“Хочу”, отвечал Менелай, жуя хлеб и болтая головою направо и налево.
В это время стоявший позади лакей утер посланнику нос, и очень хорошо сделал, иначе бы канула в суп препорядочная посторонняя капля. Разговор начался за столом об удовольствии спокойной жизни, прерываемый замечаниями хозяйки о городском театре и об актерах. Учитель очень внимательно глядел на разговаривающих и, как только замечал, что они были готовы[что уста их готовы] усмехнуться, в ту же минуту раздвигал рот и смеялся с величайшим усердием. Один раз только лицо его приняло суровый вид, и он, стукнув вилкою по столу, устремил взгляд на сидевших насупротив его[против него] детей. Это было весьма у места, потому что Менелай укусил за ухо Алкивиада, и Алкивиад, зажмурив глаза и открыв рот, готов был зарыдать самым жалким образом, но почувствовав, что за это легко можно было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение и начал со слезами грызть баранью кость, от которой у него обе щеки лоснились жиром. Хозяйка очень часто обращалась к Чичикову с словами: “Вы ничего не кушаете, вы очень мало взяли”. На что Чичиков отвечал: “Покорнейше благодарю, не беспокойтесь, я сыт, приятный разговор лучше всякого блюда”.
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг Чичиков объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле.
“В таком случае позвольте мне вас попросить в мой кабинет”, сказал Манилов и повел Чичикова в небольшую боковую комнату, обращенную окном на синевший лес.
“Вот мой уголок”, сказал Манилов.
“Приятная комната”, сказал Чичиков, окинувши ее глазами. Комнатка была точно не без приятности: стены были выкрашены какой-то голубенькой краской в роде серенькой, четыре стула, одно кресло и стол, на котором[Вместо “Комнатка ~ на котором”: В комнате было мебели не много: стол, на столе<?>] книжка с заложенною закладкою, о которой мы уже имели случай упомянуть, несколько исписанных бумаг, но больше всего[но больше всего было] табаку. Он был в разных видах: в картузах и в табачнице, и, наконец, насыпан был просто кучею на столе. На обоих окнах тоже помещены были горки выбитой из трубки золы, расставленные не без старания очень красивыми рядками. Заметно было, что это доставляло хозяину препровождение времени.
“Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах”, сказал Манилов, “здесь вам попокойнее”.
“Позвольте, я сяду на стуле”.
“Позвольте вам этого не позволить”, сказал Манилов с улыбкою. “Это кресло у меня уж ассигновано для гостя. Ради или не ради, но должны сесть”.
Чичиков сел.
“Позвольте мне вас попотчевать трубочкою”.
“Нет, не курю”, отвечал Чичиков ласково и как бы с видом сожаления.
“Отчего?” сказал Манилов тоже ласково и с видом сожаления.
“Не сделал привычки, боюсь, говорят, трубка сушит”.
“Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение! Я полагаю[Я нахожу] даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже с позволения сказать во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но благодаря бога до сих пор так здоров, как нельзя лучше”.[как нельзя быть лучше. Это я вам скажу действительно слу<чается>]
Чичиков заметил, что это действительно случается и что в натуре есть много вещей, которые даже неизъяснимы какому бы то ни было обширному уму. [Вместо “Чичиков ~ уму”: Это действительно случается. В натуре такое множество странных вещей. ] “Но позвольте прежде одну просьбу…” при этом снова Чичиков огляделся вокруг, как бы желая знать, не глядит ли кто откуда-нибудь… “Как давно вы изволили подавать ревижскую сказку?”
“Да уж давно, а лучше сказать, не припомню”. “Как с того времени, много у вас умерло крестьян?” “А не могу знать. Об этом, я полагаю, нужно спросить[Об этом нужно, я думаю, спросить] приказчика. Ей, человек, позови приказчика, он должен быть сегодня здесь”.[“он должен ~ здесь” вписано. ]
Приказчик явился. Это был человек лет под сорок, бривший бороду, ходивший в сертуке и, по-видимому, проводивший очень покойную жизнь, потому что[а. Далее начато: в лице его заметны] лицо его глядело какою-то пухлою полнотою, а цвет и мягкость кожи и маленькие глаза показывали, что он знал, что такое пуховики и перины. Видно было по всему, что он совершил свое поприще, как совершают его вообще все господские приказчики: сначала был просто грамотным мальчишкой в доме, потом женился на какой-нибудь Акулине ключнице, барыниной фаворитке, [потом] и сам сделался ключником, а там и приказчиком. А сделавшись приказчиком натурально поступал так, как все приказчики: водился и кумился с теми мужиками, которые на деревне побогаче, подбавлял тягла тем, которые победнее и, проснувшись в 9-м часу утра, [в 9-м часу поутру] поджидал самовара и пил чай. [“Это был человек ~ пил чай” вставка на полях. ]
“Послушай, любезный”, сказал Манилов: [“сказал Манилов” вписано. ] “сколько у нас умерло крестьян с тех пор, как подавали ревизию?”
“Да как сколько? Многие умирали с тех пор”, сказал приказчик и при этом икнул, заслонивши рот слегка рукою на подобие щитка. [“сказал приказчик ~ щитка” вписано. ]
“Да, признаюсь, я сам так думал”, подхватил Манилов. “Именно очень многие умирали!” Тут он оборотился к Чичикову и прибавил еще: “точно, очень многие”.
“А как например числом?” спросил Чичиков.
“Да, сколько числом?” подхватил Манилов.
“Да как сказать числом? Число неизвестное, человек до 80 будет”.
“Да, именно”, сказал Манилов, обратясь к Чичикову, я тоже предполагал. Большая смертность”.
“Ты, пожалуста, их перечти”, сказал Чичиков, “подробней реестрик всех по имени”.
“Да, всех”, сказал Манилов. Приказчик сказал: “слушаю” и ушел.
“А для каких причин вам это нужно?” спросил[а. сказал Манилов] по уходе приказчика Манилов Чичикова.
Чичиков минуты три оставался молча, не отвечая ни слова на сделанный запрос. Казалось, как будто ему необыкновенно тяжело было произнести какое-нибудь слово. В лице его выразилось такое затруднительное положение, и во всех чертах его отразилось что-то беспокойно ищущее чего-то, что всякий, который бы в эту минуту поглядел на него, исполнился бы по неволе ожиданием чего-то не совсем обыкновенного и невольно отразил[а. Вместо “что всякий ~ отразил”: Казалось, что поневоле наполнило бы всякого, который бы в это время поглядел на него, ожиданием чего-то не совсем обыкновенного и он бы нечувствительно отразил] бы в лице своем почти то же самое затруднение. Казалось, как будто дело было точно головоломное. И в самом деле, [а. Далее начато: не прошло четыр<?>] Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи, каких, без всякого сомнения, никогда еще не слыхали человеческие уши от самого создания мира.
“Я хотел вам предложить… не можете ли вы мне продать [эдаких] крестьян…”, сказал Чичиков, да и не кончил речи.
“А вы разве покупаете крестьян?”[а. А вы разве хотите купить крестьян?] сказал Манилов, “но позвольте вас спросить: как и какого рода вы хотите купить крестьян, с имением ли, то есть с землею или просто на вывод, т. е. без земли?”
“Нет, я разумею не то, чтобы совершенно крестьян”, сказал Чичиков, “а собственно, так сказать, мертвых душ, то есть таких, которые уже умерли и только по ревизии считаются живыми”.
Манилов остолбенел, выронивши тут же чубук вместе с трубкой на пол и с минуту смотрел ему в лицо, выпучив глаза. Наконец он[а. Далее начато: поднял чубук с трубкою] подумал: “Да полно, не шутит ли он” и, поднявши трубку с чубуком, посмотрел снизу ему в лицо несколько в профиль, как <бы> [желая] стараясь приметить, не видно ли какой усмешки на губах его, или, по крайней мере, небольшого движения или желания удержать усмешку. Но в лице Чичикова, напротив, оказывалось, такое[а. Но лицо Чичикова напротив сохраняло такое] сурьезное выражение, какое даже в нем редко было видно в обыкновенном положении. Он подумал, уж не сошел ли он как-нибудь вдруг и внезапно с ума, и со страхом посмотрел на него пристально. Но глаза его были совершенно ясны, ничего в них не было заметно [блудящего] мутного или дикого или этого беспокойно вращаемого беглого огня, который бегает в глазах сумасшедшего человека. Напротив, всё в нем было как следует, прилично и в порядке, как у всякого благонамеренного человека, и сидел он в креслах ничего, хорошо, как сидит всякой хороший человек. Словом, ничего не было в нем необыкновенного. Правда, в лице только не замечалось более[а. не было за<метно>] того чистосердечного простодушия и приятной улыбки, [Далее начато: а. сопровождаемых наклонением головы несколько; б. которые приобрели ему совершенно] произведших такое благоприятное впечатление на всех чиновников в городе. Вместо его было заметно что-то похожее на некоторую робость, на боязливое и даже заботливое ожидание, но всё прочее решительно было на своих местах, как было и прежде. Как ни придумывал Манилов, как ему быть и что такое сделать, но ничего другого не мог придумать, как только выпустить изо рта оставшийся дым самою тонкою струею.
“Так как же вы?..” спросил Чичиков. [Вместо “А для каких ~ спросил Чичиков”: Тут Чичиков ездил ~ уступить их (РМ). ]
Но Манилов так сконфузился и смешался, что только смотрел на него и не в состоянии был пошевелить язык. [смотрел на него и не мог сказать ни одного слова]
“Я как вижу, вы затрудняетесь?” робко заметил Чичиков. [Вместо: “Я как ~ Чичиков”: “Итак, вы затрудняетесь…”]
“Я?.. нет, я не то…”[нет, я ничуть] сказал Манилов: “но я не могу постичь… извините… Я, конечно, не мог получить такого блестящего образования, какое, так сказать, видно во всяком вашем движении, не имею, так сказать, высокого искусства выражаться. Может быть, здесь… в этом, вами сейчас выраженном изъяснении… скрыто другое…[Вместо “извинитесь другое”: извините моему неведению. Не имея ваших, так сказать, выразиться, положительных сведений, объективных… Я могу ошибаться. Вы извините, однако ж, меня, может быть всё это не то] Может быть, вы это изволили выразиться так для красоты слога”.
“Нет, я в существе своем разумею предмет так, как есть. То есть те души, которые уже умерли”, отвечал Чичиков. [Вместо “предмет ~ Чичиков”: сказал Чичиков]
Никак не нашелся на это ничего сказать Манилов и совершенно растерялся. Он чувствовал, что ему нужно сделать какой-нибудь вопрос, а какой вопрос — чорт его знает. [Вместо “Он чувствовал ~ знает”: Ему казалось ~ в каком роде (РМ). ] Кончил он наконец тем, что выпустил опять[опять вписано. ] дым, но только уже не ртом, а чрез носовые ноздри.
“Итак, если с вашей стороны препятствия никакого, то я бы мог приступить к совершению купчей крепости”,[Вместо “Итак ~ крепости”: “Так я бы с своей стороны уже и купчую совершил бы”] сказал Чичиков.
“Как, на мертвые души купчую?”
“А нет”, сказал Чичиков, “мы напишем так, как будто бы это были живые. Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов; исполнение обязанности всегда было для меня священно. Хотя за это я и потерпел по службе, но уж у меня такой характер”.[Вместо “Я привык ~ характер”: Я уж, видите, сам служил и привык делать по законам. Уж это, признаюсь, мой нрав. От справедливости отступать никаким образом не могу. За это, признаюсь, потерпел и по службе, но… нечего делать, а. Я привык ~ законов. Постановления государственные всегда были для меня святы. Хотя и т. д. как в тексте. ]
Манилов в ответ принялся насасывать свой чубук так сильно, что он начал наконец хрипеть как фагот. Казалось, как будто бы он желал вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства. Но чубук хрипел, и больше ничего.
“Может быть, вы имеете какие-нибудь сомнения?”
“О, помилуйте, ничуть. Я не насчет этого говорю, чтобы имел какое-нибудь, т. е. критическое предосуждение о вас; но позвольте доложить, не будет ли это предприятие, или чтоб еще более так сказать, выразиться, негоция, так не будет ли эта, так сказать, негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России”.[постановлениям России]
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, выразив во всех чертах лица своего и в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в его кабинете, да и то[в том только случае] когда дело касалось решения участи миллионов людей.
Но Чичиков, однако ж, постарался объяснить, что эта негоция никак не будет несоответствующею, и что правительство даже в некотором отношении останется довольно, ибо получит сполна все следуемые за совершение купчей пошлины. [Вместо “Здесь ~ пошлины”: Тут лицо ~ пошлины (РМ). ]
“А если будет довольно, это другое дело, я против этого ничего”, сказал Манилов и совершенно успокоился.
“Теперь нам остается только условиться в цене…”
“Но неужели[Как, неужели] вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые, в некотором роде, окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание, то я с большой охотой вам их всех уступаю безъинтересно и купчую принимаю на свой счет”.
Здесь автор, как верный историк, должен сказать, что после сих слов, произнесенных Маниловым, Чичиков [почувствовал] показал такую радость, которая даже была отчасти неприлична его несколько степенной наружности, умеренным летам и соразмерному чину. Едва ли он даже, позабывши умение хорошо держать себя, не подскочил в креслах, при каком обстоятельстве лопнула обтягивавшая подушку шерстяная материя, так что Манилов посмотрел на него в совершенном изумлении. Побужденный признательностью, он насказал таких благодарностей Манилову, что тот опять смешался, весь покраснел, очень долго производил головою какой-то отрицательный жест и наконец уже сказал, что это решительно не стоит благодарности, что он бы хотел, точно, доказать чем-нибудь сердечное влечение, [Вместо “Здесь автор ~ влечение”: “Благодетель мой!” ~ влечение (РМ)] магнетизм души, но что умершие души в некотором роде[но умершие души — это в некотором роде] совершенная дрянь.
“Очень не дрянь”, сказал Чичиков, пожавши руку Манилову и испустивши душевный вздох. Казалось, он был совершенно в это время настроен к сердечным излияниям; по крайней мере он произнес очень выразительно и с большим чувством следующие слова: [Вместо “пожавши ~ слова”: с чем-то подобным даже на вздох; а. пожавши ~ излияниям, и очень выразительно произнес следующие слова: “Если б вы знали, какую этим[какую вы этим] услугу, — продолжал он, [“продолжал он” вписано. ] — оказали человеку без племени и роду. Да, действительно, чего не потерпел я, каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сиротине горемыке…” и тут даже отер платком он выкатившуюся слезу.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятели долго жали друг другу руку и смотрели долго молча один другому[смотрели молча друг другу] в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов[Далее начато: так] никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот[так горячо, что тому даже и надоело и он] просто не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее, да для этого не мешало бы и ему самому съездить в город. После чего, взявши в руку шляпу, [он] стал откланиваться. [Вместо “Манилов был ~ откланиваться”: Манилов был ~ в виде собачки (РМ). ]
“Как, вы уж хотите ехать?” сказал Манилов, почти испугавши<сь>.
В это время вошла в кабинет Манилова.
“Лизанька”, сказал Манилов с несколько жалостливым видом: “Павел Иванович оставляет нас!”
“Потому что мы надоели Павлу Ивановичу”, отвечала Манилова.
“Поверьте, сударыня”, сказал Чичиков: “что приятность времени, проведенного с вами, пребудет в глубине моего сердца и что для меня не было бы большего блаженства, как жить с вами, если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве”.
“А знаете, Павел Иванович”, сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль: “как бы было в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею или под сенью какого-нибудь вяза, пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..”
“О, это была бы райская жизнь!” сказал Чичиков, вздохнувши. “Прощайте, сударыня!” продолжал он, подходя к ручке Маниловой. “Прощайте, почтеннейший друг!!. Не позабудьте просьбы!!!..”
“О, будьте уверены!” отвечал Манилов: “Я с вами не расстаюсь как на два дни”.
Все вышли в столовую.
“Прощайте, миленькие малютки!” сказал Чичиков, увидевши Алкивиада и Менелая, которые занимались какими-то деревянными кусочками: “прощайте, мои крошки. Вы извините меня, что я не привез вам гостинца, потому что, признаюсь, не знал[потому что не знал] даже, есть ли вы на свете; но теперь как приеду, то непременно привезу. Тебе привезу саблю: хочешь саблю?”
“Хочу”, отвечал Менелай.
“А тебе барабан; не правда ли тебе барабан”, продолжал Чичиков, наклонившись к Алкивиаду.
“Парапан”, отвечал шопотом и потупив голову Алкивиад.
“Хорошо, я тебе привезу барабан. Такой славный барабан. Там только всё будет: бу, бу, бу… Прощай, душенька!” Тут поцеловал он его в головку и обратился к Манилову и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им знать о невинности желаний их детей.
“Право, останьтесь, Павел Иванович”, сказал Манилов, когда уже все вышли на крыльцо: “Посмотрите, какие тучи”.
“Это маленькие тучки”, отвечал Чичиков.
“Да знаете ли вы дорогу к Собакевичу?”
“Об этом хотел спросить вас”.
“Позвольте, я сейчас расскажу вашему кучеру”. Тут Манилов с такою же любезностию рассказал дело кучеру и сказал ему даже один раз вы.
Кучер, услышавши, что нужно пропустить два поворота и поворотить на третий, сказал: “Потрафим, ваше благородие”, и Чичиков уехал, сопровождаемый долго поклонами и маханьями платка приподымавшихся на цыпочки хозяев. [“сопровождаемый ~ хозяев” вписано. ]
Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удалившуюся бричку, и когда она совершенно стала не видна, он всё еще стоял, куря трубку. Наконец, вошел он в комнату, сел на стуле и предался размышлению, душевно радуясь, что доставил гостю своему небольшое удовольствие. Потом мысли его перешли незаметно к другим предметам и, наконец, зашли бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом через эту реку начал у него строиться мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Петербург и Москву вдруг, и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах. Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностью обращения, и что будто бы сам государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, что уже он и сам никак не мог разобрать. Странная просьба Чичикова часто прерывала вдруг все его мечтания. Мысль о ней как-то особенно не варилась в голове его: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе и всё время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина.
<ГЛАВА III>
[Начало главы (один лист?) утрачено. ] речи был прерван громом и дождем, смекнул, что точно не нужно было мешкать. Он вытащил из-под козел, на которых сидел, какую-то дрянь из серого сукна, оделся в нее и, схватив в руки вожжи, прикрикнул на свою тройку, которая так была убаюкана и такое чувствовала приятное расслабление от его рассказов, что едва переступала ногами. Лошади пустились на рысях. Но Селифан никак не мог припомнить, два или три поворота проехал. Сообразивши все обстоятельства и припомнивши несколько дорогу, он смекнул, что, кажется, много было поворотов, которые он все проехал мимо. Так как русской человек в решительные минуты всегда найдет, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то он в тот же час поворотил свою бричку на первую перекрестную дорогу направо и, прикрикнувши: “Ей вы, други почтенные!”, пустился в галоп, мало помышляя о том, куда приведет взятая им дорога.
Дождь однако ж казалось зарядил надолго; лежавшая на дороге пыль мигом замесилась в грязь, и лошадям заметно становилось тяжелее тащить бричку. [Далее было: Колеса, обращаясь со войлоком (РМ). ] Чичиков начинал беспокоиться, не видя так долго деревни Собакевича. По его расчету, ему давно бы было пора приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.
“Селифан!” сказал он наконец, высунувшись из брички.
“Что, барин?” отвечал Селифан.
“Погляди, не видно ли деревни?”
“Нет, барин, нигде не видно”. После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда всё вошло: все ободрительные и понудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России, от одного бесконечного конца ее до другого. Он называл их и сердечными, и почтенными, и московскими обывателями, толокёнными приятелями, и много придавал всяких прилагательных[Вместо “Туда всё ее прилагательных”: а. Начиналось оно почти таким образом: “Ей вы, сердечные! мои любимые, ей, вывозите. Вывозите, вывозите, пых, пых! Забубенные московские обыватели, толокённые приятели. Ну, други, ну, разом, ну, разутешники мои…” Много еще придавал он им прилагательных и существительных, что делалось] без большого разбора, а что первое попадалось на язык. [а. ему на ум] Таким образом дошел до того, что он начал, наконец, называть их секретарями.
Между тем Чичиков начал примечать, что бричка стала качаться на все стороны и наделять его препорядочными толчками. Это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Сам Селифан, как казалось, смекнул, но не говорил ни слова.
“Что, мошенник, по какой ты дороге едешь?” сказал Чичиков.
“Да что ж, барин, делать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма”, отвечал Селифан и вслед за сим хлыснул по всем по трем и покосил так бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только он заметил, что Селифан немножко подгулял.
“Держи, держи, опрокинешь”, кричал он ему.
“Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул”, отвечал Селифан: “Это не хорошо опрокинуть. Я уж сам знаю. Уж я никак не опрокину”. За сим начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал, поворачивал, и, наконец, переворотил ее совсем на бок. [ее как раз на бок] Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь. Селифан лошадей, однако ж, остановил; это было ему и не трудно, потому что иначе они бы сами остановились, так они были изнурены. Однако ж, непредвиденный им случай изумил его. Слезши с козел, он стал перед бричкою, подпершись в бока обеими руками, в то время как барин[в то время как Чичиков] барахтался в грязи и силился оттуда вылезть. “Ишь ты”, сказал Селифан по некотором размышлении: “и перекинулась!”
“Ты пьян, как сапожник!” сказал Чичиков.
“Нет, барин, как можно, чтобы я был пьян!” отвечал Селифан: “я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого, и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить”.
“А что я тебе сказал последний раз, когда ты напился пьян? А? [что] забыл?” произнес Чичиков.
“Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уже дело свое знаю. Я знаю, что не хорошо быть пьяным. С хорошим человеком поговорил, потому что…”
“Вот я тебя как высеку хорошенько, так ты у меня будешь знать”, сказал Чичиков.
“Как милости вашей будет завгодно”, отвечал на всё согласный Селифан. “Коли высечь, то и высечь. Я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь, коли за дело. На то воля господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется. Порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки. Почему ж не посечь”.
На такое рассуждение барин совершенно не нашелся что отвечать. Но в это время, казалось, как будто сама судьба решилась над ним сжалиться. Издали послышался собачин лай. Обрадованный Чичиков дал приказание погонять лошадей. Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз. От это<го> случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает. Селифан, не видя ни зги, направил лошадей так прямо на деревню, что остановился тогда только, когда бричка ударилась оглоблями в забор и когда решительно уже некуда было ехать. Чичиков мог только заметить сквозь густое покрывало лившего дождя что-то похожее на крышу. Он послал Селифана отыскивать ворот, что без сомнения продолжалось бы долго, если бы на Руси не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем так звонко, что он поднес пальцы к ушам своим. Свет мелькнул в окошке и досягнул туманною струею до забора, указавши нашим дорожним ворота. Селифан принялся стучать, и скоро на тревогу вышла какая-то фигура, накрытая армяком, и барин с кучером услышали хрипливый бабий голос: “Кто стучит? Чего расходились?”
“Приезжий, матушка! Пусти переночевать”, произнес Чичиков.
“Вишь ты какой востроногой”, сказала старуха. “Приехал в какое время! Здесь тебе не постоялой двор, здесь помещица живет”.
“Что ж делать, матушка, ты видишь, с дороги сбились”,[ты видишь, что мы заблудились] сказал Чичиков. “Не ночевать же в такое время в степи”.[в такое время на дороге. ]
“Да, время темное, нехорошее время”, прибавил Селифан.
“Молчи, дурак!” сказал Чичиков.
“Да кто вы такой?” сказала старуха.
“Дворянин, матушка”.
Слово дворянин заставило старуху как-будто несколько подумать. “Погодите, я скажу барыне”, произнесла она и минуты через две возвратилась уже с фонарем в руке. Ворота отперлись. Огонек мелькнул и в другом окне. Бричка, въехавши в двор, остановилась перед небольшим домиком, которого за темнотою герой наш не мог хорошо рассмотреть, одна только половина его была озарена светом, исходившим из окон; видна бы<ла> еще лужа перед домом, на которую прямо ударял тот же свет. Дождь стучал звучно по деревянной крыше и журчащими ручьями стекал в подставленную бочку. Собаки заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, заливался так протяжно и с таким стараньем, [один выл так усердно] как будто бы за это получал бог знает какое жалование. Другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж ними звенел, как почтовый звонок [неутомимый] неугомонный дискант, [вероятно, какого-нибудь] вероятно молодого щенка, и всё это, наконец, повершал [хриплый] бас, вероятно, старик или просто наделенный дюжей собачьей натурой, потому хрипел, как в певческой контрабас, когда, между тем как тенора подымаются на цыпочки от сильного желанья[а. от старанья] вывести высокую ноту и всё, что ни есть, подымается [более] и закидывает голову, а он один, засунувши подбородок в галстух и присевши и опустившись почти до земли, пропускает свою ноту, от которой трясутся стекла. [Вместо “промеж них ~ стекла”: за ним был слышен дискант такой неугомонной, что в голове звенело. Всё это покрывал бас, видно уже старик, потому что лаял так хрипло, как генерал перед фрунтом. ] Наверное можно бы предполагать в этом оркестре более ста музыкантов. Это бы дало заметить Чичикову, что деревушка была порядочная. Но промокший и озябший герой ни о чем не думал, как только о постели. Еще бричка не успела совершенно остановиться, как он уже соскочил на крыльцо. На крыльцо вышла опять какая-то женщина несколько помоложе прежней, но чрезвычайно на нее похожая. Она проводила его в комнату. Чичиков кинул вскользь взгляда два: комната была обклеена старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между окнами маленькие зеркала и за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с цветами, нарисованными на циферблате… Не в мочь было больше ничего заметить. Чичиков чувствовал, что глаза его так липнули, как будто бы их кто-нибудь намазал медом. Минуту спустя вошла хозяйка, женщина уже пожилых лет, в каком-то спальном чепце надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на убытки и неурожаи и держат голову несколько на бок, а между тем набирают понемногу в пестрядевые мешечки, размещенные по ящикам комодов, в один всё целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя и кажется с виду, будто бы в комоде ничего нет, кроме белья да разных ночных кофточек, да ниток, да распоротого салопа, имеющего потом обратиться в платье, когда старое как-нибудь прожжется во время печенья куличей к пасхе, или запачкается слишком в краску по случаю крашения шерсти. [“а между тем ~ шерсти” вписано. ]