“Может быть, вы”, сказал Плюшкин, когда довел, наконец, дело до конца: “знаете какого-нибудь своего приятеля, которому бы понадобились беглые души? У меня еще с восемьсотого года числятся в бегах. Правда, что когда зять делал выправку, оказалась большая часть умершею, а о других-то и слуха не было, но ведь он человек военный, мастер только рассказывать да притопывать шпорой, а если бы похлопотать по судам… Я, по бедности своей, не имею оказии, а на охотника так это и очень было бы заманчиво”.
“Так у вас и беглые…” сказал Чичиков с участием и подвигая свой стул ближе к Плюшкину: “А сколько будет числом[А сколько числом будет] таковых крестьян?”
“Тоже десятков до семи[Тоже душ до семи десятков] наберется”.
“Нет?”
“Ей богу. У меня что год, то бегут несколько семей. Народ-то, знаете, негодный, да [и] к тому ж от праздности привычку-то завел такую, [Далее было: что мерзкую] чтобы только трескать[только есть] да трескать. А у меня-то есть, конечно, нечего: я и сам[-то] человек бедный… да, так вот он теперь гуляет по свету. Я бы за них и недорого взял: если бы кто дал за всех триста рублей, я бы с удовольствием ему уступил. А для доброго человека был бы и очень наживной-то кусочек. Отыщись [хоть] только десять душ, так вот уж у него в кармане почти[в кармане чуть] не пять тысяч. Потому что ведь теперь если покупать ревижскую душу, никак не заплотишь[никак не дашь] менее пятка или четырех сотней. Так посоветуйте-то вашему приятелю, а?”
“Этим мы воспользуемся и сами”, подумал про себя Чичиков, и потом сказал громко. “Я должен вам сказать, [Вместо “Этим ~ сказать”: “Я должен вам сказать”, произнес Чичиков] что это будет совершенно напрасный труд, [Далее было начато: Вряд ли где] потому что вряд ли где найдется такой человек, который бы решился взять даже даром ваши души, ибо одни издержки уже стоят более, нежели сами души. Но если бы[Далее начато: они д] эти крестьяне, о которых вы изволили упомянуть, все находились [бы] в живых, и если бы даже отыскивание их не было сопряжено[было не сопряжено] ни с какими затруднениями, то и тогда никто бы[и тогда бы никто] их у вас не купил, ибо известно, что такое беглый человек: какой прок с него! только разве что пьяница. Его поймают с великими издержками, а он на другой день опять дернет в поле. Если бы я был сколько-нибудь богат, я бы их купил, и то[Далее начато: для] с тем только, чтобы доказать вам мое почтение. Но, что ж, если я и могу что-нибудь дать, то это такая безделица, что не стоит и говорить”.[что нечего и говорить”.]
“А сколько бы вы дали за них?” спросил Плюшкин, устремив на него пристально свои тускло-желтоватые глаза.
“Ну мне, признаюсь, совестно и говорить: это такая малость… впрочем, чем богат, тем и рад, говорит пословица. Я бы дал по тридцати копеек на душу”.
“А как вы покупаете — на чистые?” спросил Плюшкин.
“Да, сейчас деньги”.
“Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уж дали-бы хоть по тридцати пяти на душу, право, ведь это вам-то небольшой счет составит”.
“Поверьте, почтеннейший, что если бы я был богат, я бы вам не только по пятисот на душу, по семи сот готов… что я говорю: по семи сот? по тысяче, не колеблясь ни мало, заплатил бы. [заплатил бы вам] Вы бы сказали мне: я меньше[мне, что я меньше] не могу взять за душу, как по пятисот, а я бы сказал: [Далее начато: хотя] нет, извольте тысячу, хотя эти души и не стоят;[Далее было: по пяти сот] но для того, чтобы вам доказать мое расположение, я готов; готов потерпеть, но доставить вам удовольствие, и тут же, [Далее начато: готов] не сходя с места, вынул бы из кармана деньги и дал бы вам по тысяче и еще даже[и всё даже] бумажками. Но что ж делать, не могу, не имею достатков”.
“Ну, батюшка, хоть по две копеечки-то прибавьте. Ведь это вам всего на всего, может быть, придется рубль с пятиалтынным”.
“По две копеечки, извольте, готов”, сказал Чичиков. “Сколько их у вас? Вы сказали, кажется, семьдесят?”
“Нет, батюшка, семьдесят пять”, сказал Плюшкин.
“Да, или семьдесят пять. Тридцать два раза 75 это будет… это будет 22 рубли. Да, так и выходит: я вам дам[Вместо “Да, так ~ дам”: Я вам как раз так и дам] пятнадцать рублей бумажками, а семь серебром”.
Плюшкин взял счеты и поверил сначала один раз, а потом и другой, а после того[а после этого] еще долго поверял губами. “Так, батюшка, так. Только дайте уж бумажек на все двадцать, с меня-то все требуют бумажками”.
“Извольте, извольте”, говорил Чичиков: “Вам я всегда готов служить всем, чем могу”.[Далее начато: Вот] Он вынул из кармана бумажник и дал Плюшкину две красные ассигнации и полтинник, которые <Плюшкин> взял в обе горсти[Вместо “которые ~ горсти”: который взял обеими руками] и нес их так же[а. нес их так же; б. нес их держа; в. Как в тексте] осторожно, как человек благочестивый несет просвиру. Подошедши к бюру, он переглядел их еще раз и уложил тоже с чрезвычайною осторожностью[уложил тоже с такою предосторожностью, как укладывают слишком спелый персик] в один из ящиков его бюра, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, [а. до тех пор покамест; б. до самого погребения; в. до тех пор, покамест отец к неописанной радости наследников] два священника той деревни, [два деревенские священника] не погребут его самого, [не погребут самого хозяина] к неописанной радости зятя[его зятя] и дочери, а может быть, отчасти и [того] капитана, который приписывался к нему в родственники. Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресло и уже, казалось, больше не мог найти[больше не находил] материи, о чем говорить.
“А что, вы собираетесь ехать?” сказал он, заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для <того> только, чтобы достать из кармана платок и высморкаться.
Этот вопрос напомнил Чичикову, что, в самом деле, ему незачем было долее оставаться. “Да, мне [уже] пора”, произнес он, взявшись за шляпу.
“А чайку-то?”
“Покорнейше благодарю. Пусть когда-нибудь в другой раз”.
“Как же! А я приказал-то наставить самовар. Я, признаться сказать, сам[-то] не пью чаю. Напиток[-то, знаете, ] дорогой, а цена на сахар поднялась немилосердная. [Вместо “Напиток ~ немилосердная”: Куда мне употреблять такой дорогой напиток! и цена-то на сахар поднялась такая немилосердная. ] Эй, Прошка! не нужно самовара! сухарь отнеси Мавре, слышь, пусть опять его положит на то же место. Или нет, подай его сюда: я ужо отнесу сам. Прощайте, батюшка. Да благословит вас бог, а письмо-то к председателю вы отдайте, да пусть прочтет, он мои старый знакомый. Ведь мы с ним однокорытники были, по заборам лазили… Прощайте, батюшка! Век не забуду вашей услуги: порадовали старика”.
Он проводил Чичикова на крыльцо и проводил глазами его экипаж за ворота. После чего велел ворота тот же час запереть. Потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, хлопая[углах и били] деревянными лопатками в пустой боченок, вместо чугунной доски, [вместо чугунной доски в пустой боченок] после того заглянул в кухню, где под видом того, чтобы попробовать, хорошо ли едят его люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего[всех до одного[за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату. Здесь, оставшись один, он даже подумал о том, как бы [вознаградить] и чем бы возблагодарить гостя за такое, в самом деле, беспримерное великодушие. “Я ему подарю”, подумал он про себя, “карманные часы. Они ведь хорошие, серебряные [часы], а не какие-нибудь томбаковые или бронзовые. Правда, [они] немножко[-то] попорчены и без стекла, но он ужо их себе поправит. Он человек еще молодой, так ему нужны карманные часы, чтобы понравиться своей невесте. Или нет”, прибавил он после некоторого размышления, “лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной-то, чтобы вспоминал обо мне”.
Но герой наш и без часов был[а. был; б. возвращался] в самом веселом расположении. Покупка ему казалась так выгодною, что он чуть не смеялся, хотя перед ним были только поля да дорога, в которых, как известно, ничего нет смешного. [Покупка ему казалась очень выгодною, и он ехал глядя на весь мир весьма довольными глазами] Даже [самое] неприятное свидание с Ноздревым и отчасти жидовский поступок Собакевича вышли у него из памяти. Он всю почти дорогу свистал и наигрывал губами совершенно так, как будто бы играл на трубе. Наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и, наконец, сказал сам в себе, покрутивши слегка головою: “Ишь ты, как барин поет!” Были уже густые сумерки, когда они подъехали к городу. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет. Усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу гораздо выше глаз, а носа как будто вовсе не было. Гром и прыжки дали Чичикову заметить, что он взъехал на мостовую. Фонари еще не зажигались, только кое-где начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех [значительных] городах, [особенно] где много[где больше] солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ в виде дам в красных платках и башмаках без чулков, которые как летучие мыши шныряют по перекресткам. Чичикову было не до того, чтобы рассматривать эти группы. Он даже не замечал по временам попадавшихся тонких чиновников с тросточками, которые, вероятно, сделавши прогулку за городом, возвращались домой к своим хозяйкам, у которых имели квартиру со столом. Изредка только доходили до слуха какие-то, как казалось, женские восклицания: “Врешь, пьяница, я никогда не позволила ему такого грубиянства”, или: “Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу”. — Впрочем, такие слова можно слышать и в столицах, [особливо] когда доведет случай проходить мимо мест, [мимо таких мест] в соседстве которых есть близко кабак.
Наконец, бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и трактирный слуга, [со свечой] тот самый, которого читатель видел в первой главе, вышел навстречу со свечой в руке и начал изъявлять свою радость частыми поклонами.
“Долго изволили погулять”, сказал он, подсаживая его одною рукою под руку на лестницу, а другою освещая дорогу.
“Да”, сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. “Ну, а ты здоров?”
“Слава богу-с”, отвечал половой, поклонившись за это шесть раз. [отвечал половой, отсчитавши за это чуть не пятнадцать поклонов разом. ]
“Ну, всё ли у вас благополучно?”
“Всё, слава богу. Вчера приехали два приезжие. Один поручик [из Ярославля] занял шестнадцатый номер…”
“Хорошо”.
“Неизвестно какой-то из Рязани. Лошади гнедые и на кучере бобровая шапка”.
“Хорошо, хорошо, веди себя и впредь хорошо”, сказал Чичиков, вошедши в свой номер и кинувшись в кресла, которые так были устроены, что давали себя чувствовать решительно всем частям тела. Но герой наш так устал после своей поездки и такую чувствовал наклонность к дремоте, что если бы даже кто-нибудь подложил под него [несколько] железных гвоздей, он бы и тогда не решился встать с кресел. [Далее начато: Он пот<ребовал>] Потребовавши себе самый легкой ужин, состоявший только из солонины и поросенка, он тот же час разделся и заснул таким же крепким сном, как спят все те[Далее начато: счас<тливые>] господа, которые не имеют ни гемороид, ни блох, ни [даже] слишком больших умственных способностей.
ГЛАВА VIII
Каким образом, известно одному богу, но только все до последнего в городе узнали, что Чичиков накупил кучу имений. В городе М., как и вообще в наших городах, не было ни клубов, ни кафе. Эту должность занимали или присутственные места, куда председатель иногда приказывал принести закуску из селедки, икры и бутылки вина и где, между прочим, было страшное множество блох; или почта, куда наведывались за деньгами и посылками, а чаще потому, что почтмейстер был словоохотлив и умел с таким искусством распространиться даже о том, как лечил себя от жабы сушеной фигой, что нельзя было его наслушаться; или, наконец, в воскресные дни соборная церковь, где богомольные супруги городских сановников любили подымать между собою страшный говор, приводивший в совершенное отчаяние дьячка, который, будучи человек чахоточный, к величайшему горю, осужден был[Вместо “который будучи со осужден был”: ибо дьячок был человек чахоточный и, к величайшему горю, должен б<ыл>] видеть ничтожность своих легких заглушить шопот их высокоблагородий. Предмет всех этих разговоров были сделанные героем нашим закупки. “Вот славное дело иметь денежки. Что захотел, то и есть”, говорили такие, которые не были горазды сказать ничего другого. Другие говорили, что предприятие неверное, что покупать крестьян на вывод есть рыск, одно уже переселение влечет неминуемые издержки, ибо много значит перемена места, климата, привычек, что здоровье крестьян должно неминуемо подвергнуться опасности, ибо в губерниях южных водятся такие ужасные лихорадки, которые делаются совершенно неизлечимыми. На это председатель заметил, что русскому человеку подобное обстоятельство решительно ничего не значит, что, пошли его хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы, он раза два-три ими похлопает, потом топор в руки и начнет ладить избу так, как бы и здесь. Другие [же] возразили и на это, и весьма дельно, сопровождая свое возражение желанием ухватить за пуговицу фрака или за петлю, что и доныне еще делается в некоторых губерниях? “Мужик-то, Иван Гаврилович! Мужик-то больно не надежен”, говорили они. “Ведь за каждым из них водится какое-нибудь художество: то вор, то праздношатайка”. — “Но, позвольте вам доложить”, прибавлял другой: “губернии-то южные ведь будут получше северных. Ведь зерно-то сам десят, а мужику и трудиться нечего”. Наконец, четвертые говорили просто:
“Эк, Павел Иванович-то наш каков! Куш-то, куш какой сторговал!” Одно только было то, насчет чего говорили все согласно: т. е. что[это что] Чичиков был ничуть не меньше, как миллионщик. Уважение к нашему другу возросло до нельзя. Встречаясь с ним, иначе и не говорили, как только: “Батюшка Павел Иванович, сколько лет, сколько зим мы с вами не видались”, позабыв, [Вместо “позабыв”: несмотря на то] что накануне просидели до петухов за вистом. На улице, в которой он жил, начали беспрестанно попадаться квартальные благородной наружности и каждый день заставляли подметать под его окнами[под их окнами] пыль, так что герой наш даже кашлял от их услуг. Он такую приобрел с этих пор народность, что иначе и не называли его, как Павлом Ивановичем, как будто фамилии у него вовсе не было. И часто жандарм при разъезде, [Жандарм проезжая] провозгласивши…[Конец страницы. Дальше обрыв текста. ]
своим подбородком, который был совершенно круглый. Он говорил часто своим приятелям и знакомым: “Вот посмотрите, какой у меня подбородок, совсем круглый, как будто яблоко”.[яблоки] Скоро после бритья он имел также обыкновение гладить себя рукою по щеке, любуясь ее гладкостью и мягкостью. Мысль о том, что он сделал эти победы своею красотою, ему была не неприятна, [ему была приятна, несмотря на всю [его] скуку этих преследований] хотя он и находился в чрезвычайном беспокойстве от [всех этих] преследований, и потому очень естественно, что он, наконец, обратился совершенно[что помышления его наконец обратились совершенно] к туалету — как бы показаться более интересным на вечеринке. — Много поэтов, широких кистью, глубоких и великих, занимались описанием убранства и костюма своих героев. В старину Гомер, позже Сервантес, Вальтер-Скотт и Пушкин любили живописать туалеты. Очень знаю, что читателю хотелось бы страшно видеть, как Чичиков наденет фрак брусничного цвета с искрой и станет умываться. Но просто не хочу говорить об этом. Я теперь решительно без всяких чинов и церемоний. Было время, когда и я старался[и я, несмотря на неповоротливость, глядел в глаза и старался] угадывать желания тех, с которыми[перед которыми] мы привыкли быть до приторности учтивыми. А теперь, как унесло меня море из нашей просторной империи, всё благоговение, которое питалось в душе к разным правителям канцелярий и многим другим достойным людям, [Вместо: “правителям канцелярий ~ людям”: правителям канцелярии и министрам] испарилось совершенно. Теперь и кланяться не умею. [Я состарелся, ] Нет той гибкости в костях, которую сохраняют в своем хребте до глубокой старости многие дельные и деловые люди. Я упрям, не хочу видеть тех физиогномий, которые мне не нравятся. [а. физиогномий, на которые нужно плевать, несмотря на все их декорации, как бы они ловко ни шаркали ногою; б. физиогномий, при которых приходит мысль о плевательнице] Кому не говорю дружеского ты, тот не подходи ко мне! По этому самому читающий меня не должен обижаться, если я с ним запросто и скажу ему[ему даже] ты. Первый приятель автора есть его читатель. Словом вы называют всех [подлецов], отправляют ли они должность низких доносчиков, или уже выбрались в люди и начинают даже производить [подлый] род свой от древних фамилий, — их всех называют вы. Но если рассмотреть это вы в микроскоп, то можно видеть, что это вы есть не что другое, как чистая оплеуха. Итак, будь лучше ты, нежели вы, веселый и прямодушный читатель мой. Я с тобою совершенно без чинов, и вместо того, чтобы рассказывать, как герой наш одевался, беру тебя за руку и веду прямо на бал к губернатору. Хотя, может быть, тебе и некогда, и давно уже пора итти в департамент, или ждут тебя на разводе, и бригадный командир распекает тебя заочно, или, может быть, любезный друг, ты и сам уже бригадный командир, завелся брюхом, величиною в самовар, в котором варят кадетам чай, и готовишься покрикивать перед фронтом так, что будут дребезжать окна на площади. Несмотря на всё это, беру тебя за руку и веду на бал. Что ж делать? Таковы преимущества автора. Конечно, тебя немножко пораспекут. Но автору всегда лестная честь, когда за него кого-нибудь пощелкают.
Очень хорошие бывают иногда ридикули у купчих, у многих помещиц, [а. Очень хорошие бывали когда-то ридикули у купчих, и теперь даже бывают у многих помещиц тоже; б. Очень хорошие ~ у купчих. Весьма недурные [еще] [тоже] и у многих помещиц] живущих в разных уездах и губерниях. Они сшиваются из лоскутиков в виде треугольников. Купчиха шьет их из всех возможных ситцев, [Вместо: “в виде ~ ситцев”: в виде треугольников из всех возможных ситцев, ] какие только были проданы в лавке мужа купчихи. Помещица же достает у своих приятельниц и берет[Помещицы ж достают у своих приятельниц и берут] с них заранее обещание прислать, когда те будут делать себе новое платье, лоскутик ситца. Из этих лоскутиков строится ридикуль. А на этот ридикуль был похож бал, особенно при первом на него взгляде. Рассматривать в первые полчаса появляющиеся на бале лица так же приятно, как перевертывать листки альбома: на каждой странице разнообразие. И в самом деле, [Вместо “Рассматривать ~ деле”: Не любил вообще никаких балов ни теперь, ни прежде этот автор, который пишет эти строки. Но рас сматривать в первые полчаса [приезжа<я>] новые лица — это всегда доставляло приятное занятие. Гораздо даже приятнее, чем перевертывать листки альбома. И в самом деле] каких нет лиц на свете. Что ни рожа, то уж, верно, на другую не похожа. У того исправляет должность командира[играет роль ко<мандира?>] нос, у другого губы, у третьего щеки, распространившие свои владения даже на счет глаз, ушей и самого даже носа, который через то кажется не больше жилетной пуговицы; у этого подбородок такой длинный, что он ежеминутно должен закрывать его платком, чтобы не оплевать. А сколько есть таких, которые похожи совсем не на людей. Этот — совершенная собака[Вместо “А сколько ~ собака”: Этот весь похож на собаку] во фраке, так что дивишься, зачем он носит в руке палку; кажется, что первый встречный выхва<тит>
<ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ>
Пока[Между тем как] приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки. [Большой] Чемодан из белой кожи несколько потемневший, который тащили[Далее было: кучер Сели<фан>] вдвоем кучер его Селифан, низенький, дюжий человек в тулупе и лакей Петрушка, малый лет тридцати, чрезвычайно[Петрушка человек отчасти] сурьезный в широком коричневом сертуке, как видно с барского плеча, [Далее было: а. и с несколько крупными чертами лица, особенно губами и носом; б. с <1 нрpзб.> несколько крупными] малый лет тридцати, очень сурьезный, с крупными губами и носом… После чемодана внесен был небольшой ларчик, портфель зеленого сафьяна, сапожные колодки и завернутая в синюю [сахарную] бумагу жареная курица. — Когда всё это было внесено и кучер Селифан принялся возиться около лошадей и в конюшне, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней [очень] [совершенно] темной конурке, куды уже успел принести свою [душистую] шинель, которая имела свой особенный запах [узелок] и мешок с туалетом [который он] имевший тот же самый запах так что всякой нашедший без сомнения [сейчас бы его] доставил бы ему в собственные руки. Тут же он приладил трехногую кровать <с> тонким как лепешка и вовсе не эластичным <тюфяком?> А приезжий господин приказал проводить себя в общую[Весь этот отрывок, относящийся к первой главе, написан на отдельном листке, вклеенном в начале рукописи. ]
Вошедши Чичиков зажмурил глаза. Потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный, всё пахнуло, сверкало [и] блистало и тонуло в свете. Черные фраки [носи<лись>] мелькали и носились там и там как мухи на белом [све<ркающем>] сияющем рафинаде [в жаркое] порою жаркого июльского лета, когда [рубит] старая ключница в доме колет и рубит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все столпились вокруг ее, внимательно[Дети вкруг внимательно] следят всякое движение загорелых темных<?> рук ее, подымающих молоток, [глотая между тем слюнки, ] а воздушные эскадроны мух [пользуясь подслеповатостью], поднятые легким воздухом, влетают смело как полные хозяева и пользуясь подслеповатостью и старухи и солнцем биющим<?> ее [прямо] жмурить глаза, обсыпают лакомые куски [то густою столпившеюся кучею] в одних местах, где в разбитную, где совершенно густою черною [кучей], в других в рассыпку и не столько для того, чтобы [поесть] наесться, но насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу представляющим им лакомые блюда, как чтобы показать себя, пройти взад и вперед по сахарной куче, потереть одну о другую тонкие<?> задние или передние лапки, а иногда ими обеими повернуться и опять улететь и опять прилететь с новым докучливым эскадроном[Отрывок этот, относящийся к первой главе, также написан на отдельном листке, вшитом в начале рукописи. ]
<весе>лыми разговорами расположил к себе почти всех и оставил весьма приятное впечатление в сановниках города.
На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицмейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи. Там между прочим он[Вместо “он”: Чичиков] познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех или четырех слов начал говорить: ты. С полицмейстером и прокурором Ноздрев тоже был на ты и обращался по-дружески, но когда сели играть в большую игру, полицмейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, [Вместо “следили ~ картою”: приглядывались к колоде карт] с которой он ходил. На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. [Далее было: одну в сателетюрковом, а другую в ситцевом платье] Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который впрочем стоил большого, на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом ни одного часу не приходилось ему оставаться дома и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы засыпать. [Вместо “на большом обеде у откупщика ~ засыпать”: у прокурора и еще у кого-то, так что решительно ни одного часу не сидел он дома, и приезжал в гостиницу только заснуть. ] Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного и светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе — он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, — и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему не безъизвестны и судейские проделки. Было ли рассуждение о биллиартной игре — и в биллиартной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели — и об добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина — и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках[Вместо “о таможенных ~ чиновниках”: шло ли дело о винных объезчиках и таможенных надсмотрщиках] — и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. [Вместо “и чиновником и надсмотрщиком”: и надсмотрщиком и объезчиком вместе. ] Но[Далее было: что] замечательнее, что он умел всё это облекать какою-то солидностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо и совершенно так, как следует. Словом куды ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники города были довольны приездом нового лица. Губернатор о нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор, что он очень дельный человек, жандармский полковник[Далее было: который проживал единственно из удовольствия в этом городе, ] говорил, что он ученый человек; председатель палаты, что он знающий и почтенный человек; полицмейстер, что он почтенный и любезный человек; жена полицмейстера, что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: “Я, душенька, был у губернатора на вечере и у полицмейстера обедал и познакомился с надворным советником Павлом Ивановичем Чичиковым; преприятный человек!”, на что супруга сказала: “Гм” и толкнула его ногою.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или как говорят в провинциях пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти весь город.
ГЛАВА II
Уже более недели приезжий господин жил в городе, разъезжая по вечеринкам и обедам и таким образом проводя, как говорится, очень приятно время. Наконец он решился перенести свои визиты за город и навестить помещиков Манилова и Собакевича, которым дал слово. Может быть к сему побудила его и другая, более существенная причина, дело более сурьезное, такое, которое было несравненно ближе к его сердцу… Но обо всем этом читатель узнает постепенно и в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, очень длинную и раздвинущуюся[Так в подлиннике. ] потом шире и просторнее по мере приближения к концу, венчающему дело.
Кучеру Селифану отдано было приказание с раннего утра заложить лошадей в известную бричку; Петрушке же приказано было оставаться дома смотреть за комнатой и чемоданом. Для читателя будет не лишне познакомиться с этими двумя крепостными человеками нашего героя. Хотя конечно они лица не так заметные и то, что называют [лица] второстепенные, если даже <не> третьестепенные, хотя главные ходы и пружины нашего романа на них не утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их — но автор любит чрезвычайно быть обстояте<льным> во всем, что ни есть в его поэме, и в этом отношении, несмотря на то, что сам человек русской, [но] он хочет быть аккуратен, как немец. Это займет [однако ж] впрочем немного времени и места, ибо немного останется прибавить к тому, что уже читатель знает, то есть что Петрушка ходил в несколько широком коричневом сертуке с барского плеча и имел по обычаю людей своего звания крупный нос и губы. Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого, имел даже благородное побуждение к просвещению, т. е. чтению книг, [Далее начато: которых впрочем содержание он] содержанием которых он впрочем вовсе не затруднялся. Ему было совершенно все равно: похождение ли это какого-нибудь влюбленного героя, [описание ил<и>] молитвенник, или просто букварь — он всё читал с равным вниманьем. Если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался. Ему нравилось не то, [что он] о чем читал он, но больше самое чтение, или лучше процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чорт знает что и значит. Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней на кровати и на тюфяке, сделавшемся от этого убитым, тонким, [тоненьким] как лепешка. [И потому] И так, оставаться где-нибудь одному ему вовсе не было скучно, напротив, даже поучительно. Кроме страсти к чтению он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характеристические черты: спать всегда не раздеваясь, так, как есть, в том же сертуке и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух особенного запаха, отзывавшегося несколько жилым покоем; так что достаточно было ему только пристроить свою кровать где-нибудь, хоть в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда свою шинель и пожитки, и уже казалось в этой комнате лет десять жили люди. Чичиков, будучи человек весьма деликатный, иной раз поутру на свежий нос потянувши к себе воздух, только поморщивался да встряхивал головою и произносил: