, фактически наделенного властью. Например, английскую королеву свергать нет нужды: Елизавета или Георг — большого значения не имеет. Но и для них уход должен быть оформлен. А вот когда в какой-нибудь южноамериканской республике прежнего диктатора сменяет в одну ночь другой, это свидетельствует о том, что там правит не народ, а клика, что там нет хорошей конституции, что там нет законов, которые бы никто не смел нарушать.
Но, развенчивая культ, нельзя оставлять без внимания и тех, кто ему особенно рьяно поклонялся. Нельзя освобождать от ответственности тех, которые должны отвечать. Иначе безответственность будет расти и расти от одного культа к другому.
Вот пример. Внес Хрущев неправильное предложение о школах. Его приняли. Сидел в это время ответственный за школы человек. Теперь же он кричит (да еще громче всех): «Виноват Хрущев!» А я вытащил бы этого деятеля, снял штаны и всыпал, приговаривая: «А ты? А ты где был?!» Это дало бы хороший урок на будущее. Иначе он отсидится, будет делать и дальше глупости, не задумываясь, что его долг состоит в том, чтобы либо настоять на своем, либо уйти.
Л. С.[88]рассказал об активе в Министерстве обороны. Настроение явно враждебное вчерашнему вождю. Выступал Матвей Захаров. Он еще на пленуме бросал резкие реплики. Тут отвел душу. Странными казались реплики Гречко и Еременко. Особенно Еременко. Какие люди! Те, что вчера, присосавшись к руководству, пользовались его именем, превозносили до небес, а сегодня они, как самые заядлые враги, бросают ему грязь в лицо. Где же совесть, свое мнение и, наконец, чувство благородства? Это не ново, но чтобы до такой степени! Рассказывали об активе моряков. С.Г. Горшков выступал и бил себя в грудь, дескать, он защищал флот, а Никита Сергеевич не позволял ему проводить необходимую линию, приказал разрезать крейсера. А ведь всем известно, что он потворствовал этому. Где хотя бы одна настоятельная просьба или бумага[89], что этого делать нельзя? Списал все за счет «покойника» и живи дальше. Можно ли так? Ведь крейсера-то резал Горшков! Если можно так ссылаться на высшее начальство, когда оно уже перестало быть таковым, то спрашивается, где же ответственность «ответственных товарищей»?!
И как же быть с людьми, которые сегодня спишут все за счет Хрущева, а завтра начнут, не имея своего твердого мнения, подчиняться другим, снова не чувствуя ответственности. Карусель!
Ну а как же быть? Где же ответственность, за которую получают зарплату, дачи и прочее и прочее… На похоронах своего начальника всяк может на него сослаться. Мне думается, выход один — отвечать должен каждый за свою отрасль. Не ушел в отставку — неси ответственность!
Меня даже забавляло в эти дни поведение отдельных лиц, которые спешили повернуть «уши по ветру». Вчерашние подхалимы больше всего кричали: «Так ему и надо». Те, кто еще вчера боялся звонить и избегал разговоров со мною, сегодня, почуяв изменение обстановки, звонят, клянутся в дружбе, подобострастно докладывают, желают проинформировать. Даже предлагают поставить белый или красный телефонный аппарат. Какие глупости! Что так испортило народ? О люди, люди! Кажется, я получил моральное удовлетворение больше всех, оказавшись правым в своих спорах и разногласиях с Хрущевым. Но больше всего я имел оснований возмущаться, когда Хрущев, а за ним и некоторые военачальники при всяком удобном и неудобном случае на флотах бросали в мой адрес лживые и вымышленные обвинения в недооценке атомных подводных лодок и ракетного вооружения флота. Глупость! Стоит посмотреть представленную мною программу судостроения, и увидите, что атомных подводных лодок там намечалось больше, чем введено их в строй. Строительство этих лодок началось при мне. Я вместе с Малышевым, Звенягиным и другими товарищами рассматривал первые их проекты. Никто ничего нового не изобрел в этой области. Значение ракет было понято еще в мою бытность. Хрущев высказывал не только неверные мысли, но и нес несусветные нелепости относительно моих «неправильных взглядов» на строительство флота. Ни разу не побеседовав со мной, он утверждал, что я придерживаюсь вредных взглядов на будущее флота.
Теперь, когда пишутся эти строки (1973 год), мои взгляды на различные классы кораблей оправдались. Вариант «сбалансированного» флота с подводными и надводными кораблями признан сейчас самым разумным. Да странно, конечно, что утверждения Хрущева о том, что подлодки могут решать все задачи, надводные корабли не нужны, а авианосцы — «покойники», были поддержаны опытными морскими специалистами. Хрущев обвинял меня, что я выступал против уничтожения крейсеров, которые были уже почти готовы. Будучи однажды в Ленинграде, он, как передавал мне И.И. Байков, проходя на катере мимо судостроительного завода, указывал на корпуса еще не распиленных крейсеров и спрашивал: «Что это кузнецовские корабли тут стоят?» Байков признался, что он, к сожалению не возразил ему и ответил просто: «Да, да». Крейсера вскоре распилили. И в «Правде» появилась тогда даже заметка, с какой радостью рабочие выполняли задание. От крейсеров Хрущев переходил к надводным кораблям вообще, особенно к крупным, и костил меня за это. Особенно ругал он меня за авианосцы.
Не отрицаю, я являлся сторонником средних авианосцев; не уверен и сейчас, что они нам не будут нужны. В полное разоружение я пока не верю, классовый характер двух лагерей еще может привести к столкновению. Хотя пусть этого лучше не будет!
Увлекшись, не находя серьезных обвинений, Хрущев просто обвинял меня в том, что я, видите ли, смел «свое суждение иметь» и возражать ему, Хрущеву! Это была, видимо, уже кульминация его зазнайства и хвастовства. Ему не возражали. Такова жизнь. Но я был поражен, когда читал в журнале статью И.С. Исакова, утверждавшего в унисон Хрущеву, что «авианосцы — это покойники». Это уже не только грех перед своей совестью опытного и оперативно подготовленного адмирала, но откровенная продажа совести. Правда, я слышал, что за это Хрущев упомянул Исакова в качестве лояльного и грамотного адмирала…
Я опасаюсь, что ловкачи опять пожнут плоды, быстро перестроившись на новый лад. Вот ведь Горшков уже бьет себя в грудь и уверяет, что он боролся с Хрущевым. Где же предел бесчестности и непорядочности? Неужели все снова сведется к «перемене мест»…
До сих пор (май 1973 года) мне так никто и не разъяснил причины моего снятия, попытки переговорить с кем-либо не увенчались успехом. Меня уже не интересует ни звание, ни должность. Материально я обеспечен[90], и больше мне не нужно. Ограничение даже полезно. Но остается непонятным, как можно не отреагировать на мои письма хотя бы поручением кому-либо показать мне все документы, на основании которых принято решение. Иначе создается впечатление, что так сказал Хрущев и это неизменно. Мне кажется, что законность нужна не только мне, но вышестоящим органам. Обидно и то, что ответом на многочисленные письма флотских товарищей служат слова, что я неправильно смотрел на будущее флота, оторвался от флота. Одним словом, опасаюсь, что после смерти, вместо исправления ошибки по возвращению мне звания, будут рассказаны легенды о моем поведении, вычеркнут и мое пребывание в годы войны.
Естественно, что даже небольшие изменения по службе или в жизни вызывают у человека определенные эмоции. Но «крутые повороты», о которых я рассказываю, были сопряжены с серьезным нервным напряжением или положительными радостными эмоциями. Они, с одной стороны, оставили в памяти неизгладимые впечатления и одновременно наложили большие и малые отпечатки на всю нервную систему. Действительно, трудно было пережить серьезную встряску 1947 года. Я сознавал, что затерянное по каким-то соображениям дело, получившее большую известность в Министерстве обороны, превратилось в процесс, призванный сыграть воспитательную роль, ради которой начальство могло пожертвовать несколькими адмиралами. Да так оно фактически и получилось…
На нервах прошли почти три недели неизвестности, когда над головой висел меч «возмездия», готовый обрушиться со всей силой на нас, грешных. Сказалось это по пути из здания суда домой на ул. Серафимовича Меня впервые «зажало» в груди. До сих пор не ведавший ни о каких заболеваниях, я и тогда не придал этому серьезного значения. Но, видимо, перенапряжение оставило след, и потом это все чаще и чаще посещало меня.
Но я выровнялся. Философски подошел к событиям, занялся делами и не поддавался унынию, не увлекся и «горилкой». Мне хотелось со временем доказать свою невиновность и реабилитироваться. Для этого требовалось время. Одним словом, нужно было выжить. На ТОФе я окончательно оправился от пережитого.
Когда летом 1951 года меня вновь назначили министром ВМФ, я тоже переволновался, но то были приятные положительные эмоции. Стал думать, как выручить оставшихся в беде товарищей. Написал два письма. Как потом мне рассказали Алафузов и Степанов, о моих шагах они знали, но, кажется, единственным облегчением был перевод их из одиночек в общую камеру. «Надо просидеть несколько лет в одиночке, чтобы испытать удовольствие сидеть вместе с другими преступниками, кто бы они ни были». Алафузов, хорошо знавший юрисдикцию, стал выполнять обязанности советчика, а его «клиенты» охотно мыли за него пол. «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно», — заметил я, когда мы собрались вместе у меня.
Мы хорошо простились, но какая-то тоска одолевала меня, как будто я был в чем-то виноват, хотя они слышали все мои показания и видели желание взять всю вину на себя (и уж, во всяком случае, не сваливать ее на своих подчиненных). Многие из наблюдавших процесс потом писали и говорили мне, что были поражены моим рискованным поведением, я откровенно подставлял свою голову. Придерживаюсь твердого убеждения, что только такое поведение могло повлиять на исход дела. С печалью и удовлетворением вспоминаю, как благородно держались на суде Алафузов, Степанов и Галлер.
Я как бы вернулся в исходное положение. Установилось душевное равновесие, и сведения, что на флотах к моему вторичному назначению отнеслись весьма положительно, ласкали мое самолюбие. Однако есть вещи и невозвратимые. Хотя я еще чувствовал в себе достаточно сил, но уже поседел и приступы стенокардии давали себя знать при перегрузках. Я не раз слышал советы, что в трудные минуты нужно по-философски подходить к происшедшему; более точного рецепта, естественно, никто дать не мог. Каждый должен по-своему философствовать, выбирая нужную тему. Рассуждения с самим собой я начинал с выбора своего пути в молодые годы. Тут у меня не было раскаяния, я не жалел о раз и навсегда выбранном пути: отдать жизнь флоту. Я с удовольствием вспоминал годы учебы. Они не принесли мне никаких неприятностей. Учился охотно и окончил училище с отличием.
А как началась и проходила служба в офицерских чинах и должностях? Опять же одни приятные воспоминания. Служба на крейсере «Червона Украина» — пожалуй, никогда в жизни я не работал так много, но работал с удовольствием и не ради карьеры, а ради любви к кораблю. Нужно быть довольным, что судьба доставила мне столь много приятного на первом же этапе службы.
Всегда в такие минуты раздумья вспоминались и годы, проведенные в Военно-морской академии. Класс был дружный, и мы беззаботно учились и проводили свободное время. За это нужно благодарить судьбу значит, не все же так плохо, как сейчас, думал я. Окончив с отличием академию, я сам попросился на должность старпома, должность трудную, но для тех, кто любит свой корабль. С энтузиазмом я взялся за работу на крейсере «Красный Кавказ». У меня оказался хороший командир, который полностью доверился мне и не только не стеснял инициативу, но и предоставил мне руководить кораблем. И, кажется, я его не подводил. Корабль был на хорошем счету. Видимо, не случайно в 1933 году я был назначен командовать крейсером «Червона Украина».
Вот и исполнилась моя заветная мечта стать командиром, да еще крейсера, который я уже знал отлично. Это было приятно вспоминать и в какой-то мере заглушало тяжесть, камнем лежащую на душе. Нельзя же всю жизнь прожить без сучка и без задоринки, гладкого пути от начала до конца почти никогда не бывает. Почему же должен был избежать «черной полосы» я? Правда, мои взлеты и падения были уж слишком большими и переживания соответствовали им. Размышляя, я пришел к мнению, что когда поднимаешься в гору, то часть окружающих людей помогает тебе, часть с любопытством наблюдает, и лишь немногие (и то скрытно) тебе мешают. Когда же ты покатился с горы, происходит перестановка, кто помогал, перестает помогать, и кое-кто даже жалеет о прошлом, кто с любопытством наблюдал, теперь злорадствует, а тот, кто и ранее был твоим противником, становится ярым и открытым врагом и начинает с остервенением бросать в тебя камни (и писать доносы).
Иногда мои друзья причиной моих бед считали излишнюю доверчивость к людям, которые, дескать, меня подвели. В этом есть доля правды, но разочаровываться в людях огульно нельзя. Однако осмотрительность и проверка в наш суровый век нужны. Кстати, в мою молодость меня окружали порядочные люди, давали полезные советы — учиться, не гнаться за деньгами или положением, может быть, они и взрастили во мне излишнюю доверчивость.
И все-таки я верю, что хороших людей больше, чем плохих. Если бы я пришел к другому выводу, то по логике рассуждения потерял бы основу, для чего тогда стоило жить, ради чего бороться? При этом должны быть грани, за которые не следует переходить, чтобы не оказаться простаком, над которым обычно смеются даже те, кому ты делаешь добро и веришь. Всякая крайность, говорят, граничит с глупостью. Так и в данном случае. В наш бурный и беспокойный век за жизнь приходится бороться больше, чем прежде, но это совсем не значит, что теперь надо пренебрегать законами морали и порядочности.
Мне думается, человеку, соприкасающемуся с политикой, нужно быть особенно осмотрительным и осторожным. Политика — дело безжалостное, и если, как говорят, даже война есть политика, проводимая лишь иными средствами, то тем более политика не считается с отдельными людьми, если этого требуют ее интересы…
Мне довелось довольно долго находиться в отставке на особом положении: материально обеспечен, но выброшен за борт и оторван от своих товарищей по старой службе. Меня, кроме того, еще и многие сторонились: «как бы чего не вышло». Я пришел к твердому убеждению, что материальная обеспеченность не дает полного морального удовлетворения. Чего-то не хватает. Не хватает удовлетворения от того, что ты еще кому-то нужен и полезен. Это, конечно, относительно. У меня оставалась возможность вести общественную работу и своими докладами приносить какую-то пользу, но это настолько малая отдача, что по-настоящему удовлетворить не может[91].
…Никогда раньше у меня не возникали мысли о конце своей жизни. Теперь же, когда я был поставлен в определенные условия, когда независимо от меня прервалась моя служба, а годы и здоровье уже подсказывают, что и конец не за горами, иногда в часы раздумья невольно сосредоточиваешь свои мысли на прожитом, на оставшихся днях, на цели, когда-то стоявшей в жизни, и на стремлениях что-то еще успеть сделать для будущего. Временами закрадываются разочарования и какая-то черная мысль о бесцельности проведенного времени, о безотрадной перспективе. Вот в такие моменты и нужна ясная цель, опираясь на которую значительно легче бороться с меланхолией и даже болезнью.
Когда сосредоточишься на личных моментах и событиях, связанных исключительно с собственной персоной, да еще на лицах, непосредственно связанных с этими событиями, на душе становится мрачно и тоскливо. В таком случае не удается найти ответы на мучительные вопросы, и, кажется, тупик, в котором оказался, не имеет выхода. Но стоит взглянуть на все происшедшее с тобой в более широком аспекте и поставить себя на место человека, подверженного, как и все, различным капризам «судьбы», опереться на более устойчивые явления, как находишь происшедшее с тобой «мелочью жизни» и фактом не такой уж чрезвычайной важности.
Если взять цель своей жизни в рамках флота, ради которого, казалось, я и жил, то оказываешься у разбитого корыта, окончательно погибшим под тяжестью происшедшего. Но если ею считать более широкие стремления всего общества, всей страны, Родины, то окажется, что цель остается, и ради нее следует не унывая жить, надеясь на улучшение здоровья и возможность еще применить себя для этой цели.
У каждого человека, если он не ограничивается только мелкими житейскими радостями, существует более широкая цель, связанная с интересами Родины и общества, помимо сугубо личной цели — семья, дети, дом и т. д. Если они проходят через его жизнь параллельно и согласованно, не пересекаясь и не противореча одна другой, то это можно рассматривать как идеальный случай. Удача. Такое бывает редко. Жизнь значительно сложнее и часто поворачивает то в одну, то в другую сторону. Всякому думающему человеку эти цели нужны, иначе он будет скучать, чувствовать неудовлетворенность; и не дай Бог, если он не обретет их, — обязательно бросится в какую-нибудь крайность.
Когда я жил и работал ради большой цели — развития и расцвета Родины, я ее меньше чувствовал, чем ту, конкретную, что стояла передо мной и заключалась в достижении успехов на флоте. Она поглощала много времени и шла временами в ущерб моим личным целям, недооценку которых я считаю теперь ошибкой в своем поведении.
Но вот события выбили из-под ног ту опору, на которой я привык стоять с юношеских лет. Когда я впервые незаслуженно был наказан, потерял должность и звание, но оставлен в рядах флота, это меня не особенно огорчило, ибо я по-прежнему находился среди флотских товарищей, а здоровье еще позволяло рассчитывать на многие годы работы впереди. Совсем по-иному сложилось в 1956 году, когда я лишился самой возможности работать, общаться с людьми и даже думать (без материалов, которые не получаешь, рассуждать трудно) на флотскую тему. При этом оба раза мне не было предъявлено конкретных обвинений. Я почувствовал, что весь фундамент моей жизни выбит из-под меня окончательно, а годы и здоровье уже не позволяют смотреть на случившееся, как на временное явление.
Вот в такой обстановке и потребовалось вновь задуматься над вопросом, что же теперь остается целью твоей жизни (помимо личной)? Уйти ли в сугубо частную жизнь и замкнуться в ней или еще не вычеркивать себя из членов общества и попытаться найти эту новую цель, причем такую, которая бы вела в конечном итоге к тому же, что и прежде, — к благу родной страны, хотя ты и будешь теперь находиться на другом участке, нежели раньше.
Теоретически просто ответить на этот вопрос, в действительности же решить его очень трудно. Возможно, кто-то из моих бывших сотоварищей по флоту, наблюдая за мной, думает, что все на самом деле значительно проще. Однако если тебя лишают жизненной опоры, то трудно придумать что-нибудь сложнее.
В конце 40-х годов, когда мне довелось пройти все этапы унижения, чтобы выжить, требовались выдержка и здоровье. После вторичного назначения в Москву я оказался между молотом и наковальней. Формально те, кто находился у власти, вернули меня для работы. Поначалу они, казалось бы, внешне благосклонно отнеслись ко мне. Фактически же стоявшие у руля не терпели меня и готовили «волчью яму». Я чувствовал это, но был бессилен что-либо сделать. Отказаться от взглядов и честного отношения к своему делу я не мог. После смерти Сталина события быстро развивались, и я ничего не мог ждать хорошего. Самым лучшим исходом мог быть только спокойный уход на другую работу, но этого, к сожалению, не произошло. Мне было суждено снова пережить все справедливые и несправедливые обвинения. «Ату его, ату» — был брошен призыв, и, как обычно бывает в подобных случаях, нашлось немало охотников бросить в меня камень, даже из числа тех людей, которым я делал только хорошее.
Нервное напряжение временами доходило до предела «Москва слезам не верит», и я никогда не склонялся к тому, чтобы расплакаться. Теперь уже более, чем раньше, сказывался фактор здоровья. Но нужно было все-таки не потерять равновесия, сохранить необходимое спокойствие и, трезво рассудив обо всем происшедшем, найти себя для дальнейшей жизни.
Вот тут-то и потребовалось ответить на вопрос — чему, какой цели следует посвятить оставшиеся годы, что нужно делать, чем заниматься?..
Для всякого гражданина есть одна очень важная цель — Родина, ее развитие, ее успехи, ее судьба. Что же я могу сделать в этом направлении? Пока очень мало, ибо здоровье еще не совсем наладилось, но когда буду в состоянии, думаю, еще смогу быть ей полезен.
Счастлив тот, кто до последних дней в состоянии работать, и закончить свое существование, не изнывая в тоске по труду. Я находил и нахожу удовлетворение в написании мемуаров, но делаю это в весьма ограниченном виде, ибо все описываемое относится исключительно к прошлому, без связи его с настоящим и тем более будущим ВМФ.
В минуты грусти и «ничегонеделания» призываешь на помощь философию: то, что пришло, неизбежно для каждого рано или поздно, а то, что неумолимо приближается для меня, наступит когда-нибудь для всех смертных.
Перелистывая книги и фотографии «своего времени», убеждаешься, как много знакомых и друзей отошли уже в «лучший мир», и какие ушли люди! Казалось бы, крепкие здоровьем и рассудительным поведением. А вот… ушли. Ушли небольшие по своим чинам, как ушли и высокопоставленные, когда настал черед.
Что же кажется немного обидным, но, видимо, неизбежным в наш суровый и бурный век, так это то, что ушедшие быстро забываются: новое сменяет все старое, люди честолюбивые, рассчитывавшие своим трудом оставить о себе «завидный след», ошиблись. Их след замело быстро, и в этом никого винить не следует. Такова жизнь.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Ю.А. ПАНТЕЛЕЕВ [92]
ЧЕЛОВЕК НЕСГИБАЕМОЙ ВОЛИ
Бывает так — встречаются люди в ранней молодости, а затем жизненные циклоны разносят их в разные стороны, но связи не теряют, хотя иногда и на больших расстояниях, но хорошо видят друг друга. Так случилось и у меня с Николаем Герасимовичем Кузнецовым.
Был мрачный, прохладный осенний день 1926 года в городе Николаеве. Большая старинная казарма из красного кирпича с высокими потолками располагалась далеко за городом, ни домами, ни лесом не окруженная. В казарме этой размещалась команда крейсера «Червона Украина», достраивавшегося на Николаевском судостроительном заводе на реке Буг. Корабль должен был в ближайшее время войти в состав Черноморского флота. Ежедневно для укомплектования экипажа крейсера в казарму прибывали партии матросов разных специальностей и группы командиров, окончивших военно-морские училища.
Поеживаясь от сырого прохладного воздуха, я сидел с рассыльным краснофлотцем в комнате дежурного командира по команде, попивая крепкий флотский чай и периодически подбрасывая в большую печку сухие поленья дров. Казарма тогда еще не имела парового отопления, поэтому там стояли десятки большущих старинных печей. Старший помощник командира крейсера был болен, и я его замещал. И вот слышу громкий бодрый голос в коридоре: «Где у вас командир помещается?» Кто-то ответил: «А вот в конце коридора открывается дверь». Не прошло и минуты, как в комнату бодро вошли три молодых стройных командира, держа в руках какие-то документы. По блестящему, наглаженному форменному обмундированию и особенно брюкам со складкой-стрелкой, блестящим, еще не мытым двум нашивкам на рукавах я сразу понял, что прибыли служить молодые вахтенные начальники, только что окончившие Военно-морское училище имени М.В. Фрунзе. Они еще застали собиравшегося покинуть казарму командира крейсера Н.Н. Несвицкого. Он посмотрел предписания командиров и на каждом из них написал краткую резолюцию «Ст. пом.» Это означало — идите к старшему помощнику. Так как никаких других указаний дано не было, молодежь и явилась ко мне. Зная «разговорчивость» Несвицкого, по существу, очень доброго человека, но до крайности молчаливого, и видя смущение прибывших, я постарался сгладить их первое впечатление, ибо все это сам пережил год тому назад. Выше, представительнее других мне показался Кузнецов Н.Г. Я даже про себя подумал: «Прямо гвардеец какой-то». Он оказался и разговорчивее своих товарищей. Спрашиваю: «Как доехали, обедали ли?» Вижу смущенную улыбку, двое молчат, а Николай Герасимович прямо объявил: «Признаться, ничего не ели еще». Меня подкупила такая откровенность, я даже ей обрадовался. «Чудесно, сейчас все организуем», — ответил я и вызвал к себе дежурного по камбузу. Хотя ужин команды уже закончился, но прибывшие были накормлены. Через некоторое время ко мне явился Кузнецов и от имени прибывших поблагодарил за ужин. На вечерний чай я пригласил Кузнецова к себе в комнату дежурного по команде. Рассказал ему о крейсере, его командире и специалистах. Кузнецов поведал мне о последних днях в училище, об общих знакомых по Балтике. Кузнецов, оказывается, очень любил парусное дело и, будучи курсантом, любил ходить на шлюпке под парусами. А ведь парус был и моим увлечением. Это, конечно, сделало нашу беседу живой и сблизило нас. Пробеседовав до ночи, чувствовалось, что мы познакомились довольно близко и, видимо, взаимно были удовлетворены.
На заводе шла приемка различных механизмов строящегося крейсера. В этой ответственной работе в специальных комиссиях участвовали все командиры крейсера. Н.Г. Кузнецов участвовал в приемке пожарной системы и еще чего-то. Работали мы целыми днями до темноты. Иногда днем, встречаясь с Кузнецовым, я стал замечать, что он не производит впечатления робкого новичка, голос его звучит уверенно, что ему не ясно — он спрашивает у заводских инженеров. Я давно был знаком с председателем комиссии по наблюдению за строительством корабля (сокращенно: комнаб) Дроздовым — симпатичным корабельным инженером очень высокого роста. Так вот, как-то, идя вместе с завода домой и делясь впечатлениями о ходе приемок на корабле, он мне говорит: «Вы, Юрий Александрович, давно знаете Кузнецова?» Я ответил, что знаю его не более двух месяцев. Дроздов помолчал, а затем произнес: «Удивительно хорошее произвел на меня он впечатление… довольно скромен и очень деловой, разбирается во всем до деталей, совсем не так, как другие. Вот увидите этот пойдет далеко». Я согласился с Дроздовым и стал еще больше приглядываться к новому вахтенному начальнику. Прогноз вскоре оправдался. Крейсер, вступив в строй, начал усиленно проводить боевую подготовку, часто выходить в море. С нами выходил в море и командующий флотом М.В. Орлов. Он тоже внимательно приглядывался к вахтенному начальнику Кузнецову, к тому, как смело и решительно он отдает команды рулевому и сигнальщику. После одного из многодневных выходов в море комиссар крейсера Кедрин, очень общительный человек, сообщил на мостике командиру, что комфлот обратил свое внимание на Кузнецова и сказал Кедрину, чтобы тот посматривал за ним. «Из него выйдет толк», — добавил Орлов, прощаясь с комиссаром. Все это я отчетливо слышал, так как был старшим штурманом крейсера и по должности стоял на мостике рядом с командиром. А волевые качества у Николая Герасимовича действительно проявились и совершенствовались с каждым днем его службы на корабле.
Мне хорошо помнится один эпизод из нашей совместной службы. В годы строительства флота вахтенных начальников с законченным военно-морским образованием не хватало. Поэтому вахту часто несли командиры из бывших унтер-офицеров царского флота — специалистов своего дела, но вахтенную службу на ходу они знали плохо, особенно навигацию и лоцию. Поэтому штатные командиры-штурманы, имевшие неспециальное образование, чувствовали себя на мостике полными хозяевами, на вахтенных начальников обращали мало внимания и отдавали команды рулевым и сигнальщикам, минуя вахтенного начальника. В те часы на вахте стоял Н.Г. Кузнецов. Определив место корабля и получив разрешение командира поворачивать на новый курс, я отдал непосредственно рулевому команду ложиться на такой-то курс. Кузнецов все это слышал и молчал. Когда крейсер лег уже на новый курс, он отозвал меня на крыло мостика и не грубо, но очень четко и негромко сказал: «Послушай, Пантелеев, на вахте стою я и за движение корабля отвечаю по уставу… команды рулевому об изменении курса должен подавать я… иначе я здесь не нужен, да это требует и устав… если ты не согласен, придется доложить командиру…» Кузнецов был абсолютно прав, я тоже хорошо знал устав. Нас — штурманов — избаловали приведенные выше обстоятельства, и мы перестали как-то считаться с вахтенными начальниками. Я улыбнулся и, помню, ответил тогда Николаю Герасимовичу: «Ладно, ты прав, учтем». Найдя удобную минуту, я тогда же рассказал о нашем разговоре командиру крейсера. Он выслушал меня и как всегда буркнул: «Что же, Кузнецов прав, учтите». Отношения наши не испортились.
Через некоторое время Н.Г. Кузнецов был назначен старшим вахтенным начальником крейсера и в этой должности вскоре показал свои достоинства. Обучая краснофлотцев гребле и хождению под парусом, я заметил, что шлюпка Н.Г. Кузнецова всегда обгоняла шлюпки других рот как под веслами так и под парусом. Среди командиров в кают-компании о Кузнецове заговорили как о молодом, но дельном моряке, любящем морское дело, море и корабль. Кают-компания у нас была очень дружная. По вечерам мы собирались в ней. Кто-нибудь играл на пианино, другие подпевали любимые песенки. Правда, играли плохо и пели несвязно, но Николай Герасимович любил петь какие-то свои песенки, мы подтягивали ему. Некоторые командиры были остроумными рассказчиками каких-либо историй из своей жизни, вызывавших общее оживление и смех. Николай Герасимович очень любил военно-морскую историю, видимо, он много читал о морских войнах прошлого. Мы разбирали события, разбирали и критиковали действия иностранных флотоводцев. Заводилой этих, по существу, научных дискуссий всегда был Н.Г. Кузнецов. Мы много — до хрипоты — спорили, но все это как-то сближало нас, и все мы становились друзьями.