Ящик Пандоры
https://ficbook.net/readfic/1613136
Автор: Tref (https://ficbook.net/authors/Tref)
Фэндом: Rammstein, In Extremo (кроссовер)
Персонажи: Einhorn/Till
Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш (яой), Ангст, Драма, Психология, AU
Предупреждения: BDSM, Кинк, Секс с использованием посторонних предметов
Размер: Макси, 147 страниц
Кол-во частей: 12
Статус: закончен
Описание:
Нас окружают бесчисленные правила. Иногда мы с ними согласны, иногда они навязаны извне. Но и те, и другие иногда хочется нарушить.
Иногда это безнаказанно, иногда - наказуемо, а иногда - равносильно тому, чтобы распахнуть ларец Пандоры...
В качестве эпиграфа - прекрасное:
танец тысячи падающих покрывал.
я, безумец, одно за другим их срывал,
требуя правды.
и последний, нежнейший, в упоении смял.
дважды, трижды, четырежды ты умолял…
на моей ладони горсть лепестков
© Урфин Джюс
Публикация на других ресурсах:
нет
Примечания автора:
BDSM здесь - не в чистом и "правильном" виде. Любителям плёток, станков, прочей спец. атрибутики и чёткой, нерушимой философии таких взаимоотношений - это не сюда. Здесь исключительно психологическое доминирование, незначительные элементы дисциплины и soft-BDSM в сексе.
Как водится, полностью вымышлено, коммерчески невыгодно
Неожиданный, невидимый, неизбежный
- … Баллак передаёт мяч Нойвиллю… какой сложный, неудобный пас… Нойвилль молодец… обводит мяч вокруг нападающего ирландцев… вот он уже у самых ворот… Ах! На его пути возникает полузащитник, но… да! Нойвиллю удаётся сделать пас Клозе… Чёрт, как высоко пошёл мяч!.. Но… Клозе принимает подачу! И… удар! Мяч летит прямо в ворота… вратарь… нет, не успевает! Го-ол!
- Го-о-ол! – орёт в унисон ликующая многоголосая толпа в спорт-баре «Драхеншенке» вместе с воодушевлённым комментатором, и Тиль непроизвольно морщится, потирая висок.
Телевизоры здесь везде. И бармен, которому Тиль заказал ещё порцию виски – без содовой, только лёд – смотрит матч, орёт «Гол!» вместе со всеми и потому выполнять заказ не торопится.
И Тиль раздражённо постукивает костяшками пальцев по стойке, и бармен вспоминает о нём, наконец, и торопливо, почти на ощупь, плещет в стакан из бутылки, звякает лёд, и толстое дно стакана с грохотом опускается на стойку перед Тилем.
И Тиль думает: «Какого чёрта я делаю здесь? Я же не выношу футбол…».
Всё очень просто – сегодня суббота. Торчать в офисе субботним вечером – не комильфо даже для владельца компании, которой принадлежит офис, а дома… дома пусто.
Очередная женщина ушла.
Женщины любили Тиля Линдеманна, а Тиль – любил их. Но его любили не те, и он любил не тех, и несовпадение это выяснялось отчего-то далеко не сразу.
В тех, кого он выбирал, он искал женственность, ласку, нежность, заботу, но одновременно с тем – силу, ответственность, независимый характер. А они в нём… статус, деньги и возможность обрести условную зависимость и безусловную беззаботность.
Иными словами – сесть на шею.
Столкновение столь противоположных устремлений бывало пикантным и привлекательным в самом начале, но по итогу порождало череду неизбежных расставаний.
Одна за другой женщины входили в жизнь Тиля, полные надежд, и выходили из неё безнадежно разочарованными в своих ожиданиях, оставляя после себя лишь очередную зарубку на его сердце.
Когда Тилю было одиннадцать, а его сестре – семь, их отец оставил семью.
Конечно, мир не рухнул. Всё как-то шло, но основные заботы легли на плечи матери, Гитты. И, конечно, Тиля, который безропотно принял свою долю ответственности за семью.
Не стоит думать, что отец исчез из их жизни навсегда. Ему всегда можно было позвонить. К нему можно было приехать, и сам он в любой момент мог оказаться на пороге. У него, как ни удивительно, остались прекрасные отношения с матерью Тиля, да и с его сестрой Саскией тоже...
Но Тиль его так и не простил.
Он исподволь, даже не отдавая себе в этом отчёта, тянулся к женщинам сильным, амбициозным, волевым и независимым – таким, какой всегда была Гитта.
Но на поверку оказывалось, что все они, даже самые отъявленные «волчицы» – Тиль занимался финансовым и управленческим консалтингом и имел дело с множеством дам из мира финансов и юриспруденции – стремились сбросить с себя бремя ответственности точно так же, как и он сам.
Тиль не стремился обзавестись семьёй. По устоявшейся привычке он продолжал оберегать и заботиться о матери и сестре – а теперь уже и о семье сестры тоже, хоть и понимал, что это вовсе ни к чему.
В течение почти тридцати лет сорокалетний Тиль нёс за что-то ответственность, был кому-то чем-то обязан и лез из кожи вон, чтобы оправдать чьи-то ожидания.
Сначала – матери. Потом - свои собственные. Теперь – своих сотрудников, коллег и партнёров.
Ему не хотелось надевать на шею очередное ярмо.
Он просто хотел найти подругу, которая захочет разделить с ним его одиночество и не станет требовать от него больше, чем он готов предложить.
Увы, пока безрезультатно.
И вот теперь он сидит в прокуренном, тесном дешёвом спорт-баре в паре кварталов от своего роскошного кондоминиума, стоически терпит гвалт футбольных болельщиков и планомерно накачивается паршивым виски, хотя запросто может позволить себе самый дорогой ресторан в городе.
Но в самых дорогих ресторанах Берлина так же оглушительно пусто и одиноко, как и у него дома.
Здесь же он – одиночка в толпе. Он – часть этой ликующей массы, он – одна из молекул, увлечённых броуновским движением, он солидарен с пожилым, но на редкость бодрым и резвым барменом, который панибратски хлопает его по запястью, подмигивает и говорит:
- Нет, ну ты видел, как забито, а? С такой позиции забить, это, я тебе скажу, талант нужен! Ты видел, как мяч пролетел? Это же прямо выстрел из-за угла какой-то!
- Да, потрясающе, - кивает Тиль с вежливой улыбкой и больше не спрашивает себя, что он здесь делает, а вместо этого вслух просит ещё виски.
- За счёт заведения, - сверкает вставными зубами бармен, пододвигая стакан с очередной порцией. – В честь удачной игры.
- Спасибо, - говорит Тиль, снова кивает и улыбается, пьёт свой виски.
Закуривает и думает, что надо бы бросить, но знает, что это вряд ли получится.
- А ты ведь терпеть не можешь футбол, да? – спрашивает кто-то справа, и Тиль слышит, как скрипит под чужим весом барный табурет, явно знававший лучшие времена, и клацает об стойку донышко стакана.
Тиль поворачивается и видит своего неожиданного собеседника. Он умостился на табурете боком, вполоборота к Тилю, устроив на стойке локоть и подложив кулак под щёку.
Голова светловолосая, волосы небрежно встрёпаны, и эта небрежность на удивление идёт к его лицу. Лицо резкое, будто неаккуратно высеченное резцом по камню. Всё в нём острое, чрезмерное. Оно бы выглядело злым и хищным, если бы не хитро сощуренные смеющиеся глаза.
Незнакомец с улыбкой салютует ему стаканом, опрокидывает в себя содержимое одним глотком и настойчиво стучит донышком об стойку, требуя ещё порцию.
- Ну, почему сразу «терпеть не могу»? – возражает Тиль. – Очень даже интересная игра и... - он натыкается на насмешливый взгляд и сдаётся: - Ладно, не люблю.
- Странный тогда выбор места для вечерней выпивки, – смеётся его случайный собеседник.
- Всё остальное, кроме футбола, мне здесь нравится.
- Например, что?
- Например, меня здесь никто не трогает, - брякает Тиль и только потом соображает, как это могло прозвучать, и поспешно договаривает: - Я не тебя имел в виду, не подумай.
- Я и не подумал, – улыбается незнакомец и продолжает: - А что, обычно в других местах пытаются знакомства завести? - и окидывает Тиля внимательным заинтересованным взглядом, словно пытаясь для себя выяснить – что же это в Тиле такого есть, что вообще способно вызвать у других интерес.
А Тиль думает, что для похода в другие места принято одеваться иначе, и уж тогда-то он точно вызывает массу ненужного внимания. И желающих познакомиться с одиноким, скучающим дорого одетым мужчиной – предостаточно.
Но благоразумно об этом умалчивает и уклончиво отвечает:
- Женщины сегодня бывают весьма настойчивы, - и с горечью думает, что дальше инициативы в знакомстве, сексе – да и то, только в первое время, пока всё не устаканится – дело отчего-то упорно не идёт. Всё остальное они радостно сваливают на плечи выбранной жертве.
- Ага… - глубокомысленно тянет собеседник Тиля. – Понимаю.
И хочет вроде бы ещё что-то спросить, но передумывает и плавно, ненавязчиво меняет тему.
Теперь они обсуждают виски, который пьют, потом – сорта виски вообще, потом плавно перекочёвывают на табак и сигары, потом на законодательные инициативы о полном запрете курения в общественных местах. Потом неожиданно обнаруживается, что они рьяно критикуют принципы толерантности и мультикультурализма, навязываемые современной западной Европе.
Через полчаса собеседник Тиля требует у бармена бутылку виски и после этого говорит:
- Пойдём на набережную. Я, конечно, сам курю, но дышать предпочитаю всё-таки кислородом.
- Будем нарушать закон, запрещающий распитие спиртных напитков в общественных местах? – смеётся Тиль. Он уже навеселе, ему эта перспектива кажется забавной.
И он даже не обращает внимания на то, что это предложение вовсе не было предложением, а было констатацией факта, не требующего его согласия.
- Ну, зачем же нарушать, - говорит незнакомец и кивает бармену: - Бумажный пакет для бутылки найдётся? – и снова Тилю, с усмешкой: - Отличная придумка американцев, правда? Вот уж кто умеет собственные дурацкие законы обходить…
Они расплачиваются, выходят в летнюю ночь, напитанную свежим дыханием тёмной воды Шпрее, становятся, облокотившись на парапет, пьют обжигающий виски мелкими глотками из горлышка обёрнутой пакетом бутылки и разговаривают об американцах, которых Тиль недолюбливает.
У Тиля слегка кружится голова, и он отворачивается от воды, а его сегодняшний компаньон без всякой видимой связи с темой разговора вдруг спрашивает:
- Ты когда-нибудь был с мужчиной?
- Ты охренел? – пытается разозлиться Тиль, но не получается, потому что всё равно забавно и смешно. - Я что, по-твоему, похож на одного из этих?
- И не хотел никогда? – игнорирует вопрос его собеседник.
- Даже и не думал, - быстро лжёт Тиль, потому что на самом деле думал. Почти каждый раз по завершении очередного неудачного «женского» романа. Иногда в шутку, а иногда - почти всерьёз. И, может быть, даже хотел…
Привлекательные люди нравились ему независимо от пола.
Но – непозволительная роскошь искать таких приключений.
Ведь возраст, статус, реноме…
- Ты похож на того, кто этого хочет, - наконец, отвечает незнакомец на ранее заданный вопрос Тиля и говорит: - Закрой глаза.
- Зачем? – растерянно спрашивает Тиль.
- Закрой, - повторяет его странный собеседник. Он не повышает голоса, не добавляет стальных требовательных ноток. Откровенно говоря, сказанное звучит вовсе бесцветно, почти не имеет никакого выражения, но почему-то противиться невозможно, словно под гипнозом.
И Тиль послушно опускает веки.
В следующую секунду лба касаются кончики чужих тёплых пальцев, и Тиль замирает – от внезапности, от интимности этого жеста, от неожиданного возбуждения, покалывающего спину вдоль позвоночника.
Внимательно и заинтересованно пальцы ощупывают лицо мелкими скользящими движениями. Вдоль бровей, по вискам, по скулам под глазами, от переносицы вниз. Небрежно перечёркивают губы и выжидающе останавливаются.
Никакого давления, никакого принуждения – но губы Тиля зачем-то податливо размыкаются, и пальцы мягко, ненавязчиво проезжаются по влажной их изнанке, по кромке нижних зубов и снова останавливают движение, почти коснувшись кончика языка.
- Ты нравишься мне, - выносит вердикт невидимый незнакомец, с ласковым смешком добавляет: - Медвежонок*, - и соскальзывает пальцами к подбородку.
- Почему – медвежонок? – задаёт Тиль самый глупый в этой ситуации вопрос.
- Потому что похож. Большой и пушистый, - голос звучит иронично, и пальцы тут же съезжают по шее к груди, покрытой густой порослью тёмных шелковистых волосков. Далее голос спокойно сообщает странное: - Прежде всего, нам нужно договориться о правилах.
- С чего ты взял, что я буду договариваться о каких-то там правилах? – предсказуемо вскипает Тиль. – А уж тем более – следовать им?
Голос несколько секунд молчит, и Тиль до дрожи отчётливо чувствует, как его обладатель небрежно пожимает плечами.
- Мне так показалось, - отвечает, наконец, незнакомец. А потом добавляет, и в голосе слышна мягкая, необидная насмешка: - Глаза, кстати, уже можно открыть.
И Тиль только теперь понимает, что всё это время так и простоял, не решаясь открыть глаза.
- Пойдём, - говорят ему. – Я расскажу тебе по дороге.
- Куда пойдём? - спрашивает Тиль. Он почему-то отчаянно медленно и неохотно соображает. Слова доходят, как сквозь густой туман, мысли преодолевают его ещё тяжелее.
- Ко мне. Это совсем рядом, – улыбается незнакомец. – Виски предлагаю оставить здесь. У меня есть получше.
- Да, - соглашается Тиль. На самом деле он соглашается насчёт виски, но его спутник уже разворачивается в сторону памятника Святому Георгию и шагает по Пропстштрассе в направлении церкви, на ходу взмахнув рукой в приглашающем жесте.
Он даже не оборачивается, словно не сомневается, что Тиль последует за ним.
Тиль, прежде чем успевает оценить уместность своих дальнейших действий, делает шаг вслед за своим загадочным спутником, потом ещё один, торопливо нагоняет его, слегка запыхавшись – в очередной раз мелькает мысль, что пора бросить курить, и он лезет в карман за новой сигаретой – закуривает на ходу и подстраивается под широкий размашистый шаг.
Не поворачивая головы, незнакомец говорит, словно продолжая с того места, на котором ранее остановился:
- Так вот, о правилах… их несколько, и они простые. Запомнить будет несложно.
Тем временем они сворачивают с Пропст на Постштрассе, выходят на мост через Шпрее. И там, над тёмной ночной водой, Тиль узнаёт о правилах...
- Итак, во-первых: если я о чём-то прошу тебя, ты это делаешь. Если я прошу чего-то не делать – ты не делаешь. Если ты хочешь о чём-то попросить, что-то сделать – ты спрашиваешь меня. Если тебе неприятно, больно или страшно – ты честно говоришь мне об этом сразу же. Если ты нарушаешь правила - следует наказание. Тебе понятно?
- Понятно, - сначала рассеянно кивает Тиль, но тут же слегка приходит в себя под порывом свежего ночного ветра с реки, резко останавливается и возмущённо рявкает: - Что значит «спрашиваю тебя»? Разрешения – у тебя? Наказание? Да какого чёрта? Нахрена мне всё это надо?
Его спутник останавливается тоже, возвращается, встаёт напротив Тиля и, ни слова не говоря, берёт его за подбородок, тянет к себе и касается губами приоткрывшегося от неожиданности рта.
Тиль чувствует горячие, мягкие губы, вкус и запах виски, табачный дым, настойчивые прикосновения языка и одновременно с этим – уверенную, твёрдую руку, которая обнимает его, притягивает к себе властно, неоспоримо и неизбежно.
Поцелуй влажный, жаркий, горьковато-сладкий, упоительный. Его не хочется прерывать. Но в голове Тиля мечется судорожная мысль о том, что это всё происходит с ним, происходит прямо посередине ночного Митте, под ослепительным светом фонарей на мосту, на глазах у всех, кому посчастливится это увидеть.
Он дёргается, пытаясь вывернуться из чужих рук, и его немедленно отпускают.
Он смотрит на улыбающееся лицо перед собой, видит, как скользит кончик языка по влажным губам, слизывая остатки вкуса – его, Тиля, вкуса – и не понимает, что нужно сделать сейчас.
Ударить? Глупо.
Уйти? Поздно.
И не хочется к тому же.
- Тебе нужно научиться делать то, о чём тебя просят. Не делать того, чего просят не делать. И просить, если чего-то хочется, - говорит ему таинственный, пугающий слегка, но такой притягательный незнакомец. Голос его звучит совершенно спокойно, ровно, без единой нотки высокомерия или менторского превосходства в тоне. Просто, как будто так и должно быть. Он продолжает: – И когда я говорю «тебе нужно», я имею в виду, что это нужно именно тебе. Понятно?
Тиль только молча кивает. Он в таком ступоре, что только это и может.
- Эти правила действуют только у меня дома, если я специально не отменю их. Ещё одно действует всегда: мы не задаём друг другу лишних вопросов и не пытаемся выяснить, кто есть кто. Ясно?
- Да, - говорит Тиль и не удерживается от сарказма: - И как же мне звать тебя теперь? Хозяин?
- Что ещё за блажь… - морщится его спутник. – Я тебе не хозяин. Разве тебе нужен хозяин?
- Мне – нет, - резко и зло говорит Тиль. – Но у вас, кажется, так принято?
- У кого это – у нас? - его собеседник смеётся, не обращая никакого внимания на вспышку гнева Тиля.
- У любителей всей этой темы. Садомазо или как там...
- Я не имею ничего общего с этой ерундой, - отмахивается незнакомец. – Не люблю чужих правил. Правила я устанавливаю сам.
Они как раз доходят до Фишеринзель, до первых жилых высоток, и останавливаются напротив одной из них.
- И всё-таки... как мне тебя называть? – спрашивает Тиль. – Как тебя зовут?
- Михаэль, - отвечает тот и с улыбкой смотрит на Тиля, слегка склонив голову.
- Я – Тиль.
Михаэль кивает, достаёт из кармана ключи, подцепляет Тиля за локоть и ведёт за собой к подъезду.
- Рад знакомству, медвежонок, - улыбается он.
И открывает перед Тилем дверь…
___________________
Примечания.
* Медвежонок - думаю, здесь Михаэль так иронично подшучивает над внешностью Тиля. В порноиндустрии принято актёров такой комплекции и «шерстистости» называть «bear» (англ. «медведь»)
Ханами
Все волнения, всю печаль
Твоего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.
Басё
Квартира у Михаэля небольшая. Впрочем, объективно – просторная, но по сравнению с дворцовыми покоями Тиля – просто крошка: всего-то холл, гостиная, одна спальня, кухня и ванная.
Но Тилю она, пожалуй, нравится даже больше, чем его собственная. Его квартира – это жилище. А эта – дом.
Куда хватает взгляда, везде расставлены, развешены какие-то говорящие мелочи: грубо вырезанные африканские статуэтки из дерева и мыльного камня, ажурные китайские резные фигурки и медальоны из нефрита и слоновой кости, на стенах – картины, выбранные явно не как выгодное вложение средств, а просто потому, что понравились.
- Идём в кухню, - говорит Михаэль. - Я сварю нам кофе.
Тиль хочет возразить, что после кофе он не заснёт, да и вообще – он больше любит хороший чай, но успевает подумать, что спать ему сегодня вряд ли придётся, и взбодриться не помешает, поэтому согласно идёт, куда пригласили.
В кухне ещё более уютно. Она дышит теплом и жизнью. По всему видно, что её хозяин не разогревает в микроволновке еду, привезённую на заказ из ресторана, как это чаще всего делает Тиль, но сам готовит – часто и с удовольствием.
Михаэль достаёт из шкафчика потёртую медную джезву, привычными, отточенными движениями отмеряет кофе, сахар – Тилю кажется, что его слишком мало для того, что кофе был по-настоящему идеальным – бросает ещё пару щепоток каких-то специй, наливает холодной воды, ставит на самый медленный огонь. Прислоняется бедром к разделочному столу рядом с плитой, вполоборота к Тилю, закуривает, стряхивает пепел в пепельницу, которую держит в руке.
- Окно приоткрой, пожалуйста, - просит он, и Тиль послушно встаёт, откидывает одну из створок окна и ненадолго задерживается рядом, жадно втягивая ноздрями ночной летний воздух.
Потом снова усаживается за стол и застывает под внимательным изучающим взглядом. Михаэль периодически посматривает на плиту, помешивает кофе в джезве, но по большей части – просто смотрит на Тиля и молчит.
Тилю неловко. Хмель и азарт неумолимо выветриваются, а на их место приходит недоумение, нарастающий стыд и чуть-чуть возмущения всей этой странной ситуацией, но ещё больше – самим собой.
Некуда девать руки – невыносимо хочется закурить, но единственная пепельница у Михаэля, и он тоже курит, а значит, пришлось бы встать и подойти к нему…
Тиль нервно постукивает пальцами по деревянной столешнице, не покрытой скатертью, и в очередной раз за вечер задаётся сакраментальным вопросом – «что я делаю здесь?».
Михаэль снимает джезву с огня, отставляет в сторону. Достаёт из шкафчика чашки, блюдца, расставляет на столе, разливает густой и чёрный кофе. Пододвигает чашку к Тилю. Ставит по центру стола пепельницу - о, милосердный бог! - и Тиль немедленно с облегчением закуривает.
Михаэль усаживается напротив, делает глоток кофе. Молча смотрит, как Тиль курит.
- Про кофе не забывай, - наконец, подсказывает он, и Тиль берёт с блюдца маленькую круглобокую чашечку. Необычная форма для кофейных…
Чашка лёгкая, из тончайшего фарфора – по краям просвечивает почти до прозрачности. По фарфору выписаны изящные иероглифы и рисунок – тонкая, невесомая почти ветвь цветущей сакуры.
«Ханáми, - вспоминает Тиль. – Японская традиция любования цветущими деревьями называется «ханáми». В апреле, кажется. Прошло уже…»
Он делает глоток кофе и удивляется, потому что это вкусно, ярко и вкусно, несмотря на то, что сахара и впрямь маловато для идеала.
- Ты в любой момент можешь уйти, если хочешь, - вдруг говорит Михаэль. - Я ни к чему не стану принуждать тебя.
Тиль кивает, потом спрашивает:
- А как же твои правила? Ты просишь – я должен сделать? Наказание, если не сделаю? Это куда девать?
Михаэль пожимает плечами.
- Я ведь сказал – если тебе неприятно, больно или страшно, достаточно просто сказать мне.
- Тогда в чём смысл всех этих правил? – не удерживается Тиль. – Если одно фактически отменяет другие?
Михаэль улыбается – как кажется Тилю, слегка снисходительно, словно терпеливый родитель, объясняющий любопытному ребёнку, почему небо синее.
- Смысл в том, - поясняет он, - что ты сам захочешь сделать всё, о чём я попрошу.
- Почему? – упрямо спрашивает Тиль. – Почему я вдруг должен этого хотеть?
- Потому что это то, что тебе нужно, – невозмутимо отвечает Михаэль и снова возвращается к своей чашке с кофе.
- В чём здесь смысл для меня? – продолжает допытываться Тиль. – Всё понятно насчёт того, что каждое твоё желание должно выполняться – что тут непонятного… Но я? Что получу от этого я?
Михаэль как раз делает глоток, поднимает глаза, не отнимая чашки от лица, и Тиль видит над нежной веткой сакуры недоумённый взгляд светло-серых глаз, почти прозрачных под светом лампы – такой недоумённый, будто Тиль спросил что-то, о чём известно абсолютно всем и каждому.
- Свободу, - говорит он, и звучит это почти что удивлённо.
- Как это? – не понимает Тиль.
Михаэль ставит чашку на блюдце с приглушённым фарфоровым звоном. Мимоходом смахивает языком крошечные капли кофе с верхней губы, улыбается мечтательной, почти отстранённой улыбкой и говорит:
- Я всегда буду заботиться о том, чтобы тебе было хорошо. Чтобы тебе не о чем было тревожиться и волноваться. Никогда не попрошу того, чего ты не сможешь сделать. И никогда не сделаю ничего, что тебе повредило бы. Ты понимаешь?
Тиль кивает в ответ, словно зачарованный.
- Иди за мной, - говорит Михаэль, встаёт и направляется к двери.
И Тиль идёт…
Они приходят в спальню – ожидаемо, но Тиль всё равно внутренне вздрагивает, переступая порог.
Обстановка в спальне тоже неуловимо напоминает о Японии, но не о цветущих сакурах, а скорее, об урбанистическом её великолепии – чёткие ровные линии, контрастные тона, низкая кровать с решётчатым изголовьем из перекрещенных плоских полос чёрного металла, светлый ковёр с тёмным геометрическим рисунком из квадратов и прямоугольников на полу.
Торцом к окну, перпендикулярно кровати – рабочий стол, на нём открытый ноутбук, по экрану которого плывёт на скринсэйвере логотип операционной системы. Возле стола – удобное офисное кресло. Окно – от потолка до пола, почти во всю стену, шторы не задёрнуты, и в спальню проникает свет от далёких уличных фонарей и ярко освещённых окон соседних высоток. С четырнадцатого этажа их видно бесчисленное множество - весь Митте, как на ладони, с высоты низкого птичьего полёта.
Михаэль проходит вглубь комнаты, свет по пути не включает. Останавливается возле кровати, но не поворачивается – ждёт, пока Тиль подойдёт тоже. И только когда улавливает его сбитое от волнения дыхание рядом с собой, тогда только оборачивается.
Тиль почти не видит, но слышит в расцвеченной чужими огнями темноте его смутную улыбку и замирает в ожидании и предвкушении.
И всё равно, когда Михаэль касается его руки, Тиль не может удержаться – прерывисто, судорожно вздыхает, вздрагивает, инстинктивно пытается отступить на шаг, и Михаэль сжимает его запястье крепче.
- Ничего не бойся, - говорит он вполголоса. – Не бойся ничего…
Тиль цепенеет, больше не двигается и безропотно позволяет Михаэлю расстегнуть пуговицу сначала на одной манжете рубашки, затем на второй.
Следом его пальцы касаются пряжки ремня, и Тиль подбирается, как загнанный зверь перед последним отчаянным прыжком.
Но ничего страшного не происходит – просто рубашка выныривает из-под ремня и смятыми крыльями опадает поверх, до поры скрывая под собой то, что джинсы маскируют уже с трудом.
Потом руки Михаэля взмётываются вверх, он аккуратно расстёгивает пуговицы на застёжке – одну за одной, мучительно медленно, будто нарочно тянет время.
Тилю всё труднее сохранять неподвижность. До судорог хочется поскорее содрать с себя все эти тряпки – пусть всё это быстрее придёт.
И уйдёт.
ты в любой момент можешь уйти
«Разве же?..»
- Не двигайся, - будто бы в ответ на его мысли тихо говорит Михаэль. В голосе его нет ни предупреждения, ни угрозы. Простой спокойный приказ, не подразумевающий обсуждений и сомнений в его разумности.
И Тиль, изнемогая от нетерпения, стоит неподвижно, покорно ждёт, позволяя чужим ладоням скользнуть по плечам и небрежно сбросить ткань, которая теперь уже почти жжёт кожу.
Звякает пряжка ремня, с глухим стрёкотом разъезжается «молния», горячие ладони забираются под резинку боксеров, ложатся не на ягодицы, не на пах, а почти целомудренно – на бёдра, по бокам. Съезжают вниз, стягивая ткань следом за собой.
Тиль задерживает дыхание и торопливо сглатывает едкий, словно кислота, стыд. Он выжидает с испугом и трепетом, ему всё кажется, что Михаэль вот-вот отпустит какой-нибудь язвительный комментарий относительно столь очевидного возбуждения – этого просто невозможно не заметить, даже не видя в полумраке, даже не касаясь.
Но Михаэль молчит. Только его руки продолжают настойчиво освобождать пылающее тело от помех, препятствующих всему, что должно произойти сразу после...
Тилю слышно его ровное, размеренное дыхание – словно всё происходящее нисколько его не трогает, не волнует.
Откуда-то из глубины, из-под рёбер всплывает, подкатывает к самому горлу… обида?
Тиль остаётся полностью нагим – не прикрытым теперь ничем, даже такой ненадёжной защитой, как ткань одежды.
Михаэль несколько секунд смотрит на него – Тиль стоит спиной к окну, Михаэлю наверняка виден лишь силуэт. Потом он неторопливо раздевается сам, но Тиль в отсветах уличных огней видит всё время блеск глаз, прикованных к нему неотрывно.
Теперь и он совершенно обнажён, но не выглядит уязвимым и наверняка не чувствует себя так.
Тилю теперь только видно, насколько он тонкий, почти хрупкий – по сравнению с самим Тилем, по крайней мере, хотя они с ним примерно одного роста.
медвежонок…
Тонкий и хрупкий… Тиль бы его пополам переломил, если бы захотел. Но почему-то стоит перед ним, как грешник перед последним судьёй, и боится не то, что дёрнуться, а даже дышать в полную силу.
От этой мысли делается бесшабашно-весело, и Тиль почти уже готов рассмеяться вслух, но натыкается на спокойный пристальный взгляд Михаэля, и желание смеяться без следа растворяется в его блестящих неподвижных, внимательных глазах.
- Встань на колени на кровать, - говорит Михаэль. – Спиной ко мне. И не двигайся.
я не стану тебя принуждать… ты можешь уйти в любой момент
«Могу, - уверенно говорит себе Тиль. – Даже сейчас ещё – могу».
И становится коленями на кровать, спиной к Михаэлю.
Некоторое время ничего не происходит. Тиль только слышит где-то у себя за спиной щелчок выдвигаемого и вновь задвигаемого ящика, и по хребту прокатывается ледяной страх неизвестности. Но он почему-то не оборачивается, чтобы посмотреть, и просто ждёт.
Спине внезапно становится тепло, почти горячо, и Тиль даже не сразу понимает, что это из-за того, что Михаэль прижался к нему сзади всем телом.
Тиль от неожиданности вздрагивает, пытается отстраниться.
- Тсс… тихо, - говорит Михаэль и кладёт ему ладонь на плечо. - Не двигайся. Не бойся.
Ладонь исчезает, и через секунду глаза накрывает полоса мягкой чёрной ткани. Тиль ощущает, как пальцы Михаэля ловко завязывают повязку узлом на затылке, и от этого движения вдоль шеи и дальше, по хребту, до самого крестца поднимается дыбом каждый крохотный волосок на теле.
Тиль больше не видит ничего. Но – дыхание у него за спиной будто бы вдруг становится громче, отчётливее. Он слышит шорох трения кожи о кожу, когда Михаэль снова накрывает ладонями его плечи, и тяжёлый жар от его рук проникает в самую глубину тела. Тилю кажется даже, что он слышит биение чужого сердца у себя за спиной.
- Михаэль… - несмело говорит он.
- Ты хочешь что-то спросить? – тот улыбается, Тиль готов поклясться. И ладони у него на плечах сжимаются – совсем чуть-чуть, слегка, едва ощутимо, и Тиль не заметил бы в другое время, но не теперь, когда глазами он больше не видит.
И от этого почти предупреждающего пожатия сразу же вспоминаются все странные правила…
- Да. Можно?
- Можно.
- Будет больно? – собравшись с духом, спрашивает Тиль.
Он чувствует себя неимоверно глупо, как трусливый мальчишка на приёме у дантиста.
Михаэль пару секунд обдумывает ответ, а потом мягко говорит:
- Не сегодня. В следующий раз. Но не очень больно, я обещаю… если ты всё сделаешь правильно.
И Тиль не вполне понимает, к чему относится это «всё сделаешь правильно». Если он сделает что-то неправильно, боль будет наказанием? Или же он просто должен всё делать правильно, чтобы обещанная, неизбежная в следующий раз боль просто была меньше?
Но он больше не задаёт вопросов.
Тем более, Михаэль и так прекрасно знает, о чём он хотел спросить…
- Я никогда не использую боль в качестве наказания. Я не садист, и чужая боль мне не доставляет ни малейшего удовольствия, - говорит он. – Этого не нужно бояться.
- Чего же тогда бояться? – всё-таки задаёт Тиль ещё один вопрос.
Михаэль после недолгого молчания отвечает:
- Разочаровать меня.
Тиль вдруг отчётливо чувствует, как сорвалось с места, подпрыгнуло и снова рухнуло вниз оглушительно стучащее сердце.
«Какое самомнение! – презрительно фыркает он про себя, пытаясь напускным пренебрежением унять расплясавшееся в груди сердце. – Да кем он вообще себя считает?..»
Но вслух не говорит ничего.
- У тебя есть ещё вопросы? - спрашивает Михаэль. – Если есть, спроси сейчас.
Тиль отрицательно качает головой.
- Нет.
- Хорошо, - говорит Михаэль, и Тиль чувствует, что тот склонился ближе к его плечу – кожу согревает тёплое дыхание.
По-прежнему ровное…
Тиль ждёт прикосновения, но его всё нет и нет – только влажное дыхание по плечу, потом вверх, к уху, потом оно соскальзывает к затылку и сразу же – быстро вниз, почти до лопаток. И Тиль ощущает, как всё тело, каждый нерв в нём устремляется вслед за этим лёгким, дразнящим, почти неосязаемым ветром.
- Не двигайся, - шёпот обжигает кожу между лопаток, - и ни звука.
Ладони соскальзывают с плеч вниз по рукам и накрывают ладони Тиля. И одновременно с этим он чувствует прикосновение к спине – Михаэль сначала прижимается губами, потом влажно скользит кончиком языка, потирается щекой. А его руки взлетают вверх, снова к плечам, и после снова падают, танцуют на груди, на животе. Потом пальцы устремляются ниже, и Тиль весь сжимается в предвкушении, но руки старательно обходят пах, лишь мимоходом задев низ живота, и поглаживают бёдра. Потом снова вверх, тем же маршрутом. И вновь влажные, горячие касания губ и языка…
И ни одно движение не похоже на другое – вот прикосновение лёгкое, невесомое, как будто упавший шёлковый платок проскользнул по телу, а вот уже руки, мягкие и нежные всего секунду назад, властно сминают и стискивают с силой, почти до боли.
И не угадать, не подготовиться…
Тиль плотно сжимает губы, прикусывает их изнутри, но всё равно пригасить звуки до конца не получается. Из горла рвётся стон, отчаянно хочется податься к ласкающим его рукам, прильнуть к ладоням, но это тоже нельзя, тоже запрещено…
Ласка очень быстро превращается в самую изощрённую пытку, и Тиль понятия не имеет, сколько это ещё продлится, точно так же, как не знает, как долго это уже продолжается.
- Молчи… не двигайся, - шёпотом напоминает Михаэль, прервавшись всего на секунду, и снова то нежно, то грубо прикусывает, поглаживает, сжимает больно и жёстко.
Всё тело, каждый клочок кожи, к которому прикасались ладони Михаэля, горит, плавится, изнывает, изнемогает, отзывается дрожью на любое, самое лёгкое мимолётное касание.
Тиль не воспринимает больше ничего, кроме этой неотступной, мучительной ласки, и мечтает, чтобы это продолжалось всегда и чтобы закончилось прямо сейчас, немедленно, и больше никогда не повторялось.
И когда ладонь Михаэля внезапно вместо плеча оказывается уже внизу и накрывает пах, Тиль всё-таки не сдерживается – непроизвольно дёргается и вскрикивает, оттого что низ живота скручивает судорогой, сладостной до боли; оттого что это так неожиданно…
Ладонь немедленно исчезает, и Тиль слышит:
- Я ведь просил тебя – ни звука… - голос звучит слегка удручённо, сочувственно, почти печально.
Разочарованно.
Тиль не понимает – это сказал Михаэль? Или он сам сказал это себе?
И отчаянно хочется просить прощения, поймать и целовать руку, снова ласкающую его, пальцы, жёстко выкручивающие соски, чувствительность которых от боли и удовольствия уже давно за гранью.
Но двигаться – запрещено. Говорить – запрещено.
Нельзя.
Пытка продолжается…
И когда - через минуту, через час, через сто тысяч лет - рука Михаэля снова оказывается у Тиля между ног и уже не просто дотрагивается, но обхватывает плотно, тесно сжимает, сразу же проезжается от головки к основанию и обратно; вот тогда Тиль уже готов, потому что ждал этого каждую сотую долю секунды. И ему всё же удаётся удержаться – он не вздрагивает, не издаёт ни звука, ни стона, даже не дышит, кажется.
- Вот так, мой хороший… - выдыхает Михаэль ему в плечо, потирается грудью о его спину и начинает лёгкое, осторожное движение рукой, слегка сжимая пальцы – вверх-вниз, вверх-вниз…
Тиль почти готов заплакать от благодарности, которая переполняет его, кипит внутри, перехлёстывает за края и вот-вот выплеснется наружу… уже почти, уже сейчас...
Свободной рукой Михаэль притягивает его к себе близко, тесно, и Тиль чувствует крестцом плотно прижатую к нему твёрдую и горячую плоть. Рука Михаэля внезапно прекращает своё движение, хотя и остаётся на месте, и он шепчет:
- Ну, давай… давай, мой хороший…
Тиль в течение нескольких томительно долгих секунд не может понять, что нужно делать, а потом внезапно понимает и торопливо начинает двигаться – резко, порывисто и жадно, будто боится не успеть.
При каждом движении член Михаэля проезжается Тилю между ягодиц, оставляя там после себя влажный, скользкий след, и Михаэль дышит теперь тяжело, прерывисто и сбивчиво, прижавшись приоткрытым ртом к плечу Тиля.
Тиль до холода в груди боится, что при следующем движении Михаэль вдруг окажется глубоко внутри.
Тогда уже Тиль точно не сможет сдержаться и не издать ни звука…
Ему хватает буквально минуты.
Как будто издалека, словно из-под толщи воды, он слышит:
- Кричи, хороший мой… можно… - и немедленно после этого его выкручивает в руках Михаэля мучительной тягучей судорогой, выжимает почти насухо.
Это настолько хорошо, что делается почти больно, и глаза, плотно закрытые под повязкой, жгут непрошеные горячие слёзы.
И конечно, пользуясь случаем