Так, пессимистическая струйка очень заметна в творчестве Державина и когда читаешь его блистательный «Водопад», то действительно как бы низвергаются перед вами полноводные каскады жизни, для того, чтоб смениться потом унылой тишиной иссякновения. «О, горе нам, рожденным в свет!» — восклицает тонкий ценитель света, знаток и любитель существования Державин. И последние стихи его, дошедшие до нас, торжественным аккордом печали завершают его поэзию:
Река времен в своем стремленья
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
В общем Державин элементами своего юмора, своей сатиры, своего трезвого духа не только разрядил то искусственное напряжение обязательной приподнятости, которое привил нашей литературе Ломоносов, но и, с другой стороны, спустившись на землю, на русскую землю, он не отказался от искренних дум о великом и вечном, от действительной серьезности и важности, от глубоких размышлений. И пусть он сам, вызвав потом известное возражение Пушкина{90}, завещал потомству: «за слова меня пусть гложет, за дела сатирик чтит», Россия с благодарностью вспоминает его не за то, что он делал, а за то, что он говорил. Есть в этом старике нашей словесности что-то молодое, что-то и нам современное, и в столетний день его смерти хочется отдать поклон его литературной жизни и тому, что осталось от нее живого.
<1916>
П. М. Бицилли
ДЕРЖАВИН
Недавно вышла биография Державина, написанная В. Ходасевичем, печатавшаяся с сокращениями в «Современных записках». Мне она представляется одной из самых содержательных, полезных и нужных книг по русской литературе, какие только были изданы за последнее время. Автор интенсивно использовал мемуары и исследования, мало кому доступные и воссоздал с необыкновенной правдивостью, проникновенностью и наглядностью образ одного из значительнейших и привлекательнейших русских людей. Прибавлю притом, что это первая литературно-обработан-ная биография Державина.
Книга Ходасевича вышла в издаваемой «Современными записками» серии «художественных биографий». Однако это, слава богу, не «biographic romancee». Автор ее писатель слишком серьезный и независимый, чтобы подчинять себя шаблонам этого модного, становящегося уже несносным жанра. Если Ходасевич не выделил в отдельную главу литературной деятельности Державина, если он только касается последней в связи с повествованием о жизни поэта, — то это у него не имеет ничего общего с «приемом» тех составителей «художественных биографий», которые ухитряются, рассказывая о «человеке», умолчать о том, что составляло его «дело» — нелепая, бессмысленная, профессионально-литературная реакция против привычного «приема» прежних биографов, состоявшего в том, что сначала писали о «человеке», затем о его «деле» (l'homme et l'oeuvre). У Ходасевича Державин-поэт не отделяется от Державина-«человека», солдата, офицера, губернатора, министра, супруга «Плениры» и «Милены». Это свидетельствует о такте автора и об его историческом понимании. Форма, избранная Ходасевичем, вполне адекватна материалу, т. е. тому конкретному человеку, о котором он написал свою книгу. Думается, что было бы насилием над материалом писать так о любом великом художнике позднейшего времени. Но было бы фальшью, непониманием главного в изображаемом предмете писать о Державине отдельно как о тамбовском губернаторе и отдельно как о «певце Фелицы».
Рассказывая как писалась ода «Бог», Ходасевич сравнивает повествование Державина о своем духовном напряжении, об охватившем его порыве творчества с тем, что писал Бенвенуто Челлини о своем экстазе при отливке «Персея». Это сопоставление как нельзя более метко, и его стоило бы развить и обобщить. Державин и Бенвенуто Челлини две родственные натуры. У обоих одинаковая горячность, искренность, первобытная «варварская» жизненная мощь, бешеный нрав и доброта, одинаковая обращенность на дело, творчество. Подобно Челлини, подобно людям итальянского Ренессанса вообще, Державин весь, целиком в деле, в деятельности, и притом так, что, чему бы он ни отдавался, он всегда остается одним и тем же. Державин просто не понял бы, что означают слова Моцарта Пушкина о счастливцах праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого Прекрасного жрецах; не понял бы, как это можно служить «Прекрасному», будучи «праздным», в чем «Прекрасное» исключает «пользу» и почему «польза» «презренна» и заслуживает пренебрежения. Глубоко правильно замечание Ходасевича, что для Державина поэзия была продолжением государственной службы. «Карьера» Державина была вместе и его творческим путем.
С редким мастерством прослежен у автора этот путь в связи с повествованием о жизни Державина, т. е. о его службе. Ибо службою для Державина почти исчерпывалась жизнь; поэзия же была творческим осмыслением жизни, не — средством спасти от нее «себя», свое «я», как для огромного большинства поэтов. Замечательно, как мало говорит Державин в своей автобиографии и в письмах о своих занятиях поэзией. Его «Записки» — типичный образец весьма распространенного в XVIII в. вида интимной — не «литературы», а «письменности»: мемуаров служилого человека. На склоне жизни служилый человек, с тем сознанием ответственности, какое отличало лучших из них (служба в тогдашних: условиях требовала громадной инициативы и потому воспитывала чувство ответственности очень интенсивно) считал своим долгом отчитаться перед самим собою и перед Россией во всем, что было им сделано. Мемуары Ив. Ив. Неплюева, кн. Я. Шаховского, Д. Б. Мертваго и ряда других выросли из отчета по службе{91}. Некоторые (Державин в том числе) прямо включают в свои мемуары разного рода «оправдательные документы», рапорты по начальству и проч. Писаны эти мемуары тогдашним «форменным», «канцелярским слогом», шершавым, неуклюжим, грузным. И тем не менее, так заразительна жизненная сила писавших, так неотразимы их простодушие и их поглощенность своим делом, «презренной пользой», столь внушительно у каждого самосознание человека, нашедшего в жизни «свое место», что мемуары эти составляют исключительно увлекательное чтение. Все в этих людях: их быт, вкусы, представления, интересы — до такой степени, казалось бы, чуждо нам, «отжито», а между тем, при чтении, они становятся как-то ближе, понятнее, роднее, нежели иные «аристократы духа», которых мы считаем нашими учителями и духовными вождями. У великого гения есть право сказать себе: «Ты Царь, живи один». Но этим самым он обрекает себя на одиночество и заставляет «чернь» испытывать к нему, как человеку, некоторую холодность и равнодушие. Державин «человечнее» Пушкина и в каком-то «чисто-человеческом» отношении ценнее.
Тем, что Державин был, прежде всего, «служилым человеком», с ранней молодости и почти до гробовой доски, обусловлены и сила, и слабость Державина, как поэта. Начать с того, что он был безграмотен (известен отзыв Пушкина о нем, как о «варваре», не знавшем родного языка). Опять напрашивается сравнение с Бенвенуто Челлини. Знаменитый филолог Фосслер говорит, что бесчисленные и грубейшие «ошибки» Челлини против грамматики составляют секрет неподражаемой силы, выразительности, индивидуальности его прозы{92}. В сущности, то же самое говорит Ходасевич о поэтическом языке Державина. Пушкин утверждал, что Державина следовало бы перевести на какой-нибудь иностранный язык: тогда бы выяснилось его истинное достоинство как поэта *. В этом Пушкин был неправ. Благодаря своей безграмотности Державин и создал свой собственный, единственный, неподражаемый по дикости, но и по могучей выразительности поэтический стиль. Во времена Державина уже существовала русская литература, как особая организованная сфера культурной деятельности, слагался общий литературный язык, уже существовали литераторы, для которых литература если не была профессией, то была главным жизненным делом. Существовали литературные школы и направления. Державин был «дикий». Если односторонне и преувеличенно мнение Пушкина, что он не знал родного языка (к простонародной языковой стихии он был, во всяком случае, столь же близок, как Челлини), то он не знал того языка, под воздействием которого тогда формировался русский литературный, — французского. Он грубо и дерзко ломал слагавшиеся каноны литературной речи. Он был признан современниками как величайший поэт, но его поэзия оставалась как-то «вне литературы». Державин не примыкал ни к какой школе и сам не создал школы. Его творчество было все в «пиитическом восторге». Элемент «художества», мастерства, артистичности отсутствовал в нем совершенно.
Очень тонко, с большим знанием дела и с такою же глубиной сочувственного понимания, с каким изобразил он отношения Державина к Фелице, к обеим женам и друзьям, характеризует Ходасевич тогдашних литераторов, литературные направления и благодушно нейтральное отношение к ним Державина.
Я позволю себе лишь одно, несущественное, критическое замечание. Мне кажется, что автор не вполне справедлив к Шишкову. Все, что он говорит о «старце», совершенно верно, но он не сказал всего. Шишков был невеждой в истории языка, путал славянский с русским, сочинял курьезнейшие этимологии, но вместе с тем он был замечательным семасиологом. Его замечания о перерождениях смысла слов, его словарные сопоставления различных языков с этой точки зрения подчас необыкновенно удачны и ценны. Семантика, как наука, тогда еще отсутствовала, и в этой области Шишков далеко опередил свое время.
<1931>
КОММЕНТАРИИ
В настоящее издание вошли работы В. Ф. Ходасевича, посвященные «допушкинскому» периоду русской истории и литературы. За пределами книги остались статьи Ходасевича «Дмитриев» («Возрождение», 1937, № 4103), «Капнист» («Возрождение», 1934, № 3298), «Богданович» («Возрождение», 1939, № 4164). Последняя является переработкой раннего предисловия поэта к изданию «Душеньки» И. Ф. Богдановича (М., 1912). Кроме того, в качестве приложений публикуются также основные работы о Державине русской критики начала XX в. и лучшая из рецензий на книгу Ходасевича, принадлежащая перу П. М. Бицилли. Составитель считает своим приятным долгом принести глубокую благодарность Н. А. Богомолову и Р. Д. Тименчику, оказавшим ему неоценимую помощь в работе.
Державин
К работе над «Державиным» Ходасевич приступил 21 января 1929 г., а завершил ее в январе 1931 г. Небольшие фрагменты книги печатались в газете «Возрождение» (1929, №№ 1433, 1591; 1930, №№ 1680, 1745, 1836). В обширных выдержках «Державин» был напечатан в «Современных записках» 1929–1930 гг. (ч. XXVIII–XLIII). Отдельное издание книги вышло в 1931 г. в Париже в изд. «Современных записок» и было встречено доброжелательными рецензиями П. Муратова («Возрождение», 1931, № 2137), А. Кизеветтера («Руль», 1931, № 3150), Р. Словцова («Последние нввости», 1931, № 3662), П. Бицилли, М. Алданова («Современные записки», 1931, № 46), А. Левинсона (Je suis partout, 1931, Mai 30).
В 1975 г. репринт «Державина» был издан в Мюнхене с содержательным предасловием Дж. Малмстеда «The Historical sense and Hodasevic's Derzhavin» («Чувство истории и „Державин“ Ходасевича»). В СССР небольшие отрывки были изданы в журнале «Наука и жизнь» (1987, № 9–10).
По обстоятельствам работы Ходасевича круг источников, находившихся в его распоряжении, был крайне ограничен. Основным подспорьем служили биографу, естественно, девятитомные «Сочинения Державина» (Спб, 1864–1883), прежде всего, «Записки» поэта (т. VI), его двусторонняя переписка (т. V–VI), «Объяснения» на свои стихотворения (т. III) и сами стихотворения (т. I–III). Подавляющее большинство цитат и данных из других источников заимствовано Ходасевичем из «Жизни Державина» Я. К. Грота (Соч., т. VIII). Для характеристики отдельных этапов биографии своего героя Ходасевич также использовал мемуары: «Взгляд на мою жизнь» И. И. Дмитриева (М., 1866), «Записки» С. П. Жихарева (М., 1890), «Семейная хроника и воспоминания» С. Т. Аксакова (Пб., 1870), «Историю Пугачева» А. С. Пушкина, труды Р. К. Шильдера «Император Павел Первый» (Пб., 1901) и «Император Александр I» (т. II–III, Пб, 1897), Я. К. Грота «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники» (Пб., 1899).
«Мы (…) не делаем сносок, так как иначе пришлось бы делать их едва ли не к каждой строке», — писал Ходасевич, предваряя издание. Учитывая ограниченный объем примечаний, комментатор также, за несколькими исключениями, не указывает источников цитат, которые могут быть отысканы в одном из вышеперечисленных изданий и без труда прослежены до первоисточника. Цель нижеследующих комментариев — исправить некоторые незначительные неточности, допущенные автором, и уточнить отдельные факты, им сообщаемые.
См. далее.
<Павел I>
О времени и обстоятельствах работы Ходасевича над жизнеописанием Павла см. вступ. статью.
Начало XX века — время резкого подъема интереса исследователей, писателей и издателей к павловской теме, стимулированного снятием цензурных запретов с публикаций о перевороте 1801 г. — частичного в 1901 г. и полного после революции 1905 г. В это время выходят в свет такие работы отечественных и иностранных ученых, как Шильцер Н. К. «Император Павел Первый» (Пб., 1901), Шумигорсхий Е. С. «Император Павел I» (Пб., 1907), Брикнер А. Г. «Смерть Павла I» (Пб., 1907 с предисловием М. Н. Семевского), Шиман Т., Брикнер А. Г. «Смерть Павла I» (М., 1909), Моран П. «Павел I до восшествия на престол» (М., 1912) и др., появляется подцензурная публикация русского перевода «Записок Екатерины II» (Пб., 1907). Кроме перечисленных изданий, Ходасевич использовал в своей работе книги Д. Ф. Кобеко «Цесаревич Павел Петрович» (Пб., 1887), А. Г. Брикнера «История Екатерины II» (ч I–V, Пб., 1885), «Записки» С. Порошика (Пб., 1881) и «Памятник прошедших времен, или Краткие исторические записки» А. Г. Болотова (Пб., 1875). Основным источником для повествования о жизни Павла — наследника престола была для Ходасевича книга Д. Ф. Кобеко, о жизни н смерти Павла-императора — книга Е. С. Шумигорского. Особая тема — сопоставление замысла Ходасевича с пьесой Д. С. Мережковского «Павел I» (1908).
Текст работы Ходасевича публикуется по рукописи: ЦГАЛИ ф. 537, оп. 1, ед. хр. 31, текст плана — ЦГАЛИ, оп. 1, ед. хр. 30, л. 17–19.[83]По-видимому, композиция «Плана» вызывала у Ходасевича сомнения, и он начал в его тексте карандашную правку, зачеркнув и вписав несколько фраз. Правка эта не была проведена до конца, поэтому мы сочли необходимым воспроизвести все слои текста. Вычеркнутое карандашом печатается в квадратных скобках, вписанное карандашом — жирным шрифтом. Для полной реконструкции замысла Ходасевича было бы полезно прокомментировать каждую фразу <Плана> соответствующими цитатами из использованных им исследований, однако по соображениям объема мы были вынуждены ограничиться лишь воссозданием событийной канвы, намеченной автором, и разъяснением некоторых его намеков.
См. далее.
<План книги о Павле I>
См. далее.