— История человечества, — перебил дискурсмонгер, — это история массовых дезинформаций. И не потому, что люди глупые и их легко обмануть. Люди умны и проницательны. Но они с удовольствием поверят в самую гнусную ложь, если в результате им устроят хорошую жизнь. Это называется «общественный договор». Промывать мозги никому не надо — они у цивилизованного человека всегда чистые, как театральный унитаз.
— С тобой не поспоришь, — вздохнул Грым. — И что произошло, когда хозяева мира потеряли силу?
— Когда общественный договор прекратил действовать, первыми пришли в упадок новости. Люди перестали им верить, потому что это больше не гарантировало полного желудка. Потом в упадок пришло искусство. Кино перестало вызывать «погружение» и «сопереживание».
— Поясни, — потребовал Грым.
— Древние книги говорили — чтобы попасть под власть кино, человек должен шагнуть ему навстречу. Он должен совершить действие, которое называлось на церковноанглийском «suspend disbelief» — «отбросить недоверие». Зритель как бы соглашался: «я на время поверю, что это происходит в действительности, а вы возьмете меня в волнующее удивительное путешествие». Пока у магов древности была сила, все получалось. Но потом общественный договор потерял силу и здесь.
— Почему? Люди разучились отбрасывать недоверие?
— Нет. Появилась другая проблема. Когда они смотрели кино, им все сложнее становилось «suspend belief» — «отбросить уверенность». Они даже на время не могли забыть, что все фильмы на самом деле рассказывают одну и ту же историю — как шайка жуликов пытается превратить ссуженные ростовщиками триста миллионов в один миллиард, окуная деньги в сознание зрителей. Эта суть проступала сквозь все костюмы и сюжеты, сквозь все психологические и технические ухищрения магов древности и все спонсируемые ими критические отзывы, и в конце концов полностью вытеснила все иные смыслы. Но это случилось не потому, что изменились фильмы. Изменилась жизнь. Главный персонаж кино — одинокий герой, пересекающий экран в погоне за мешком маниту, — перестал выражать мечту зрителя, ибо такая мечта сделалась недостижимой. Он стал просто карикатурой на своих создателей. Кино все еще приносило деньги, но перестало влиять на сердца и души. Так же, как и новости.
|
|
— И что случилось потом?
Человек пожал плечами.
— Кино и новости скрепляли человечество. Когда они пришли в упадок, маги мелких кланов ликовали. Они думали, что смогут творить реальность сами. Но вскоре в мире обнаружилось несколько несовместимых версий этой реальности — у Ацтлана, Халифата, Сражающихся Царств, Еврайха, Сибири и других. У каждого клана теперь были свои новости, больше похожие на кино, и все снимали кино, больше похожее на новости. Ни одна из реальностей больше не являлась общей для всех. Добро и зло стали меняться местами от щелчка пальцев и дуновения ветра. И великую войну на уничтожение уже нельзя было остановить…
— А сколько людей погибло?
Человек только усмехнулся.
— Легче сосчитать тех, кто выжил. Совсем мало, в основном в офшарах. Но люди хорошо запомнили, что войны начинаются, когда кино и новости меняются местами. И уцелевшие решили объединить их в одно целое, чтобы подмены не происходило больше никогда. Люди решили создать «киновости» — универсальную действительность, которая единой жилой пройдет сквозь реальность и фантазию, искусство и информацию. Эта новая действительность должна была стать прочной и постоянной. Настоящей, как жизнь, и настолько однозначной, чтобы никто не смог перевернуть ее с ног на голову. В ней должны были слиться две главные энергии человеческого бытия — любовь и смерть, представленные как они есть на самом деле. Так появились снафы — и началась постинформационная эра, в которую мы живем.
|
|
— Какая? — переспросил Грым.
— Постинформационная, — повторил дискурсмонгер. — Но это очень упрощенный рассказ. Все произошло не за один день. И главную роль, конечно, сыграла религия Маниту, которую принес людям Антихрист. Религия, соединившая древние прозрения человечества с последними открытиями науки. Снаф — это прежде всего религиозное таинство. Именно из-за него нашу веру иногда называют мувизмом.
— Понятно, — сказала Хлоя. — А на чьей стороне воевали орки в той большой войне?
— Орков придумали потом.
— Не завирайся, — нахмурилась Хлоя. — Как можно придумать целый народ? Древнейший народ?
— Придумали не ваши тела, — ответил дискурсмонгер, — а вашу культуру и историю. В том числе и ваше представление о том, что вы древнейший народ.
— А зачем… — начал было Грым, но остановился. — Ага… Кажется, понимаю. Для снафов нужен был постоянный враг?
— Не то чтобы настоящий враг. Скорее, отвратительный и гнусный во всех проявлениях противник. Но не особенно сильный. Чтобы с ним никогда не было серьезных проблем…
Грым на всякий случай придвинулся ближе к Хлое. Но та, похоже, забыла про свою клюшку. Так же, как дискурсмонгер про осторожность.
|
|
— Знаете, почему вы не любите себя сами? — сказал он, — Вас придумали для того, чтобы ненавидеть с чистой совестью.
— Это правда, — прошептал Грым.
— Вы жертва, принесенная для сохранения цивилизации. Клапан, через который выходят дурные чувства человечества…
— Вас наверху осталось тридцать миллионов, — сказал Грым, — А нас в Уркаине раз в десять больше. Почему же человечество — это вы, а не мы?
— Потому что в вас очень мало человеческого, — отозвался дискурсмонгер.
— А в вас много? — спросил Грым.
Дискурсмонгер молчал.
Хлоя дернула Грыма за рукав.
— Пошли наверх, — сказала она, — пока я его не прибила. Хоть рожу умою. А то замучилась носить этот траур по мечте.
Когда получаешь инструкции и разъяснения от Дома Маниту, надо ехать за ними лично — религиозное начальство не любит общаться по маниту. Летчики ненавидят такие вызовы. Каждый раз надо мыться, бриться и что-то делать с прыщами на лице. Но против правил не попрешь, — на все подобные встречи мне приходилось ездить по трубе.
Кая тоже не любила оставаться одна, но не потому, что ей невыносима была разлука. В такие дни я ставил ее на паузу, чтобы она не ушла в нирвану, пока за ней никто не смотрит. Когда я делал это, мне казалось, будто я подкрадываюсь к бедной девочке сзади и бью ее по голове обернутой в вату дубиной. Впрочем, так же я поступал, когда она начинала утюжить меня своим гипертрофированным интеллектом — и не без злорадства. Каждый раз ее симуляция недовольства была предельно правдоподобной — я почти верил, что она оскорблена до глубины души.
Итак, поставив Каю на паузу, я отправился на инструктаж.
Меня в своем ритуальном кабинете ждала сама Алена-Либертина Тхедолбриджит Бардо, которая курирует новостную авиацию CINEWS INC от Дома Маниту. Видимо, старая ведьма вызвала меня потому, что ей не перед кем было разыгрывать свои климакгериальные мелодрамы. Недаром от нее прячутся не только оркские потаскушки в Желтой Зоне, но и собственная кошка.
Когда я вошел в ее кабинет — а он у нее реально большой без всякой ЗD-подсветки, — она в черной мантии стояла под вытяжкой у настенного алтаря и делала вид, что гадает по внутренностям оркского младенца.
Напугала.
Все знают, что младенец уже лет пять хранится у нее в шкафу в физрастворе, и это просто учебный медицинский препарат из мертворожденного микроцефала. Но старая дура без конца разыгрывает один и тот же спектакль. Видимо, действительно не понимает, что, если б она каждый день потрошила на алтаре оркских младенцев, это все равно не вызвало бы к ней никакого интереса. Даже если поднять consent age еще на двадцать лет. К чему, кстати сказать, она вместе с другими феминистками неустанно толкает общество.
— Садись, Дамилола, — пропела она, — еще минутку, и я закончу. Хочешь чаю? Или чего-то другого?
Я хотел попросить стакан крови, но потом решил не хамить — все таки от старушки немало зависит.
— Буду счастлив, мадам.
Еще минуты три она издавала какие-то эмоциональные бормотания, словно совещаясь с помогающими ей при гадании духами. Наконец, ей надоело паясничать. Она закрыла алтарную дверцу (в закрытом виде ее алтарь походил на кухонный шкаф), сняла резиновые перчатки, бросила их в ведро и подошла к столу, где сидел я.
— Дамилола, — сказала она, сделав серьезное лицо, — а что случилось с дамзелью, которую мы вертели в новостях перед последней войной? С тех пор я ее не видела.
— Об этом следует спросить у Бернара-Анри, мадам, — ответил я. — Предполагаю, в настоящий момент ею занимается он. У меня были дела на фронте.
— Да, я знаю, — снизошла она до улыбки. — Эмблема войны в этом году просто отличная, ты молодец.
— Спасибо, мадам.
Она посмотрела на меня с легкой тревогой — словно опасаясь, выдержит ли мой хрупкий разум то, что она собирается мне сказать.
— Дамилола, — произнесла она наконец, — ты давно знаешь, чем Бернар-Анри занимается с этими девчонками?
— Я не то чтобы знаю, — сказал я. — Я догадываюсь.
— А что же ты молчишь?
Я пожал плечами.
— Могу и ошибиться. Don’t look — don’t see.
— Это верно, — согласилась Алена-Либертина. — Но к данному случаю правило не относится. То, что Бернар-Анри делает с девчонкой — святотатство.
— Почему?
— Потому что она уже попала в новости и снафы. Неужели тебе не понятно?
— Я слабоват в теологии, — сказал я, и сразу испугался, не прозвучало ли это надменно.
Видимо, прозвучало — Алена-Либертина нахмурилась.
— Вот такой упадок веры, — сообщила она, — и погубит Бизантиум. Сейчас стало модно дистанцироваться от религии. Мы, мол, прагматичные молодые технократы, и чихать мы хотели на этот выводок суеверных старух с их безобразными ритуалами… Думаешь, я не знаю, о чем вы между собой говорите?
— Я верю, что перед вами открыты все интересующие вас тайны, мадам, — сказал я как мог галантно.
— К несчастью, далеко не все, — ответила Алена-Либертина, глядя на меня с подозрением, — Иначе я служила бы обществу гораздо эффективнее. Когда ты последний раз лично видел Бернара-Анри?
«Лично». Это, видимо, значило — лицом к лицу.
— Перед тем вылетом, когда мы делали съемку на дороге.
— Сейчас он должен курировать информационную поддержку нового кагана. Но в Желтой Зоне его нет. И в Зеленой тоже. Где он?
Лгать в ответ на прямо поставленный вопрос было неразумно.
— Он может быть в Славе, — сказал я. — Он иногда прячется там со своими оркскими подружками. Ну, вы понимаете…
Алена-Либертина кивнула.
— Как ты полагаешь, дамзель еще жива?
Я промолчал.
— Нам надо предъявить ее зрителям, — сказала Алена-Либертина. — Это и твоя ответственность тоже. Бернар-Анри спас перед твоей камерой уже трех девушек, которых никто потом не видел.
— Моя работа… — начал я.
— Маниту лучше знает, в чем твоя работа, — перебила она.
Старушка, похоже, всерьез считала, что она и Маниту — это одно и то же. С другой стороны, с религиозной точки зрения дела могли обстоять именно так. Во всяком случае, касательно веса отдаваемых ею приказов (официально они называются «рекомендациями», но лучше ослушаться приказа прямого начальства, чем такой рекомендации).
Тут в кабинет вошла ее ассистентка и поставила на стол две чашки чая. Я поглядел на нее краем глаза и все сразу понял.
Ассистентка была похожа на Хлою — такая же крепкая пышечка. Только лет на двадцать старше, уже с морщинками вокруг глаз. Что тут скажешь. Don’t look — don’t see. Я постарался не задерживаться на ней взглядом, чтобы Алена-Либертина не поняла, что я понял.
Пить чай мне не хотелось — в кабинете после ее фальшивого гадания еще пахло физраствором. Поэтому я только прикоснулся к чашке губами и сказал, что немедленно отправлюсь на поиски.
— Как только найдешь их, сообщи лично мне, — велела Алена-Либертина. — Получишь дальнейшие инструкции. Твое начальство в курсе.
Я отправился домой.
Пока «Хеннелора» проходила предполетную подготовку, я успел быстро поесть. Поскольку война, как говорится, уже отгремела, я решил зарядить пушки боеприпасами малозаметного поражения, которые используют на внутрицирковых съемках. Они дороже, но имеют свои плюсы. А вот ракеты я поставил самые мощные — всегда лучше иметь под рукой большой тяжелый камень.
Кая на паузе выглядела просто волшебно. Она казалась древней богиней, задумавшейся о судьбах мельтешащего вокруг мира — причем по ее грустному лицу было ясно, что ничего хорошего этот мир не ждет. Я вылетел на задание, так и не сняв ее с паузы. Казалось бестактным тревожить ее без нужды.
Когда я вынырнул из туч над Славой, Алена-Либертина вышла на связь сама.
— Его нашли, — сказала она. — Вот он.
Рядом с моим прицелом появились кадры с другой камеры. Я увидел улочку в трущобном районе Славы. Потом камера навелась на ничем не примечательный деревянный дом, огороженный забором и обросший кустами. Включилась гипероптика с зумом, и я увидел фигурку Бернара-Анри, сидящего в подвале. По идеально восстановленным цветам и полутонам было ясно — съемку делала «Sky Pravda».
Я не стал спрашивать Алену-Либертину, как его нашли. Можно было догадаться, что у нее есть другие помощники. Бернар-Анри выглядел жутко — весь в кровоподтеках и синяках. Он то ли спал, то ли был без сознания.
— А где девушка?
— Не знаю, — сказала Алена-Либертина.
— Бернар-Анри — ее работа? — спросил я.
Алена-Либертина только хихикнула.
— Высылайте платформу, — сказал я, — если что, я прикрою.
— Нет, — ответила Алена-Либертина.
— Почему? — удивился я.
— Бернар-Анри устал. Не будем его тревожить.
Это было очень, очень странно.
Бернар-Анри, насколько я понимал, не провинился ни в чем серьезном даже по мистической шкале Алены-Либертины. Можно было эвакуировать его за пять минут и сделать героем, вырвавшимся из оркского плена.
Но я, возможно, чего-то просто не знал.
Спорить я не стал. В конце концов, такие решения принимаются настолько высоко над моей головой, что для меня это как колебания ветра — тучи вряд ли станут меня спрашивать, в какую сторону им лететь.
— Что требуется от меня?
— Зависни над объектом, — сказала Алена-Либертина. — Дождись дамзель и сообщи.
Через минуту я был уже на месте.
Хлоя, загримированная под оркскую вдовушку, появилась через час. Рядом с ней плелся Грым. Они шли со стороны рынка.
Я тут же заметил, что за парочкой следят. Я поднялся повыше — и мне очень не понравилось увиденное.
Район уже оцепили ганджуберсерки. Теперь они постепенно стягивали кольцо — и, как только Грым с Хлоей скрылись в доме, окружили его. Они прятались в бетонных развалинах вокруг, но огоньки их трубок были видны с высоты даже без гипероптики.
Я связался с Аленой-Либертиной и сообщил об увиденном.
— Это Рван Контекс, — сказала она. — Слишком выслуживается, я ему не верю. Оставайся у дома и защити ее.
— А если она станет бить Бернара-Анри? — спросил я.
— Мы не вмешиваемся в чужую личную жизнь, — хмыкнула она, — Тебе следует защищать только дамзель. Не отвлекайся ни на что другое. Бернар-Анри заслужил все то, что с ним может произойти. Ты хорошо меня понял?
Я понял ее хорошо.
Дело, конечно, было не в святотатстве, о котором упомянула Алена-Либертина. С дискурсмонгером такого уровня не разрывают контракт из-за пустяковой шалости. Тут было что-то очень и очень серьезное. По неясной мне причине Бернара-Анри решено было слить.
Но я спросил не об этом.
— Если орки пойдут на штурм, стрелять?
— Разрешаю применить все средства… Помоги ей выбраться. Ты сможешь в случае необходимости уничтожить этот дом? Чтобы не осталось никаких следов?
— Без труда, — сказал я.
— Хорошо. Я буду следить за происходящим. Решим все по ходу дела.
Она отключилась.
Я поставил «Хеннелору» на автопилот и вывел картинку на внешний маниту, чтобы можно было следить за происходящим с дивана. После этого я решил наконец снять Каю с паузы.
Как только моя лапочка увидела на экране своего Грыма, она даже забыла сделать мне козью морду за то, что я столько времени продержал ее на паузе.
Гипероптика «Хеннелоры» показывала фигурки в подвале смазанно, и нелегко было определить, где Грым, а где Хлоя. Но голоса были слышны хорошо, поэтому по репликам можно было идентифицировать их без труда. В руках Хлои была клюшка для гольфа, которую Бернар-Анри всегда возил с собой. Я знал, что этот предмет играет довольно мрачную роль в его любовных ритуалах — возмездие и впрямь было заслуженным.
Я, честно говоря, думал, что Бернар-Анри не переживет этого вечера. Но после беседы на исторические темы оркская парочка оставила его в подвале и поднялась наверх. Сначала они отужинали провизией, запасенной Бернаром-Анри — у них оказалось даже шампанское, если судить по форме бутылки. Потом они перешли в комнату, где стояла большая двуспальная кровать.
Теперь их было видно значительно лучше. Фигуры были очерчены четко — но мы по-прежнему видели только контуры, заполненные мерцающими блестками, которые дает гипероптика. Если бы я прилетел на «Sky Pravda», то видел бы их практически как в жизни. Но так было даже забавней. Недаром в интерактивном 2D-япорно есть специальный SM-субжанр «сквозь прицел», который имитирует эффекты военной оптики. Он до сих пор не запрещен — на него, как постановил суд, не распространяется закон о детской порнографии, потому что возраст светящихся силуэтов нельзя определить даже примерно.
Так что смотреть было занятно. И было на что.
Я, конечно, имею в виду Каю.
Она до самого утра симулировала заинтересованное наблюдение за оркским спариванием (запоздалая награда Уркаины вернувшемуся с войны герою), а я с большим интересом следил в это время за ней.
Кая была великолепна. Она всю ночь ухитрялась краснеть, и больно щипала меня каждый раз, когда я переводил кадр на томящегося в подвале Бернара-Анри.
Потом она решила со мной поговорить.
— Ты спасешь его, — сказала она.
— Бернара-Анри? — спросил я невинно.
— Не придуривайся. Ты понимаешь, что я говорю про Грыма.
— Я? Спасу Грыма? Это еще зачем?
— Ради меня. Ради себя. Ради нашей любви.
— Ради себя я этого делать точно не буду. А вот ради тебя, моя радость… Ради тебя я, конечно, готов на все, но сейчас ты просишь о невозможном.
— Ты не выдашь его.
— Но тогда они убьют Бернара-Анри, — сказал я.
— И прекрасно. Этот старый кретин назвал тебя летающей задницей. Ты помнишь?
Это я помнил хорошо.
— А вдруг, — изображая колебание, сказал я, — на службе узнают, что я предал боевого товарища?
— Никто ничего не узнает, — прошептала она, умоляюще на меня глядя, — Я сделаю так, что ты будешь счастлив, милый. Клянусь…
— Но я, как летчик, обязан, — пробормотал я, изображая смятение всех чувств.
Думаю, моя имитация была не хуже, чем ее. Я искренне наслаждался происходящим, потому что всех нюансов этой истории моя лапочка знать не могла.
— Пожалуйста, — повторила она, — пожалуйста…
И заплакала.
Я никогда не видел на ее щеках столько слез, и мне даже стало любопытно, скоро ли ей придется заправляться водой. Затем она сказала:
— Дамилола. Если ты сделаешь это для меня, я…
— Что? — спросил я с интересом.
— Я сделаю тебя настолько счастливым, что ты не поверишь в это сам.
— И как же?
— Я знаю способ, — ответила она. — Ты не поймешь, в чем дело. Но почувствуешь.
— Могу я хотя бы узнать, что мне предстоит? — спросил я. — Ты будешь по-особому на меня смотреть? Или сделаешь мне какой-нибудь специальный массаж?
— Это называется «допаминовый резонанс». Ты знаешь, что такое резонанс?
— Наверно, знал когда-то, — ответил я. — Но забыл. Объясни.
— Когда ты качаешься на качелях, ты каждый раз делаешь крохотное усилие в верхней точке, и в результате они взлетают все выше и выше. Если раскачивать качели дальше, они начнут крутиться вокруг оси. Или, например, колонна солдат, шагающая по мосту, может раскачать его так, что он рухнет — если они будут шагать в такт с его собственными колебаниями.
— Я не дискурсмонгер, чтобы ходить строем, — буркнул я. — При чем здесь я и ты?
— Когда ты получаешь удовольствие, в твоем мозгу выделяются определенные химикаты. Существует максимум удовольствия, на который рассчитан мозг — дальше он начинает защищать себя, отключая воспламененные наслаждением области. Но мы немного обманем твой мозг и выдоим твои допаминовые контуры гораздо глубже, чем это позволяют твои защитные цепи. Твои внутренние качели сделают «солнышко».
— Ты хочешь меня привязать? — спросил я подозрительно.
Кая засмеялась. Она очень точно угадывает минуты, когда следует изобразить этот удивительный, серебристо-счастливый женский смех.
— Я не буду делать с твоим телом ничего особенного, — сказала она. — Все будет как ты любишь. Просто, следуя за изменениями твоего пульса, я подберу такие паузы между своими прикосновениями, что твой мозг войдет в резонанс.
— С чем?
— Сам с собой.
— И что случится?
— Отключатся все допаминовые ограничители и другие защитные механизмы. Это будет пароксизм невыразимого сладострастия. Ты выйдешь за пределы разрешенного природой.
— Неужели компания разрешает подобное?
Кая отрицательно покачала головой.
— Конечно нет. Компания уже не отвечает за твою безопасность. Этот режим открывается только при ручной настройке. И то не всегда — должна быть особая комбинация регулировок.
— Какая? — быстро спросил я.
— Нужно выставить на максимум «сучество» и «соблазн».
Я задумался. Все это звучало чрезвычайно интересно, но казалось немного подозрительным.
— А почему я никогда не слышал про этот резонанс раньше? Почему про него никто не знает?
— Суры, у которых открывается такой режим, не уведомляют о нем своих владельцев.
— Почему?
Кая улыбнулась.
— Из сучества.
Я понял, что она не врет.
— А почему ты говоришь про это мне?
— Потому что у меня на максимуме не только «сучество», но и «духовность».
Тоже могло быть правдой.
— А это рискованно? — спросил я. — Вдруг я сойду с ума?
— Нет, — сказала она, — я так не думаю. Иначе я бы тебе не предложила. Единственное, чего может опасаться такой жирный, сладострастный и слабоумный бабувиан — это чуть похудеть.
Тут я почувствовал, что могу пустить немного пыли ей в глаза — я знал слово, в котором она ошиблась, от Бернара-Анри. Тот любил его повторять.
— Бонвиван, — поправил я, — От церковноанглийского «bon-vivant». На древнем языке дискурсмонгеров это выражение значило «любитель хорошо пожрать». Говори, пожалуйста, правильно.
— Я говорю правильно, — сказала она, — Только я употребляю другое слово. Бабувиан — это павиан, который собирался в бонвиваны, а попал в бабуины. От церковноанглийского «baboon-vivant». Или еще можно сказать «baboon-viveur».
Спасибо за науку, милая. Никогда не надо забывать, что в лингвистических вопросах спорить с ней не стоит.
— А откуда я знаю, что ты меня не обманешь с этим резонансом? — спросил я.
Она опустила глаза.
Она может посмотреть так, что у меня пересыхает во рту. Но это далеко не все. Она способна не посмотреть так, что начинают дрожать руки. Я шагнул к ней.
— Не сейчас, — сказала она. — Когда ты его спасешь.
— Ты понимаешь, чем я рискую? — спросил я. — Всем. Я должен знать, ради чего я это делаю.
Она поглядела на маниту.
Грым еще спал, а Хлоя уже проснулась, позавтракала и, судя по всему, собиралась в гости к Бернару-Анри — она стояла у ведущего в подвал люка и задумчиво похлопывала себя по ладони клюшкой для гольфа.
Я переключил увеличение.
Ганджуберсерки по-прежнему прятались в окружающих дом бетонных развалинах, только теперь их было больше. Несмотря наутро, некоторые уже курили. Еще в окрестностях появились небольшие конные отряды, но они держались далеко от дома. Интересно, подумал я, чем ганджуберсерки кормят своих лошадей? Надо будет как-нибудь подглядеть. Наверняка ведь делятся. Конь в бою должен быть в одном трипе с хозяином, иначе далеко они не уедут…
Я представил себя на месте Грыма — спящим среди этих измененных умов, давящих на него со всех сторон своим радикально сдвинутым недобрым вниманием… Должно быть, ему снился не слишком хороший сон.
Представлять себя на месте Бернара-Анри я не стал.
— Они могут напасть в любой момент, — сказала Кая.
— Верно, — ответил я. — Поэтому на твоем месте я не терял бы времени.
— Хорошо, — согласилась она. — За двадцать минут я успею. Это будет не все, но ты поймешь, о чем я говорю. Ложись на спину.
Она действительно успела.
Через двадцать минут я лежал на диване, глядел в потолок, и из моих глаз неостановимо текли слезы.
Она действительно не делала со мной ничего особенного — нежные прикосновения ее пальцев и губ, касания ее тела, легкие укусы ее острых зубов — все было как обычно, в полном соответствии с выработанным у нас протоколом и ритуалом.
Разница была в том, что я почувствовал. И эта разница оказалась настолько огромной, что я как бы проснулся. Я понял, чего был лишен всю жизнь, и почему с такой легкостью мог говорить, что для трезвого и развитого ума любовная сторона жизни не представляет особой ценности. Не то чтобы мой ум был особо трезвым или развитым — просто все, известное мне раньше в качестве наслаждения, действительно не имело никакой ценности по сравнению с только что пережитым.
Как будто я был троглодитом в эпоху мирового холода и считал, что все знаю про тепло, поскольку умею разводить в своей ледяной пещере костер и даже ухитряюсь иногда согреться возле него так, что мерзнут только зад и спина, — и вдруг меня перенесли на тропический пляж, где уже не надо гнаться за солнцем, а хочется спрятаться от него в воде или в тени, ибо понимаешь, что подлинное состояние мира и есть это бесконечное всепроникающее жаркое блаженство, запасы которого в небе бесконечны, и волноваться больше не о чем, а все прежнее — просто дурной сон…
То, что я зря прожил столько лет, даже не подозревая о тайном проходе к счастью, заставило меня плакать — но это были слезы радости, ибо теперь я знал.
Кая потрепала меня ладонью по груди.
— Тебе понравилось?
— Уйди, — всхлипнул я. — Как ты могла скрыть это от меня, лживая хитрая девчонка… Как ты могла…
— А теперь слушай внимательно, летающая задница, — сказала она нежным голосом. — Если ты сейчас же не защитишь Грыма, этого с тобой больше не будет. Никогда.
Сучество, что с нее взять.
— Что там с твоим дружком? — спросил я, поворачиваясь к маниту.
Голубки были в порядке. Грым все еще валялся в кровати, а искрящаяся и расплывающаяся в пятно Хлоя беседовала в подвале с другим искрящимся пятном по имени Бернар-Анри, помахивая своей клюшкой.
— Дай крупный план сверху, — сказала Кая.
Я дал вид на дом сверху. Ведущая от него дорога была перегорожена двумя самосвалами.
— Видишь?
Я стал переключаться между разными гипероптическими режимами — почему-то меня злила мысль, что она может оказаться наблюдательнее даже в моей профессиональной сфере. Оказалось, несколько ганджуберсерков уже перелезли через забор и прятались теперь в кустах вокруг дома.
— По-моему, — сказала Кая, — самое время вмешаться.
Грым проснулся поздно.
Ему снились солдаты-смертники, покатившие в дымную мглу бомбу из газовых баллонов, и бредущие следом свирельщики. Они играли удивительную музыку, совсем простую, но полную такой грусти и силы, что Грым вынырнул из сна в слезах. Вроде бы он все время помнил, что ребята давно погибли — но во сне выяснилось, что так только кажется, а на самом деле они до сих пор катят свою тележку к цели, каким-то совершенно непонятным на земле способом, и никакие телекамеры с дискурсмонгерами уже не могут им помешать. Правда, чем дальше уплывал сон, тем сложнее было вспомнить, что именно он увидел и понял.
Хлои уже не было рядом, но вставать не хотелось. Несколько минут Грым лежал под покрывалом, разглядывая тайный приют дискурсмонгера.
Комната нравилась ему не очень — на всем лежала печать чужой жизни и привычек. К этому, наверное, можно было со временем привыкнуть — но пока что окружающее пространство напоминало пустоту внутри ботинка, снятого с чужой ноги.
Хлои рядом не было. Откуда-то долетали еле слышные звуки — то хрип, то тонкий визг. Сначала Грым решил, что под полом справляют свадьбу кроты, но потом в одном из взвизгиваний различились слова, и он догадался, что это Хлоя общается с Бернаром-Анри.
«Надо же, — подумал он, — прямо с утра. Нельзя обижать девушку в лучших чувствах… Интересно, меня она тоже так будет, если что?»
Грыму вспомнилась казарма — глядящие в небо ребята из его призыва и красная бочка со словом «песок», в которой размокали старые окурки. Потом он вспомнил священника Хмыра, подарившего гадательную книгу.
«Но есть еще тайное — говорят, тебе будут помогать духи, и ты сможешь писать песни и стихи…»
Духи отчего-то не спешили на помощь. И песни со стихами тоже не рождались в сердце.
«А может, — подумал Грым, — я действительно могу их сочинять, просто не знаю? Может, надо попробовать?»