Так уже изстари всегда водилось на свете. [Так уже устроено на свете. ] Богатому ничего не нужно платить, нужно только быть богату. Ему и место дадут славное, и в ход пустят, и деньги останутся в шкатулке; платит только тот, которому нечем платить.
В продолжении этого процесса, который весь совершился с небольшим в полчаса, Собакевич улучил время спросить на ухо у Чичикова: “Почем купили душу у Плюшкина? [Я никому не скажу]”.
Чичикову хотелось бы[Чичикову хотелось бы в это время] даже трепнуть рукой его по носу, но удовольствовался тем, что внутренне приголубил его чем-то в роде собачьего сына и прошептал ему на ухо довольно сухо: “Вдесятеро дешевле, чем у вас”. А потом с своей стороны сделал запрос: [а. а потом прибавил] “А Воробья зачем приписали в записку?”
“Какого Воробья?” спросил Собакевич.
“Вот какого! Будто не знаете. Бабу-то: Елисавету Воробей; я ее вычеркнул”.
“А нет”, сказал Собакевич: “я не приписывал [никакой] Елисаветы Воробей”.
“Да ведь там же стоит, я вам покажу”.
“А нет, не стоит”, отвечал Собакевич: “нет, не стоит. А между, как-нибудь по ошибке — это другое дело. По ошибке — так против этого и спорить нельзя, ибо человек так создан, чтобы ошибаться”.
“Сегодня нет дождя”, продолжал он уже вслух и подошедши к окну: “хорошее время для посевов”.[Вместо “А потом ~ посевов”: Собакевич в ответ на это оборотился к окну и сказал: “Сегодня нет дождя. Хорошее время для посевов”. Этот текст ошибочно остался незачеркнутым. На полях запись: какую бабу Eлиcaвету Воробья, — сказал Собакевич с таким видом, как будто впервой слышал это имя. ]
“Ну”, сказал председатель, когда всё было кончено: “теперь остается только вспрыснуть покупочку”.
|
|
“Я готов”, сказал Чичиков: “Остается вам только назначить время. [одну-другую бутылочку] Это был бы грех с моей стороны, если бы для этакого приятного общества да не раскупорить другую-третью бутылочку”.[одну-другую бутылочку]
“Нет, зачем вам тратиться”,[Нет, зачем же вам издерживаться] сказал председатель. “Это наша обязанность. Вы у нас гость. Нам должно угощать. Знаете ли что, господа: покамест что, а мы вот так, как есть, вчетвером, отправимтесь-ка к полицмейстеру. Он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или винного погреба, так мы, знаете ли как закусим! Да при этой оказии и в вистишку”.
Гости совершенно согласились с председателем и все четверо отправились к полицмейстеру, и присутствие кончилось двумя часами ранее положенного времени, на что, кажется, ни один из чиновников не рассердился: ни начальники, ни подчиненные. [“на что ~ ни подчиненные” вписано. ] Полицмейстер точно был чудотворец: как только услышал в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах и, кажется, не более, как два слова, шепнул ему на ухо, да прибавил только: [кажется всего каких-нибудь два слова шепнул только ему на ухо да прибавил] “понимаешь?” — А уж там, в другой комнате, в продолжении того времени как гости резалися в вист, появились на столе белуги, осетры, семги, балыки, икры: свеже просольная, паюсная, селедки, севрюжки, сыры и бог знает сколько всякой всячины. Полицмейстер был, можно сказать, некоторым образом, отец и благотворитель в городе. Среди граждан он был как в родной семье. В лавки и в гостиный двор наведывался как в собственную кладовую. Он получал вдвое более доходов, чем его предшественник, но при всем том заслужил любовь всего города. Купцы первые его очень любили, особенно за то, что не горд. И точно, он крестил у них детей, кумался и хоть драл бесчеловечно, но как-то чрезвычайно ловко: [но как-то умел хорошо вести] и по плечу потреплет, и засмеется, и чаем напоит, пообещается и сам притти поиграть в шашки, расспросит обо всем: как делишки, чту и как; если узнает, что детеныш как-нибудь заболел, и лекарство присоветует — словом, молодец. Поедет на дрожках, и порядок даст, а между тем и словцо промолвит тому-другому: [и порядок даст, и тому-другому словцо] “Что Михеич — нужно бы нам с тобою доиграть когда-нибудь в горку”. — “Да, Алексей Иваныч”, отвечал тот, снимая шапку: “нужно бы”. — “Ну, брат, Илья Парамоныч, приходи ко мне поглядеть рысака: в обгон с твоим пойдет, да и своего заложи в беговые, попробуем”. Купец, который натурально, на рысаке был почти помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: “Попробуем, Алексей Иваныч”. Даже все сидельцы обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга, как будто бы хотели сказать: Алексей Иванович хороший человек. Словом, он успел даже приобресть себе некоторую народность[“Словом ~ народность” вписано. ] и вообще мнение купцов было, что Алексей Иванович хоть оно и возьмет, но уж зато никак тебя не выдаст. [но уж зато, т. е. не выдаст он тебя. ]
|
|
|
|
Заметивши, что закуска была готова, полицмейстер предложил гостям окончить вист после, и все пошли в ту комнату, откуда несшийся запах начинал уже давно приятно щекотать ноздри гостей, и Собакевич, несмотря на свою неподвижную и неуклюжую наружность, весьма часто заглядывал в дверь и уже оттуда наметил осетра, лежавшего в сторонке на большом блюде. Гости, потирая руки, приблизились с выражением удовольствия и, выпивши по рюмке, начали каждый, как говорится, обнаруживать свой характер: кто на икру, кто на семгу, кто на сыр. Но Собакевич, оставив без внимания все эти мелочи, пристроился к осетру и, покамест те пили, разговаривали и ели, он в четверть часа с небольшим доехал всего осетра, так что гости, когда вспомнили об осетре и подошли к нему с вилками, то увидели, что на блюде лежали только голова да хвост. Отделавши осетра, Собакевич сел в кресла и уж больше не пил, не ел, а только жмурил и хлопал глазами. Городничий не любил жалеть вина. Первый тост был выпит, как читатели без сомнения догадаются, за здоровье нового херсонского помещика, на что Чичиков отвечал с выражением истинной признательности. Потом пили за процветание всегдашнее земель его и деревень, составленных из новых поселенцев. Потом за здоровье будущей жены его, красавицы, что сорвало приятную улыбку с уст нашего героя. В непродолжительное время всем сделалось весело необыкновенно. Председатель, который был премилый человек, когда развеселялся, обнимал несколько раз Чичикова, произнося в излиянии сердечном: “Душа ты моя! Маменька моя!” и даже, щелкнув пальцами, пошел приплясывать вокруг него, припевая известную песню: “Ах ты такой и эдакой Камаринской мужик”. После шампанского раскупорили венгерское, которое еще более придало духу и развеселило общество. Об висте решительно позабыли. Спорили, кричали, не слушая один другого. Герой наш никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя настоящим херсонским помещиком, приглашал к себе в деревни, даже начал читать Собакевичу какие-то любовные стихи, на которые тот хлопал только глазами, сидя в креслах, потому что вина хоть и не пил, но после осетра чувствовал сильный позыв ко сну. Чичиков смекнул сам, что начинал уже слишком развязываться, попросил экипажа и на прокурорских дрожках уже доехал к себе в гостиницу, где долго еще вертелись у него на языке херсонские деревни. Селифану собственно устно он дал приказание немедленно собрать налицо всех купленных крестьян для того, чтобы сделать лично всем поголовную перекличку. Селифан слушал, слушал долго и молча вышел из комнаты, сказавши Петрушке: “ступай раздевать барина”. Петрушка тот же час принялся стаскивать с него сапоги и показал такое усердие, что чуть не стащил вместе с ними на пол и самого барина, но, однако ж, сапоги были, наконец, сняты; барин разделся, как следует, и поворочавшись[слушал долго и потом, раздевши барина, молча вышел из комнаты, а барин, поворочавшись] несколько времени на постели, которая скрыпела и рыпела немилосердо, заснул совершенно херсонским помещиком. А Петрушка между тем вынес на коридор панталоны и фрак брусничного цвета с искрой, который, растопыривши на деревянную вешалку, начал бить его хлыстом и щеткой и напустил пыли на весь коридор. Готовясь уже снять его, он взглянул с галлереи вниз и увидел Селифана, который возвращался из конюшни. Они встретились взглядами и как будто чутьем поняли друг друга. [“А Петрушка ~ друг друга” вписано. Дальше до конца гл. VII печатается по тексту, написанному на листе, хранящемся отдельно от ПБЛ3.] Барин де храпеть теперь будет не на шутку, а потому им можно будет и пойти кое-куды. Петрушка тот же час, отнесши в комнату фрак и панталоны, сошел вниз, и оба пошли вместе, не говоря друг другу ни слова о цели путешествия и болтая совершенно о постороннем. Прогулку сделали они недалекую, именно перешли только на другую сторону улицы к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в потемневшую стеклянную дверь, ведшую почти в подвал, где уже сидело за деревянными столами много всяких, и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах, и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели. Что[Далее начато: они там] делали там Петрушка с Селифаном, бог их ведает; но вышли они оттуда через час, взявшись за руки, и молча оказывали друг другу большое внимание и участье, поминутно предостерегая и оберегая от всяких углов. Рука в руку[Вместо “углов. Рука в руку”: углов, также рука в руку] и не выпуская друг друга, они целые четверть часа взбирались на лестницу и, наконец, одолели ее и взошли. Петрушка тот же час лег на низенькую кровать свою и невздоль, а впоперег, так что ноги его упирались в пол. Селифан лег и себе тут же, таким образом, что голова его поместилась[голова его пришлась] у Петрушки на брюхе, позабывши о том, [позабывши вовсе о том] что ему следовало спать вовсе не здесь, а в[Далее начато: конюшне близ лошадей и] людской, бывшей внизу, а может быть даже и в конюшне, близ лошадей. Оба заснули в ту же минуту и завели храпенье и пенье совершенно неслыханного рода, [пение на все возможные ноты, какие без сомненья не употребляются ни в какой музыке] на которые барин из другой комнаты отвечал особенным[тоже отвечал каким-то особенным] носовым свистом. Скоро вслед за ними угомонилось всё, и вся почти гостиница объялась непробудным сном; только в одном окошечке виден был еще свет, где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, по-видимому большой охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз он подходил к постеле с тем, чтобы их скинуть, но никак не мог: сапоги были очень увлекательны. И долго еще подымал он ногу и обсматривал весьма тщательно мастерски стачанный каблук. Наконец, и там погасла свечка, и всё уснуло.
ГЛАВА VIII
Совершенные Чичиковым покупки крестьян сделались на несколько дней единственным предметом[Покупки, совершенные Чичиковым, на несколько дней сделались предметом] разговоров в городе. Все[Все вообще] занялись довольно сурьезно вопросом, действительно ли выгодно покупать крестьян на вывод. Это произвело множество весьма разногласных мнений, из которых многие, надо отдать справедливость, были очень дельны и основывались на совершенном знании предмета. Одни говорили вообще, что в южных губерниях земли весьма плодородные и очень удобны для поселения; другие, что воды мало, и крестьяне Чичикова непременно потерпят большой недостаток. Иные утверждали, что переселение ненадежная вещь, что мужики Чичикова разбегутся, потому что дело известное — мужик: убежит непременно. На новой земле, да заняться еще хлебопашеством, да ничего у него нет, ни избы, ни забора, убежит, как дважды два. [убежит непременно. ] На это возражали и возражали, нужно отдать справедливость, совершенно основательно, что мужику русскому решительно всё равно, и что он весьма скоро привыкает ко всему, что пошли его хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы — он похлопает руками, топор в руки и пошел рядить новую избу. Многие беспокоились сильно, и не без причины, за нравственность крестьян, говорили, что несбыточное дело, чтобы кто-нибудь решился продать порядочных крестьян да еще и на вывод, что мужики Чичикова непременно должны быть пьяницы, воры и весьма буйного поведения. На это возразил кто-то, и как кажется председатель палаты, что хотя действительно мужики Чичикова не могут быть хорошей нравственности, но, поселившись на новой земле, они весьма легко могут сделаться хорошими подданными, чему бывало уже не мало всяких примеров, что всё зависит <от> хорошего управления и благоразумно принятых мер. Управляющий казенными фабриками отозвался, что это, однако же, очень сомнительно, тем более, что у крестьян Чичикова теперь два сильные врага: первый враг есть близость губерний малороссийских, где, как известно, свободная продажа вина; второй враг есть уже самая привычка к бродяжнической жизни, которая необходимо приобретется крестьянами[а. привычка к бродяжнической жизни, приобретенная крестьянами] во время переселения, и что нужно, чтобы Чичиков непременно оставался бы и жил среди их сам, иначе они все будут прегорькие пьяницы и никогда не заведутся тем, что нужно[не заведутся всем, что нужно] для хозяйства. На это председатель отвечал, что Чичикову никакой нет надобности жить всегда среди мужиков своих, что он может найти хорошего управителя. Кто-то отозвался, что все управители мошенники; но управляющий отвечал, что управители потому мошенники, что господа не занимаются своим делом. С этим согласился и председатель, прибавив, что управителя очень можно найти хорошего, что для этого нужно только уметь различать людей и быть сведущим хоть сколько-нибудь самому. Но управляющий сказал, что меньше, как за пять тысяч в год, нельзя сыскать хорошего управителя. Но председатель сказал, что можно и за три тысячи, что он знает одного хорошего человека, именно Петра Петровича Самойлова, который совершенно такой управитель, как нужно для крестьян Чичикова. Многие сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного количества крестьян их устрашала необыкновенно, тем более когда они приняли в соображение, что отныне жизнь их должна потечь[а. когда они соображали то, что вся жизнь должна принять совершенно другой оборот и потечь;] другою дорогою и каких трудов будет стоить сбыть с меньшим убытком [всех] крестьянских лошадей, чтобы на место их <накупить?> быков, ибо земли, как известно, в южных землях пашутся волами, и что весьма можно[и что очень можно] опасаться, чтобы не произошло даже бунта, особенно между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова. На это полицмейстер заметил, что бунта нечего опасаться, что в отвращение его[в отвращение этого] существует власть капитан-исправника и земской полиции и что Чичиков, как человек основательный, вероятно, примет заблаговременно все нужные меры. Многие предложили свои мнения насчет того, как искоренить буйный дух, обуревавший крестьян Чичикова. Мнения были всякого рода. Были такие, которые уж чересчур отзывались военною жестокостью и строгостью, едва ли не излишнею, были, однако же, и такие, которые дышали кротостью. Почтмейстер заметил, что Чичикову предстоит священная обязанность, что он может быть [после] среди своих крестьян [совершенно] некоторым образом отцом, ввести даже благодетельное просвещение, и при этом случае отозвался с большой похвалой об Ланкастеровой системе взаимного обучения.
Таким образом рассуждали и говорили в городе, и многие, побуждаемые участием, сообщали даже лично Чичикову некоторые из этих советов, за которые он очень благодарил, примолвив, что не преминет при первом случае ими воспользоваться, насчет же изъявленных опасений при переселении крестьян изъяснился, что хотя, действительно, оно сопряжено с затруднениями, но [что] он надеется, что с божьей помощью оно совершится покойно [и без всяких потрясений] и по крайней мере без бунта. Следствие или заключение всех этих толков было очень полезно для нашего героя. Оно утвердило за ним одно из выгоднейших мнений, какое только может получить в свете человек, именно: что он должен быть очень богатый человек. Пропустили даже слухи, что он миллионщик. Все жители города и без того, как мы видели уже в первой главе, душевно полюбили Чичикова, а теперь, само собою разумеется, что полюбили еще душевнее. Впрочем, сказать правду, они все были добрые люди, жили между собою в ладу, обращались совершенно по-приятельски, и всё [имело между ними вид] носило печать простодушия и патриархальности: [Вместо “На это возразил ~ патриархальности”: Словом много рассуждали об этом предмете, а заключение было то, что Чичиков очень [хороший] достаточный человек. И в самом деле, как бы то ни было, но человек, делающий разом закупку почти на 150 тысяч — это не безделица; даже пронеслись слухи, что он [чуть ли] едва ли не миллионщик. Уже и прежде, как видели в первой главе, чиновники города душевно полюбили нашего героя, но теперь уважение их к нему возросло, как говорится, до нельзя. Это уважение стало обнаруживаться разными внимательными знаками, как-то: квартальные выгоняли людей с метлами мести под его окнами, так что Чичиков даже кашлял. Вообще все чиновники в городе N были очень добрые и приятные люди и между собой совершенно коротки и [какое-то] вообще между ними было какое-то милое, приятельское, почти патриархальное обращение: ] “Любезный друг, Илья Ильич”, “Послушай, брат [Дементий Игнатиевич]”, “Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич”. К почтмейстеру, которого звали Иван Андреич, всегда прибавляли: “Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч”. Словом, очень дружественно и семейственно. Все они были люди нельзя сказать, чтобы без образованья. [люди довольно образованные] Председатель палаты знал наизусть “Людмилу” Жуковского, которая была тогда еще животрепящею новостью, [“которая ~ новостью” вписано. ] и мастерски читал многие места, особенно: “Чу! бор заснул, долина спит”, так что в самом деле виделось, как будто долина спит. Для большого сходства он даже в это время зажмуривал глаза. Почтмейстер вдался больше в философию и читал даже по ночам Юнговы ночи, из которых делал весьма длинные выписки по целым листам, но в чем состояли эти выписки и какого рода они были, это никому не было известно. Впрочем, он был остряк, очень цветист в словах[Почтмейстер более напирал на философию и Юнговы ночи, но был остряк, речист] и любил, как сам выражался, уснастить речь. А уснащивал он речь множеством разных частиц, как-то: [как напр<имер>] сударь ты мой, эдакой какой-нибудь, знаете, понимаете, можете себе представить, так сказать, некоторым образом и проч., которые[можете себе представить, то есть как говорят, как выражаются, и проч., которых] он сыпал мешками. Уснащивал он речь тоже[Уснащивал он еще речь] довольно удачно подмаргиванием, прищуриванием одного глаза, что всё придавало весьма едкое[очень едкое] выражение многим его сатирическим намекам. Прочие тоже были более или менее люди просвещенные: [Прочие тоже были довольно просвещенные в своем роде: ] кто читал Карамзина, кто “Московские ведомости”, кто даже и совсем ничего не читал. Насчет благовидности нечего и говорить. Читатель уже сам видел, что они были люди такие, как нужно для занятия хороших и надежных мест, т. е. люди полные и здоровые, чахоточного между ними никакого не было. Итак, расположение их к Чичикову было совершенно искреннее. Но если на них Чичиков подействовал сильно, то надобно признаться, что на супруг их и вообще на дам подействовал еще сильнее. Это впечатление тем было удивительнее и решительно произошло вдруг, едва только распространилось по городу всего одно мнение об Чичикове. Чтобы понять, почему это случилось вдруг, следовало бы сказать многое о самих дамах, [Читатель видел, что между ними никого не было какого-нибудь худенького и чахоточного. Всё народ был взрачный и в теле, слава богу. Словом такие, какие нужны для занятия хороших и надежных мест. Если герой наш произвел выгодное на них впечатление, то на достойных супруг их и вообще на дам всего города и того более. Прежде, чем объяснить, какого рода было это впечатление, следовало бы сказать кое-что об них самих и; а. Читатель уже сам ~ еще сильнее, и тем было удивительнее это, что совершилось совершенно вдруг, почти вслед за распространившимся по всему городу выгодным для него мнением и т. д. как в тексте. ] об их обществе, описать, как говорится, живыми красками их душевные качества, — но здесь автор должен признаться, что он находится в большом затруднении. С одной стороны останавливает его неограниченное почтение, которое он всегда чувствовал к супругам сановников всех решительно городов, как губернских, так и уездных: [городов и губернских и уездных] с другой стороны и то, что эта сторона человеческого рода так образована непонятно, [так право образована] что очень трудно что-нибудь сказать такое, которое совершенно бы их определило. Дамы города N были… нет, право, трудно, что-то вроде робости пробирает. [нет, право, не могу; чувствую точно робость. ] В дамах города N больше всего замечательно было то… нет, прошу великодушно извинения у читателя: просто не подымается никак перо. Так и быть[Уж так и быть] о характерах их, видно, нужно предоставить тому, у которого, точно, поживее краски и побольше их на палитре, а нам придется разве слегка слова два о наружности, да о том, что поповерхностней. [а уж нам придется разве так слегка что-нибудь о наружности слова два, да так, что поповерхностней. ] Дамы города N были очень, как говорится, презентабельны, и в этом отношении их можно было смело поставить в пример всем другим. [презентабельны, так что другим городам можно бы их точно поставить в пример. ] Что касается до того, чтобы держать себя, соблюсти тон, поддержать этикет и множество приличий самых тонких, которых даже приметить нельзя простым глазом, то в этом, надобно признаться, они опередили даже обе столицы и московскую и петербургскую. Одевались они, должно отдать им полную справедливость, [множество довольно тонких приличий, то, признаюсь, и самая столица должна перед ними спрятаться куда-нибудь подальше. Одевались они — автор должен честь отдать] с большим вкусом, разъезжали по городу в колясках, как предписывала последняя мода, [в колясках по модному] сзади покачивался лакей, и ливрея в золотых позументах. Визитная карточка, будь она писана хоть на трефовой двойке или бубновом тузе, но вещь была очень священная. Из-за нее две дамы, [две почтенные чиновницы] большие приятельницы и даже родственницы перессорились совершенно, именно за то, что одна из них как-то манкировала контр-визитом, и так сильно перессорились, что уж никак не могли потом примирить их. И как ни старались мужья и родственники как-нибудь загладить это, но нашли, что рана была совершенно неизлечима. Так обе дамы и остались не в расположении, по выражению жителей города N. В нравах дамы города N, подобно многим петербургским[и уж никак не могли потом примириться, хотя и мужья и родственники старались об этом, но всё было кончено. В нравах они подобно даже петербургским] дамам, были очень строги, исполнены благородного негодования против всего порочного и всяких соблазнов, [против многого порочного и разных кое-каких соблазнов] казнили немилосердо и не прощали совершенно никаких[не прощали никаких] слабостей. Если же между ними и происходило какое-нибудь другое-третье, то оно происходило втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что другое-третье происходило. Сохранялось всё достоинство, строгость самая суровая, и самый муж так был приготовлен, что если и видел другое-третье, или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно[Вместо “Если же ~ благоразумно”: И если между ними и происходило там какое-нибудь кое-что другое-третье, то это происходило втайне, так что не подавало никакого вида, что это происходило; так что при этом сохранялось всё достоинство и такая даже суровая строгость, что страшно было и подступить, и муж так уж был приучен, что если и видел какое-нибудь кое-что другое-третье, то отвечал весьма благоразумно] пословицею: “кому какое дело, что кума с кумом сидела”. Итак, вот что можно сказать о дамах города N, говоря поповерхностней. Но если заглянуть поглубже, то, конечно, откроется много иных вещей. Но весьма опасно заглядывать поглубже в дамские сердца. И так, будем продолжать. До сих пор все дамы как-то[Вместо “Итак ~ дамы как-то”: Вообще до сих пор дамы как-то; а. До сих пор все эти достойные чиновницы, к которым автор питает истинное почтение, как-то] мало говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения, но они ничего не находили в нем слишком необыкновенного. Теперь же после того, как разнеслись слухи, что он миллионщик, они почти в один голос заговорили вдруг о нем, [но они не занимались им столько, сколько мужья, и ничего не находили в нем необыкновенного. Теперь же, когда узнали, что Чичиков принадлежит к тому счастливому сословию, которое называется миллионщиками, обратили на него внимание, какого не обращали прежде, и вовсе] [и вовсе] не потому, чтобы были интересанки, а потому, что уже миллионщик заключает в одном звуке этого слова, именно, в звуке слова, а вовсе не в денежном мешке, что-то такое, которое действует и на хороших людей, и на людей — ни сё, ни то, и на людей мерзавцев, — словом, на всех людей действует. Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: [а просто оттого, что уже миллионщик имеет в себе что-то такое, бог его знает, что такое, которое действует и на добродетельных, и на мерзавцев, и на твердых, и на слабых, словом, на всех действует. Он имеет ту выгоду, что имеет удовольствие видеть подлость совершенно бескорыстную, чистую. ] многие знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно[никакого права, но непременно] хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик. Нельзя[снимут шляпу. Конечно никак нельзя] сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано дамами, но во многих гостиных стали, однако же, говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но таков, как следует быть мужчине, — совершенный мужчина, что будь он немного толще или тонее — уж это было бы нехорошо. Сказано было даже, что мужчина тоненькой есть что-то странное, скорее какая-то зубочистка, нежели мужчина. В дамских нарядах показались вдруг кое-какие прибавления. Купцы [очень] радостно изумились, при виде как в гостиный двор стало наезжать премножество экипажей, образовавших почти гулянье, и как несколько кусков материй, привезенных ими с ярманки и доселе не могших продаться по причине цены, показавшейся дамам очень высокою, теперь были совершенно расхватаны.
Во время обедни у одной из дам заметили внизу платья такое руло, которое растопырило его на полцеркви, так что полицмейстер немедленно дал приказание подвинуть народ далее, то есть поближе к паперти, чтобы[Далее начато: дать надлежащее место] не мог как-нибудь измяться туалет. [расположение к подлости можно было применить к дамам, но все, однако же, они стали находить, что Чичиков мужчина совершенно таков, как должен быть настоящий мужчина, и что сложен он, как нужно, ] Сам даже Чичиков стал замечать, что внимание к нему как-то сделалось гораздо нежнее. Один раз возвратившись к себе домой, он нашел даже на столе у себя письмо. Откуда и кто принес его, он ничего не мог узнать об этом; слуга объявил только, что принесли и не велели сказывать, от кого. Письмо начиналось очень решительно, именно так: “Нет, я должна писать”. Потом говорено было о том, что всегда есть[Потом много говорилось о том, что есть] тайное сочувствие между душами; эта истина была скреплена множеством точек вряд. [Вместо “эта истина ~ вряд”: и что-то такое эдакое, а что именно эдакое, этого и не было сказано, а вместо него были поставлены точки. ] Потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по своей справедливости, так что мы почитаем почти необходимым их выписать: “Что жизнь наша? — Долина, где поселились горести. Что свет? — Толпа людей, которая не чувствует”. Писавшая упоминала, что весьма часто омочает слезами строки нежной матери, которой протекло 25 лет, как не существует на свете. Приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом. Затем следовало что-то очень похожее на объяснение в сердечных чувствах; к концу угрожалось даже решительным отчаянием и заключалось такими стихами:
“Две горлицы покажут
Тебе мой слабый прах;
Воркуя томно, скажут,
Что она умерла во слезах”.
В последней строке не было размера, да это, впрочем, ничего. Письмо было писано в духе тогдашнего времени. И никакой подписи не было: ни имени, ни фамилии, даже ни числа, ни месяца. В постскрипте[Вместо “Писавшая ~ постскрипте”: Душа явится, требует души, а свет хлопочет об ничтожестве. Порок торжествует, добродетель страждет. Ах, сколько раз мое сердце обливалось слезами! Сколько раз мои слезы обмочили строки нежной моей матери, которая, увы, уже не существует на свете. Сколько раз осыпала я букетами цветов ее могилу в то самое время, когда задумчивая луна осеребряла природу по облакам и смеющиеся долины…” Потом следовали такие вещи, которые походили решительно на объяснение сердечных чувств, так что сначала еще было вы, а потом уже просто съехало на ты. Приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных, оградах не пользуются воздухом; в противном случае угрожалось даже отчаянием:
“Земля покроет мою могилу:
Две горлицы покажут
Тебе мой слабый прах;
Воркуя, томно скажут,
Что она умерла во слезах”.
И ни имени, ни фамилии, даже ни числа, ни месяца. А в постскрипте] только было прибавлено, что его собственное сердце должно отгадать писавшую и что на бале у губернатора, имеющем быть завтра, будет[отгадать писавшую это письмо, и что на бале у губернатора, который будет завтра, она будет лично. ] присутствовать сам оригинал.