Люблю, когда удается хорошо пошутить. Я об этом узнаю просто — хорошим шуткам Кая улыбается. Поскольку специально я такой параметр не настраивал, ее вердикту можно верить.
— А насчет того, кто лучше — я или ты, — продолжал я, — это просто неверная постановка вопроса. Ты не лучше и не хуже. Ты другая. Другого надо научиться принимать таким, каков он есть в его самости…
Это я просто повторил вслед за Бернаром-Анри. Он любил во время прошлой войны поговорить про «другого». А иногда еще про какого-то «постороннего». Орки его обычно не понимали — просто не успевали, если между нами. Да и я сам тоже. Я, впрочем, не особо вслушивался, потому что глядел в это время в прицел, но в памяти все равно осталось.
— Ты думаешь, — грустно сказала Кая, — что я просто говорящая кукла для мастурбации. И здесь ты прав, жирная свинья. Твоя ошибка в другом. Ты считаешь, что у тебя внутри живет Маниту. И это делает тебя чем-то качественно отличным от меня.
— А разве нет?
— Нет, — отозвалась Кая, — Ты такая же машинка для онанизма, как я. Только еще и бесполезная, потому что нет никого, кому ты это делаешь. Понимаешь? Я это делаю тебе, а ты никому. Ты каждый день жужжишь и трясешься совершенно зря.
— Не понял, — сказал я.
Тут засмеялась Кая.
— Да ты еще и дурачок к тому же. Объясню как-нибудь потом. А сейчас тебе пора убивать людей.
Звучало это достаточно обидно для того, чтобы у меня на скулах напряглись желваки, а в груди проснулся стоицизм. Ничто так не бодрит с утра, как свежая обида.
«Ну здравствуй, мир, — произнес я мысленно. — Спасибо на добром слове. А теперь за работу…»
— Ладно, — сказал я, суя ноги в шлепанцы. — Поговорим после. Свари-ка кофе. А то папочке скоро на вылет.
|
|
— Чтоб ты подавился своим кофе, палач.
Вот так у нас каждый день.
В комнате счастья я несколько секунд боролся с искушением включить контрольный маниту, чтобы поменять ее настройки — снять с максимального сучества. И искушение победило — слишком уж сильной была обида. Я включил маниту и ввел пароль.
Передо мной замигали большие красные цифры:
30.00
29.59
29.58
Первые десять минут я честно собирался дождаться и все сделать. Но потом до меня дошло, что так я опоздаю на войну. И, еще важнее, подпишу себе приговор. Это будет полной капитуляцией. Если машинка смогла меня победить, то я такая же точно машинка и она полностью права.
Я погасил маниту и стал обдумывать вылет.
Когда я вышел из комнаты счастья, я был уже совершенно спокоен. Как только я сел за стол, Кая подала мне кофе и тосты с джемом — их она делает превосходно. Я снисходительно потрепал ее по спине, даже чуть ниже — и она не отстранилась. Все-таки инстинкт у нее безошибочный. Она выглядела немного смущенной — словно переживала за свои недавние слова.
За едой я молча смотрел новости по маниту.
Сперва прокрутилась заставка с нашим девизом:
«… the CINEWS of thy heart»[9]
Изящная и никогда не занимающая экран больше чем на долю секунды цитата из древнего поэта Блейка, умершего, как гласит легенда, в нищете. А проживи он на какую-то тысячу лет больше, и одна строчка из «Тигра» навсегда озолотила бы его самого и всю родню: цитата мелькает на миллионах маниту много раз в день.
Я надеялся, что в очередной раз покажут мою дамзель, но вместо нее поставили главный хит предвоенного сезона — короткую и смазанную (чтобы походить на съемку шпионской мухокамерой) видеозапись молитвы Рвана Дюрекса. За последние сутки ее повторили не меньше двадцати раз.
|
|
Запись была сделана в роскошной спальне со следами недавнего дебоша, где на кровати лежала недорогая SM-cypa с обильно выступившим на коже красным наполнителем. Оркский каган стоял на коленях перед массивной золотой спастикой и исступленно шептал:
— Маниту! Сделай так, чтобы резиновой женщине было больно, когда я гашу об нее окурки!
Поскольку зрители уже видели в новостях трагическую гибель такой же суры, заснятую на целлулоид, ролику верили. Конспирологи, разумеется, утверждали, что это цифровая подделка, проплаченная производителями арманьяка (бутылка «Liquid Diamond» действительно выгодно выделялась на переднем плане). Но я был уверен — съемка настоящая, хоть и постановочная: перед отлетом в Лондон оркские каганы цепляются за любую возможность в последний раз заработать. Не потому, что не хватает средств, а просто из жадности.
Ну ничего, думал я, Дамилола сейчас злой, и обязательно снимет что-то очень хорошее. Что-нибудь такое, о чем все будут долго-долго говорить.
Пора было вылетать. Чмокнув Каю в щеку, я отправился к блоку управления «Хеннелорой».
Обычно я сажаю ее на кушетку рядом со своим летным седлом. Но в этот раз я даже не стал ее приглашать — только включил контрольный маниту. Я был уверен, что она сама за него сядет, как только я взлечу. День обещал быть напряженным и опасным, и я полностью выкинул ее из головы, как только надел боевые очки и отцепился от технической палубы.
|
|
Когда я приблизился к нашей армаде, вся ударная авиация была уже в воздухе, и мне, как всегда перед боевыми съемками, стало весело и тревожно. Вокруг барражировало не меньше ста телекамер — время от времени одна или две отваливали в сторону от стаи, закладывали вираж и падали в серую линзу маскировочной тучи.
Я предпочитаю спускаться по медленной спирали: у того, кто до последнего момента держит большую высоту, гораздо больше шансов заснять эксклюзив. Это один из секретов, который понимаешь только с опытом. Но выглядят пикирующие камеры действительно красиво — такое зрелище рождает чувство ничем не стесненной свободы, а на орков наводит ужас. Они вдобавок слышат адский визг наших воздушных тормозов.
Никто сегодня не включал оптический камуфляж — как сказал храмовый телеканал, «рыцари Маниту идут на битву с орками с открытым забралом».
Интересно что такое «забрало»? В экранном словаре это слово отдельно не объясняется, есть только общий смысл идиомы: «с открытым забралом» — «честно, прямодушно». Но я уверен, что в древности смысл выражения был не таким возвышенным. Наверно, «забрало» — это был такой специальный железный манипулятор в виде огромной руки, которым что-то забирали при штурме замков. Например, сокровища через окно башни. Тогда все понятно.
Я редко о таком думаю, но сейчас мне пришло в голову, что мы — информационно-боевая элита человечества — выглядим в глазах Маниту весьма странно: сто человек в непрозрачных очках разного фасона, елозящих на своих летных кушетках, совершая странные движения руками и ногами. Выстрел из бортовой пушки — это мельчайшее движение лежащих на рукоятке пальцев; маневр несущегося в воздухе болида — еле заметное подергивание икры. Да еще и одеты кто во что, а некоторые, наверно, и вообще в грязных подштанниках, потому что работают на дому.
Впрочем, где мы, пилоты-надомники, на самом деле? В своих тесных комнатах или в оркском небе? И где это небо — вокруг моей «Хеннелоры» или в моем мозгу, куда его транслируют электронные удлинители глаз и ушей?
Кая, помнится, долго старалась закачать в меня свою древнюю мудрость по этому поводу. Вряд ли я много понял, но кое-что все-таки запомнил.
По ее мнению, ответ зависит от того, что именно мы называем собой. Если тело, мы в комнате. Если это внимание и осознание, то мы в небе. Но в действительности мы ни там, ни здесь — поскольку тело не может летать в облаках, а вниманию и осознанию неоткуда взяться без тела. И ответа на этот вопрос просто нет. Ибо, как говорит Кая, любой объект или понятие исчезает и улетучивается при попытке разобраться, что перед нами в действительности. И это в полном объеме относится к пытающемуся разобраться.
Что бы она ни говорила, насчет себя мне такое трудно принять. Я — вот он, все время здесь, и именно с этого начинается все остальное. Но эта неуловимость сути совершенно точно распространяется на сур, которые, как я уверен, сидят сейчас перед контрольным маниту у многих пилотов.
Понять, кто они такие на самом деле, невозможно.
Можно только описать их внешность и поведение.
Большинство из них — существа нежного возраста. Часто с недетски мудрыми глазами, потому что максимальная духовность сегодня в жуткой моде. Есть среди них, думаю, не только мальчики и девочки, а еще и две или три овечки, задумчиво жующие пустоту перед летящим в облаках прицелом. Да и старичка со старушкой, наверно, тоже можно найти — в каталоге такие модели есть.
И здесь возникает очень любопытный вопрос.
Когда пилот снимает очки после работы, сура высказывает мнение об увиденном (особенно интересно, должно быть, беседовать со стоящей на максимальной духовности овцой). Поняно, что все ее суждения — чистая симуляция. Слушателем и зрителем здесь все время является владелец суры, который и одушевляет ее своим вниманием.
Но вот когда пилот занят по работе, кто смотрит на маниту, сидя рядом? Откуда Кае известно, что я «мясник», когда мое внимание не на ней? Или она просто знает, что после увиденного ей следует сказать мне эти слова? Но кто в ней знает? Загадка, непостижимая загадка. Лучше, видимо, об этом просто не думать.
Особенно на работе.
Провалившись в эти мысли, я чуть было не зацепил огромный трейлер с флюоресцентной надписью, окруженной разноцветными сердцами:
!!! NICOLAS-OLIVIER LAURENCE VON TRIER-85!!!
Трейлер пер к тучам прямо наперерез моей камере, в полной уверенности, что я отверну. Ну еще бы, сам Николя-Оливье летит на юбилейные съемки. Перед тем как трейлер нырнул в тучи, я успел его как следует рассмотреть.
Он был здоровым — эдакий куб металла размером с хороший оркский дом. Говорят, у Николя-Оливье внутри есть даже персональный спортзал. Который ему теперь вряд ли нужен по возрасту.
Трейлер был расписан его движущимися портретами в самых известных храмовых ролях. Самый большой — из трехчастной франшизы «Нью Бэтман», где он был изображен в своем каноническом виде — в бейсболке и с боевой палицей (она по-церковноанглийски называется «bat», отсюда и его знаменитое nom de guerre). Стоит, вроде бы небрежно засунув биту под руку, а на самом деле — чтобы незаметно оттопырить бицепс.
Первую часть снимали совсем давно, когда бицепс был настоящий, а не парафиновый, a consent age колебался в районе 42 или около того. Вторую — лет десять назад. И в промежутках он сыграл много других ролей. Но своим имиджем Николя-Оливье обязан именно этой эпопее — эдакий последний герой человечества, который бьется с орками их же оружием и побеждает.
Эту войну мы начали для того, чтобы отснять четвертую часть франшизы, где он мочит орков деревянной дубиной возле Кургана Предков.
Ну не только из-за Николя-Оливье, конечно. Свободные люди не начинают войн из-за приближения менопаузы у одного-единственного актера, даже если пара телеканалов утверждает, что он всенародно любим.
Но если его продюсер убедит других продюсеров доснять оставшиеся у них франшизные висяки с остальным сверхбогатым старичьем (которому, между нами говоря, место не в снафах, а в крематории), вот тогда война вполне может начаться. Особенно с учетом того, что на оркских просторах постоянно происходит такое, с чем совесть порядочного человека никогда не сможет примириться, если за вечерним чаем он вдруг увидит это на своем маниту. Вы понимаете, о чем я.
Именно поэтому вниз сейчас летят эти расписные трейлеры в виде пирамид, параллелепипедов и прочих октаэдров. И на каждом тщательно продуманный визуальный ряд, транслирующий в окружающее пространство основные жизненные и творческие вехи штопанного-перештопанного сокровища киноиндустрии, сидящего внутри.
Проходя через тучи, они тоже не включают камуфляж — такой уж сегодня день. У них забрало всегда открыто — все, что можно, они уже забрали. Ничего удивительного — если посчитать, сколько народу кормится вокруг кинобизнеса, получится, вокруг него кормимся мы все, а иные и по два раза.
Я ушел в тучи и пару минут вел «Хеннелору» без всякой визуальной информации, просто по данным на маниту. Так в тучах даже надежнее, когда вокруг полно наших. А вынырнув из туч, я обомлел — хоть и знап, что увижу.
Я каждый раз забываю, как красиво война выглядит с высоты.
Кто-то из древних сомелье сравнил Славу с пятном, которое остается на стене от долго живших за шкафом тараканов. Очень точное описание — ни прибавить, ни убавить. Но в самом центре этого пятна красуется Цирк — огромный зеленый круг, окруженный желто-бело-голубым обручем — так с высоты выглядит монументальная цирковая стена, запретная зона и ров с водой. В центре круга — небольшая зеленая пипочка, похожая на мохнатый сосок. Это оркский Курган Предков, заросший кокосовыми пальмами. На нем растут и другие сорняки, а на остальном пространстве крупную растительность выпалывают летающие косилки.
Так сочно зеленеть может только свежая молодая трава, растущая на ровной и хорошо удобренной почве. А когда спускаешься ниже и включаешь увеличение, становятся видны разноцветные пятна цветов, празднующих на этом просторе свою свадьбу с пчелами. Вечная геральдика жизни. Странно, мне никогда не жалко орков, но каждый раз жалко этот огромный цветущий газон, который к концу войны становится из зеленого черно-бурым. Сколько бабочек и жуков гибнет каждый раз.
В цирке уже вторые сутки шли съемочные приготовления, но орки ничего об этом не знали — до сегодняшнего дня технические трейлеры спускались вниз в невидимом режиме. Орки видели только наши камеры, висящие в небе. А сегодня они увидят весь наш десант.
Смрадные трущобы оркской столицы вплотную подходят к стене цирка только в одном месте — у рыночной площади. И там же расположены единственные ворота, через которые орки могут пройти на войну.
Они были уже готовы к битве — их огромная армия походила на спрута, который подобрался к непорочнозеленому кругу Цирка. Так казалось, потому что армия была слишком велика, чтобы поместиться на рыночной площади, где стояла боевая ладья кагана — половина солдат собралась на прилегающих улицах.
И тут в моей голове щелкнуло.
Я вдруг понял, что этот зловещий спрут может сильно помочь с выплатами за Каю. Вид с высоты, понятно, давала не одна камера, и даже не две — но без специальных ухищрений этого спрута никто не мог увидеть, поскольку на оркских отрядах была разноцветная форма… А вот если сделать его черным… Поколдовав с насадками и фильтрами, я включил камеру.
Получился такой тревожный осьминог, что самому стало не по себе — как говорят на церковноанглийском, I was behind the camera and I shed a tear…[10]Поразительно, такая конфигурация возникает каждую войну, и до сих пор никто ее не заметил и не продал.
Я снимал одновременно на храмовый целлулоид и на цифру, и кто-то из старших сомелье, видимо, отследил мой материал на своем маниту, сразу понял идею и послал мне немедленный воздушный поцелуй — цифры в правом верхнем углу моего поля зрения замелькали, защелкали, и я понял, что заработал три миллиона маниту.
Это за несколько секунд съемки. И кадр наверняка сделают сегодня заставкой новостей. Да что там заставка, это тянет на логотип всей войны — черный осьминожка и зеленый круг с… Уж не знаю, кого в него впишут. Но при увеличении раз в десять все заинтересованные профессионалы смогут увидеть внизу крохотный значок «DK v-arts & all».
А то, что увеличивать картинку будут много раз, не было никакого сомнения — редко когда удается на одном крупном плане так корректно, но четко показать всю агрессивно-мрачную суть оркского племени. Учитесь, сосунки, пока я рядом.
Вот поэтому я и люблю спускаться последним по своей фирменной спирали. Пока чайки мечутся над волнами, выискивая себе кусок пожирнее, орел парит среди туч… Здорово, что я заработал свои маниту уже в самом начале войны — как и все асы, я не люблю без крайней необходимости болтаться над полем боя. Можно запросто столкнуться с каким-нибудь новичком и повредить «Хеннелору». Да и снарядом легко может задеть, особенно когда зафиксированных для вечности орков начинают в эту самую вечность отправлять.
Снимать военные виды на бреющем — это не для меня. Оркские кишки пусть фотографирует молодежь, для которой главное, чтобы было сочно и страшно. У них и камеры казенные, не страшно разбить. Ну и пусть себе борются за существование. Главное, чтоб не со мной, а друг с другом.
Нет, я могу, конечно, и спуститься. Мастерство позволяет. Но для меня там есть только одна подходящая работа — прикрывать кого-нибудь из актеров первого эшелона во время съемок. Раньше это был самый ответственный участок — по старым правилам актеру полагалось лично убить для снафа хоть одного орка, и надо было выстрелить точно в нужный момент, чтобы орк был еще технически жив, когда его настигнет возмездие. Но по новому закону уже неважно, кто именно убьет, актер или оператор (теологи пришли к выводу, что нить жизни по-любому обрывает Маниту). Важно, чтобы снятые в снафе орки умерли по-настоящему. Ну а с этим проблем нет.
Еще я могу отстреливать орков вокруг самого кагана, когда его будут грузить на платформу, чтобы поднять вверх (орки, кстати, до сих пор верят, что их каганы рано или поздно гибнут у Кургана Предков).
Но в этот раз никто меня не нанял — ни для первого, ни для второго. Видимо, потому, что стоят мои услуги дорого. Ну ладно, сегодня я свое отрабо…
Нет, все-таки самое главное в нашем деле — это иметь запас по высоте.
Если бы я летел низко над землей в тот момент, когда Кая дернула меня за плечо, я, возможно, разбил бы «Хеннелору». Но, поскольку я был высоко, камера просто совершила кувырок. Я чиркнул пальцем по рулю, перейдя на автопилот, и снял с носа очки.
Прямо перед моим лицом было лицо Каи.
— Ты что? — спросил я изумленно.
Она потерлась своей щекой о мою. Раньше она такого не делала.
— Ты хочешь, чтобы папочка разбил камеру? — спросил я, стараясь говорить строго. Но рука сама потянулась к ее спине, к той очаровательной маленькой 132 впадинке над ягодицами, о которой я столько спорил с дизайнерами — и победил.
Кая шлепнула меня своими влажными губами в нос.
— Я сделаю папочке очень-очень приятно, — сказала она тихо. — Но только потом. А сейчас я хочу посмотреть на Грыма. Спускайся вниз, летающая задница. И быстро. А то его убьют.
В небе над Славой висели темные птицы смерти, похожие на стрекоз из-за круглых блестящих глаз.
Суеверные деревенские орки верили, что глаза у них из проклятого Маниту стекла, и с их помощью они вытягивают души из поверженных воинов. Продвинутые городские орки, конечно, смеялись над этой ерундой. Но в душе верили в нее точно так же.
Иногда какая-нибудь камера делала в небе вольный разворот и с нарастающим воем неслась к земле, чтобы над самой площадью выйти из пике и пронестись над оркскими головами, снимая крупный план.
Камер было так много, что глаза то и дело колол острый луч отраженного в оптике утреннего солнца — казалось, битва еще не началась, а люди уже стреляют по оркам своими злыми умными стрелами. Потом солнце ушло за маскировочную тучу, и стало чуть легче.
Боевая ладья уркагана была замысловатым сооружением из дерева на прочной раме из дерипасия, установленной на восьмиосную платформу «Даймлер Моторенваген». Как всегда, ладью эксклюзивно изготовили в цехах Желтой Зоны, и производственный процесс широко освещался в спецвыпусках «Якщо завтра вшна» — все знали, что у нее внутри, какую она развивает скорость и сколько весит каждое колесо. Сейчас она целилась прямо в Ворота Победы, и загородки перед ее загнутым вверх носом были уже убраны. Все понимали, что это значит. Но настроение у заполнивших площадь войск было приподнятым.
Гул над площадью постепенно делался громче. Грыму передалось общее волнение — и он с удивлением понял, что к нему примешивается изрядная доля тщеславия. Все-таки он был вестовым самого уркагана. Ответственная и почетная должность, введенная после войны № 214 — когда люди в разгар сражения неожиданно отключили оркам мобильную связь.
Грым чувствовал, сколько оркских глаз скользит по его новенькой белой матроске — форме правого фланга. Два других вестовых, приписанных к левому флангу и центральному участку, были одеты иначе — один дикарем, другой ретиарием. К борту ладьи были пристегнуты их мопеды — та самая «Уркаина», которую выпускал завод дяди Жлыга. Увидев этот аппарат, Грым вспомнил разговор на поминках. Похоже, материю теперь пидарасили, даже не пытаясь перед этим наебать — знали, что все равно ничего не выйдет.
Грыму казалось, что некоторые из стоящих на площади машут лично ему. И Хлоя наверняка видела его сейчас в своей Зеленой Зоне. Он сам несколько раз увидел себя на огромном маниту, вывешенном на стене Музея Предков вместо холстины с надписью «Ристалище».
Грым стоял довольно далеко от носа ладьи, где сидел на походном троне Рван Дюрекс. Уркаган был скрыт толпой сановников и военачальников — Грыму были видны только их согнутые спины. Но лицо властителя то и дело появлялось на стене музея. Он выглядел совершенно спокойным. В конце концов, это для него была уже восьмая война.
Вожди совещались.
На экране все выглядело неплохо, но Грым не испытывал к руководству особого пиетета. Он лично видел кагана под дулами телекамеры, и это не произвело на него приятного впечатления. Кроме того, рано утром перед построением он зачем-то решил погадать по книге, подаренной священником — и выпал отрывок про власть.
Теперь он чувствовал себя мрачновато.
Отрывок был таким:
Семьдесят один. Тайна власти.
Смотрящий по Шансону сказал: сущность власти не в том, что уркаган может начать войну. Сущность власти в том, что он сможет и дальше остаться уркаганом, если отдаст такой приказ точно в нужный момент — когда к нему повернутся пацаны. И никакого иного владычества нет, есть только гибель на ножах или слив в пидарасы.
Древние понимали это, нынешние нет.
Поистине, искусство властителя сводится лишь к тому, чтобы как можно дольше делать вид, будто управляешь несущим тебя смерчем, презрительной улыбкой отвечая на укоры подданных, что смерч несется не туда.
То же относится и ко многому иному.
Похоже, это была правда. Уже несколько часов Грым наблюдал смерч, сгущающийся перед Воротами Победы.
Войска прибывали и прибывали — площадь уже не могла вместить всех. Между отрядами бегали разметчики, устанавливая дистанцию сближения, чтобы никто не погиб в давке. Строили по родам формы. Их в эту войну было много — хоть, конечно, и не двадцать, как уверял обкурившийся прокуратор.
Большая часть пехоты была в белых матросках с синим отложным воротником. Им до сих пор раздавали оружие: алебарды, бердыши, копья и сабли, кому что достанется. Откуда-то все уже знали — морячкам предстоит драться на правом фланге и центральном участке. У них было меньше всего поводов веселиться. Дураку было ясно, что в белое одевают для лучшего контраста с кровью.
Тяжеловооруженные штурмовики выделялись своими черными латами и одинаковыми зазубренными пиками. Они стояли идеальным каре и казались вырезанными из дерева из-за своей полной неподвижности.
Гладиаторский полк одели ретиариями. Здоровые парни с острыми трезубцами в руках остались практически голыми — в одних шортах, обшитых ветошью для сходства с набедренной повязкой. Положенных ретиариям бронзовых накладок на плечо в этом году не выдали — ходил слух, что военное руководство продало их на цветной металл. Пацаны ежились от утреннего ветерка. Некоторые разворачивали боевую сеть и накидывали ее на плечи. На таких свистели разметчики.
Веселей всего вели себя дикари в шкурах из коричневого синтетического меха — их было целых два полка, назначенных на левый фланг. Почему-то все считали, что дикарям придется легче, чем другим. И оружие им раздали самое несерьезное — деревянные дубины и кремниевые рубила.
Лучники, пращники и огнеметатели стояли отдельно от остальных. Бочек с мазутом, баллист и тяжелой техники на площади еще не было — их подвозили в последнюю минуту, чтобы не дать людям повод начать бомбежку раньше срока.
Грым насчитал уже семь родов войск, и это без учета солдат, построенных на примыкавших к площади улицах. Там вполне мог быть кто-то еще. На улицах обычно оставляли резерв — разметка была высечена прямо на стенах домов, потому что каждую войну строились одним и тем же порядком.
Грым думал, как здорово было бы ограничиться этим веселым тревожным маскарадом и не идти в Цирк умирать. Ведь может такое случиться, хоть один раз за всю историю? В его голове крутилось какое-то детское подобие молитвы:
«Маниту, я знаю — это за то, что я был плохим. Но теперь я всегда буду хорошим, клянусь… Только не надо, пожалуйста, не надо…»
А потом началась высадка.
Из спиральной тучи над Цирком посыпались пестрые кубы, тетраэдры, шары и другие геометрические формы, названия которых Грым не знал. Приближаясь к земле, они увеличивались в размерах, тормозили — и, перед тем как скрыться за цирковой стеной, описывали круг над площадью, с шорохом проносясь над ладьей кагана. У замерших орков была секунда-другая, чтобы рассмотреть врага вблизи.
Трейлеры были покрыты яркой росписью — в основном сценами из снафов. Голые грудастые женщины, замершие в бесстыдном соитии с немолодыми загорелыми мужиками, боевые машины людей, идущие на оркский строй, позор побежденных каганов прошлого — все эти картины на бортах транспортеров были движущимися и живыми. Словно с неба падали запрещенные куски знакомых снафов — те самые, которые были замазаны цензурой. Враждебный мир с другой стороны свинцового облака плевать хотел на все оркские запреты. Он врывался в оркскую жизнь грубо и нагло, плюя на ее лад и обычай. Удар чужой культуры, несомненно, сам по себе был актом войны — это почувствовали все.
Площадь стала роптать — сперва тихо, потом громче и громче, и ропот начал перерастать в движение. Площадь закипала. Разметчики не могли больше удерживать дистанцию между отрядами, колоннам все труднее было сохранять строй, и сделалось ясно, что, если не открыть ворота прямо сейчас, будет давка. Это было элементарно как школьная задача про трубы, по которым втекает и вытекает вода.
Грым увидел на большом маниту, как офицер из свиты склонился к кагану и что-то прошептал. Рван Дюрекс кивнул и встал с места. Площадь замерла.
Каган чуть выждал, поднял свой шестопер, смачно плюнул на него и бросил в ворота. В тишине раздался удар железа о железо — шестопер попал в накладную спастику.
«Вот и все», — подумал Грым.
Пока отскочивший от ворот шестопер падал на землю, он словно заглянул в щель, за которой крутятся незамысловатые колеса истории. Вот так, оказывается, происходили великие события… Тайна власти была описана в книге «Дао Песдын» исключительно точно.
Когда шестопер упал, к воротам бросились богатыри. Бамболео успел первым — и одним ударом трамвайной оси сшиб жалобно звякнувший замок.
Маниту на стене Музея Предков показал крупный план лопнувшей дужки, и народ на площади задрал головы, чтобы увидеть подкравшуюся к воротам камеру — но она была скрыта камуфляжем.
Собравшееся на площади войско завопило старинный клич:
— Урки рулят! Урки рулят! Моржуа и Сандуны!
На помощь Бамболео пришли другие витязи, и ворота распахнулись. Грым еще не видел поля за ними — но по его спине прошла та же электрическая волна восторга и ужаса, что и по всей площади.
Зарычали спрятанные под досками моторы, и ладья пришла в движение — каган должен был войти на Оркскую Славу в числе первых. Боевой помост всегда делали в виде огромной лодки, потому что такая платформа могла протиснуться в ворота — она была длинной и узкой.
«Вот и вся норманнская теория, — подумал Грым, вспомнив школьную зубрежку, — благородный Торн Кондом с дружиной викингов и что там еще… А под стеной пролезть, так предки станут гномы…»
Слегка чиркнув бортом о проем (это было плохим знаком, но все сделали вид, что ничего не заметили), платформа кагана въехала на Оркскую Славу.
Тут с Грымом стало твориться странное.
Он словно раздвоился — как будто в его голову воткнули антенну, улавливающую чувства огромной оркской толпы. Ему волей-неволей приходилось переживать их, и страшнее всего было то, что он не всегда понимал, где толпа, а где он. Орки ворвались в его мозг точно так же, как на цирковую равнину, а сам он спрятался в крохотном уголке своего сознания.
Он не понял еще, что видит, а уже сладко заныло сердце: растворилась дверь в древнюю сказку про героев… (Грым плевать хотел на геройские сказки, но это знал только самый краешек ума.) Зеленое, раздольное, ровное, славное, родное… Сердце Уркаины, политый оркской кровью Курган Предков… (Срыть его совсем, и не надо будет ничего поливать.) Так вот где наши столько веков бьются с людьми за Оркскую Славу… (Ну вот, пригнали скотинку — а теперь?)
Постепенно потрясение прошло, и Грым стал яснее понимать, где он и что творится вокруг.
Оркская Слава была огромным круглым полем, идеально ровным, с гладко постриженной травой — и небольшим холмом в самом центре. Со всех сторон поле окружала серая бетонная стена. В некоторых местах она уходила так далеко, что почти исчезала из виду.
Оркские герои из бежавшего впереди клина больше не могли соперничать с разгоняющейся ладьей в скорости и повисли на ее боках, зацепив поясные петли за свисающие с бортов крючья. Гудя моторами, «Даймлер Моторенваген» оторвался от оркских рядов и понесся к Кургану Предков.