В понедельник вечером Тиль ложится спать здоровым человеком, а во вторник утром просыпается полной развалиной.
Комната кружится и подрагивает перед глазами, по глазам изнутри бьёт жаром, горло ссохлось, горит огнём, и ощущение такое, будто туда через воронку столовыми ложками пересыпают весь песок пустыни Атакама.
По стеночке Тиль добирается до ванной, почти падает в коридоре. Умывшись, он чувствует себя вроде бы полегче и ползёт в кухню в надежде что-нибудь съесть.
После пытки несколькими глотками горячего чая все надежды на завтрак испаряются.
Тиль звонит секретарше и сиплым шёпотом выдаёт в трубку ценные указания: всё отменить; что нельзя отменить – переложить на исполнительного, а его самого не будет несколько дней.
И он думает, что хозяином быть не так уж плохо…
Секретарша, прослушав эти предсмертные хрипы, вежливо интересуется:
- На встрече с корейцами вы послезавтра будете?
Вспоминает о назначенной встрече с потенциальными заказчиками – теперь уже представители южно-корейского концерна – и чертыхается про себя. Пропускать эту встречу не стоило бы, но…
- Если удастся что-нибудь сделать с горлом, - выразительно хрипит Тиль. – Если нет, пусть встречу проведёт исполнительный.
- Ларингит? – сочувственно любопытствует секретарша.
- Возможно, - мрачно признаётся Тиль. – Но, похоже, что хуже.
- О… - тянет секретарша. - Как жаль… Я могу вам чем-нибудь помочь?
- Спасибо, думаю, я справлюсь, - отказывается Тиль и хмыкает про себя – ну, конечно, помочь… Такая забота, подумать только.
Но всё же решает, что пора бы поднять ей зарплату. Хотя бы за вежливое притворство. Хотя, может и не притворяется...
Да, впрочем, чёрт бы с ней.
Жар усиливается. Тиль добирается обратно до спальни, укутывается в одеяло и плед – его жутко знобит.
Прежде чем провалиться в болезненный сон, он звонит Саскии – у неё, по крайней мере, есть ключи, и не придётся вставать, чтобы впустить её. В двух словах описывает своё «состояние нестояния», сестра испуганно ахает, обещает приехать как можно быстрее. Строго требует измерить температуру, выпить антибиотики, если температура выше тридцати девяти, пить много жидкости – «Тиль, много – это я имею в виду много » - ждать её, спать и больше ничего не пытаться предпринимать.
Тиль припоминает, что термометр ему когда-то давным-давно попадался в кухне, на одной из полок, а до кухни - целый коридор, и такие подвиги ему не по силам.
Благополучно плюнув на все указания, кроме одного – сон – он засыпает.
Ему снится всяческая чушь – какое-то старое кладбище, по которому они идут ночью вместе с отцом. У отца – старый аккордеон, и он на ходу тихонько наигрывает заунывную мелодию, какая-то старинная морская песенка.
- Разве прилично шуметь на кладбище? – спрашивает его Тиль.
- Мёртвые – тоже люди, - весело отвечает отец. – Для них тоже стоит сыграть.
В общем, с такими снами, скорее, можно устать, чем отдохнуть…
Просыпается Тиль всё в том же коконе из одеяла и пледа, взмокший, пропотевший насквозь, задыхающийся от жары.
Выпутывается из одеял, прислушивается к организму – вроде бы уже не так муторно, как с утра, и боль в горле сосредоточилась с одной стороны.
«Похоже, ангина, чёрт бы её…» - уныло думает Тиль.
Саския приезжает после обеда, оторвавшись от своей компьютерной графики, и подтверждает подозрения насчёт ангины. Она оставляет ему кучу разнообразных таблеток – у неё дети, а дети, бывает, болеют, и поэтому аптечка у неё вечно набита под завязку – и массу инструкций.
Тиль полоскает горло какой-то тошнотворной жёлтой пакостью – «нитрофурал –это лучшее, что может помочь при ангине, Тиль. Надо каждые два часа, не забывай!».
Покорно пьёт литры чая с мёдом и лимоном – и ему кажется, что после этого он всей душой полюбит кофе.
Есть невозможно – распухшее, саднящее воспалённое горло не пропускает ничего твёрже воды, да и ту – неохотно и мучительно.
- Отец звонил, - как бы между прочим сообщает Саския, уже когда собирается уходить. – Говорит, плохо чувствует себя, сердце... Ты бы позвонил ему хотя бы, это-то ведь нетрудно?
- Сас, давай не сейчас об этом, а? – сипит Тиль. – Мне и без того хреново…
Саския недовольно поджимает губы. Она считает, что Тиль неправ. Тиль считает, что неправ отец.
Вечный спор.
Но сестра, сжалившись над болящим, всё же не настаивает на продолжении этого разговора, хотя и бросает напоследок:
- Мы потом ещё поговорим об этом.
- Угу, - бормочет Тиль обречённо. Сестра на редкость упряма – стоит только в голову что-нибудь вбить.
Впрочем, не впервой. И с этим Тиль тоже умеет справляться.
На следующий день уже легче – Тиль послушно полоскает горло каждые два часа, и к вечеру уже способен протолкнуть в себя овсянку, которую терпеть не может. Но ничего другого пока не получается.
К четвергу он вполне приходит в себя и всё-таки едет на это чёртово совещание с корейцами, и уже к середине его начинает всей душой и телом сожалеть об этом опрометчивом поступке – снова поднимается температура, печёт пересохшее горло, язык ворочается с трудом. Английский почти не вспоминается.
Кое-как он досиживает свою бесполезную роль на этой встрече, улыбаясь и кивая, как китайский болванчик. Вся ответственная часть всё равно легла на плечи исполнительного, который то и дело поглядывает на него со странной смесью сочувствия и раздражения во взгляде.
По завершении встречи раскланивается с азиатскими «друзьями», вежливо, но непреклонно извиняется и отказывается от совместного ужина в ресторане, ссылаясь на крайне дурное самочувствие, и вызывает такси до дома.
Уже возле подъезда, когда он расплачивается с таксистом, ему звонит Михаэль.
- Как ты, медвежонок? – приветствует он стандартно, и Тилю становится ещё жарче.
- Нормально, - хрипит Тиль из последних сил, мечтая только об одном – наглотаться жаропонижающего, напиться чаю и завалиться в кровать под сорок восемь одеял, потому что снова бьёт озноб.
- Мне голос твой не нравится, - встревоженно говорит Михаэль. – Что у тебя случилось? Всё в порядке?
- Ангина…
- Твою мать! Чёрт… - в голосе Михаэля звучит отчаяние, почти паника. – Медвежонок, я, собственно, позвонил предупредить, что у меня всё страшно по-дурацки складывается. Меня не будет в городе на выходные, поэтому… - он перебивает сам себя и обеспокоенно спрашивает: - Ты сам справишься? Тебе помощь нужна?
- Да всё в порядке, - говорит Тиль, безуспешно пытаясь воткнуть в замок ключ, развёрнутый не той стороной. – Я привык сам о себе заботиться, - он смеётся про себя, качает головой, разворачивает ключ, как надо, и открывает, наконец, дверь, стараясь делать всё как можно тише.
- Ну, это раньше… - задумчиво замечает Михаэль.
Тиль добирается до спальни, быстро скидывает с себя одежду, оставшись в одном нижнем белье. Быстро ныряет под одеяло, устраивается там максимально уютно и вдруг ловит себя на том, что делает всё это так, словно Михаэль где-то здесь и вот-вот войдёт в комнату. Так, чтобы он подумал, что Тиль всё время так и пролежал под этим одеялом, не вставая.
Почему-то страшно не хотелось бы признаваться, что он в таком вот состоянии вылез из рекомендованного постельного режима ради работы.
Михаэль явно не одобрил бы…
- Медвежонок, - тем временем говорит Михаэль, – я тебя попрошу об одной вещи…
- Конечно, - с готовностью соглашается Тиль.
- Если тебе вдруг что-нибудь будет нужно, чего-нибудь захочется… чего угодно, ты позвони, скажи мне, ладно? Я постараюсь приехать как можно скорее. Хорошо?
- Хорошо… - у Тиля перехватывает горло.
Наверное, из-за ангины…
- Я скучаю, медвежонок, - Михаэль интимно понижает голос почти до шёпота. – Очень. Мы увидимся на следующей неделе.
- Я тоже скучаю, - признаётся Тиль.
Внезапно под одеялом – холодно.
- Ты выздоравливай, мой хороший, - говорит Михаэль. Голос его мягкий, как шёлковый шнурок, щекочущий тело. – И звони в любое время, если захочешь. Я не стану сам тебя беспокоить – вдруг ты будешь спать... а ты – звони обязательно.
- Обязательно, - эхом откликается Тиль. – Конечно…
Он впервые задумывается о том, как это было бы – позвонить, попросить приехать...
И потом показательно болеть, страдать и слегка капризничать – точь-в-точь как в детстве.
А Михаэль будет заваривать ему чай. И печь какие-нибудь сдобные булочки. И кормить марципаном – на эту мысль горло отзывается шершавой горячей болью.
Потом приляжет рядом с ним, обнимет, тесно прижав к себе под одеялом, и станет шептать в ухо какие-нибудь милые нескромные глупости, от которых запылают щёки.
А потом, может быть…
«Ну, какое может быть «под одеялом»? – досадливо думает Тиль. – У всего нормального, здорового человечества – июль кругом. Это меня тут в лихорадке трясёт, как припадочного…».
Впрочем, он ни секунды не сомневается, что Михаэль даже в июле, не поморщившись, полезет под тёплое одеяло, чтобы ему, Тилю, было ещё теплее…
И всё-таки Тиль не звонит ему – он просто спит большую часть пятницы, субботы и воскресенья, а когда не спит, мечтает о том, чтобы снова погрузиться в сон.
К следующей среде Тиль выздоравливает окончательно и попадает прямо с корабля на бал – в венском филиале что-то напортачили, и ему приходится лететь туда самому прямо с утра.
Михаэль, конечно же, объявляется именно в среду, когда Тиль, от души устроив разнос нерадивым служащим и охрипнув вторично уже от этого, едет в отель, где собирается переночевать и назавтра утром вылететь обратно в Берлин.
- Ты уже здоров, медвежонок? – бодро интересуется Михаэль. – Почему ты не звонил?
- Да я проспал почти всё это время, - смеясь, оправдывается Тиль. – Всё хорошо, просто это у меня стандартный метод – переспать болезнь. Самый надёжный, между прочим.
- А, понимаю… - тянет Михаэль. – Ну, ладно. Главное, теперь всё хорошо. Хотя ты ещё хрипишь, я слышу…
- Это мне на работе пришлось… голос повысить, - признаётся Тиль. – Я сейчас в Вене, кстати. Завтра возвращаюсь.
- Ох, мой хороший! – Михаэль смеётся. – Мы с тобой, можно сказать, попали в противофазу слегка… Встретимся в пятницу тогда. Хорошо?
- Да, конечно, - помедлив немного, Тиль добавляет: - Я так соскучился, что просто слов нет…
- Знаю, медвежонок, знаю… В восемь. Не опаздывай.
В пятницу, ровно в восемь вечера Тиль переступает порог квартиры и сразу же попадает в объятия Михаэля.
- Бог ты мой, медвежонок! – восклицает тот, разглядев осунувшегося и исхудавшего за неделю лихорадки Тиля. – Ты болел или тебя голодом морили? От тебя же половина осталась…
- Аппетита не было, - отмахивается Тиль. – Когда даже дышать больно, на еду и смотреть не хочется.
- А я не успел ничего приготовить к твоему приходу, - сокрушённо кается Михаэль. – Я сам только полчаса как домой попал. Пойдём, покопаемся в припасах – выберешь, что ты хочешь.
- Я… давай позже поужинаем, а? – робко предлагает Тиль.
- Почему? – удивляется Михаэль.
- Потому что… - Тиль заминается на мгновение. – Потому что я хочу… тебя. А всё остальное – потом… если можно.
Михаэль пару секунд хитро улыбается, смотрит на Тиля, чуть склонив голову.
- Можно, - говорит он, - всё можно...
В спальне он толкает Тиля в грудь, роняет его на постель, подминает под себя, вжимается всем телом. Он агрессивен, почти груб – одежду и с себя, и с Тиля сдирает резко, отбрасывает почти досадливо – его слишком явно раздражает любая, даже самая малая преграда между ними.
Целует жёстко, едва ли не кусает губы.
Отрывается лишь на секунду, выдыхает:
- Ты чистый, мой хороший? Подготовился?
Тиль только кивает, ошарашенный его бешеным напором.
- Господи, как я скучал… - и он снова набрасывается на Тиля, пожирая его губами, вгрызаясь в тело поцелуями, врезаясь ладонями, впиваясь пальцами.
Больно, горячо, сладко… как и всегда с ним.
Тиль упрямо выпутывает руки из захвата. Михаэль приподнимает голову, смотрит на него исподлобья безумными глазами, в которых, однако, сквозит лёгкое удивление.
сопротивляться? как посмел?
Тиль вскидывает руки за голову, касаясь пальцами кованого изголовья. Скрещивает запястья в выразительном жесте подчинения.
- Привяжи… - шепчет он.
- Ты… - Михаэль облизывает губы – выглядит это почти хищно. – Решился? Хочешь?
- Да. Я… прошу тебя.
Михаэль резко отстраняется, становится на колени рядом с Тилем, упирается ладонями в бёдра. Тяжело дышит, опустив голову – волосы падают на лицо, скрывают глаза. Тиль видит только, как колышется белокурая завеса от шумного дыхания.
- Сейчас, мой хороший… я сейчас, - тихо говорит Михаэль.
Через несколько секунд он снова вскидывает голову. На губах его вновь играет привычная рассеянная улыбка, дыхание выровнялось, глаза снова спокойные и безмятежные, без того лихорадочного блеска, что горел в них всего мгновение назад.
Он перебирается выше, достаёт болтающиеся за изголовьем наручники. Оборачивает один браслет из плотной кожи вокруг запястья так осторожно, словно рука у Тиля фарфоровая; закрепляет застёжку. Проделывает то же самое со вторым запястьем.
- Попробуй двинуть руками, - предлагает он. – Не будет туго? Не больно?
Тиль пробует. Запястья свободно проворачиваются внутри широких кожаных браслетов – но и только.
- Всё нормально, - тихо говорит он.
В глубине души он уже жалеет, что открыл рот пять минут назад. Но только чуть-чуть, самую малость…
Желание ведь всё равно сильнее.
Михаэль кивает.
- Закрой глаза, - говорит он. Голос будничный, ровный и спокойный – словно не был он только что голодным диким хищником. Идеальным хищником…
Тиль послушно закрывает глаза.
- Не бойся, медвежонок. Я не сделаю тебе ничего плохого. Ты ведь помнишь об этом?
- Помню.
- Хорошо... не открывай глаза, пока я не попрошу.
Тиль ждёт прикосновения, но его всё нет.
Он слышит лёгкие шаги по комнате, звук задвигаемого ящика, щелчок крышки флакона.
Едва слышно всхлипывает кровать, когда Михаэль возвращается.
Потом на низ живота ложатся его тёплые тяжёлые ладони. Большие пальцы соскальзывают вниз, едва ощутимо поглаживая основание члена, яички, ещё ниже...
Тиль приходит в возбуждение от этих лёгких касаний едва ли не мгновенно.
Следом за руками его касаются и губы – влажные, мягкие, обжигающе горячие. Михаэль просто дразнит его – скользит губами вдоль ствола вверх и вниз, иногда дотрагиваясь кончиком языка, и это, как и всегда, невыносимо хорошо.
К счастью, он не просил Тиля молчать…
Ладони надавливают на бёдра с внутренней стороны, принуждая Тиля широко расставить ноги. Кончики пальцев скользят между ягодиц, кружат у самого входа, но внутрь не торопятся.
Тилю страшно, но одновременно с этим внутри разгорается нетерпение. Ему нравится это чувство предвкушения – с лёгким привкусом опасности, страха перед неизвестностью. Оно возбуждает ещё больше.
Ведь Михаэль не сделает ему ничего дурного – Тиль знает.
Он чувствует, как внутрь вворачивается что-то скользкое – проталкивается по миллиметру осторожными, неторопливыми круговыми движениями.
Что-то прохладное. Гладкое. Что-то явно неживое.
- Тсс… - предупреждает его вопрос Михаэль. – Просто расслабься. Всё хорошо…
Тиль пытается последовать совету и попутно – старается угадать. Ему не больно, расслабляться он уже научился.
Невидимый предмет оказывается изогнутым и, когда входит целиком, ложится внутри безболезненно, мягко и очень… точно.
Тиль ощущает, как наружная часть этого предмета – длинная и узкая – надавливает, вжимаясь в тело, касаясь внешним краем яичек.
Михаэль поглаживает его по бёдрам, и Тиль чувствует, что его пальцы скользкие и прохладные от смазки.
- И ещё кое-что… - говорит Михаэль. Тиль чувствует прикосновение прохладной стали, когда Михаэль надевает металлическое кольцо на основание члена, захватывая и яички. – Вот так…
Когда включается вибрация, Тиль вздрагивает, но это его не пугает: он уже догадался, что это такое, и ожидал чего-то подобного.
- Полежи пока так, - говорит Михаэль. – Я буду здесь, рядом. Позови меня, если что. Хорошо?
Тиль ощущает, как пустеет воздух рядом с ним, когда Михаэль встаёт с кровати. Ковёр заглушает шаги, и Тиль не знает, далеко он ушёл или остался совсем близко.
В первые несколько минут это просто приятно – вибратор внутри изогнут так хитро, что нажимает ровно там, где это необходимо – необходимо, чтобы очень и очень быстро взлететь…
Ещё через пару минут лежать спокойно и смирно становится просто невозможно – тело отказывается повиноваться, выгибается и вскидывается само по себе, непроизвольно.
Тиль стонет – удовольствие снова становится почти мучительным, потому что хочется прикоснуться к себе, закончить дело, получить своё, но это невозможно – руки надёжно закреплены над головой. Остаётся только изнывать в ожидании, и Тиль покорно ждёт…
Еще через несколько минут этой пытки Тиль мечется по сбитым влажным простыням, не обращая внимания на саднящую боль в запястьях, и бессильно ноет и хнычет. От тесного металлического кольца, которое теперь кажется раскалённым, расходится по всему телу жар и пульсация. Внутри всё кипит, подрагивает от вибрации; Тиль захлёбывается клокочущим кипящим мёдом и кричит почти в голос.
Он не думает о том, что Михаэль сейчас смотрит на него. Не думает о том, как нелепо, должно быть, выглядит сейчас. Не думает о том, что это стыдно. Не спрашивает себя, сколько времени уже прошло. Не пытается угадать, сколько ещё осталось.
Он попросту не умеет думать теперь. У него нет зрения, нет больше слуха, он не контролирует своё тело. Остались одни лишь голые инстинкты, которые требуют немедленного освобождения, орут и воют полным горлом.
И освобождение приходит – моментальным острым, болезненным ударом, после которого так и не наступает желанное расслабление и облегчение. И всё продолжается – ровно так же, как и было до того.
Второй круг, третий...
Тиль не знал, что умеет так кричать.
В какой-то момент он всё же вспоминает – мимолётно, неосознанно – что Михаэль просил позвать его, если понадобится.
В памяти всплывает не его имя, только образ. И несколько мучительных секунд Тиль пытается вспомнить связанные с ним звуки имени.
И потом только зовёт – тяжело выталкивает незнакомые, чужие сейчас слова из горла.
- Что, мой хороший? – немедленно откликается Михаэль.
- Убери... это... убери.
- Уже?.. - Михаэль смеётся, и смех его ощущается кожей, как перезвон серебряных цепочек под лёгким шаловливым ветром. – Так быстро?
Быстро… Тилю кажется, что прошли сутки.
Михаэль не торопится, медлит. Возможно, делает что-то ещё до того, как заняться Тилем – Тиль слышит шорох простыней, чувствует, как прогибается матрас под тяжестью второго тела.
Наконец, всё замирает – вибрация резко прекращается, и Тиля снова с силой втягивает в его измученное тело. Он ощущает, как занемели от постоянного раздражения мышцы внутри. Чувствует неприятный холодок – это перегруженные нервные окончания отказались воспринимать что-либо.
Михаэль осторожно, очень медленно тянет вибратор наружу.
- Медвежонок, попробуй вытолкнуть. Так тебе будет легче. Ну же?
Тиль пытается, но тело остаётся предательски безучастным – он не управляет им больше.
- О… - тянет Михаэль. – Ну, тогда потерпи чуть-чуть. Это может быть немножко неприятно в самом конце.
И он выкручивает игрушку, легонько покачивая её, поворачивая из стороны в сторону – так же томительно медленно и осторожно, как и проталкивал внутрь. И когда извлекает её полностью, то внутри тела Тиля повисает резкое, отчётливое, почти болезненное ощущение – перехода от наполнения к пустоте.
Пусто и холодно.
- Ты готов? – спрашивает Михаэль. – Ты всё ещё хочешь… меня?
«Хочу! Хочу… тебя всего. Тебя – внутри. Чтобы не было так пусто, не было так холодно…»
Но вслух Тиль только выстанывает вымученное, жалостливое:
- Да… пожалуйста, да…
Когда головка касается растянутых онемевших мышц, это так горячо, что Тиль непроизвольно вскрикивает и дёргается, пытаясь уйти.
Тело боится ожога – само по себе, независимо от разума.
- Ну, что ты, мой хороший… разве больно?
- Нет, я... не… - дальше Тиль забывает слова.
Мягкая усмешка. Ласковые руки поглаживают между ягодиц, и тело постепенно снова расслабляется, привыкая к теплу.
Ещё раз – и головка легко проскальзывает внутрь.
Не больно. Горячо, тесно, но не больно…
Михаэль останавливается так, не входит глубже. Подхватывает Тиля под колени, удерживая его ноги на весу, и начинает неторопливо и плавно покачивать бёдрами, осторожно, почти незаметно проникая внутрь, в глубину.
Когда он там уже почти полностью, то внезапно останавливается снова, замирает. Шепчет:
- Медвежонок, посмотри на меня…
Тиль послушно распахивает глаза. Но в полумраке всё равно не видит ничего.
- Хороший мой...
Михаэль входит до конца, до упора, и Тиля обжигает плеснувшая внутри острая секундная боль, которая сразу же утихает, превращается в тягучую, скучную, ноющую.
Михаэль с шипением втягивает воздух сквозь сжатые зубы и делает ещё одно неожиданно резкое движение, вталкивается ещё глубже, делая ещё больнее.
Он тихо бормочет что-то бессвязное, как молитву – Тиль улавливает только «хорошо», «неужели» и «наконец-то».
Тиль рефлекторно сжимается, пытается вытолкнуть Михаэля из себя, вернуться туда, где ещё не было боли.
- Больно, я знаю, - шепчет Михаэль чуть громче, - знаю... это пройдёт... сейчас. Потерпи, ещё чуть-чуть...
Он не двигается – только судорожно, больно вминает пальцы Тилю в бёдра.
- Сейчас, мой хороший… я пойму, когда боль пройдёт… сейчас… вот, вот так…
Тиль ещё сам не понимает, что больше не больно, но Михаэль уже знает.
Он снова двигается – пока ещё медленно, но быстро набирает темп, словно маятник, раскачиваясь будто бы нехотя, но неумолимо, неостановимо и всё сильнее.
Он врезается в тело Тиля глубоко, жёстко, но не больно; с силой, но не грубо; обманчиво небрежно, но на самом деле – бережно, тщательно выверенными, просчитанными движениями.
В другое время Тиль, возможно, и взялся бы сравнить эти ощущения со всем тем, что он уже испытывал с Михаэлем. Но не сейчас.
Сейчас это сцепление, невыносимо тесное слияние, приносит то, что так трудно назвать только удовольствием или только болью. Это ни то и ни другое – и всё вместе сразу.
Это когда откуда-то от самой кожи, от краёв, невидимая рука стягивает, собирает всё внутри в тугую горсть, в один пульсирующий горячий сгусток между ног, сжимает, сминает, комкает бесконечно долго, а потом внезапно распахивает ладонь, отпуская на волю – лети…
И ты – взлетаешь.
И Тиль некоторое время летит, не знает и не помнит ничего, и его тело внизу, на самом дне мироздания, плавится, сгорает и корчится, как подожжённый обрывок бумаги. И далеко внизу он видит только застывшую неподвижно тонкую фигуру Михаэля над своим телом.
И откуда-то извне ощущает глухую боль от вцепившихся в бёдра пальцев.
И слышит посторонний низкий, тяжёлый гул, не понимая, что это он – он сам стонет…
И когда его тело догорает и осыпается безответным пеплом, тогда лишь Михаэль даёт себе волю – по-настоящему, так, как ему хотелось.
хорошо… наконец-то…
Расслабленное тело Тиля уже почти вовсе не ощущает этого биения в себе – он только слышит звонкие шлепки плоти о плоть и хриплый голос Михаэля, взмывающий ввысь неукротимым крещендо, с каждым ударом вбивая в Тиля простую и бесспорную формулу:
- Мой… хороший… хороший… мой… мой… мой, мой, мой!
Он вдруг замирает на мгновение, откидывается назад, запрокидывает голову, напряжённый, словно натянутая тетива. Коротко, гортанно вскрикивает:
- Ах-х… - и возглас этот перетекает в довольный звериный рык.
Михаэль низко опускает лицо, хрипло рычит горлом, не размыкая плотно сжатых губ. Всё ещё продолжает покачивать бёдрами, словно готовый вот-вот остановиться, но ещё летящий по инерции маятник. По-прежнему стискивает пальцы, не желая выпускать Тиля, стремясь продлить то, что уже закончилось.
Потом неудержимо падает вперёд, на Тиля, утыкаясь лицом в его влажную грудь, распластавшись по его телу, раскинув руки вдоль его поднятых вверх, всё ещё скованных рук; касаясь сгибов локтей кончиками пальцев.
Тиль ощущает, как растекается по коже чужое тёплое прерывистое дыхание и хочет сказать что-то…
Рассказать, как ему хорошо.
Сказать, что готов сделать для Михаэля всё, что угодно.
Обещать, что готов ко всему, о чём тот попросит.
Умолять, чтобы он просил ещё…
Но вместо этого Тиль всего лишь бессильно приоткрывает рот, ловит слабыми губами жаркий сухой воздух, трудно сглатывает вязкую слюну пересохшим горлом.
Его горло запечатано, перехвачено подступившими внезапно слезами, едкими и жгучими, как кислота, и ни единого слова не может просочиться изнутри вовне.
И остаётся лишь лихорадочно тяжело дышать и поскуливать жалобно в надежде, что Михаэль услышит, всё поймёт сам…
Он слышит. Он поднимает голову, отлепляется жарким телом от Тиля, тянется вверх, неловко, ощупью, торопливо расстёгивает крепления и немедленно ловит руки Тиля в свои ладони.
Трогает губами запястья, потом с силой втягивает жадным ртом кожу, прикусывает зубами, и одновременно – массирует руки кончиками пальцев по всей длине, разгоняя застоявшуюся кровь по венам.
Внезапно к Тилю возвращаются все до единого ощущения – обрушиваются неумолимо и безудержно, как летняя гроза.
Зуд, холодное покалывание тысячи игл и ноющая боль в руках. Остывающая влага между ягодиц и там же – пульсирующий жар, пока ещё не успевший стать болью. Дёргающая, тесная, тянущая боль в низу живота и жёсткая хватка металла. Липкая, холодная, уже почти застывшая влага, стягивающая кожу на животе и груди. Кислота, кипящая под веками, на языке и в глотке.
И несмотря на всё это, вопреки всему – полный покой и блаженство парения в невесомости.
На его ладонях…
Михаэль осторожно высвобождает опавшую плоть из стального захвата кольца.
- Не больно, медвежонок? Тебе нигде не больно? – это обеспокоенно, почти испуганно.
- Нет…
- Хорошо... – Михаэль скатывается с кровати, неуверенно покачивается. Смеётся смущённо: - Ох, медвежонок… у меня голова кружится, - видит, что Тиль тоже пытается сползти с кровати, протестующее вскидывает руки: - Ну, куда ты собрался? Полежи, отдохни… я принесу тебе что-нибудь. Что ты хочешь? Попить что-нибудь? Воды?
- Я хочу с тобой, - говорит Тиль и сам понимает, что звучит это по-детски упрямо.
Михаэль снова присаживается на край кровати, успокаивающе поглаживает Тиля по плечу.
- Я собираюсь что-нибудь нам всё-таки приготовить, - он виновато улыбается: - Не знаю, как ты, но я после такого всегда голодный, как волк… Может, всё-таки полежишь? Я постараюсь быстро…
Тиль вскидывает на него недоуменный взгляд.
- Я просто посижу там… рядом, - это выходит всё-таки обиженно.
- Вот же ты упрямый, медвежонок, - Михаэль со смехом качает головой. – Ну, хорошо. Давай-ка, пойдём.
Он помогает Тилю встать и едва успевает подхватить его – оказывается, что-то такое там случилось с костями и мышцами, и ноги подламываются при первом же шаге.
Тиль смеётся.
- Ничего себе меня раскатало…
- Ну? – улыбается Михаэль. – Не передумал?
- Нет, пойдём…
Они в обнимку пробираются по тёмному коридору в кухню, поддерживая друг друга, и постоянно натыкаются на стены, тумбочки и прочую ерунду, что попадается им на пути.
Свет не включают, потому что без него веселее.
По пути заворачивают в ванную – за салфетками, чтобы стереть с себя все последствия, за халатами, потому что разгорячённым телам становится прохладно, и заодно – уронить что-нибудь ещё и там.
В кухне, правда, без света особенно не развернёшься, поэтому оба жмурятся, как потревоженные коты, когда вспыхивает люстра под потолком.
Михаэль усаживает Тиля на стул со всеми предосторожностями, как принцессу крови на трон – Тиль хмыкает про себя, потому что смешно и забавно, но эта мысль его всё же не беспокоит.
Михаэль ожесточённо копается в холодильнике, бурчит что-то вроде:
- Это не то… всё не то! – потом какая-то идея его всё-таки озаряет. – Вот! Вот это мы сейчас быстренько сделаем.
И Тиль только сейчас чувствует, как желудок от голода сворачивается в узел.
Михаэль быстро обследует свой «шкаф с чудесами» - Тиль его так и привык называть про себя – извлекает из его бездонных глубин бутылку, тянется к навесному шкафчику за стаканами.
- Сливовое вино, - улыбается он. – Раз уж я собрался изображать китайскую кухню, оно лучше всего подойдёт, - он наливает вина в круглобокий тонкостенный стаканчик и протягивает Тилю. – Пей, оно вкусное.
Наливает и себе, делает пару глотков и отставляет в сторону. Хлопает в ладоши, потирает руки и приступает к готовке.
Тиль только удивляется, как быстро и ловко у него всё получается – и почистить, и порезать, и всё это буквально за пару минут.
И вот уже на большом огне шкворчит масло в глубокой сковороде-вок, и Михаэль бросает туда порезанные тонкой соломкой овощи и куриное филе.
Добавляет какие-то неизвестные Тилю соусы из разных бутылочек с красными иероглифами. Развеивает над сковородой щепотки специй.
Кухня наполняется аппетитным ароматом.
- Тебе хорошо? – вдруг спрашивает Михаэль, на секунду отвернувшись от плиты. – Хорошо со мной? Сегодня и… вообще?
- Хорошо, - почти удивлённо отвечает Тиль. – Конечно… разве всё это может быть плохо?
Михаэль кивает, улыбается и снова возвращается к готовке, как ни в чём не бывало.
Когда всё готово, он не садится за стол, а присаживается на край столешницы рядом с Тилем и кормит его своими руками из одной на двоих, огромной, как мельничный жернов, тарелки.
- Тебе вкусно? – улыбается.
- Очень…
Михаэль больше не говорит ничего – просто смотрит, не отводя глаз, как Тиль снимает губами с вилки кусочки овощей и острой пряной курицы.
Наверное, правильнее было бы сказать – любуется.
Тиль обычно всегда чувствует себя неуютно, когда на него кто-то долго смотрит так пристально. Да ещё и во время еды…
Но почему-то не теперь. Не с Михаэлем.
С ним – всё так, как надо.
После ужина они пьют сладкое сливовое вино, курят – Михаэль так же балансирует на краешке стола, держит на ладони пепельницу, и они оба стряхивают туда пепел.
Теперь Тилю это вовсе не кажется неудобным.
Молчание не тяжёлое, не напряжённое – просто не нужно никаких слов.
Но Тиль всё же говорит…
- Люблю тебя, - говорит он. Говорит просто, свободно и легко. И совершенно не задумывается о правдивости, правильности и уместности этих слов.
Ему кажется, что сейчас как раз такой момент, что этого просто нельзя не сказать.
Михаэль смотрит на него долго, внимательно. Неторопливо выдыхает дым, гасит окурок о бортик пепельницы. Отставляет её на стол, тянется к Тилю и ласково поглаживает его ладонью по щеке.
- Медвежонок, - тихо говорит он с улыбкой, - это не любовь... Тебе просто слишком хорошо сейчас.
Он успевает заметить заледеневший от обиды взгляд Тиля, хотя тот поспешно отводит глаза, и торопливо продолжает:
- Не обижайся на меня, мой хороший. Мы оба с тобой прямо сейчас в таком тумане… там нельзя безошибочно разглядеть что-то настолько неясное и неуловимое, как любовь. Если мы захотим сказать такое друг другу, обязательно скажем… но в другое время, медвежонок. Не сейчас, не после такого… я боюсь этих признаний в такие моменты. Боюсь, что это может быть ошибкой, - он склоняется к Тилю, берёт его за подбородок и тянет к себе для поцелуя. Шепчет, уже почти коснувшись губ: - Но всё равно, спасибо тебе, хороший мой… спасибо, что ты не боишься.
Тиль не успевает осознать и удивиться тому, как ловко и изящно Михаэль удушил и похоронил его обиду в зачатке, даже не дав ей толком поднять голову.
Зато вполне успевает проникнуться благодарностью за это – теперь он и сам уже не вполне понимает, что это на него такое нашло...
- Ты ведь не уйдёшь сегодня? – в конце этого безоговорочного утверждения Михаэль вежливо, но не очень настойчиво намекает на вопросительный знак.
- Нет, - почти испуганно говорит Тиль. – Конечно, останусь…
Мысль о том, чтобы сейчас уйти, его даже краем не задела…
* * *
- Чёрт, как же меня разморило… - смеётся Михаэль, с размаху падая на постель. Кровать жалобно стонет под ним. – Ну, иди ко мне! – он похлопывает ладонью рядом с собой, и, когда Тиль укладывается рядом, по-хозяйски оглаживает его живот: - Ох, медвежонок… нам бы с тобой искупаться, но боюсь, что мы уже не бойцы сегодня, да?
- Я – так уж точно не боец, - Тиль смущённо смеётся. – Вот теперь, когда улёгся, даже думать не хочу о том, чтобы вставать…
- Да ну и чёрт с ним, - беспечно машет рукой Михаэль и хитро улыбается. - Что-то в этом есть… заснуть вот так, укутавшись в запах друг друга… Мне нравится. Нравится, что ты пахнешь мной, - он быстро склоняется, втягивает ноздрями воздух там, где только что танцевали его пальцы. Медленно широко и размашисто лижет. После облизывает губы, а Тиль судорожно сглатывает и на секунду теряет дыхание.
Это откровенное, беззастенчивое, такое естественное в своей животной сути бесстыдство Михаэля одновременно бросает румянец смущения на скулы и заводит до алых сполохов перед глазами.
- Ну, вот как от тебя оторваться? Скажи, а? Я бы тебя целиком вылизал, всего… – мурлычет Михаэль ему в ухо, но сразу же иронично фыркает: – Правда я, кажется, даже руку поднять уже не смогу… но знал бы ты только, как тебя хочется…
О… Тиль знает, как это – когда вот так хочется.
Но предусмотрительно молчит, потому что сам не то что руку поднять – пальцем пошевелить, пожалуй, не сможет.
- Мы завтра продолжим, правда? – шепчет Михаэль. – А сейчас – спать… - он зевает, так сладко, вкусно и заразительно, что глаза у Тиля сами собой начинают слипаться.
Михаэль подгребает его под бок, закидывает руку ему за плечи, притягивая к себе в безоговорочно собственническом жесте.
Тилю немного неудобно. Совсем чуть-чуть: он привык всё же быть на несколько другом месте…
Поэтому он ёрзает, ворочается, никак не может устроиться удобно. Наконец, переворачивается на бок, спиной к Михаэлю, и тот сразу же прижимается к нему всем телом, всё равно одну руку забрасывает на него - мой - и вот так уже Тиль засыпает почти мгновенно.
В его ладонях…
______________________
Примечания.
Domini ursulus (лат.) - букв. «медвежонок господина» (или «господа», в латыни эти два понятия идентичны:)
Dominus ursuli. Высота
Господа… ваша покорная слуга главы зачем-то пишет всё крупнее и крупнее. Эта - огромная. Я предупредила:)
Тиль просыпается рано, в силу настырной деловой привычки; солнце ещё висит совсем низко над горизонтом на востоке и бьёт первыми своими, самыми яркими лучами в тёмно-красную штору, отсвечивая в комнату алыми отблесками.
Они оба всё ещё лежат точно в той же уютной позе, в которой и засыпали, словно за ночь вовсе не пошевелились ни разу.
Михаэль переплёлся с ним, будто и во сне подминает под себя, не желает отпускать – лбом уткнулся в спину, одну ногу забросил на бедро, рукой перецепил поперёк живота.
Тиль чувствует себя не просто выспавшимся – заново рождённым.
Вообще он неохотно просыпается рано – лишь в силу необходимости. Но сегодня всё тело словно свербит, просто распирает от желания подскочить и нестись куда-нибудь сломя голову, что-нибудь делать…
Осторожно, стараясь не потревожить спящего Михаэля, он вывинчивается из этих живых тисков – кроме того, что рука страшно затекла, ещё и зов природы взывает настойчиво и громогласно – и, стараясь ступать как можно тише, отправляется в ванную.
Первое, на что он натыкается взглядом, когда отворачивает кран, чтобы умыться – новенькая, запакованная ещё зубная щётка и такой же нераспечатанный бритвенный станок Gilette на полочке под зеркалом.
«Боже ты мой! - усмехается Тиль. – И даже об этом он не забыл, подумать только…»
Завершив все утренние процедуры, Тиль смело направляется в кухню – личные чертоги Михаэля, где до сих пор тот царил безраздельно.
Тиль не рискует лезть в глубокие кулинарные дебри и решает ограничиться кофе и яичницей с ветчиной – благо, всё вышеперечисленное удаётся отыскать сразу же.
Яичница, конечно же, слегка подгорает – Тиль недостаточно разогрел сковороду. А кофе – слегка перекипает через край, пока он занят спасением яичницы.
Тиль критически осматривает не самый эстетичный натюрморт на тарелке и решает для ве