Ко всему этому стоит добавить, что в те дни в Болонье, как раз в Институте Кавацца, назревала очередная волна студенческих волнений, которая грозила перерасти и впоследствии переросла в длительное пикетирование колледжа.
Амос присутствовал на общей ассамблее, где было принято единогласное решение вновь захватить институт, и, несмотря ни на что, пережил это новое приключение с прежним возбуждением, с прежним энтузиазмом, да еще и с тем жадным любопытством, что присуще всем без исключения подросткам перед лицом новых, рискованных ситуаций, в которых они могут почувствовать себя храбрыми героями, рыцарями без страха и упрека.
В час ночи весь персонал был удален из здания, а у каждой двери поставлен пикет. Амос ходил вверх-вниз по лестницам колледжа, полной грудью вдыхая атмосферу бунта и свободы; в руке он держал «Национальные» без фильтра и коробок спичек и периодически закуривал сигарету, которую не тушил до тех пор, пока она не начинала обжигать ему пальцы.
В течение двух дней он даже не ходил в школу: сейчас его занимала лишь борьба за окончательное закрытие институтской консерватории и расширение свобод учащихся. Однажды вечером Амоса вместе с пятью другими студентами поставили в центральный пикет – тот, что охранял главный вход. Он уселся за столик портье и принялся болтать со своими товарищами: незадолго до этого на бунтарей пыталась надавить администрация, грозя, что вызовет полицию, если в течение ближайшего времени «оккупация» не будет снята, и кто-то уже видел в окрестностях нескольких полицейских. Поэтому пикетчики волновались больше обычного и строили догадки.
В десять вечера в дверь позвонили, и один из ребят приоткрыл квадратное окошко, через которое ночной портье выглядывал наружу, прежде чем открыть кому-либо. Решительный и жесткий голос произнес:
– Я из полиции. У меня приказ немедленно остановить студенческие волнения.
– И что? – ответил юноша нахально.
– А то, распускайте пикеты, иначе мы прекратим все это силой.
– Я передам, – ответил молодой человек и быстро захлопнул окошко.
Один из пикетчиков вскочил и бросился к лестнице, чтобы предупредить центральный оккупационный комитет, заседавший в зале для игр на втором этаже, в то время как все остальные не двигались со своих мест в ожидании инструкций. Кто-то надеялся, что вскоре пикет распустят, а кто-то – вроде Амоса, – наоборот, рассчитывал остаться в центре событий.
Спустя некоторое время зазвонил внутренний телефон; один из ребят поднял трубку.
– Ладно, – ответил он через мгновение и опустил трубку обратно на рычаг. – Главный велел никому не открывать.
«Прекрасно», – подумал Амос.
– Значит, скоро нам предстоит битва, – сказал он громко, потом уселся на стул портье вместо парня, ответившего на звонок, и стал ждать с задумчивым видом.
В течение двух последующих часов полиция четырежды звонила в дверь и через окошко безапелляционным тоном требовала прекратить «оккупацию».
Около часа ночи в дверь вновь позвонили. Пьеро, один из пикетчиков, который тоже сидел за столиком портье, громогласно осведомился:
– Ну кто там еще?!
– Полиция, – прозвучало в ответ.
– Что надо? – поинтересовался Пьеро.
– У нас приказ войти внутрь. Открывайте, а не то мы вынуждены будем высадить входную дверь!
Наступила тишина. «Ну вот, начинается!» – взволнованно подумал Амос. Он схватил трубку внутреннего телефона левой рукой, а правой одновременно нажал на все кнопки и объявил решительным тоном:
– Спускайтесь все вниз, полиция предъявила нам ультиматум. – И в его юной груди бурно заколотилось сердце революционера, чистое и невинное.
По главной лестнице в холл ринулась большая шумная толпа, и спустя несколько секунд все главные зачинщики студенческих волнений собрались перед входом. Амос поднялся и встал рядом с двумя своими товарищами в первых рядах.
Шум голосов и шагов и грохот бросаемых и с силой пинаемых предметов становились все громче, и в это время первый мощный удар врезался в дверь, заставив всех буквально подскочить на месте. Повисла ледяная тишина, и тут от сильнейшего удара в дверь затрясся весь холл колледжа. Раздались крики и ругательства, а затем последовал третий решительный удар, и входная дверь слетела с петель, впустив в здание полицейских. Те немедленно вступили в схватку с несколькими известными своей политической деятельностью университетскими студентами, которые пришли поддержать товарищей по борьбе и партии.
Воцарилась неразбериха, и Амос тут же потерял ориентацию в пространстве: ему так хотелось драться, кусаться, бороться, показать всю свою смелость. Но только вот каким образом? Ведь он не мог различить нападающих в этой неописуемой куче-мале, да и потом, по правде говоря, что он мог сделать взрослым, которые были раза в два больше него и натренированы для подобных стычек?! Он как раз подумал об этом, когда чей-то удар в живот коленом заставил его задохнуться. Он согнулся пополам, и тут его ударили по спине. Амоса затрясло, от беспомощности и страха на его глазах выступили слезы. Он собрался с силами и попытался пробраться через дерущуюся толпу к лестнице, но это было непросто. Наконец, заглушая все вокруг, громогласно прозвучал мегафон: «Не сопротивляйтесь, идите все в актовый зал, на заседание генеральной ассамблеи!»
После этого шум сразу же начал стихать, до Амоса доносилось лишь бормотание, и все учащиеся довольно быстро стали расходиться, направляясь к месту собрания.
Амос, на дрожащих ногах и с каждой минутой увеличивающейся болью в спине, добрался до лестницы, мотаясь между ринувшимися туда товарищами, и, схватившись за перила, словно утопающий, который держится за брошенную ему веревку, быстро дошел до своей комнаты и упал на постель. Спустя несколько минут он почувствовал, что его сильно знобит; тогда он поднялся, снял с себя одежду и забрался с головой под одеяло. Он почти сразу уснул, но спокойно отдохнуть ему так и не удалось: боль в спине то и дело заставляла его беспокойно просыпаться, и он крутился с боку на бок, во власти тревожных снов.
Утром, когда звук звонка разбудил его, он решил весь день пролежать в постели, потому что сильная боль не отпускала его. Дежурный ассистент задрал на нем пижаму и обнаружил, что вся спина Амоса покрыта огромными гематомами. Тогда он позвал врача, и тот официально позволил мальчику остаться в постели.
«Такие гематомы причиняют сильную боль, в особенности противопоказано прислоняться к спинке стула», – с улыбкой сказал добрый доктор Дедонатис, которому нравился Амос, ведь им нередко доводилось вести увлекательнейшие разговоры об опере и лирических исполнителях.
Амос сразу успокоился и принялся мысленно строить планы на будущее – как он покинет институт, в новом учебном году поступит в школу в своей родной провинции; и эти благостные мысли помогли ему снова уснуть.
Он проснулся во второй половине дня с диким аппетитом и сильной болью в спине. Стараясь двигаться с крайней осторожностью, он сел, спустил ноги с постели и медленно оделся. Когда Амос спустился вниз, то обнаружил, что жизнь института вернулась в прежнюю колею. Приключение подошло к концу, оставив в его душе неизгладимый след: смутное ощущение тоски и разочарования, а также определенного смирения, которое по прошествии короткого времени стало переходить в надежду на лучшее. Словно выздоравливающий после тяжелой болезни, который с каждым часом чувствует, как в нем прибывают и прибывают силы, в душе Амоса стремительно расцветал оптимизм, трансформирующий надежду в мечты, а мечты – в самую настоящую радость. Радость состояла в том, что он представлял себе, как возвращается домой, чтобы стать полноправным хозяином своей собственной жизни – новой жизни.
Как раз в таком состоянии души и застал Амоса неожиданно приехавший навестить его отец. Он возвращался из деловой поездки в городок под названием Тревильо, где находился тракторный завод, представителем которого в своей провинции он являлся, и в последний момент решил заскочить к сыну, чтобы узнать, как идут дела. Он вызвал Амоса в холл и повел ужинать в отдаленную таверну. Когда они уселись за столик, отец начал рассказывать жадному до новостей Амосу о его брате и друзьях. Внезапно его тон изменился, и он произнес почти торжественно:
– А знаешь, рабочие устроили забастовку!
– Почему? – взволнованно осведомился Амос.
– Они требовали значительного повышения зарплаты и сокращения рабочего дня; у меня в офисе прошло длительное собрание, во время которого Марио – ты его прекрасно знаешь – обозвал меня эксплуататором.
– А ты не мог повысить им зарплату?
– Ну уж точно не настолько. Ты же понимаешь, что наши доходы с фабрики не назвать роскошными.
– И что было дальше? – спросил Амос с нетерпением.
– Тогда я предложил им всем вступить со мной в долю, так никто не станет чувствовать, что его используют, и будет работать на себя, отдавая максимум усилий работе и имея при этом выгоду.
Отец умолк, поднял свой бокал и отпил из него глоток «Ламбруско».
– А они что? – вскричал Амос, взмахнув руками от жгучего нетерпения узнать продолжение.
– А они взяли два дня на размышление, думали, спорили, ругались, а потом решили ничего не делать!
– Но почему же, пап?
– Наверное, чтобы работать меньше меня, рисковать меньше меня, но зато иметь возможность жаловаться больше, чем я.
Затем синьор Барди перевел разговор на другую тему – вероятно, для того, чтобы сын ненароком не подумал, что он придает этому большое значение. Но рассказ уже прочно осел в памяти Амоса, словно высеченный умелой рукой камень, оказав серьезное влияние на его идеи.
Провожая сына в колледж, отец почувствовал, будто между ними установилось нечто новое, некое глубокое понимание, которое делало обоих счастливыми. В их прощании сквозил дух солидарности, который заставил отца почувствовать себя моложе, а сыну позволил ощутить непривычную зрелость, на мгновение перечеркнувшую то чувство подчинения, что естественным образом связывает детей с родителями.
Но на обратном пути синьора Барди внезапно охватила смутная тревога: он с болью думал о том, как рискует его сын, учась в этом колледже, и одновременно его беспокоили неизбежные проблемы, с которыми им придется столкнуться, когда Амос вернется домой и поступит в обыкновенную городскую школу, где не будет специальной инфраструктуры для незрячих. Над автострадой повис густой туман, и путешествие казалось ему нескончаемым. В Альтопашо он автоматически вручил контролеру въездной талон, заплатил и вновь погрузился в туман Падулы. В Бьентине видимость стала лучше, а в Понтедере наконец-то туман растаял совсем. До дома оставалось совсем немного, знакомая дорога придала ему бодрости, а когда, приехав, он обнаружил, что жена не спит, дожидаясь новостей о сыне, его охватила радость.
XIV
Стояла поздняя весна. Синьора Барди просыпалась рано, сразу же подходила к окну в своей спальне, открывала его и пристально всматривалась в колосья, с каждым днем постепенно подраставшие в поле по ту сторону дороги. Как-то утром муж застал ее за подобным наблюдением и полюбопытствовал, о чем она думает. Вздрогнув, она отошла от подоконника и с улыбкой ответила:
– Когда зерно созреет, наш мальчик приедет домой, и во время жатвы мы наконец будем уже все вместе.
– Сдается мне, что в этом году ему придется догонять остальных по нескольким предметам.
Выражение лица женщины посуровело.
– Как бы то ни было, никто и пальцем не дотронется до зерна, пока Амос не вернется.
Потом она улыбнулась мужу и принялась собираться.
Синьор Барди дождался, пока супруга спустится в кухню, чтобы позавтракать вместе, а потом они отправились на работу.
Тем временем в Болонье Амос готовил уроки. Этим утром ему, как обычно, приходилось бороться со сном, и он то и дело норовил упасть головой на парту. Накануне вечером ему удалось исчезнуть после ужина; он отправился в бар «У Чиро», выпил пару бокалов вина, купил пачку сигарет и коробку тосканских сигар, потом вернулся и в полном одиночестве слушал музыку на своем новеньком кассетном магнитофоне.
К тому времени одноклассники практически перестали общаться с ним, продолжая считать его папенькиным сынком и буржуем, слишком далеким от их забот пролетариев, увлеченных политикой и погруженных в классовую борьбу, которой они слепо вверяли все свои надежды.
Амос старался подогнать собственные поведение и речь под привычные для его товарищей, но ни курение, ни алкоголь, ни крепкие словечки ничуть не сближали его с коллективом, и ночью, лежа в постели, он осенял себя крестным знамением и просил прощения у Господа за свои грехи, обещая стать лучше уже следующим утром. Ему было всего тринадцать лет, и он чувствовал себя таким одиноким. Но, что самое страшное, в нем не было покоя. Ему не хватало той уверенности, что способна сделать счастливой жизнь любого подростка. Его существование, в ту пору еще такое короткое, было жестоко омрачено многочисленными противоречиями идей и понятий, настолько далеких друг от друга, что найти точку равновесия между ними просто не представлялось возможным. Поэтому он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке, но для себя объяснял это лишь желанием поскорее очутиться дома, в своей родной среде, в лоне семьи, которая любила его, защищала и возвращала потерянные силы. Там его ждали люди, которые обладали драгоценным богатством: прочными неоспоримыми убеждениями, которые каждый проверил собственными надеждами и теперь черпал в них спокойствие и мужество. Но странной волею судьбы именно Амос должен был подвергнуть их сомнению, размышлять над ними, порой пропуская через горнило своего недоверия даже самое очевидное. Это утомляло и расстраивало его, по сути являясь насилием над импульсивной природой подростка.
С другой стороны, Амос пока не был знаком с трудами Сенеки, не читал его «О счастливой жизни» и, следовательно, не знал, что «люди предпочитают верить другим, нежели выносить собственные суждения». По прошествии многих лет, прочитав этот отрывок, он поймет, что переживания тех дней, его беспокойство и плохое самочувствие стали фундаментом, на котором впоследствии выросло здание его жизни, и лишь это было основой той силы характера, которую он продемонстрировал впоследствии, одолевая тяжелые жизненные испытания.
Тем временем Амос буквально считал дни, отделявшие его от конца учебного года. Результаты его не волновали – он понимал, что ничего хорошего ждать не приходится. Ничего не поделаешь, придется догонять упущенный материал во время летних каникул, но зато вскоре все изменится, и еще как.
И вот наконец настал июнь, учеба закончилась. Амос провалился по математике. Это была его первая школьная неудача, но дома никто не стал делать из этого трагедию. Со свойственной им практичностью родители сразу же позаботились о том, чтобы мальчик дополнительно занимался летом, готовясь к пересдаче экзаменов, дабы в новой школе у него не возникло особых проблем в грядущем учебном году.
Прежде всего, предстояло найти человека, который позанимался бы с Амосом. Как-то утром синьора Барди привела в дом девушку и представила ее сыну, объяснив, что та будет помогать ему в учебе на протяжении всего года и с этого дня им предстоит вместе пройти весь упущенный им курс математики. Манола жила в одной с ними деревне, это была милая, хорошо воспитанная девушка, но с довольно твердым характером; она училась в университете и посещала магистратуру во Флоренции, где ей вскоре предстояло защищать диплом.
Они начали заниматься сразу, не откладывая в долгий ящик, в кабинете дома Барди. Лето было в разгаре, в окна влетали дуновения жаркого воздуха, сладкий аромат злаков, щебет птиц, далекий шум сельскохозяйственной техники и – время от времени – голоса людей, работающих в поле. Эта нежная атмосфера частенько отвлекала Амоса от главного дела. Время бежало стремительно и приятно, а по окончании двухчасовых занятий он выбегал к своим друзьям, седлал велосипед и долго катался по пыльным деревенским дорогам, возвращаясь домой перепачканным в грязи и потным. «Посмотри, во что ты превратился! – кричала ему бабушка. – Грязный, как насест в курятнике!» Но он даже не слышал ее, полной грудью вдыхая запах мокрой пыли, идущий с площади перед домом, которую его отец только что закончил поливать. Потом бежал прямиком на кухню – там женщины суетились, готовя ужин.
Амос ни секунды не стоял на месте, и бабушки с дедушками всерьез беспокоились за его здоровье. «Ты так вспотел – смотри не подхвати воспаление легких! Да посиди же спокойно хоть минуточку! Посмотри, как хорошо себя ведет твой брат!»
И в самом деле, его братик, которого родственники прозвали Священный Покой, чтобы подчеркнуть вопиющую разницу в характерах, существующую между ним и ураганом-Амосом, сидел себе спокойненько за столом, склонившись над тетрадкой, с карандашом и ластиком в руках. Чтобы зазвать Амоса за стол, приходилось кричать ему по несколько раз кряду. Альберто имел склонность к учебе и делал большие успехи в школе. С этой точки зрения он был настоящей гордостью своей семьи. Альберто был замкнутым мальчиком, тихим, щепетильным до педантизма, но тем не менее ему удавалось отлично ладить с таким непохожим на него старшим братом, импульсивным, горячим, открытым, вечно готовым к спорам и пререканиям. Даже во время ужина Альберто молча сидел над своей тарелкой и ел чрезвычайно медленно, потому что всякая еда была слишком горячей для него: когда все переходили к десерту, он обычно лишь доедал первое. После ужина он частенько засыпал перед телевизором, и отцу приходилось на руках относить его в постель. Что же до Амоса, он вечерами вообще не хотел спать, и уложить его в кровать невозможно было ни уговорами, ни посулами.
В августе семейство Барди в полном составе отправилось на море. В тот год все были приятно взволнованы: синьора Барди купила прекрасную квартирку, и теперь им предстояло впервые провести в ней каникулы. Синьора Барди, не скрывая гордости, поведала вернувшемуся из колледжа сыну, что потратила на эту квартиру целых десять миллионов лир – все сбережения, которые ей удалось скопить за долгие годы тяжелого труда и лишений. Но она не сомневалась, что это правильная инвестиция, и потому была совершенно довольна.
Амосу нужно было много заниматься, чтобы не завалить пересдачу экзаменов в сентябре, поэтому учительница по математике каждое утро ждала его на пляже. Звали ее Эуджения, она была старой девой и жила вместе с сестрой, у которой было двое детей, одного возраста с Амосом и Альберто, и вдобавок – весьма необычный супруг: благородного происхождения, и при этом умный и симпатичный. По крайней мере, именно так его описали Амосу, который в скором времени получил возможность убедиться в справедливости этих слов. Синьор Делла Роббья вскоре заменил свояченицу и с пылом и рвением стал посвящать свое свободное время тому, чтобы познакомить Амоса с основами евклидовой геометрии. Ему удалось пробудить в мальчике настоящую страсть к занятиям, которые, поскольку происходили на пляже, превращались в своего рода игру. Когда синьор Делла Роббья замечал, что мальчик немного устал, он прерывал занятия и принимался учить его играть в шахматы. В университетские времена он выиграл региональный чемпионат и теперь заразил своей страстью нового ученика, успехи которого росли с каждым днем. Амос с наслаждением чередовал эту увлекательную игру с изучением геометрических фигур, которые учитель чертил для него на чистом пляжном песке.
Амос испытывал по отношению к своему новому наставнику безграничное восхищение и закрывал глаза даже на его самолюбование, свойственное успешным людям, к которым окружающие относятся с симпатией и доверием – впрочем, не слишком глубоко вникая в причины их успеха.
Амос слушал его с раскрытым ртом, а тот с блеском выигрывал в дискуссиях и спорах на любую тему; мальчик старался запомнить как можно больше, ему очень хотелось понравиться учителю, поэтому он вовсю демонстрировал усердие, живость и любознательность. Делла Роббья отличался и недюжинной физической силой: он отлично плавал, с юности занимался восточными боевыми искусствами, – словом, был тем человеком, к которому можно смело применить выражение «в здоровом теле – здоровый дух». Соревновательный дух в его ученике рос на глазах, перечеркивая даже усталость от занятий, которым он отдавался с максимальным рвением, чтобы не разочаровать учителя и не ударить лицом в грязь во время пересдачи.
С каникул Амос вернулся другим человеком: в его лексиконе появились новые слова, латинские выражения, которые он, правда, произносил не всегда к месту, остренькие выраженьица в адрес присутствующих и отсутствующих близких; а также он обрел непоколебимую самоуверенность, которая, возможно, и делала его не слишком симпатичным, но зато помогала выйти из той прострации, что окутывала его долгое время перед этим. Но главное – он отлично подготовился к экзаменам и сдал их просто блестяще, к радости родных и гордости учителя, который принял предложение семейства Барди приехать к ним ненадолго в деревню вместе с детьми, Джонато и Франческо-Марией, а также женой Джузеппиной, после долгих лет брака обожавшей мужа так, словно он все еще был ее женихом.
Делла Роббья приехали в четверг вечером, быстро разобрали чемоданы в предназначенных им комнатах, освежились и спустились к праздничному ужину в честь успешной сдачи Амосом экзаменов и его окончательного расставания с колледжем. По этому случаю синьор Барди распечатал несколько бутылок лучшего вина, которое гости нахваливали весь вечер, доставляя несказанное удовольствие гордому хозяину дома – ведь он занимался им лично. Детям тоже разрешили выпить пару глотков, и к концу ужина за столом воцарилась благостная атмосфера, где каждый радовался жизни, позабыв обо всех своих тревогах.
На следующее утро дети спали допоздна, и никто из них не завтракал. После обеда синьор Делла Роббья предложил всем сыграть партию в шахматы; на столах были разложены шахматные доски, расставлены фигуры, и вскоре начался настоящий маленький турнир.
На закате дети спросили, можно ли им сходить в поместье на конюшню, посмотреть лошадей Амоса, и им разрешили. Они отправились туда самым причудливым и коротким путем, в обход провинциальной дороги. Остановившись у подножия склона, они увидели наверху пасущуюся Стеллу, привязанную длинной веревкой. Несколькими месяцами ранее эта замечательная кобылка произвела на свет симпатичного вороного жеребенка, которого назвали Молнией. Он пасся рядышком.
Амосу не терпелось поскорее продемонстрировать друзьям свою смелость и ловкость в обхождении с лошадьми. Он решительно приблизился к Стелле, взялся за веревку и пробежался по ней пальцами до самого воткнутого в землю колышка, к которому она была привязана. Затем он с усилием отвязал ее и вернулся к ребятам, ждавшим чуть поодаль. Стелла послушно шла за ним, периодически останавливаясь, чтобы пощипать последние за этот день пучки травы. Жеребенок бежал за ней, радостно подпрыгивая, опьяненный внезапной свободой. Они пошли по дороге, ведущей через все поместье, и постепенно добрались до домов. Стелла охотно следовала за ними, а жеребенок остался пастись на одном из полей, словно не был уверен, так ли уж обязательно ему нужно идти за мамой или можно остаться в этом раю. Внезапно он решил перебежать дорогу, и тут из-за угла на огромной скорости вылетел автомобиль. Тормозить было бесполезно. На глазах у всех машина сбила Молнию, и его задняя нога оказалась под колесами.
Когда жеребенок с трудом поднялся, все сразу увидели, что нога сломана. А поскольку сломанные кости у лошадей практически не срастаются, судьба бедняжки была предрешена.
Рыдая, Амос вместе с остальными ребятами кинулся звать на помощь. Скоро подошли его родители. Они прежде всего позаботились о том, чтобы отправить детей домой, а потом вызвали грузовик, который должен был отвезти несчастное животное на бойню, где спустя несколько часов выстрел из пистолета прекратил его страдания навсегда.
Вечером за трапезой Амос не мог сдержать слезы, и пока они капали в его тарелку с пастой, он поражался тому, с каким равнодушием отнеслись окружающие к его потере. Его жеребенка больше нет, а никто и думать об этом не желает.
Спустя несколько дней Амос вместе с братом и вызвавшейся в провожатые маминой подругой поехали в Ливорно, в консерваторию Масканьи, чтобы записаться в класс фортепиано. Брат же решил учиться игре на скрипке. Оба должны были пройти конкурсное прослушивание, потому как желающих попасть в консерваторию оказалось шестьсот десять человек, а это было слишком для подобного заведения. После прослушивания Амос оказался первым в списке; Альберто тоже не упал лицом в грязь – он шел девятым, и вскоре с усердием и рвением приступил к учебе, невероятно гордясь своей новенькой скрипкой китайского производства. Что до Амоса, он неожиданно стал проявлять рассеянность и мало интереса; к тому же метод Брайля создавал объективные трудности для него самого и для его учителя, который, будучи уверенным в таланте своего ученика, пытался вытянуть из него блестящие результаты.
В начале учебного года перед Амосом встали две важные задачи: учеба в средней школе в Понтедере и уроки музыки в Ливорно, куда мама провожала их с братом два раза в неделю. Будучи ленивым от природы, парень всякий раз вынужден был учить сольфеджио прямо в машине по дороге в консерваторию, под строгим и изумленным взглядом Альберто, который не одобрял такое преступное отношение к предмету и сам всегда знал все назубок.
XV
В новой школе Амоса царила атмосфера, разительно отличавшаяся от той, что была в колледже в Болонье: никто ни слова не говорил ни о политике, ни о независимости от родителей, ни о наркотиках; здесь все больше беседовали о спорте, каникулах, проблемах, связанных с учебой. Частенько в секретных разговорах обсуждали учителей и придумывали, как избежать опросов или прогулять школу без последствий. Амосу все это казалось младенчески наивным, и ему не сразу удалось вписаться в коллектив, несмотря на искреннюю симпатию, которую с первого дня проявляли к нему одноклассники.
Вот так, в городке под названием Понтедера, известном тем, что там делают скутеры «Пьяджио», Амос стал учиться во втором классе средней школы, впервые не покидая лона семьи, как все нормальные дети. И хотя сперва ему казалось немного забавным уезжать из дома с корзинкой для съестного и мелочью в кармане на горячий шоколад, он быстро привык и не замедлил похоронить все скверные воспоминания о той жизни, что, подвергая его испытаниям, заставила повзрослеть раньше времени, пока он отчаянно искал тепла, истинных ценностей и прочих простых вещей, свойственных его возрасту и воспитанию.
Учителя сразу почувствовали к Амосу расположение и прилагали максимум усилий, чтобы помочь ему побыстрее освоиться. Его соседом по парте был первый ученик в классе, который, благодаря своим рвению и усердию, ставшим притчей во языцех, считал нового друга чуть ли не дополнительным предметом для изучения, понимая, что ему не зря доверили Амоса. Амос, в свою очередь, делал все, чтобы лучше адаптироваться; он видел это своей основной целью, достижение которой обеспечит ему уважение и хорошее отношение преподавателей, что для него было крайне важно.
Так что мальчишки практически все время проводили вместе – и на переменках, и на занятиях физкультурой или музыкой, и на уроках рисования, во время которых Амос лепил что-нибудь из глины или пластилина. Когда им приходилось делать уроки в школе, Пьетро рылся в словарях и для друга, но никогда не давал ему списать свой перевод из опасения быть разоблаченным и наказанным.
Позади них сидели двое резвых и предприимчивых ребят, которым удалось быстро завоевать симпатию и восхищение Амоса. Одного звали Раффаэле, другого – Эудженио. Последний особенно пришелся новичку по душе: он счел его человеком общительным и без предрассудков, похожим на него самого характером и образом жизни, вечно готовым шутить и не лишенным определенной хитрости, которая нравилась Амосу; к тому же ему не сиделось на месте, и он постоянно тащил друзей на свежий воздух.
За весьма короткий срок Амос настолько привык к школе, что уже чувствовал себя там как дома. Учитель музыки буквально обожал его и старался не отпускать от себя, частенько избавляя мальчика от необходимости посещать другие уроки, чему тот был несказанно рад. Профессор Капони даже написал для него песню, которую Амос исполнил на новогоднем празднике, устроенном директором. Там же Амос поразил всю школьную братию, спев арию Радамеса из «Аиды» Верди под фортепианный аккомпанемент самого профессора Капони, который был чрезвычайно горд своим учеником: выступление Амоса перед директором и всем преподавательским составом оказалось настолько удивительным, что профессор не находил себе места от счастья.
В конце выступления Амоса плотным кольцом окружили сверстники; множество рук пожимали его руку, обнимали за плечи или дергали за пиджак, а Эудженио, стоявший рядышком, тем временем пользовался удобным случаем, чтобы завязать знакомство с самыми хорошенькими девчонками, которые, распихивая всех, подходили поближе.
Спустя несколько дней учебный год закончился, и Амос был переведен в следующий класс с хорошими оценками. Благодаря занятиям с добрым другом Делла Роббья, по математике он тоже добился неплохих результатов.
Начавшиеся вслед за этим каникулы стали одними из тех, что не забываются никогда, но не из-за каких-либо ярких событий, а скорее из-за их полного отсутствия, что для Амоса было весьма необычным опытом.
Отец затеял в доме очередной ремонт и переоборудовал помещение, в котором хранились сельскохозяйственные инструменты, под кабинет для старшего сына. Разделив огромный ангар на несколько частей, он устроил в одном углу котельную центрального отопления, в другом – гладильную, в третьем – чулан, а в четвертом – как раз комнату для Амоса. В ней было большое окно, которое выходило в сад, на беседку, оплетенную прекрасным вьюнком. Уже в августе ветви вьюнка начинали так благоухать, что приманивали птиц, которые частенько садились на подоконник, склевывали какую-нибудь крошку и улетали прочь, радостно щебеча.