Господа, предупреждаю: глава огромная, сдвоенная. Ибо по-другому не получалось никак:)
В квартире густо и одуряюще сладко пахнет шоколадом.
Михаэль не ждёт его на пороге в этот раз – дверь гостеприимно приоткрыта, но прихожая пустует.
- Медвежонок, ты пришёл? - это из кухни. – Иди сюда, я не могу надолго от плиты отойти.
Тиль послушно проходит в кухню и видит Михаэля – у плиты, как и обещано – растрёпанного, домашнего, слегка сонного, босиком и в банном халате. Он что-то помешивает в кастрюльке на медленном огне. Судя по запаху, что-то, имеющее самое непосредственное отношение к шоколаду.
- Я проспал всё на свете, - кается Михаэль и виновато улыбается. – Теперь всё на ходу и бегом. Иди сюда, поцелуй меня, - и тянется к нему, не переставая помешивать в кастрюльке.
Тиль послушно и с удовольствием выполняет просьбу, но поцелуй получается неловким, быстрым и вскользь – Михаэль по-прежнему не отвлекается от плиты.
- Что это ты такое там делаешь? – спрашивает Тиль.
- Горячий шоколад, - Михаэль довольно улыбается. – Ты же сладкоежка не меньше, чем я, да? Тебе должно понравиться.
Тиль смеётся.
- Пожалуй, - соглашается он и любопытно суёт нос в кастрюльку. – Это там горький шоколад у тебя? Или молочный?
- Обижаешь, - хмыкает Михаэль. – Всё, как надо, с нуля. Масло какао, тёртое какао… Я всякой ерундой, типа «расплавить готовый», принципиально не занимаюсь, – он вручает Тилю ложку с длинным черенком, просит: - Помешивай, я сейчас… - и ныряет в духовку. - Ага, - удовлетворённо констатирует он. – Готово. Только с тестом у меня сегодня не сложилось. Неудачное какое-то.
Он извлекает из духовки противень с булочками. При взгляде на румяные и пышные булочки из «неудачного» теста, у Тиля предательски урчит в животе – завтрак он, как правило, исключает из плана на день.
Но явно не сегодня.
Михаэль ловко смазывает булочки сверху растопленным маслом, посыпает сахарной пудрой и корицей через ситечко и перекладывает на блюдо. Заглядывает в кастрюльку, радостно говорит:
- Вот… здесь тоже всё готово, – выключает горелку, молниеносно разливает содержимое в две небольшие пиалы. - Пойдём, - зовёт он к столу.
До сих пор Тилю как-то не приходило в голову, что шоколад можно сварить дома на плите.
И никаких домашних булочек ему никто не пёк с самого детства. Это умела только покойная ныне бабушка – у матери с выпечкой никогда не ладилось.
У Тиля отчего-то едва ли не слёзы на глаза наворачиваются, и он торопливо склоняется над пиалой, словно высматривая прогноз на будущее на глянцевой поверхности густого, тягучего шоколада.
Михаэль внимательно наблюдает за ним, но ничего не спрашивает, а вместо этого начинает оживлённо болтать – жалуется на лёгкое похмелье после вчерашнего, на то, что жутко болит почему-то одна только левая нога, и чтоб он был неладен, этот боулинг вместе с бильярдом…
Тиль отвлекается на эту спасительную болтовню, острое щемящее чувство хоть и неохотно, но отступает, и он снова поднимает голову – теперь уже можно.
Они с аппетитом уминают булочки – Михаэль отщипывает небольшие кусочки, обмакивает их в горячий шоколад и ест так, а Тиль выбирает шоколад из пиалы ложечкой, а булочки – отдельно, ему так нравится больше.
Михаэль достаёт из своего кухонного шкафа с чудесами початую бутылку коньяка и пару пузатых бокалов. Наполняет каждый из них на треть, один протягивает Тилю.
- Давай, - предлагает он, - немножко. Чтобы расслабиться. Ты сегодня слегка напряжён, да?
И Тиль покорно принимает бокал из его рук.
Коньяк с шоколадом и сдобными булочками - странно, но вкусно. И действительно расслабляет: жидкое пламя прокатывается по горлу вниз, до груди, растекается спокойным теплом, и всё вокруг перестаёт быть таким резким, чётким и болезненным.
Сам Тиль даже не замечал, насколько всё внутри него было свернуто и завязано тугим узлом.
После сладкого завтрака они идут в спальню. Сегодня окна там занавешены плотными рулонными шторами бордового оттенка. Они почти непрозрачные, но яркое после вчерашнего ливня солнце всё равно упрямо просачивается сквозь них, и от этого в комнате всё несёт на себе красноватый отсвет.
Михаэль встаёт коленями на кровать, нервно дёргает за пояс халата и поспешно выпутывается из плотной ткани – под халатом ожидаемо ничего нет.
Похлопывает ладонью рядом с собой:
- Не стой там, - говорит он Тилю, который до сих пор застрял где-то у самого порога, – иди сюда.
Тиль осторожно забирается на кровать, укладывается рядом с Михаэлем, раздумывая, почему же этот момент – перехода от порога спальни к кровати – до сих пор так невообразимо неловок?
Ведь всё понятно, заранее известно, что будет дальше – ну, пожалуй, кроме того, как именно это будет…
В этот раз Михаэль освобождает его от одежды быстро, нетерпеливо – пока целует, лишь на пару секунд прервавшись, чтобы стащить майку через голову.
Потом, так же нетерпеливо тянет к себе одной рукой подушку, сталкивает её куда-то вниз и только потом отпускает Тиля, встаёт рядом с ним на колени, долго, задумчиво рассматривает его, продолжая поглаживать по груди.
Наконец, встряхивает головой, словно отгоняя какие-то свои тайные мысли. Тянет с прикроватной тумбочки большое банное полотенце – Тиль его умудрился не заметить даже. Свёрнутое вдвое полотенце он набрасывает на подушку и зовёт Тиля:
- Давай, ложись. Вот сюда, животом на подушку.
Тиль не задаёт вопросов. Просто укладывается, как сказано, думая про себя, что поза у него сейчас – лицом вниз, с выпяченными ягодицами – более дурацкой не придумаешь.
Михаэль легко шлёпает кончиками пальцев по бёдрам с внутренней стороны, заставляя раздвинуть ноги, потом устраивается между широко расставленных бедёр. Оглаживает ладонями спину, ягодицы, бока – пока ещё без всякого давления – говорит со смехом:
- Ох, мало было коньяка… медвежонок, ну расслабься же. Чего ты так сжался? Не покусаю ведь я тебя. Ну, давай? – он шлёпает Тиля по ягодицам. - Закрой глаза. Отпусти себя…
Расслабиться по собственному желанию, оказывается, куда сложнее, чем напрячься без него.
- О, господи… - Михаэль обречённо вздыхает. – Ладно, разберёмся в процессе.
- В каком процессе? – обеспокоенно уточняет Тиль.
- Помолчи пока, - ровным голосом говорит Михаэль, и Тиль послушно замолкает. - Ничего страшного с тобой не случится, обещаю.
Щёлкает крышка флакона с маслом, Тиль уже знает этот звук. Масло сегодня пахнет сладко – ванилью и карамелью.
Прохладная струйка льётся Тилю по спине, ровно по ложбинке вдоль позвоночника. Михаэль отставляет флакон, и его скользкие от масла ладони ложатся Тилю на спину.
- Я обещал тебе показать тайский вариант, - вполголоса говорит он, и ладони скользят сначала от поясницы вверх, потом снова вниз, растирая масло по коже. - Вот это он и будет. И мне нужно, чтобы ты расслабился полностью, хорошо? Поэтому ничего не говори, не двигайся и… желательно ни о чём не думай, – голос звучит тихо, завораживающе.
Тиль почти чувствует его на вкус: эти тягучие медовые ноты и терпкое послевкусие, которое добавляет в него хрипотца.
- Вот... - довольно тянет Михаэль. - Уже лучше, мой хороший. Просто иди за моими руками, и всё будет хорошо.
И он словно знает, что Тилю нужно теперь слышать его голос, и продолжает говорить – что-то пустое, бессмысленное, какие-то милые глупости, но смысл сейчас и не нужен.
Нужен только звук.
Тиль упивается, захлёбывается этим нежным полушёпотом, бархатным и хрипло-острым одновременно, всплывает и тонет, льнёт к горячим ладоням, скользящим вдоль тела.
- Вот так, всё правильно… раскройся для меня… давай, хороший мой… - шепчет Михаэль, и руки его вдруг набирают силу и теперь сминают тело жёстко, прищипывают кожу, тянут, растирают.
Ладони резко проезжаются по спине до поясницы и, чуть помедлив, опускаются на ягодицы, продолжая своё движение уже там.
Большие пальцы то и дело соскальзывают в ложбинку между ягодиц, но не задерживаются там надолго, почти сразу же возвращаются обратно.
Потом одна ладонь возвращается наверх, продолжая разминать спину, поясницу, ягодицы – поочерёдно одну и другую; а вторая остаётся внизу, пальцы кружат возле тесно сжатых мышц, то едва трогают самыми кончиками, почти невесомо, неосязаемо, то надавливают сильнее, притираются почти до боли, до жара.
Постепенно Тиль почти перестаёт различать все эти движения – они словно сливаются в единое целое, и тело больше не отзывается в одной конкретной точке – Тиль воспринимает эту жёсткую ласку всем существом, впитывает кожей, полностью отдавшись чужим уверенным рукам.
Поэтому с опозданием слышит очередной щелчок крышки флакона, почти не фиксирует тонкую вязкую струйку масла, которая стекает от крестца вниз, между ягодиц.
И почти не замечает – но когда всё же замечает, то не очень удивляется и пугается – что Михаэль уже зашёл немного дальше, что Тиль впустил его в себя, не сопротивляясь ни единого мгновения.
Просто не заметил.
В первую секунду – странно, непривычно. Неудобно немного – инстинктивно хочется вытолкнуть из себя пальцы Михаэля как можно скорее.
Пока ещё не произошло ничего непоправимого.
Пальцы, до этого неподвижные, страгиваются с места, поглаживают его внутри, поворачиваются в одну сторону и в другую, и от этого становится больно.
Правда, совсем чуть-чуть…
- Потерпи, мой хороший. Это пройдёт, как только ты ко мне привыкнешь, - шепчет Михаэль. – И расслабься, не вздумай сжиматься, - и он проталкивает скользкие пальцы ещё чуть глубже, слегка сгибает и продолжает уже так, ласкает, выглаживает – вперёд и вправо, назад и влево…
«Господи, боже мой… - думает Тиль, когда его захлёстывает первой волной. – Как это вообще может быть?»
Под веками пляшет и волнуется красноватая тьма, аромат ванили туманом окутывает голову, мягкий шёпот Михаэля растекается под кожей. Его ладонь на пояснице обжигает, а от пальцев внутри расплывается удовольствие, тягучее, терпкое и хмельное, как крепкий сладкий ликёр; не похожее ни на что, что ему приходилось испытывать раньше – ни до Михаэля, ни с ним.
«Как же тогда это было бы, если бы…» - эту мысль Тиль не додумывает до конца.
Но любознательное, пытливое «если бы» надёжно бросает якорь внутри и больше уже не трогается с места.
- Хорошо? – вопрос вибрирует вокруг Тиля, но Тиль никак не может уловить его суть и ответить – лишь выстанывает что-то невразумительное. Но, наверное, этого достаточно, потому что Михаэль удовлетворённо тянет: – Хорошо…
И продолжает.
Волны играют Тилем, словно ничего не весящим воздушным шариком, подбрасывают его, игриво перекидывают друг другу, и удовольствие при этом нарастает медленно, постепенно, почти незаметно – Тиль просто купается в нём, плывёт, заплывая всё дальше и дальше.
- Возьми своё, хороший мой… ну же? Сейчас, да? Да, сейчас… давай, мой хороший…
Это не похоже на самый первый раз, когда наслаждение горчило от неожиданности и страха, когда Тиль почти сопротивлялся ему и в то же время так отчаянно хотел и ждал.
И на следующий раз это не похоже также – тогда подступающее удовольствие пряно, дымно и тревожно пахло пачули и отдавало острым привкусом боли, а потом выкручивало и било, как разбушевавшаяся в шторм морская волна.
Теперь же это – ласковый и спокойный прибой на закате, и когда оно приходит, то просто приподнимает Тиля на себе, как на высоко взметнувшейся медленной волне, ласково и нежно покачивает, баюкает его тело, а после бережно опускает, оставляя дрейфовать вдоль берегов, бездумно рассматривая стремительно потемневшее вечернее небо.
- Хороший мой, полежи вот так ещё чуть-чуть…
Тиль лениво думает, что можно было и не просить – всё равно он не в состоянии даже рукой пошевелить. И так же лениво гадает – как это будет дальше?
И не находит в себе сил удивиться и уже тем более – сопротивляться, когда чувствует, как Михаэль тесно прижимается бёдрами сзади, как между ягодиц притискивается его возбуждённая плоть.
И когда Михаэль начинает покачивать бёдрами, и головка то и дело соскальзывает, трётся о распалённые предыдущей лаской мышцы, Тиль ждёт, что он окажется внутри – ждёт не с ужасом, как в первый раз, а скорее с… нетерпением.
Он даже не замечает, как сам подаётся ему навстречу, и Михаэль кладёт тяжёлую ладонь ему на крестец, шепчет:
- Не надо, мой хороший… лежи спокойно… лежи…
И продолжает двигаться, скользить, дразнить...
Тиль уже почти готов – готов попросить, даже умолять, если потребуется – но как раз в этот момент слышит, как Михаэль сдавленно, почти вымученно стонет сквозь плотно сжатые зубы, и чувствует тёплую влагу, толчками выплёскивающуюся между ягодиц.
Несколько бесконечных секунд Тиль проводит, замерев, припечатанный к постели тяжёлыми горячими ладонями, а потом Михаэль прерывисто выдыхает, будто и не дышал до этого совсем, и отпускает его.
- Ох, хороший мой... – вьётся поверху бархатный шёпот. – Ты просто…
Не договаривает. Вместо этого склоняется и касается губами спины Тиля между лопаток.
- Полежи ещё, – просит он. – Я сейчас.
Он возвращается быстро, приносит упаковку с влажными салфетками и осторожно стирает с Тиля масло и свою сперму. Потом переворачивает его на спину, вытирает и живот тоже.
- Ну вот, - говорит он. - До ванной мы бы с тобой не дошли, правда?
- Угу, - кивает Тиль.
У него закрываются глаза – сами собой, помимо воли.
- Поспи, медвежонок, - предлагает Михаэль. – Тебе нужно после такого.
Он усаживается рядом, откинувшись спиной на подушку в изголовье, притягивает Тиля к себе, и Тиль вцепляется в него, не желая отпускать, сворачивается беспомощным клубком и укладывает голову ему на бедро.
И – засыпает мгновенно, будто кто-то щёлкнул хитрым тумблером, отключая его от реальности.
* * *
Ему снится сон…
Его несёт бурным течением по аллее, засаженной каштанами и акациями с ажурной изумрудно-зелёной кроной. За деревьями смутно виднеются здания.
То ли река посреди города, то ли наводнение…
Тиль смотрит вглубь быстрой воды и видит, как по дну скользят неясные смутные тени.
Рыбы? Или же…
Тилю одновременно страшно и любопытно, и сердце заходится от восторга и томительной неизвестности.
Недалеко от него, выше по течению, вдруг выныривает конь. Он раздувает ноздри, всхрапывает, его морда покрыта пеной, и вымученное ржание больше походит на предсмертный хрип. Каурый красавец с белой звездой на лбу. Он взнуздан, в полной упряжи – седло, стремена, узда, удила, трензель. Перебирает изящными ногами, бьёт копытом, но растерянно оседает, ноги его подламываются, он снова полощется брюхом в пенистом потоке, но опять встаёт, упирается, не давая течению снести себя.
Тиль думает, что ему просто не хватает хозяйской руки.
Поэтому упрямо, не шагами, но рваными рывками, медленно и упорно преодолевает течение, идёт к несчастному коню, который уже не ржёт – почти взвизгивает, становится на дыбы, но снова падает на колени, подбитый стремительным потоком.
Тилю, наконец, удаётся до него добраться, и он цепляет поводья, болтающиеся по обе стороны конской морды, и разворачивает жеребца к одному из берегов.
Сам удивляется – почему было не пойти к берегу раньше? Вода ведь неглубокая…
Жеребец дёргается сначала, мотает головой, но после успокаивается и идёт следом. Они держат друг друга – конь не даёт Тилю упасть, а Тиль, твёрдой рукой ухватив поводья, не позволяет жеребцу снова впасть в панику.
Они добираются до ствола ближайшей акации, и морок немедленно рассеивается – нет больше ни торопливой стремнины, ни жеребца.
Тиль стоит посреди жилого квартала, плотно уставленного большими и небольшими белёными домиками с мансардами и черепичными крышами. У одного из них – того, что на углу – на втором этаже балкончики с резными балясинами из тёмного морёного дерева, а возле веранды растёт огромный тополь. Забор и часть фасада увиты плющом и цветущим вьюнком.
Тиль знает точно, что ему надо именно туда, потому что там – Михаэль. Вот в той дальней комнате на втором этаже, окно которой выходит на улицу. Там тоже есть балкон, и балконная дверь чуть приоткрыта, и кисейную занавеску треплет и колышет ленивый летний ветерок.
Тиль знает также, что полноватая женщина в заношенном домашнем платье, бывшем когда-то красным в мелкий белый горох, которая вышла только что на крыльцо – жена друга Михаэля, и это – их дом. В саду играют их дети – шкодный шустрый пацан и застенчивая девочка, чуть постарше его.
А вот и сам друг, в кресле на веранде – в камуфляжных шортах и линялой майке; крупные черты лица, тяжёлый подбородок, заросший недельной щетиной. В зубах – сигара, на столике рядом – кувшин с вином.
Женщина, заметив Тиля, приветственно взмахивает свободной рукой – другой она прижимает к бедру таз с бельём, которое собирается развешивать во дворе.
- Вы к Михаэлю, - она не спрашивает даже, а утверждает. – Напрасно.
- Почему? – удивляется Тиль, подходя к низкой калитке, когда-то выкрашенной синей краской, а теперь потускневшей и облупившейся. – Он ведь здесь?
- Здесь, - соглашается женщина. – Но вряд ли выйдет сегодня.
- Почему? – снова спрашивает Тиль.
- Он вообще редко выходит. Не любит этого, знаете… а сегодня – особенно.
- Что сегодня особенного? – интересуется Тиль и украдкой косится на веранду: хозяин дома отложил газету, которую читал, и смотрит на Тиля с нескрываемой неприязнью.
Тиль видит лестницу с веранды на второй этаж и прикидывает в уме, успеет ли проскользнуть мимо бдительного друга и быстро взлететь вверх по ступенькам.
По всему выходит, что нет.
- Много людей, - неопределённо говорит женщина. – Ему не понравится.
- Что за глупости? – морщится Тиль. – Он не такой, ему это всё равно. Это вы ему не даёте выйти…
- Вы его совсем не знаете, - решительно говорит женщина, и в голосе её звучит жалостливая снисходительность.
Тиль вновь чувствует на себе тяжёлый изучающий взгляд чёрных глаз с веранды – друг Михаэля смотрит на него почти враждебно.
- Я подожду, - говорит Тиль, отступая от калитки. – Я вернусь позже сегодня.
- Как хотите, - беспечно отмахивается женщина, теряет к Тилю всякий интерес и отворачивается, занявшись бельём.
Тиль выходит на улицу, становится напротив фасада и рассматривает заинтересовавшее его окно – вдруг увидит?.. Он увидит Михаэля или наоборот… неважно, главное, чтобы увидел.
Тилю кажется, что в глубине комнаты мелькает тень, но может быть, это всего лишь кисея занавески играет с летним ветром…
Он выходит с этой улицы и попадает как будто из деревеньки сразу в городок. Дома здесь повыше, но не сильно – не выше четырёх этажей. Тоже белёные и с черепичными крышами. Белые дома, рыжие крыши и кругом зелень, зелень… целое изумрудное море вокруг. Кроны деревьев настолько густые и раскидистые, что бульвар почти полностью заслонён от закатного солнца. Лишь редкие розово-лиловые всполохи просачиваются сквозь кружево листьев, роняя блики на утопающие в тени тротуары.
Тиль заходит в попавшееся на пути кафе, и ему начинает казаться, что он в Греции. Или на Кипре. Может быть, в Хорватии. Словом, в каком-то маленьком курортном городке…
Говорят на незнакомом языке – Тиль не понимает и не узнаёт его.
В кафе объясниться никак не удаётся, и Тиль, раздражённый неудачей, выходит снова на бульвар и уныло бредёт в ту сторону, где, как ему кажется, должно быть море.
Он проходит мимо подворотни, и внезапно его кто-то окликает оттуда. Он с удивлением всматривается в темноту – в душных густеющих сумерках уже становится плохо видно.
Из подворотни выступает молодая беременная женщина. На ней белый хлопковый сарафан, длиной до колен, обшитый плетёным кружевом по квадратному вырезу на груди; он слишком ей короток и нелепо топорщится на круглом животе. На плечи наброшена яркая цветастая шаль с бахромой. Рот густо, небрежно накрашен броской помадой, растрёпанные тёмные волосы кое-как собраны на затылке.
- Эй, - зовёт она, цепко хватает его за локоть и быстро, сбивчиво тараторит что-то – и снова на языке, которого Тиль не понимает.
«Цыганка, что ли?» - думает он неприязненно, косясь на пальцы, судорожно вцепившиеся ему в предплечье.
Вдруг из той же подворотни появляется мужчина. Тиль узнаёт его – тот самый друг Михаэля. Он что-то зло рявкает на том же языке, а потом коротко, не замахиваясь, бьёт незнакомку по лицу, хватает её за руку, заставляя разжать пальцы и отпустить Тиля, и волочёт обратно в ту подворотню, откуда вышли они оба.
Она, уже на ходу, оборачивается и на ломаном немецком кричит:
- Ты теперь его не найти уже! – и смеётся визгливо, дребезжащим, омерзительно безумным смехом. – Нет, теперь нет уже!
Она скрывается в темноте подворотни, а на бульваре зажигаются фонари – множество мелких, неярких огоньков, похожих на китайские фонарики с абажуром из рисовой бумаги.
И люди… множество людей, будто весь город собрался. Аллея снова бурлит, как будто по ней опять несётся неостановимый поток. Только теперь он живой.
Люди, одетые в белое, с цветами в руках, идут по аллее в сторону предполагаемого моря, оживлённо гомонят, смеются. А Тиль застыл на тротуаре, обтекаемый этой бело-смуглой, черноволосой и белозубой рекой. Он задыхается в одуряющем аромате цветов, его постоянно толкают со всех сторон – он не влился в реку, не следует за течением.
Он – чужак.
Это ненадолго…
Его все-таки сносит бурным потоком и несёт к опасному порогу. Он пытается выбраться, тщетно стремится против течения.
Ему позарез нужно вернуться назад, к тому дому.
Но нет, он уже не может…
Там, выше по течению – уже одно лишь людское море, и нет никаких домов.
И нет никакого жеребца, за которого можно было бы удержаться, чтобы не упасть.
- Михаэль! – кричит он в отчаянии, и голос его раскатывается эхом над толпой, но затихает, не успев достигнуть цели…
… и он просыпается, уткнувшись лицом в чьё-то бедро – горячее, влажное от пота, пахнущее остро и терпко.
И так знакомо…
- Сам проснулся? – ласково говорит Михаэль. – Я уже хотел разбудить тебя. Тебе явно что-то такое снилось… Кошмар?
- Кошмар… - ворчит Тиль, упрямо уставившись Михаэлю в колени. – Ещё какой.
- Что снилось-то? – интересуется Михаэль. – Расскажи. Так быстрее отпустит.
Тиль поднимает на него глаза и говорит:
- Я потерял тебя и никак не мог найти.
Михаэль поглаживает его по плечу, нежно трогает скулу кончиками пальцев, тихонько говорит:
- Это же сон, медвежонок... Просто сон и ничего больше. Забудь.
- Сколько я проспал? - спрашивает Тиль, сладко зевая.
- Часа два, наверное, - Михаэль пожимает плечами. - Ты разве торопишься куда-то?
- Нет… ты что, так и просидел здесь со мной всё это время?
- Ну да, - слегка удивлённо отвечает Михаэль. – Не хотелось тебя потревожить…
Тиль, поддавшись порыву, прижимается губами к его бедру, вбирая солоноватый вкус влажной кожи.
Михаэль смеётся.
- Я успел проголодаться, если честно. Ты как? Поедим?
И тащит не до конца проснувшегося Тиля в кухню, собственноручно заваривает ему крепкий чай – «чтобы проснуться, медвежонок» - и затевает возню с каким-то из бесчисленных хитрых рецептов итальянской пасты – «это самое надёжное из того, что можно сообразить на скорую руку».
«На скорую руку» затягивается чуть ли не на полтора часа, но Тиль не возражает – он, в конце концов, действительно никуда не торопится. А Михаэль окружает его такой заботой, что добровольно стремиться уйти было бы просто глупостью.
Рядом с ним Тиль постоянно чувствует себя немножечко пьяным. И всегда – чуть-чуть голодным.
И это относится не к еде.
После обеда Михаэль спрашивает:
- Чем хочешь заняться, медвежонок? Можем пойти прогуляться... - и со смехом исправляется: - Я не бильярд и боулинг имею в виду. Просто… в парк, может быть? Или ещё куда-нибудь…
Тиль задумывается, пытаясь сообразить, как бы половчее намекнуть, что самый дальний маршрут, по которому он сейчас готов прогуляться – это до спальни.
Впрочем, Михаэль, кажется, благополучно вычитал из эфира и это.
- Или мы можем вернуться в постель, - непринуждённо сообщает он, и Тиль в который раз удивляется – как ему удаётся так безошибочно угадывать. На лице, что ли, всё расписано в подробностях?
Тиль знает, что мимика у него богатством нюансов не блещет, так что подобная проницательность удивляет тем больше.
«С другой стороны, у самого Михаэля лицо, напротив, очень подвижное, - думает он. – И какого тогда чёрта для меня чуть ли не всё, что он говорит и делает – вечный сюрприз?»
Ответов на эти вопросы Тиль не находит, поэтому безропотно и с тайным предвкушением идёт за Михаэлем обратно в спальню.
Михаэль не торопится переходить ни к каким активным действиям – они просто лениво и расслабленно валяются в постели, и он обнимает Тиля, рассеянно поглаживая по груди и изредка целуя то в висок, то в скулу, то в плечо.
- Слушай, медвежонок, - спрашивает он, - а как это так получилось, что я у тебя первый? Ты ведь однозначно западаешь на мужиков... почему не раньше?
Тиль пожимает плечами. Говорить обо всём этом неловко и не очень хочется, но он всё-таки отвечает:
- Откуда я знаю… Само по себе как-то не сложилось, а специально я и не старался никогда, - потом спохватывается с опозданием, вспыхивает: - C чего ты это вообще взял? Что я… однозначно западаю?
- А я за тобой наблюдал, - весело сообщает Михаэль, как нечто само собой разумеющееся. – Я видел тебя в том баре и раньше, – он ставит себе пепельницу на живот, подкуривает сигарету для Тиля, протягивает ему. Потом закуривает сам, мечтательно выпускает дым в потолок. – Ты даже не обращаешь внимания, как иногда смотришь на парней, которые тебя заинтересовали.
- А ты обратил, значит? – язвит Тиль.
- Не ёрничай, - смеётся Михаэль. – Ну, конечно, обратил… ты же мне понравился. И я посмотрел на тебя… оценил шансы, скажем так. Это нормально.
Тиль уныло думает, что за последний месяц понятия нормы лично для него существенно расширили свои границы.
И масть сменили тоже, пожалуй.
- Я тебя там раньше не видел, в том баре, - говорит Тиль, чтобы хоть что-то сказать.
- Правильно, - соглашается Михаэль. – Я умею быть незаметным, когда надо. Мне не нужно было, чтобы ты меня видел раньше времени. Впрочем… - он хмыкает, - ты всё равно обычно замечаешь только то, что от тебя не дальше метра.
- Да… тоже верно, - неохотно признаёт Тиль.
- Ты не жалеешь? – неожиданно спрашивает Михаэль.
- Нет, - отвечает Тиль.
Гораздо быстрее, чем успевает подумать над ответом.
- Хорошо… - Михаэль удовлетворённо кивает. Потом гасит окурок в пепельнице и спрашивает: - Чего бы тебе сейчас хотелось? Вот прямо сейчас? Подумай.
Тиль старательно делает вид, что размышляет над вопросом, хотя вопрос, по сути, решённый.
Ему хотелось бы, чтобы Михаэль сделал с ним что-нибудь, чего ему, Михаэлю, хочется.
Но вопрос задан не совсем так…
Окна по-прежнему затянуты тёмно-красным, и в комнате ещё плывут и колышутся багровые волны, как отголоски всего, что происходило на этой постели несколько часов назад.
Ветер с берегов, о которые разбиваются те волны, приносит с собой едва слышный, почти истаявший аромат ванили.
- Ты говорил ещё об этой… японской штуке… - неуверенно говорит Тиль.
- Говорил, - кивает Михаэль. Он лежит на боку, подложив под голову согнутую в локте руку, и смотрит на Тиля озорным и хитрым взглядом.
Тиль никак не может понять, доволен Михаэль его желанием или нет.
- Я могу об этом попросить? – уточняет он.
- Конечно, - улыбаясь, говорит Михаэль. - Ещё как можешь… - он бодро спрыгивает с постели. – Это... довольно мудрёная штука. Подожди, я принесу всё, что нужно.
Он вскоре возвращается с большим пакетом из крафт-бумаги. Улыбается Тилю, но улыбка уже другая – не озорная и мальчишеская, а скорее, слегка отстранённая и успокаивающая.
Утешительный приз.
- На колени, – говорит он. – Повернись ко мне спиной.
Потом его ладони ложатся Тилю на бёдра и тянут вниз и назад, заставляя опуститься на пятки.
- Вот так, - говорит Михаэль.
Через секунду он укладывает на постель перед Тилем какой-то предмет. Тиль опускает глаза и видит нож. Без ножен – простой охотничий нож с деревянной шероховатой рукояткой. Средней длины лезвие, вдоль обуха - желобок кровостока.
- Зачем это? – испуганно спрашивает Тиль.
- Это для тебя, медвежонок, - спокойно говорит Михаэль у него за спиной. – Видишь ли, я собираюсь тебя связать. Руки оставлю свободными. Хотя это и неправильно... но мне не хочется, чтобы ты чувствовал себя неуютно. Поэтому ты в любой момент сможешь освободиться сам, если будет нужно. Если тебе вдруг что-то не понравится…
Тиль разглядывает нож – гарант своего спокойствия. На самой режущей кромке – несомненно, идеально заточенной – поигрывает красноватыми бликами скупой свет, проникающий сквозь шторы. На рукоятке отчётливо виден рисунок древесины. Линии причудливо изогнуты и складываются в подобие некоего гротескного хитро сощуренного глаза.
Тилю кажется, что он издевательски подмигивает ему.
Тилю неспокойно рядом с этим ножом. Неуютно, хотя нож здесь, вроде бы, как раз для того, чтобы ему было… уютнее.
Возможно, потому что голос Михаэля, когда он об этом говорит, звучит, как звучал бы скрежет этого самого лезвия по стеклу.
Михаэль достаёт из пакета два мотка чёрной верёвки. Один из них распаковывает, туго натягивает свободный край шнура обеими руками и плотно прижимает его к плечу Тиля.
- Она шёлковая. Довольно эластичная. Больно не будет, - вполголоса говорит он. – Чувствуешь?
Тиль кивает. Верёвка прохладная, скользкая, слегка пружинит на коже.
- Это называется сибари, - рассказывает тем временем Михаэль, распутывая мотки. – Японское искусство связывания… я начну с щиколоток, ладно? – Тиль чувствует, как на лодыжку ложится петля, потом ещё одна, и ещё – третья, последняя. – Теперь бедро… - напряжённое бедро также обхватывает прохладный шнур. – Я сделаю здесь, на щиколотке, простой перехлёст. Не буду вязать узел, иначе ты долго не выдержишь.
Верёвка кольцами опоясывает бедро, ложится и соскальзывает вдоль паховой складки – Тиль чувствует непривычную тяжесть и будоражащий, слегка пугающий холодок, словно там, извиваясь, ползёт тоненькая, юркая змея.
Михаэль ловко вяжет необычный крупный и пышный узел – он получается прямиком под выступающей бедренной косточкой.
- Попробуй наклониться вперёд, - предлагает Михаэль.
Тиль так и делает, и узел давит – не сильно, не больно, но довольно ощутимо; Тиль с удивлением понимает, что это его возбуждает. В самом, что ни на есть, физическом смысле.
- Здесь довольно чувствительное местечко, - Михаэль касается узла, соскальзывает и дотрагивается кончиками пальцев до обнажённой кожи. – Сибари – не только чертовски красивая вещь, но ещё и весьма… действенная. Здесь не бывает ничего случайного… Теперь вторая нога, - он повторяет те же самые действия. – Как ощущения? Не слишком туго?
- Нет, - шепчет Тиль. – Всё хорошо.
Михаэль перебирается вперёд, становится на колени перед Тилем, подхватывает два свободных конца шнура.
- Теперь надо всё сделать осторожно, - он поднимает на Тиля глаза, улыбается. – Это лучше делать ощупью, не глядя. Так меньше шансов затянуть слишком сильно. Попробуем?
Не дожидаясь ответа, он касается поцелуем уголка рта Тиля, потом целует его жадно, протяжно, глубоко.
А руки тем временем не лежат спокойно... Они завязывают узел прямо на лобке, близко-близко к налитой плоти. Опутывают плотными кольцами шнура у самого основания, под яичками – сначала одним концом верёвки, потом вторым.
Михаэль пропускает концы шнуров назад, между широко расставленных бёдер Тиля, отрывается от его губ, шепчет:
- Не бойся, я всё сделаю хорошо для тебя.
Он снова перебирается Тилю за спину – Тиль чувствует, как медленно и томительно тянутся два шнура, словно удав сжимает кольца. Член вздёргивается, касается головкой живота.
- Тебе не больно так? Не тесно?
- Нет… - выдыхает Тиль. – Нет...
- Хорошо, - голос Михаэля ровный и спокойный. Он сноровисто вяжет ещё один узел – прямо там, прямо под яичками, почти между ягодиц. Этот – крупный и довольно объёмный.
У Тиля сбивается дыхание, он судорожно всхлипывает, когда узел вдавливается в тело в этом месте.
- Больно? – обеспокоенно спрашивает Михаэль. – Если больно, я слегка отпущу – ты только скажи.
- О… нет, - Тиль почти стонет.
За спиной слышится приглушённый смешок, но Михаэль не говорит ничего.
Шнуры проскальзывают между ягодиц – ещё один плотный узел на крестце – потом обвивают поясницу, ложатся впереди поверх выступающих косточек на бёдрах. Михаэль делает ещё один узел – чуть ниже пупка, захлёстывает шнуры за спину и завязывает ещё один – строго над впадинкой между двух поясничных позвонков. Потом – снова вперёд, узел ложится на солнечное сплетение. И ещё раз – между лопаток.
Возвращается к оставшимся двум свободным краям верёвки, пока что безвольно спадающим с бёдер впереди. Заводит каждый из них назад, пропускает под ягодицами, оборачивая бёдра снизу, и вытягивает впереди, между ног. Потом повторяет то же самое, что и с первыми двумя концами шнура, но будто в зеркальном отражении: сначала делает узел на самом низу живота, потом забрасывает концы назад и схватывает узлом на спине, чуть выше того, что завязан на крестце. Ещё раз – и впереди расцветает ещё один узел над пупком. И ещё раз – сзади, на этот раз шнуры обвязывают узел между лопаток.
Этот был последним.
- В идеале следовало бы связать ещё руки, - говорит Михаэль. Он обнимает Тиля со спины, берёт его за руки и складывает их вместе, прижимая запястья к локтям. – Вот так, - он обводит кончиками пальцев вокруг тесно прижатых друг к другу предплечий. – Но сегодня мы обойдёмся без этого. Да, медвежонок?
Тилю вдруг кажется, что последние слова звучат, как предупреждение.
Почти что угроза.
- Как ты хочешь, - шепчет он. – Если хочешь, и руки тоже...
- Нет, - отказывается Михаэль, подумав немного. – Всё же не стóит сегодня.
Он медленно и настойчиво ведёт ладонями по бокам Тиля сверху вниз, намеренно поддевая по пути кончиками пальцев верёвки, словно струны. Шнуры, оплетающие тело, приходят в движение, точно живые.
Тиль при этом и чувствует себя инструментом – пустым, гулким, отчаянно вибрирующим внутри. Колоколом на колокольне, звуком которого управляют руки умелого звонаря.
Он задыхается, дрожит и стонет, когда Михаэль подцепляет и слегка оттягивает верёвку, обнимающую поясницу, и узлы страгиваются с места, проезжаются по коже, одновременно с этим тесно вжимаясь в тело.
А Михаэль продолжает – трогает, тянет то в одном месте, то в другом; гладкие шнуры скользят медленно, ласкают настойчиво, почти навязчиво, врезаются в кожу, но для боли этого недостаточно – хватает только для удовольствия.
Тиль начинает думать, что именно в этом и состоит смысл всей затеи. Он почти уверен, что Михаэлю хватит этих шёлковых верёвок, чтобы довести его до тихого помешательства.
Впрочем, если быть честным – не такого уж тихого.
- Наклонись, - говорит Михаэль. – Локтями на постель.
Тиль осторожно наклоняется вперёд, но, оказывается, что сейчас, когда его тело раздразнено, распалено, почти обожжено в тех местах, где его стягивают шнуры, это уже вовсе не просто.
Тиль жалеет, что не попросил слегка ослабить хватку шёлковых колец, когда Михаэль это предлагал. Но сожалеть уже поздно.
Михаэль оглаживает ягодицы, оттягивает в сторону шнуры между ними, и узел внизу впечатывается в напряжённое тело. Тиль рефлекторно дёргается, пытаясь уйти, но уходить некуда – всё связано, сцеплено, стянуто.
Можно двинуть только руками, но и тогда верёвки на груди и животе втискиваются в кожу плотно и больно.
- Знаешь... это вот всё сделано наспех, бегом, - говорит Михаэль. - На самом деле на это уходит гораздо больше времени, если всё сделать совсем правильно. Но я сегодня нетерпелив... - голос у него хрипловатый, приглушённый, в нём не сквозит и тени сожаления. Он продолжает: - Жаль, ты не видишь того, что вижу я, - поглаживает кончиками пальцев влажную, горячую, истёртую шнурами ложбинку между ягодиц и соскальзывает вниз, обводя узел и нарочно вдавливая его пальцами. – Это всё равно так красиво… Пойманный в сеть. Такой покорный, раскрытый… готовый… для меня... мой, - голос его становится совсем чужим, низким – почти звериный хищный рык.
Интонации незнакомые, пугающие…
Тиль даже не замечает, как напрягся каждый мускул, как подрагив