“Да ведь это не в банк, тут никакого не может быть счастия или фальши; всё ведь от искусства;[дело всё зависит от искусства] я даже тебя предваряю, что я совсем не умею играть, разве что-нибудь мне дашь вперед”.
“Сем-ка я”, подумал про себя Чичиков, “съиграю я с ним в самом деле, в шашки. [сыграю, в самом деле с ним шашки, авось посчастливится] В шашки я игрывал не дурно, а на штуки ему здесь трудно подняться”.
“Изволь, так и быть, в шашки сыграю”, сказал Чичиков.
“Души идут в ста рублях!” сказал Ноздрев: “выиграешь — твои, проиграешь — мои сто рублей”.
“Зачем же сто?[Вместо “Зачем же сто?”: К чему ж такая непомерная сумма, ] Довольно, если пойдут в 50 р.”
“Нет, что ж за куш 50! Лучше ж в эту сумму я включу[Нет, брат, мне не выгодно. Ведь с тобой-то, я знаю, опасно играть. Я уж лучше в эту сумму включу] тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам”.[или печатку к часам в золотой оправе]
“Ну, изволь”,[Так и быть, изволь] сказал Чичиков.
“Сколько ж ты мне дашь вперед?” сказал Ноздрев.
“Это с какой стати? Конечно, ничего”.[С какой стати? Разумеется, ничего. ]
“По крайней мере, пусть будут мои два хода”.
“Не хочу, я сам плохо играю”.
“Знаем мы вас, как вы плохо играете”, сказал Ноздрев, выступая шашкой.
“Давненько не брал в руки шашек”, говорил Чичиков, подвигая тоже шашку.
“Знаем мы вас, как вы плохо играете!” сказал Ноздрев, выступая шашкой.
“Давненько не брал в руки шашек”, говорил Чичиков, подвигая шашку.
“Знаем мы вас, как вы плохо играете”, сказал Ноздрев, подвигая шашкой, да в то же самое время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.
“Давненько не брал в руки… э, э! Это, брат, что? Отсади-ка ее назад”, говорил Чичиков.
|
|
“Кого?”
“Да шашку-то”, сказал Чичиков и в то же время увидел почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки. Откуда она вдруг взялась, это один только бог знает. “Нет”, сказал Чичиков, вставши из-за стола: “с тобой нет никакой возможности играть. Этак не ходят: по три шашки вдруг”.
“Отчего ж по три? Это по ошибке, одна подвинулась нечаянно; я ее отодвину, изволь”.
“А другая-то откуда взялась?”
“Какая другая?”
“А вот эта, что пробирается в дамки”.
“Вот тебе на, будто не помнишь”.
“Нет, брат, я все ходы считал, и всё помню, ты ее только теперь пристроил. Ей место вон где!”
“Как где место?..” сказал Ноздрев, покрасневши: “Да ты, брат, как я вижу, сочинитель”.
“Нет, брат, это, кажется, ты сочинитель, да только неудачно”.
“За кого ж ты меня почитаешь?” говорил Ноздрев: “стану я разве плутовать!”
“Я тебя ни за кого не почитаю, но только играть с этих пор никогда не буду”.
“Нет, ты не можешь отказаться”, говорил Ноздрев, горячась: “игра начата”.
“Я имею право отказаться, потому что ты не так играешь, как прилично честному человеку”.
“Нет, врешь, ты этого не можешь сказать”.
“Нет, брат, сам ты врешь”.
“Я не плутовал, и ты отказаться не можешь; ты должен кончить партию”.
“Этого ты меня не заставишь сделать”, сказал Чичиков хладнокровно и, подошедши к доске, смешал шашки.
Ноздрев вспыхнул и подошел к Чичикову так близко, что тот отступил шага 2 назад. [Далее было: и принял даже некоторые предосторожности, на счет безопасности собственного лица, а именно, правую руку поднес к своему галстуху, как будто бы для того, чтобы поправить свой шейный платок. ]
|
|
“Я тебя заставлю играть. Это ничего, [“Нет, я тебя заставлю”, говорил Ноздрев, подвигаясь ближе. “Это вздор] что ты смешал шашки. Я помню все ходы. [Я помню всё. Этим ты меня не проведешь. ] Мы их поставим опять так, как были”.
“Нет, брат, дело кончено; я с тобою не стану играть”, сказал Чичиков.
“Так ты не хочешь играть?” сказал Ноздрев.
“Ты сам видишь, что с тобою нельзя играть!”
“Нет, скажи напрямик, ты не хочешь играть?” говорил Ноздрев, подступая еще ближе.
“Не хочу”, сказал Чичиков и поднес, однако ж, обе руки на всякой случай поближе к лицу, [на всякой случай к самим щекам] ибо дело становилось, в самом деле, жарко. Эта предосторожность бы<ла> весьма у места, потому что Ноздрев размахнулся рукой… и очень бы могло статься, что одна из приятных и полных щек нашего героя покрылась бы несмываемым бесчестьем. Но счастливо отведши удар, он схватил Ноздрева за обе[Вместо “размахнулся ~ за обе”: размахнувшись, хлопнул его со всей силы по правой руке, которая, пострадавши невинно, спасла, однако ж, часть щеки. Отведши этот роковой удар, Чичиков схватил обеими руками Ноздрева Окончание гл. IV и начало гл. V утрачены. ]
<ГЛАВА V>
Митяя, и дядю Миняя, и хорошо сделал, потому что от лошадей пошел такой пар, как будто бы они отхватали, не переводя духу, станцию. Он дал им минуту отдохнуть, после чего они пошли сами собою. — Во всё продолжение этой проделки, Чичиков глядел очень внимательно на молоденькую незнакомку. Он пытался несколько раз с нею заговорить, но как-то не пришлось так. [Далее было: Когда дамы уехали, он открыл табакерку и, понюхавши табаку, сказал: “Да, хорошенькая девчонка!”] А между тем дамы уехали. Хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан кучер, Чичиков и пустота окрестных полей. Везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно плеснеющих низменных рядов ее, [а. ни было, среди ли даже самой черствой и скучной и грязной жизни низменных рядов человеческих состояний] или среди однообразно-хладных[а. холодно-однообразных] и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз [на жизненном пути] встретится на пути человеку [светлое прекрасное] явленье [и] не похожее на всё то, [а. на всё это] что случалось ему видеть дотоле, явление, которое хоть раз пробудит в нем[а. Далее начато: какое-то дивное стр<емление>] чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде, в поперек каким бы ни было горечам, из которых плетется иногда жизнь, промчится весело блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол вдруг, неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, [и] не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал вдали дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг, совершенно неожиданным образом, показалась в нашей повести и так же скрылась. Попадись вместо Чичикова при этом обстоятельстве какой-нибудь 20-летний юноша, гусар ли он, студент ли он, или просто только что начавший жизненное поприще, и боже, чего бы не проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем. Долго бы[а. Далее начато: глядел] стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в пожирающую всё, что ни есть на земле, даль, и властительно объятый пронесшимся явленьем он бы [на] полдороги, по крайней мере [не думал ни о чем другом не принадле], не мог не обратиться к себе, к[Фраза осталась незаконченной. В рукописи оставлено полторы строчки. Очевидно, фраза не удавалась. Гоголь пробовал исправлять ее: Он долго бы ни к чему был неспособен затем и этот текст Гоголь зачеркнул]
|
|
Но герой наш уже был средних лет и осмотрительно охлажденного характера. [а. и особенного характера] Он тоже задумался и думал, но больше положительнее;[а. Он думал тоже, но мысли б. Он думал тоже, но положительны] не так безотчетны и даже отчасти очень основательны были его мысли. “Славная бабенка!” сказал он, открывши табакерку и понюхавши табаку. “Но ведь, что главное в ней хорошо. Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона или института, что [всё] в ней, как говорится [чистая природа] нет еще ничего бабьего, т. е. именно того, что у них есть самого неприятного. Она теперь как дитя, всё в ней просто. Она скажет, что ей вздумается, засмеется, где захочет засмеяться. Из нее [теперь] всё можно сделать. Она может быть чудо, а может выйти [однако ж] и дрянь. И она непременно будет дрянь. Вот пусть-ка только за нее примутся теперь тетушки. В один год так ее наполнят всяким бабьем, что просто ни сам родной брат не узнает. [Далее начато: а. Она будет и обдумывать; б. Она будет заикаться; в. В ней покажется и надутость] В ней возьмется[а. В ней покажется] и надутость; она уже будет думать по вытверженным наставлениям, [а. и надутость и разные кое-как вытверженные наставления Вместо “и разные кое-как” Гоголь вписал “она уже будет думать по” последние два слова остались в рукописи несогласованными с измененным вариантом. ] с кем, как и сколько нужно говорить и как на кого смотреть. Всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать кому чего-нибудь лишнего. Запутается, наконец, сама, и кончится тем, что станет, наконец, врать всю жизнь и выйдет просто чорт знает что”. — Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: “А любопытно бы знать, чьих она; что, как ее отец. Находится ли на службе государственной, или не занимает места, а живет помещиком в собственных поместьях? Ведь, если, положим, этой девушке да еще придать тысячонок двести приданного, из нее бы мог выйти очень, очень лакомый кусочек. Ведь это бы могло бы составить, так сказать, счастье порядочного человека”. Двести тысячонок так стали привлекательно рисоваться в голове его, что он[Вместо “А между тем ~ что он”: Но кто она? чьих она; богата или нет? и кто отец ее? занимает ли выгодное место, и какого рода? все эти вопросы, которые обыкновенно задает благоразумный человек, представились его мыслям, и] несколько раз досадовал на себя за то, что в продолжении того, как хлопотали около экипажей, не разведал от форейтора или кучера, кто такие были проезжающие. [Вместо “не разведал ~ проезжающие”: не расспросил форейтора или кучера. ] Скоро, однако ж, показавшаяся деревня Собакевича рассеяла его мысли и заставила их обратиться к предмету, постоянно их занимавшему. Деревня показалась ему довольно велика, два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней с права и лева, посреди виднел деревянный дом с мезонином, красной крышею и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, дом в роде тех, какие у нас строят для военных поселений и немецких колонистов. Очень было заметно, что при постройке его архитектор должен был беспрестанно бороться со вкусом хозяина. Портик состоял из четырех непомерно толстых колонн. Дверь, бывшая по середине, между двумя средними колоннами, была заколочена, а на место ее была прорублена, по приказанию хозяина, другая сбоку. По одну сторону портика было шесть окон, по другую на такой же стене три, из которых одно маленькое, [было 3 окна, по другую на такой же стене только одно, и то маленькое] в виде отдушничка, на самом почти углу, потому что хозяину с этой стороны понадобился темный чуланчик. Двор окружен был прочною и непомерно толстою деревянною решеткою. Хозяин, сам будучи состроен очень прочно, казалось, хотел, чтоб и в хозяйстве всё было прочно. На конюшни, сараи и кухни были употреблены такие толстые бревна, что, казалось, не сгнить им во веки. Деревенские избы, строенья хозяйственные, всё это было крепко, солидно и в порядке. [“Деревенские ~ в порядке” вписано на полях, без указания в тексте места вставки; вставлено по смыслу. ] Когда Чичиков подкатил к крыльцу, он заметил выглянувшие из окна разом два лица: одно женское в чепце, узкое и длинное, как огурец, Другое мужское, круглое, широкое, несколько красноватое, как бывают хорошие молдаванские тыквы. Выглянувши, они тот же час вслед за тем спрятались. На крыльцо вышел лакей, в какой-то необыкновенной куртке с голубым военным воротником[“с голубым ~ воротником” вписано. ] и ввел Чичикова в сени, в которые уже вышел сам хозяин. Собакевич, увидевши гостя, не затруднился никакими вопросами о здоровьи, а сказал только: “Прошу покорнейше” и повел его во внутренние жилья.
Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался очень похожим на среднего роста медведя. Для довершения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, а обшлага рукавов так длинны, что он должен был их поднимать поминутно, когда хотел высунуть оттуда руку. Панталоны на нем тоже были очень широки и страшно длинны; ступни его захватывали такое большое пространство, что чужим ногам всегда становилось тесно. Цвет лица его был очень похож на цвет недавно выбитого медного пятака. Да и вообще всё лицо его несколько сдавало на эту монету, такое же было сдавленное, неуклюжее; только и разницы, что вместо двухглавого орла были губы да нос. Я думаю, читателю не безъизвестно, что есть много на свете таких лиц и физиогномий, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего; но просто рубила со всего плеча, хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза, и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: живет. Такое же самое лицо было у Собакевича. Голову он держал более вниз, нежели вверх; шея не ворочалась вовсе, от этого случилось, что он редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую. “Медведь! совершенный медведь!” Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михаилом Семеновичем. Зная привычку его наступать на ноги, Чичиков очень осторожно передвигал своими и давал ему дорогу вперед. Хозяин, казалось, сам чувствовал за собою этот грех и потому спросил Чичикова: “Не побеспокоил ли я вас?” “Нет, покорнейше благодарю”, отвечал Чичиков: “хотя бы и случилось какое беспокойство, то это совершенно ничего не значит”, на что Собакевич ничего не отвечал и повел гостя далее. Когда вошли они в гостиную, Собакевич сказал гостю: “Прошу садиться”.
Садясь в кресла, Чичиков глянул на стены и на висевшие на них картины. На картинах всё были молодцы, всё почти греческие полководцы, гравированные во весь рост: Маврокордато в красных панталонах и мундире, с очками на носу, Колокотрони, Миаули, Канари. Все эти герои были с такими толстыми ляшками и неслыханными усами, что просто дрожь проходила по телу. Между этими крепкими греками, неизвестно каким образом и для чего поместился Багратион, тощий, худенькой, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках. За ним опять следовала героиня греческая Бобелина, такой богатырской величины и роста, что все эти господа, которые ходят по Невскому проспекту в узеньких сюртучках и тросточках, казалось бы, не управились с ее пальцем. Хозяин, кажется, будучи сам крепкой и здоровый человек, хотел, чтобы и его комнату украшали люди крепкие и здоровые. Возле Бобелины у самого окна висела клетка, из которой глядел дрозд темного цвета с белыми крапинками, очень похожий тоже на Собакевича. Гость и хозяин не успели помолчать двух минут, как дверь в гостиной отворилась и вошла хозяйка дома, очень высокая дама в чепце с лентами, вероятно, перекрашенными какою-то домашнею краскою; вошла она необыкновенно[вошла она таким образом, как ходят гуси с небольшим раскатом направо и налево, но впрочем] важно и солидно и голову держала совершенно прямо, как бы боясь уронить ее.
“Это моя Феодулия Ивановна”, сказал Собакевич.
Чичиков подошел к ручке Феодулии Ивановны, которую она почти всунула ему в губы, причем он имел случай заметить, что руки были вымыты огуречным рассолом. [“Феодулии Ивановны ~ рассолом” вписано. ]
“Душенька, рекомендую тебе”, продолжал Собакевич: “Павел Иванович Чичиков. У губернатора и почтмейстера имел честь познакомиться”.
“Прошу покорнейше садиться”, сказала Феодулия Ивановна очень коротко[“Прошу садиться”, сказала Феодулия Ивановна коротко] и сделавши головою движение, весьма похожее на то, какое делают актрисы, представляющие на сцене королев и принцесс. [сделавши головою движение ничуть не хуже тех, которые делают на театрах графини. ] Сделавши такое предложение, она села на диван, [несколько] довольно неуклюжий, который был обтянут материей домашней выделки, цвету очень неопределенного, да и узора тоже никак нельзя было разобрать. [а. да и узора тоже весьма неясного] Севши на диван, она накрылась [очень чинно] большим[Вместо “она села ~ большим”: она села на диван, обитый материей домашней выделки светло-табачного цвета и накрылась] мериносовым платком, с широкою пестрою каймою, очень чинно, как рисуют на портретах, и не сдвинула во всё время[Вместо “очень чинно ~ во всё время”: словом, села так, как рисуют на портретах, чинно не двинувши] ни глазом, ни бровью, ни носом.
Чичиков опять поднял глаза вверх и опять увидел Канари с толстыми ляжками и нескончаемыми усами, Бобелину и дрозда в клетке.
Все трое почти около шести минут с лишком хранили совершенное молчание;[Все три персонажа пребывали несколько минут в совершенном безмолвии, ] раздавался только стук, производимый носом дрозда[производимый носом дрозда в клетке] об дерево деревянной клетки, на дне которой удил он хлебные зернышки. Чичиков еще несколько взглядов бросил на комнату и на то, что в ней находилось. Всё [это было] на что ни глядел он, было прочно и неуклюже в величайшей степени. [Какое-то] Широкое тяжелое бюро стояло в углу комнаты и занимало почти осьмую часть ее. Видно было, что хозяин тут же и занимался. Оно было наполнено множеством ящиков и покоилось пренелепым образом на четырех претолстых ногах, как медведь. Словом, казалось, как будто бы всякое кресло и стул говорили: “И я тоже Собакевич”, или по крайней мере: “И я тоже очень похож на Собакевича”.
Видя, что никто из хозяев, как казалось, не располагал прервать молчание, он решился начать первый. [Вместо “Чичиков еще несколько ~ первый”: Наконец Чичиков первый прервал его. ]
“Мы об вас вспоминали у председателя палаты”, сказал он, обращаясь к Собакевичу: “в прошедший четверг;[Это было в четверг] очень приятно провели там время”.
“Да, я не был тогда у председателя”,[у председателя палаты] отвечал Собакевич.
“А прекрасный человек!”
“Кто такой?” сказал Собакевич, глядя на угол печки.
“ Председатель”.
“Это вам так показалось: он только что масон, а такой дурак, какого свет не производил”.
“А я, право, не предполагал”,[право, никак не предполагал] сказал Чичиков, сначала несколько озадаченный такою отчасти резкою характеристикою; но потом, поправившись, продолжал: “но зато губернатор [прибавил он [вслед] далее] какой превосходный человек”.[Вместо “сначала ~ человек”: “Он мне показался таким приятным, конечно, это не то, что губернатор. Какой, право, можно сказать, у вас превосходный человек губернатор!”]
“Вы говорите, губернатор превосходный человек?” сказал Собакевич.
“Да, не правда ли?…”
“Это первый разбойник в мире!”
“Как, губернатор!” сказал Чичиков, который уж никак не мог предполагать, чтобы губернатор мог когда-либо попасть в разбойники. [Вместо “Как, губернатор ~ разбойники”: “Скажите, как странно! а он ведь такой обходительный и добродушный”.]
“У! варвар. Вы поглядите ему в лицо, в лице видно разбойничье”.
“Помилуйте”, сказал Чичиков и напомнил, что поступки гражданского правителя совершенно мирные, привел в доказательство даже кошельки [и] вышиванье [произведенные] его собственными руками, и [прибавил] даже, что самое лицо его необыкновенно ласковое.
“И лицо разбойничье!” сказал Собакевич: “Дайте ему[Вместо “Помилуйте ~ Дайте ему”:
“Лицо у него, однако ж, довольно ласковое”.
“Напротив, совершенно разбойничье! Дайте ему] только нож да выпустите его на большую дорогу — зарежет, ей богу зарежет. Он, да еще вице-губернатор — это Гога и Магога”.
Чичиков вспомнил, [а. Герой наш вспомнил] что Собакевич чаще всего бывал у полицмейстера, и потому подумал, [а. и потому никак не сомневался] что если упомянет он о нем и похвалит его, то этим уж, верно, доставит ему удовольствие. “Что касается до меня”, сказал он: “то, признаюсь, мне больше всех нравится полицмейстер. Какой-то этакой характер прямой, открытый. В лице видно что-то простосердечное…”[Вместо “Чичиков вспомнил ~ простосердечное”: “А ведь как однако ж странно, если например сравнить этих двух, о которых вы сейчас изволили упомянуть, с полицмейстером: сколько те люди двуличные, столько этот простосердечен. Какая добрейшая, право, душа”.]
“Мошенник”, сказал Собакевич очень хладнокровно: [“очень хладнокровно” вписано. ] “продаст, обманет, еще и пообедает с вами. Я их знаю всех: это всё мошенники. Весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один только и есть там порядочный человек: прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья”.
После таких похвальных, хотя и несколько коротких биографий, Чичиков увидел, что о других чиновниках нечего упоминать.
“Что ж, душенька, пойдем обедать”, сказала Собакевичу супруга Собакевича.
“Прошу покорнейше”, сказал Собакевич. За сим, приблизившись к столику, где была закуска, гость и хозяин выпили, как следует, по рюмке водки, и, закусив какой-то копченой рыбой, отправились в столовую, куда опять, как плавный гусь, поплыла вперед хозяйка. Небольшой стол был накрыт на четыре прибора. На четвертое место явилась очень скоро, трудно сказать утвердительно, кто такая: дама или девица, компаньонка или родственница, домоводка или просто проживающая в доме; что-то без чепца, лет тридцати пяти, в пестром платье, поклонилось очень скоро и уместилось на свое место и, казалось, больше ни до чего ему не было нужды. Есть лица, которые существуют на свете не так, как какой-нибудь предмет, а так, как посторонние крапинки или пятнышки на каком-нибудь предмете. На них если и остановишь взгляд, то уж верно глупо и не нарочно, как иногда вдруг, неизвестно по какой причине, станешь глядеть пристально на муху, лазящую на стене. В их лицах одно и то же никогда не [изменяющееся] исчезающее выражение. Сидят, они на том же месте, на том же стуле, тем же образом сложены у них руки, тот же всегда поворот головы. Их готов причислить к числу мебелей в комнате, и только где-нибудь в девичей или кладовой окажется, что у них есть и речи и даже кое-какие страстишки. [“Есть лица ~ страстишки” вписано. ]
“Щи, моя душа, сегодня очень хороши”, сказал Собакевич, хлебнувши две ложки и засучив рукава своего фрака: “Вы эдаких щей не будете есть в городе”, сказал он, обращаясь к Чичикову: “там вам чорт знает чего подадут”.
“У губернатора, впрочем, не дурен стол”, сказал Чичиков. [Вместо “У губернатора ~ Чичиков”: “Да, это правда, в городах обыкновенно уж не то”, отвечал Чичиков. “Впрочем, у губернатора я ел прекрасный стол, видно, что повар у него очень хорош”.]
“Да знаете ли, из чего всё это готовится? Вы есть не станете, когда узнаете. Право, я вам это не шутя говорю”.
“Я не знаю, как они там приготовлены, но на вкус [мне показа<лось>] были очень хороши”.[Вместо “Я не знаю ~ хороши”: “Конечно, у него больше французская кухня. Статься может, что иное не так приготовлено, как бы желалось сообразно с нашими обычаями и нравами”, отвечал Чичиков, и потом, минуту помолчавши, прибавил: “впрочем, многие блюда приготовлены очень вкусно”.]
“Это вам так показалось”, сказал Собакевич: “где быть им хорошим? Я знаю, что они на рынке покупают. Купит вот тот каналья повар, что выучился у французов, [повар, что у французов учился] кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца”.
“Фу! какую ты неприятность говоришь”, сказала супруга Собакевича.
“А что ж, душенька, так у них делается, я не виноват. Так у них у всех делается. Всё, что ни есть ненужного, что Акулька у нас бросает, с позволения сказать, в помойную лохань, они всё в суп, да в суп! туда его”.
“Ты за столом всегда эдакое расскажешь”, возразила опять супруга Собакевича.
“Что ж, душа моя”, сказал Собакевич: “если б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. [если б я сам это делал, или был бы такой человек, который… тогда другое дело. Но ты сама, душенька, знаешь, что я гадостей не ем и не буду есть, это я тебе прямо в глаза говорю. ] Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, что ты там себе ни говори. [сахаром облепи, а я ее не стану есть, что ты себе ни говори. ] Возьмите барана”, продолжал он, обращаясь к Чичикову: “это бараний бок с кашей. Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, что может быть[из такой баранины, которая] суток по три на рынке валяется. Я вам скажу, что это заговор![скажу, что это просто заговор! да, я вам говорю это не шутя. Заговор, заговор!] Это секта такая; нарочно для того сговорились, чтобы переморить голодом. Вот и доктора, все эти французы и немцы — я бы их всех перевешал. Посмотрите, как едят все эти, что побывали в том Петербурге. Выдумали какой-то модный стол: [Вместо “Вот и доктора ~ стол”: Вы посмотрите, что они вам подают: ] налепят лепешку, величиною с пуговицу, даст тебе одну[положат одну а. дадут тебе одну] на тарелочку, да и ешь ее; а спрашивается, что есть? нечем по губам помазать. Нет, это всё выдумки, это всё…” Здесь Собакевич даже сердито покачал головою, [Здесь Собакевич несколько покрутил головою] что делал очень редко, потому что шея его, как уже читатель видел, почти никогда не двигалась. “Толкуют: просвещение, просвещение, а это просвещение… просто: фук; сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично. [а это просвещение… и нечего и говорить”. Тут Собакевич махнул] У меня не так. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол; баранина — всего барана тащи; гусь — всего гуся. Лучше я съем двух блюд, да съем столько, сколько душа желает”. Собакевич подтвердил это делом. Он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел всё, обгрыз и обсосал до последней косточки.
“Да”, подумал Чичиков: “этот себе на уме”.
“У меня не так”, говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки: “у меня не так, как у какого-нибудь Плюшкина: 800 душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха”.
“Кто такой этот Плюшкин?” спросил Чичиков.
“Мошенник”, отвечал Собакевич: “Такой скряга, какого вообразить трудно: в тюрьме колодники лучше живут. Всех людей переморил голодом”.
“В правду!” подхватил с участием Чичиков: “и вы говорите, что у него, точно, люди умирают в большом количестве?”
“Как мухи мрут”.
“Скажите, как странно! А позвольте спросить, как далеко живет он от вас?”
“В пяти верстах”.
“В пяти верстах!” Здесь автор должен сказать, что у героя его забилось слегка сердечко. [“Здесь ~ сердечко” вписано. ] “Вот уж я никаким образом не могу понять такого рода жизни. Когда сам не хочешь пользоваться состоянием, в таком случае доставь оным удовольствие ближним, дай бедным, чтобы за тебя молились и были вечно благодарны… Как же, например, если выехать из ваших ворот, нужно будет взять к нему, направо или налево?”
“Я вам даже не советую и дороги знать к этой собаке”, сказал Собакевич: “гораздо извинительнее сходить в какое-нибудь непристойное место, нежели к нему”.
Чичиков извинился и сказал, что ему всё равно, а что он о дороге спросил только, потому что интересуется вообще познанием всякого рода мест. [Вместо “Чичиков ~ мест”: “О, я ничуть не имею этого намерения; я спросил только потому, что вообще интересуюсь познанием мест”, сказал Чичиков. ]
За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была величиною больше тарелки. Этим обед и кончился; но Чичиков, вставши из-за стола, почувствовал в своем животе тяжести на целый пуд. Пошли в гостиную, где было поставлено на столе варенье двух сортов. Из чего состояло это варенье, нельзя было знать; с виду же оно было ни груша, ни слива, драло жестоким образом горло, и приготовлялось[Из чего состояло это варенье, вряд ли бы какой химик добрался, оно было ни груша, ни слива, и приготовлялось] руками самой хозяйки. Хозяйка на минуту вышла с тем, чтобы наложить еще[наложить его] и на третье блюдечко. Воспользовавшись этим отсутствием ее, Чичиков обратился с такими словами к Собакевичу, который, сидя в креслах, только покряхтывал после такого сытного обеда и издавал звуки в роде икотки, закрывая поминутно рот рукою.
“Я хотел было поговорить с вами об одном очень нужном для меня деле”.
“Вот еще варенье”, сказала хозяйка, возвращаясь с какою-то редькою в сахаре. [сказала хозяйка, возвращаясь: “огурцы в сахаре, пополам с вымоченною редькою”. Дальше текст в ПБЛ3 прерывается, пагинация же идет последовательно (л. 37, л. 38). Лист 38 начинается с середины фразы. ]