*
Получивший кулаком в нос, осмеянный фантомами, заслуживший милостыню вместо почтения и, всевозможными способами окунаясь в глубины, в которые погрузились жители города, обнаруживший там непримиримость зла, Джабраил лишь креп в своей решимости начинать вершение добра, проводить великую работу теснения границ вражеских владений. Атлас в кармане был его генеральным планом. Он должен искупить грехи города квадрат за квадратом, от Фермы Хокли[836] в северо-западном углу обозначенной области до Ченсвуда[837] на юго-востоке; после чего, вероятно, ему следует отпраздновать завершение своих трудов партией в гольф в метко названном местечке, лежащем на самом краю карты: Уайлдернис, Глушь[838].
И где-нибудь по дороге будет ожидать враг собственной персоной. Шайтан, Иблис[839], или какое бы имя он ни принял — и, говоря по правде, имя это крутилось у Джабраила на кончике языка — так же, как и лицо соперника, рогатого и злорадного, было всё ещё немного не в фокусе... Ладно, скоро он обретёт форму, и имя вернётся, Джабраил был уверен в этом, ибо разве сила его не растёт день ото дня, и разве он не тот, кто, дабы вернуть себе свою былую славу, снова низвергнет противника вниз, в Темнейшую Бездну?
Это имя: какое оно? Ч-как-то-там-дальше? Чу Че Чин Чоу[840]. Как бы там ни было. Всему своё время.
*
Но город в своей искажённости отказался подчиняться власти картографов, меняя форму по желанию и без предупреждения, делая невозможным для Джабраила приблизиться к своим поискам в предпочитаемой им систематичной манере. Как-то раз он повернул за угол в конце грандиозной колоннады, выстроенной из человеческой плоти и покрытой кожей, кровоточащей, если её поцарапать, и оказался на ненанесённой на карту пустоши, где за отдалённой оградой можно было увидеть знакомые высотные здания, купол Рена[841], высокая металлическая свеча Телекоммуникационной Башни, распадающейся на ветру, словно песочный замок. Он продирался сквозь изумительные безымянные парки и появлялся на переполненных улицах Вест-Энда[842], где, к ужасу автомобилистов, с небес начинала капать кислота, выжигающая огромные дыры в дорожном покрытии. В этом столпотворении миражей он часто слышал смех: город насмехался над его бессилием, ожидая его капитуляции, его признания того, что выше его сил постигнуть, а тем более изменить творящееся здесь. Он бросал проклятия в адрес своего всё ещё безликого противника, умоляя Бога о новом знаке и опасаясь, что его энергия, говоря по правде, могла оказаться несоизмеримой с поставленной задачей. В общем, он становился самым несчастным и потрёпанным из архангелов: его грязные одеяния, его волосы, длинные и сальные, его подбородок, поросший беспорядочными пучками щетины. Именно в этом жалком состоянии достиг он станции метро Ангельской.
По всей видимости, было раннее утро, поскольку, как заметил Джабраил, персонал станции курсировал, отпирая и затем откатывая в сторону ночные металлические решётки. Он последовал за рабочими, двигаясь рядом: голова опущена, руки глубоко в карманах (атлас улиц давно уже был отвергнут); и, наконец, подняв взгляд, изучил лицо, готовое растаять от слёз.
— Доброе утро, — осмелился заговорить он, и молодая кассирша горько ответила:
— Шо ж в нём доброго, скажи на милость[843], — а затем хлынули слёзы: сочные, шаровидные и обильные.
— Так-так, дитя, — молвил Джабраил, и она одарила его недоверчивым взором.
— Ты не священник, — догадалась она.
Он ответил, слегка экспериментируя:
— Я ангел, Джабраил.
Она рассмеялась, так же резко, как заплакала.
— Есть только те ангелы, которых тут развешивают на уличных фонарях в Сочельник[844]. Иллюминация. Только те, которых вздёргивает за шею Совет[845].
Он не сдавался.
— Я — Джабраил, — повторил он, вперив в неё взгляд. — Расскажи мне.
И, к собственному полному и решительному недоумению, Ума не приложу, чего я так разоткровенничалась перед каким-то оборванцем: знаешь, я же не люблю этого, заговорила билетёрша.
Её зовут Орфия Филлипс, ей двадцать лет, родители живы и полностью зависят от неё: особенно теперь, когда её глупая сестрица Гиацинта потеряла работу физиотерапевта «из-за какой-то ерунда». Молодого человека (конечно же, там был ещё молодой человек) зовут Урия Моусли. Станция недавно установила два новых сверкающих подъёмника, и Орфия с Урией были их операторами. В часы пик, когда оба лифта работали, у них было мало времени для бесед; но в остальное время дня использовался только один подъёмник. Орфия принимала смену на пункте проверки билетов прямо возле шахты лифта, и Ури мог проводить там с нею много времени, прислонившись к дверному косяку своего сверкающего подъёмника и ковыряясь в зубах серебряной зубочисткой, которую его прадед получил в давние времена у некоего плантатора.
Это была настоящая любовь.
— Но я уламывала его тикать отсюда, — плакалась Орфия Джабраилу. — Я так тороплива в чувствах!
Однажды в полдень, во время затишья, она покинула свой пост и встала прямо перед ним, когда он наклонялся и ковырялся в зубах, и, заметив выражение её глаз, он прекратил своё занятие. После этого он вернулся к работе с весной в каждом шаге; она тоже была на седьмом небе, потому что каждый день спускалась в нутро земли. Их поцелуи стали более длинными и более страстными. Порой она не отрывалась даже после звонка подъёмника; Урии приходилось подталкивать её в спину со словами: «Остынь, девочка, люди». Урия относился к работе профессионально. В разговорах с нею он гордился своей униформой, ему нравилось заниматься в сфере обслуживания, отдавать свою жизнь обществу. Ей казалось, что его слова звучат с оттенком напыщенности, и хотелось сказать: «Ури, мужчина, ты хочешь остаться здесь лифтовым мальчиком», — но, чувствуя, что такой реализм не будет должным образом оценен, она придерживала свой предательский язык — или, предпочтительнее, заталкивала его ему в рот.
Их объятия в туннеле превратились в войну. Затем он пытался уйти, поправляя накидку, когда она кусала его за ухо, а её рука скользила по внутренней стороне его брюк. «Ты сумасшедшая», — сказал он, но она, не прерываясь, спросила: «Правда? Тебя это беспокоит?»
Несомненно, их застукали с поличным: жалобу написала добродушная леди в косынке и твиде. Им повезло, что они не вылетели с работы. Орфия была «заземлена», лишена подъёмника и заперта в билетную кабинку. Хуже того, её место было передано станционной красотке, Рошель Уоткинс.
— Я знаю, куда она ходит, — сердито всхлипывала девушка. — Я вижу физиономию Рошель, когда она подходит, её укладенные волосы, всё такое.
Урия же теперь старался не попадаться Орфии на глаза.
— Ума не приложу, как ты заставил меня растрепаться о своих делах, — закончила она неуверенно. — Ты не ангел. Точняк.
Но, сколько она ни пыталась, ей так и не удалось избегнуть его пристального, пронзающего взгляда.
— Мне ведомо, — сказал он ей, — что таится в твоём сердце.
Он протиснулся сквозь окно кабинки и взял её податливую руку.
Да, это была она — сила её желаний, переполняющая его, дающая ему возможность ответить ей взаимностью, делающая происходящее возможным, позволяющая ей говорить и делать то, в чём она нуждалась наиболее глубоко; это было то, о чём он не забывал ни на миг: возможность объединять, ряди которой он и явился, дабы стать объединяющим началом. Наконец, подумал он, архангельские способности возвращаются.
Внутри билетного киоска служащая Орфия Филлипс прикрыла глаза, её тело неожиданно повалилось со стула, став медленным и тяжёлым, и её губы зашевелились.
И его собственные, в унисон с её.
Так. Свершилось.
В этот момент управляющий станцией, маленький сердитый человечек с девятью длинными волосинами, зачёсанными за ухо, с пластырем поперёк лысины, выскочил, словно кукушка, из своей крохотной дверцы.
— Это что ещё за игры? — прикрикнул он на Джабраила. — Уходите отсюда, пока я не вызвал полицию!
Джабраил остался на месте. Управляющий заметил Орфию, выходящую из транса, и принялся вопить:
— Вы, Филлипс! Не видел ничего подобного! Ладно бы в штаны, но это смешно! Каждый день что-то новое! И спать на работе, подумать только! — Орфия поднялась, накинула плащ, подняла свой сложенный зонтик, вышла из киоска. — Самовольное оставление общественной собственности. Ты вернёшься сюда сию минуту, или эта твоя работа, ей конец, большой и толстый[846]!
Орфия подошла к спиральной лестнице и направилась на нижний уровень. Лишившись своей сотрудницы, менеджер метался вокруг киоска, пока не столкнулся лицом к лицу с Джабраилом.
— Убирайся, — сказал он. — Пшол вон. Возвращайся ползать под своими камнями.
— Я ожидаю лифта, — с достоинством ответил Джабраил.
Достигнув основания лестницы, Орфия Филлипс повернула за угол и увидела Урию Моусли, в своей обычной манере прислонившегося к кабинке билетного контроля, и Рошель Уоткинс, восторженно жеманничающую с ним. Но Орфия знала, что делать.
— Позволь — Шель помацает твою зубочистку, Ури? — пропела она. — Ей, конечно, нравится держать их.
Оба подскочили, как ужаленные. Урия вскипел:
— Не будь теперь такой банальной, Орфия, — но её взгляд остановил его на полпути.
Теперь он заворожённо направился к ней, решительно оставляя Рошель одну.
— Ты прав, Ури, — мягко произнесла Орфия, не отрывая от него взгляда ни на мгновение. — Теперь пойдём. Пойдём к мамочке. — Теперь пятимся к лифту, и просто отсоси у него прямо там, а потом вверх — и прочь отсюда.
Но что-то пошло не так. Он больше не двигался. Чёртова Рошель Уоткинс встала возле него, преграждая путь, и он остановился.
— Скажи ей, Урия, — молвила Рошель. — Её дурацкие обеа здесь бессильны.
Урия обвил Рошель Уоткинс руками. Всё шло совсем не так, как ожидала Орфия: совсем не тем путём, в котором она внезапно и несомненно уверилась, когда Джабраил взял её ладонь, словно уготавливая их друг для друга; проклятье, думала она; что же случилось с нею?
Она подошла ближе.
— Убери её от меня, Урия, — вскричала Рошель. — Она изгваздает мне всю форму.
Затем Урия, держа сопротивляющуюся билетёршу за оба запястья, сообщил новость:
— Я предложил ей выйти за меня замуж!
После этого силы сопротивляться оставили Орфию. Бисерные косы перестали кружиться и щёлкать.
— Ты ненормальная, Орфия Филлипс, — продолжил Урия с лёгкой одышкой. — И, как уже сказала мисси, никакие обеа ничего не меняют.
Орфия, тоже тяжело дыша, в растрёпанной одежде, осела на пол, прислонившись спиной к изогнутой стене туннеля. Раздался грохот приближающегося состава; помолвленная пара поспешила к своим постам, неотвратимо удаляясь, оставляя Орфию там, где она сидела.
— Девочка, — на прощание сказал Урия Моусли, — ты чертовски вульгарна для меня.
Рошель Уоткинс послала Урии воздушный поцелуй из своей контролёрской кабинки; он, прохлаждаясь возле своего подъёмника, ковырялся в зубах.
— Домашняя кухня, — обещала ему Рошель. — И никаких неожиданностей.
— Ты грязная жопа, — крикнула Орфия Филлипс Джабраилу, пройдя двести сорок семь ступеней по спиральной лестнице своего поражения. — Ты негодная дьявольская жопа. Кто просил тебя, чтобы ты так испоганил мою жизнь?
*
Даже ореол погас, как разбитая лампочка, и я не знаю, где купить запасной. На скамейке в маленьком парке возле станции Джабраил размышлял о тщетности своих недавних усилий. И найденные богохульства всплывали снова: если дабба была неверно промаркирована и потому доставлялась не тому получателю, виноват ли даббавала? Если перед тобой особый эффект — странствующий ковёр или что-то в этом роде — замри, и ты увидишь синий контур, мерцающий вокруг твоего летящего товарища, — виноват ли актёр? И таким же образом: если бы его ангельство было недостаточно доказанным, чья это, скажите на милость, ошибка? Лично его — или же некой другой Личности?
В саду его сомнений играли дети, среди облаков мошкары, розовых кустов и отчаяния. Бабушкины шаги, призрачные враги, кому водить? Элёэн дэоэн, Лондон. Низвержение ангелов, размышлял Джабраил, совсем не того замеса, что Грехопадение Женщины и Мужчины. В случае с людьми проблема была этической. Они не должны были есть от плода древа познания добра и зла, но ели. Женщина — первой; и, предложив его мужчине, она приобрела избыточные этические стандарты, приправленные яблочным привкусом: змей преподнёс им систему ценностей. Предоставившую, помимо прочего, возможность судить Самого Бога, сделавшую возможным вовремя задавать все эти неуклюжие вопросы: почему зло? Почему страдания? Почему смерть?
Потом они ушли. Ему не нужны были Его прекрасные творения, возвысившиеся над своим положением.
Дети смеются ему в лицо: что-то страаанное в нашем районе [847]. Вооружённые деревянными пистолетиками, они пытаются отогнать его, словно какое-то спустившееся невесть откуда привидение. Уходите оттуда, велит женщина — плотная, ухоженная женщина, белокожая, рыжеволосая, с густой россыпью веснушек посреди лица; её голос полон отвращения. Вы слышите меня? Немедленно!
Поскольку сокрушение ангелов было всего лишь вопросом власти: простая составляющая небесной полицейской работы, наказание за восстание, добродетельное и жёсткое «pour encourager les autres[†††††††††]», — насколько же неуверенным в Себе было это Божество, Которое не желало, чтобы Его самые дивные создания могли отличить правильное от неправильного; и Которое правило при помощи террора, настаивая на дисквалифицирующей покорности даже самых Своих ближайших соратников, отправляя всех диссидентов в Свою пылающую Сибирь, в свой адский гулаг Преисподней... Он сдержался. Это были сатанинские мысли, внедрённые в его голову Иблисом-Вельзевулом-Шайтаном. Если Всесущий до сих пор наказывал его за прежние ошибки веры, это был не лучший способ заработать прощение. Он просто должен ждать до тех пор, пока, очищенный, он не обретёт свою полностью восстановленную мощь. Освобождая свой разум, он сидел в сгущающейся темноте и смотрел на играющих (теперь в некотором отдалении) детей. В-небесно-голубой нырнёшь-ты-с-головой не-потому-что-грязен а-потому-что-чист, и здесь, был он уверен, один из мальчишек с серьёзными, одиннадцатилетними, необыкновенными глазами глядит прямо на него: мать-скажет-про-тебя-эгей ведь-это-королева-фей [848].
Рекха Мерчант материализовалась рядом, при всех драгоценностях и нарядах.
— Бачча [‡‡‡‡‡‡‡‡‡] сочиняют теперь о тебе грязные стишки[849], ангел Господень, — глумилась она. — Даже это маленькая билетная девочка там, позади, она так и не впечатлилась. Твои дела всё ещё плохи, баба, прямо как у меня.
*
На сей раз, однако, суицидальный дух Рекхи Мерчант явился не только за тем, чтобы насмехаться. К его удивлению, она утверждала, что многие его несчастья порождены ею:
— Ты вообразил, что за всё отвечает твой Единосущий? — кричала она. — Ладно, любовничек, позволь поучить тебя уму-разуму. — Её безупречный бомбейский английский пронзил его внезапной ностальгией по потерянному городу, но она не стала ждать, пока самообладание вернётся к нему. — Вспомни, что я умерла из-за любви к тебе, ты, червяк; это даёт мне определённые права. Например, право мстить тебе, полностью разрушить твою жизнь. Мужчина должен страдать, чтобы искупить роковой прыжок своей любовницы; ты не находишь? Во всяком случае, таково правило. Поэтому я так долго выворачивала тебя наизнанку; теперь я сыта по горло. Не забывай, как хороша я была в прощении! Ты любил это тоже, так? Поэтому я пришла, чтобы сказать тебе, что компромисс всегда возможен. Ты хочешь обсудить это — или ты предпочитаешь продолжать вязнуть в этом безумии, превращаясь не в ангела, а в опустившегося бродягу, глупого шута?
Джабраил поинтересовался:
— Какой компромисс?
— Какой ещё? — спросила она в своей преобразившейся манере, со всей мягкостью, с блеском в глазах. — Мой фаришта, совсем немного.
Если бы он только сказал, что любит её;
Если бы он только сказал это и, раз в неделю, когда она придёт возлечь с ним, показал бы свою любовь;
Если бы в ночь, которую он выберет, могло случиться то, что происходило, когда её шарикоподшипниковый мужчина отсутствовал по делам:
— Тогда я остановлю безумие города, которым преследую тебя; тобою не будет больше овладевать и эта сумасшедшая идея изменения, искупления города, словно вещи, оставленной в ломбарде; всё будет легко-легко; ты сможешь даже жить со своей бледнолицей мэм и стать величайшей в мире кинозвездой; как я могу ревновать, Джабраил, если я уже мертва, мне не нужно, чтобы ты говорил, что я так же дорога тебе, как она; нет, подари мне хотя бы второсортную любовь, любовь на гарнир; нога в чужом ботинке. Как насчёт этого, Джабраил, всего лишь три-маленьких-слова, которые ты скажешь?
Дай мне время.
— Я даже не требую от тебя чего-то нового, чего-то, на что бы ты никогда не соглашался, чего бы ни делал, чем бы ни баловался. Полежать с призраком — не такое уж страшное-страшное дело. Как там насчёт этой старой госпожи Диамант — в лодочном домике, той ночью? То ещё тамаша [§§§§§§§§§], ты не находишь? Итак: как ты на это смотришь? Послушай, я могу принять для тебя любую форму, какая тебе нравится; одно из преимуществ моего состояния. Ты ещё хочешь её, эту лодочную мэм из каменного века? Presto! Ты хочешь зеркальное отражение своей альпинисточки, своей потной, непоседливой ледышки? К тому же, аллаказу, аллаказам [850]. Как ты думаешь, кто ждал тебя после того, как старая леди умерла?
Всю эту ночь он блуждал по улицам города, которые оставались неизменными, банальными, будто бы восстановившими гегемонию естественных законов; пока Рекха — гарцуя перед ним на своём ковре, словно актриса на сцене, невысоко над головой — пела ему сладчайшие серенады любви, аккомпанируя себе на старой фисгармонии из слоновой кости, исполняла всевозможные газели Фаиза Ахмада Фаиза[851] на лучшие мелодии из старых фильмов, вроде песни непокорного воздуха, спетой танцовщицей Анаркали для Великого Могола Акбара в классической картине пятидесятых — «Мугал-э-Азам»[852], — в которой она, ликуя, сообщает о своей невозможной, запретной любви к Принцу, Селиму: «Пьяр кийя то дарна кья?» — То есть в примерном переводе, зачем бояться любви? И Джабраил, к которому обратилась Рекха в саду его сомнения, чувствовал музыку, тянущую нити к его сердцу и приближающую его к ней, ибо то, о чём она просила, действительно было, в конце концов, как она и сказала, такой малостью.
Он достиг реки; и другой скамейки — чугунных верблюдов, поддерживающих дощатые перекладины под Иглой Клеопатры[853]. Усевшись, он прикрыл глаза. Рекха пела Фаиза:
Не спрашивай меня, моя любовь,
о той любви, что я хранил к тебе...
О, сколь прекрасна ты, моя любовь,
да только я беспомощен теперь;
есть бóльшие печали, чем любовь,
и есть другие радости теперь.
Не спрашивай меня, моя любовь,
о той любви, что я хранил к тебе.
Джабраил увидел мужчину позади своих опущенных век: не Фаиза, но другого поэта, давно миновавшего свой прекрасный зенит, одряхлевшего и обрюзгшего. — Да, которого звали — Ваал. Что он делает здесь? Что он хочет сказать Джабраилу? — Ибо он, несомненно, пытается что-то сказать; его речь, густая и невнятная, тяжела для понимания... Суть любой новой идеи, Махунд, заключается в двух вопросах. Во-первых, когда она слаба, она вопрошает: КАКОВА ТВОЯ СУТЬ? Такова ли, что идёт на компромисс, заключает сделки, приспосабливает себя к обществу, стремится отыскать свою нишу, выжить; или же ты той упрямой, жестокой, прямолинейной породы с дурацкими принципами, что предпочтёт сломаться, нежели колебаться с каждым дуновением ветерка? — того сорта, который почти наверняка, девяносто девять из ста, будет разбит вдребезги; но — в сотый раз — изменит мир [854].
— А каков второй вопрос? — громко спросил Джабраил.
Ответь сперва на первый.
*
Открыв глаза на рассвете, Джабраил обнаружил Рекху, не способную больше петь, смолкнувшую из-за ожиданий и неопределённости. Он начал в лоб.
— Это уловка. Нет бога кроме Бога. Ты не Всесущий и не Его противник, но лишь некое прислуживающее им наваждение. Никаких компромиссов; я не заключаю сделок с туманом.
И тогда он увидел, как вслед за изумрудами и парчой опадает с её тела плоть, пока не обнажился скелет, который затем тоже рассыпался в прах; наконец, жалобный, пронзительный вопль — единственное, что осталось от Рекхи — с бессильной яростью вознёсся к солнцу.
И не возвращался: разве что в самом — или почти — конце.
Убеждённый, что прошёл испытание, Джабраил понял, какой огромный груз свалился с его плеч; его настроение поднималось с каждой секундой, и пока солнце светило в небе, он был буквально без ума от радости. Теперь можно было действительно начинать: тирания его врагов, Рекхи и Аллилуйи Конус (и всех женщин, желавших заковать его в цепи желаний и песен), была разрушена навсегда; теперь он вновь почувствовал свет, струящийся из незаметной точки прямо за его головой; и его вес тоже начал уменьшаться.
Да, он терял последние следы своей человечности, дар полёта возвращался к нему, ибо он стал эфирным, сотканным из светящегося воздуха.
В эту минуту он мог просто ступить с этого почерневшего парапета и вознестись высоко вверх над старой серой рекой; — или прыгнуть с любого из её мостов и никогда более не касаться земли. Итак: пришло время показать себя городу в полный рост, — ибо, узрев архангела Джабраила, возвышающегося во всём величии над западным горизонтом, купающегося в лучах восходящего солнца, людей, несомненно, объемлет мучительный страх, и они покаются в своих грехах.
Он принялся увеличивать свою телесную оболочку.
Как же удивятся теперь все эти водители, несущиеся по Набережной — в конце концов, это случилось в час пик; не смотрите так долго в его сторону, или же признайте его! По правде говоря, это были люди, разучившиеся видеть. И поскольку отношения между людьми и ангелами были неоднозначными (ангелы, или малаика[855], и управляли природой, и являлись посредниками между Божеством и человеческой расой; но в то же время — ибо Коран ясно заявляет, сказали Мы ангелам: покоритесь Адаму [856] — служили символом человеческой способности овладевать, посредством познания, силами природы, представленными самими же ангелами), на самом деле игнорируемый и приведённый в бешенство малаик Джабраил был способен сделать в этой ситуации не так уж и много. Архангелы могут говорить только тогда, когда люди готовы слушать. Что за народ! Разве он не предупредил Всемогущего с самого начала об этой шайке преступников и злодеев? «Разве Ты установишь на ней того, кто будет там производить нечестие и проливать кровь?»[857] — спросил он, и Сущий, как всегда, ответил лишь, что он знает лучше. Ладно, там были они, хозяева земли, закатанные, подобно тунцу, в свои консервные банки на колёсах и слепые, как летучие мыши, с их нечестивыми головами и полными крови газетами.
Это было воистину невероятно. Здесь находилось небесное создание, во всём сиянии, блеске и совершенстве, большее, чем Биг-Бен, способное перекрыть воды Темзы стопой колосса, — а эти крохотные муравьи оставались погружёнными в голоса дорожного радио и ссоры с товарищами-автомобилистами.
— Я — Джабраил, — воскликнул он гласом, сотрясающим все строения на берегу реки: никто не заметил.
Ни один человек не покинул содрогающиеся здания, дабы избегнуть землетрясения. Слепые, глухие и спящие.
Он решил подстегнуть проблему.
Поток движения тек мимо него. Он сделал могучий вдох, поднял гигантскую ногу и ступил на дорогу, чтобы столкнуться с автомобилями.
*
Джабраил Фаришта был доставлен к порогу Алли — ужасно ушибленный, со множественными царапинами на руках и лице и подвинувшийся рассудком — маленьким, лоснящимся и заметно заикающимся джентльменом, который с некоторым трудом представился как кинопродюсер С. С. Сисодия, «известный как Вивиски, папа... па-атому что люлю... люблю выпить; мамадам; моя кака... карточка[858]». (Познакомившись поближе, Сисодия отправит Алли в конвульсии смеха, когда закатает правую штанину, выставит колено и, держа возле голени свои огромные, толстые очки деятеля кино, объявит: «Мой поп... поп... портрет». У него была высокая степень дальнозоркости: «Мне не нужна помощь, чтобы смотреть кикино, но реальная жизнь, чечерт возьми, иск... иск... ис-скрыта от меня».) Это арендованный лимузин Сисодии сбил Джабраила; по счастью, машина двигалась на маленькой скорости из-за плотного движения; актёр очнулся перед ветровым стеклом лимузина, изрёкши самую заезженную киношную фразу: Где я? — и Сисодию, который признал легендарные черты исчезнувшего полубога, распластавшегося на капоте лимузина, так и подмывало ответить: Снова татам, где вам самое меме... меместо: с продюсером; сейчас будем с ним... с ним... мм... ммать!
— Ни одна кококость не сломана, — сообщил Сисодия Алли. — Чуть-чуть... чудо. Он выс... выс... выскочил прямо пе... пе... перед фафа... фарами.
Итак, ты вернулся, беззвучно поприветствовала Джабраила Алли. Кажется, ты всегда приземляешься сюда после падения.
— А ещё Скотч-и-Сисодия, — вернулся к вопросу о своих прозвищах кинопродюсер. — Та же заза... забавная причина. Моё любимое кошко... кошко... кошмарное пойло.
— Это очень любезно с Вашей стороны — принести Джабраила домой, — запоздало спохватилась Алли. — Вы должны позволить мне предложить вам выпить.
— Несомненно! Несомненно! — Сисодия аж захлопал в ладоши. — Для меня, для всевсего ин-ин... индийского кино сегодня — ха-ха... ха-ароший день.
*
— Ты, должно быть, не слышала историю параноидального шизофреника, который, веря, что он — Император Наполеон Бонапарт, согласился подвергнуться тесту на детекторе лжи? — Алиция Кохен, жадно поглощая гефилте фиш[**********], размахивала одной из вилок Блюма под носом своей дочери. — Ему задали вопрос: Вы Наполеон? И он ответил, злобно ухмыляясь, безо всяких сомнений: Нет. Так вот, они наблюдали за машиной, и машина показала по всем правилам современной науки, что сумасшедший врёт.
Снова Блейк, подумала Алли. Тогда я спросил: «Способна ли вера в свою правоту претворить эту веру в Истину?» Он — то есть Исаия — ответил: Все поэты стоят на этом, и некогда вера сдвигала горы, но не многим дано уверовать [859].
— Вы слушаете меня, юная леди? Я говорю серьёзно. Этот джентльмен на твоей кровати: он нуждается не в твоём всенощном внимании (прости меня, но я буду говорить прямо, без обиняков), а в том, если честно, чтобы его заперли в клетку.
— Ты была бы не ты, если бы не сделала этого, — пыталась защищаться Алли. — Ты выбросила бы ключ. Наверное, ты даже пропустила бы через него ток[860]. Выжигай бесов из его мозга: странно, что наши предубеждения никогда не меняются.
— Хмм, — задумалась Алиция, придав своему лицу неопределённое и совершенно невинное выражение, приводящее в бешенство её дочь. — Чем это может повредить? Да, наверное, небольшое напряжение, немного свежих соков[861]...
— В чём он нуждается, то он и получает, мама. Должное медицинское наблюдение, много отдыха и кое-что ещё, о чём ты, кажется, забыла. — Она запнулась, словно запутавшись в словах, и, уставившись на свой нетронутый салат, совершенно иным, низким голосом закончила фразу. — Любовь.
— Ах, сила любви, — Алиция погладила руку дочери (немедленно вернувшуюся на место). — Нет, я не забыла о ней, Аллилуйя. Это то, чему тебе в твоей прекрасной жизни ещё только предстоит научиться. И кто же твой избранник? — вернулась она к нападению. — Юродивый! Не-все-дома! Слетел с катушек![862] Слетел, прямо как ангел, дорогуша, хочу я тебе сказать; не слышала ничего подобного. Мужчины всегда требуют особых привилегий, но такое — впервые.
— Мама... — начала было Алли, но настроение Алиции изменилось снова, и на сей раз, когда она говорила, Алли не различала слова, но слышала боль — ту, которую они обе показывали, и ту, которую они обе скрывали; боль женщины, с которой жестоко обошлась судьба; женщины, уже потерявшей мужа и видевшей, как одна из её дочерей ушла вслед за ним с помощью того, что однажды, с незабвенным чёрным юмором, назовут (она могла почитывать спортивные странички, чтобы, с некоторой вероятностью, натолкнуться на эту фразу) скоропостижным купанием [863].
— Алли, дитя моё, — молвила Алиция Кохен, — мы собираемся как следует позаботиться о тебе.
Одной из причин, по которой Алли оказалась способной различить эту паническую муку на лице своей матери, являлось недавнее обнаружение ею тех же самых особенностей в чертах Джабраила Фаришта. Когда Сисодия вернул его к её заботе, это потрясло Джабраила до самого костного мозга, и в его взгляде поселилась пугающая отрешённость, поразившая её в самое сердце. Он храбро встретил проблемы со своим рассудком, отказываясь преуменьшать их серьёзность или называть ложными именами, но это признание, понятное дело, напугало его. Ещё более удалившийся (во всяком случае, пока) от кипучей вульгарности, он, для кого приберегла она свою «великую страсть», стал для неё, в этой своей недавно уязвлённой инкарнации, ещё привлекательнее, чем прежде. Она намеревалась вернуть его назад к здравомыслию, укрепить его; переждать бурю и покорить вершину. И на некоторое время он стал легчайшим и покорнейшим из пациентов, несколько одурманенным тяжёлыми медикаментами, которые давали ему специалисты в Госпитале Моудсли[864], подолгу спящим и соглашающимся по пробуждении на все её просьбы без ропота протеста. В минуты бдительности он восстанавливал для неё всю историю своей болезни: странные сны с продолжениями и предшествующую им почти фатальную травму в Индии.