Это высокомерное посредничество не было принято в С.-Петербурге, и тем решительнее там стали готовиться к новым военным действиям, что Швеция намеревалась отнять все завоеванное царем. Она не боялась более внутренних несогласий, если б даже герцог Голштинский стал во главе русской армии. Франция, союзница дома Гессенского, вручила новому королю должные Швеции субсидии и обещала уплачивать их впредь в определенные сроки. Соглашение с Пруссиею было покончено; формальный трактат с Даниею ожидал только подписания. Король Датский отказывался в нем от всех обязательств по договору с царем, а король Шведский – от обязательств по союзу с домом Готторпским. Вот подлинные слова статьи 6-й этого трактата.
«Равным образом, так как его светлость герцог Шлезвиг-Голштинский был вовлечен в северную войну, и так как тесный кровный союз, существующий между его светлостью и короною Шведскою, мог бы показаться препятствием к решению того, что касается герцогства Шлезвигского, то его шведское величество, за себя и за корону [184] шведскую сим объявляет и обещает, что не будет ни прямо ни косвенно противиться тому, что имеет быть постановлено в пользу короля Датского относительно герцогства Шлезвигского обеими посредничествующими державами, которые содействовали заключению настоящего трактата, а также оказывать на деле помощь сказанному герцогу против короля Датского, в ущерб вышеупомянутым постановлениям".
Так как Фридрих Гессенский съумел утвердиться на престоле и привлечь к себе нацию своею щедростью и своими дипломатическими успехами, то царь не видел уже для себя такой пользы в присутствии герцога при русском дворе, как во время предложений, сделанных Вейсбахом. Поэтому он холодно принял Штамке, который в свою очередь не смел действовать решительно, и переговоры шли вяло. Посланник требовал для своего государя обладания Ливониею и помощи как в возвращении ему родовых владений, так и в притязаниях его на наследование шведского престола. Царь во всем подавал надежды, не делая никаких положительных обещаний, и хотел, чтобы герцог особым реверсом обязался возвратить ему Ливонию, когда сделается королем Шведским. Но принц этот, из опасения чересчур оскорбить шведов, отверг условие, необходимое для видов монарха, предполагавшего вступить, в качестве государя этой провинции, в число членов империи, которой она когда-то была вассальным владением. Ему отказано было в ее инвеституре в 1712 году под тем предлогом, что он не считался еще мирным и признанным ее обладателей, а потому он хотел иметь в руках все средства, чтоб достигнуть когда-нибудь устранения этого препятствия.
|
|
Герцог держал приличный двор, имел посланников при всех [185] королевских дворах Европы, при многих дворах германских, и наконец содержал большое число бедных шведских офицеров, которые называли себя и действительно могли быть его приверженцами. Средства для всего этого добывались искусством его министра, который съумел получить чрез Ло 60 300,000 ливров от регента Франции, небольшую сумму от Испании, и хлопотал о займе остального отчасти на свой собственный кредита. Напрасно просил он о ссуде герцогу своего старого друга Меньшикова, обладавшего нееметными богатствами. Меньшиков обратился за обеспечением ее к царю, а царь отвечал ему: «Пусть их терпят недостаюк, нужда приведет их к нам". Об этом узнали в Лондоне, и лучшим способом для задержания путешествия герцога в Россию признано было пособить ему немного в его стесненном положении. Вследствие чего министерство ганноверское, под видом ложной покорности воле императора, обратилось к королю Датскому с ходатайством о возвращении Голштинии. Король согласился, но довольно неохотно, объявив, что делает это из сострадания и что ничто не заставит его отказаться от Шлезвига.
|
|
Комментарии
32. Карлу VI.
33. Знаменитым представителем Германского деспотизма.
34. Это происходило 16 августа 1716 г. Под начальством Петра было 800 кораблей. См. у Бюлау, т. IX, 1858 г., стр. 363, в биографии гр. Остермана, где есть подробности о том, как Датчане боялись Петра.
35. В то время немецкие государства, входившие в состав Германской Империи, разделялись на отдельные группы или округи, которые ииели своих выборных охранителей и директоров из владетельных князей. Мекленбургия, Шлезвиг и Голштиния причислялись к Нижне-Саксонскому округу.
36. Это тот самый Гиллембург, который может быть всех раньше, еще в Гамбурге, обратил внимание на гениальные способности Екатерины II, тогда еще дитяти. В 1744 г. он приезжал в Петербург, и по его совету великая княжна занялась философиею и чтением классических писателей. Сама Екатерина признавала его своим учителем и образователем. Упомянутый заговор имел целью возвести на Английский престол так называемого претендента, т. е. Стюарта. П. Б.
37. Стюартом.
38. «Этот и следующий параграфы суть краткие извлечения из очень редкой рукописи (может быть той самой, о которой говорит Вебер, если меня не обманывает память, и которой он тщетно искал). Она содержит в себе протоколы суздальского следствия и копии с писем царицы и епископа. Обер-каммергер Берхгольц, вывезший ее из России согласился дать мне ее на несколько дней". Примеч. «Составителя Записок". Читатели припомнят, что печатаемые нами Записки суть собственно извлечения из бумаг Бассевича, о котором потому нередко и говорится в третьем лице.
|
|
39. Евдокие, как известно, впоследствии до самого восшествия на престол Петра II содержалась также в Шлюссельбургской крепости. Царевна же Мария Алексеевна, кажется, находилась там недолго, потому что скончалась в 1723 году в Петербурге. – Тут оканчивается эта вставка в Записки Бассевича.
40. Царевич Алексей был обезглавлен. См. Том III моего «Магазина", стр. 224. Примеч. Кюшинга. См. также предисловие к нашему русскому переводу.
41. Не следует забывать, что Бассевич – друг Меншикова и Екатерины.
42. Впоследствии Петра II-го.
43. Любопытная черта, показывающая, до какой закоренелости простиралось предъубеждение иностранцев против русских! П. Б.
44. Лещинского.
45. Нынешней провинции Прусской (Provinz Preussen).
46. Короля Английского и курфюрста Ганноверского.
47. Князя Ивана Юрьевича Трубецкого (отца известного Ивана Ивановича Бецкого) и Автонома Михайловича Головина, а не графа Головина.
49. Эдвига Элеонора.
50. Эрих XIV, Швсдский (ум. 1577) знаменитый деспот.
51. Вышеупомянутые Банниер и Фриц.
52. Собственно говоря, семейства у Карла-Фридриха не было, так как он был круглым сиротою, не имел ни братьев, ни сестер. Но у дяди его, епископа-регента, Христиана Августа, было несколько человек детей, из коих один сын Фридрих Адольф впоследствии возведен был имп. Елизаветою Петровною на Шведский престол, а дочь Анна-Елизавета была матерью Екатерины II. Таким образом отец Петра III и мать Екатерины II были между собою двоюродными. Мы надеемся со временем изложить точнее родство и первоначальный судьбы великой государыни. П. Б.
53. «Я чувствую, что в настоящих Записках слишком много говорится о герцоге голштинском; но подробности эти бросают новый свет на глубокую политику царя, который так искусно воспользовался надеждами, притязаниями и бедствиями этого молодого принца для подготовки себе славного мира с Швециею, подписанного в Ништате; – мира, могущего показаться изумительным всякому, кому неизвестно, какое влияние имело на заключение его пребывание герцога в Петербурге". Примеч. составителя «Записок".
54. Генерал-майор Петр Лефорт, племянник знаменитого Франца Яковлевича.
55. При Борисе Годунове (?).
56. Английскому посланнику в Стокгольме.
57. Супруг королевы шведской.
58. Тогдашний первый министр в Англии.
59. Федору Павловичу.
60. Знаменитого французского банкира и финансиста.
(пер. П. И. Бартенева)
Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Бассевича, служащие к пояснению некоторых событий из времени царствования Петра Великого. (1713-1725) // Русский архив, 1865 г. Издание второе. М. 1867
ГЕННИНГ ФРИДРИХ ФОН БАССЕВИЧ
ЗАПИСКИ
Император желал, чтобы вопрос об общем замирении Севера был предложен на Брауншвейгском конгрессе и решен там при его посредничестве. Конгресс этот, существовавший уже столько времени, вотще ждал дел, которые на нем должны были решаться и которые никогда до него не дошли. Царь назначал туда министров для переговоров о своем мире с Швециею и делал много лестного императорскому двору тем, что деятельно обнаруживал намерение обратиться к его посредничеству. Он имел [186] две весьма важные причины ласкать этот двор: во-первых, он искал для себя допущения на имперский сейм в качестве герцога Ливонского, а во-вторых, – думал заключить с домом Австрийским оборонительный союз против Турок. Ему очень хотелось привлечь к последнему и Польшу, и таким образом оградить христианство твердым оплотом; но граф Флемминг отклонил короля Августа от этого союза. У царя однажды вырвалось следующее замечание: «Флемминг никоему не доверяет, потому что всех политиков считает такими же как он сам, а ему я никогда не доверюсь". Слова эти были переданы графу, который никогда не мог забыть их и усердно содействовал отдельному миру, также наконец заключенному между Швециею и Польшею.
Так как Венский двор сделался для царя предметом особенного внимания, то он отправил туда посланником генерала Ягужинского, одного из самых приближенных своих фаворитов, который прежде был одним из наиболее угодных его деньщиков. Деньщики – это нечто в роде домашних слуг и провожатых, каких имеет всякий знатный русский. Царь брал своих из русского юношества всех сословий, начиная с знатнейшего дворянства и нисходя до людей самого низкого происхождения. Чтобы сделаться его деньщиком, нужно было иметь только физиономию, которая бы ему нравилась. Враг всякого принуждения и этикета, он допускал к себе своих дворян и камергеров только при каких-нибудь значительных празднествах, тогда как деньщики окружали и сопровождали его всюду. Они могли свободно высказывать ему мысли, серьозные или забавные, какие им приходили в голову. Случалось довольно часто, что он прерывал какой-нибудь важный разговор с министром и обращался к [187] ним с шутками. Он много полагался на их преданность, и этот род службы, казалось, давал право на его особенное расположение. Лучшим способом найдти к нему доступ было сближение с деньщиками. Сообразно своим способностям и уму они получали всякого рода должности и после того всегда сохраняли в отношениях к своему государю ту короткость, которой лишены были другие вельможи.
Ягужинский был человек чрезвычайно талантливый и ловкий; однако ж он никак не мог приспособиться к той испанской важности, которая в то время составляла отличительную черту австрийских министров и придворных. Он не исполнил в Вене того, чего хотелось царю, и так как очень скучал там, то через год добился позволения возвратиться в Россию. Между тем, как бы в замен своих неудач, он вошел в интересы герцога Голштинского и очень сблизился с его министром Бассевичем, которому впоследствии оказал немало полезных услуг.
Около 1720 года барон Гёпкен, шведский резидент в Вене и брат знаменитого статс-секретаря этого имени, оставил без дозволения свой пост и с поспешностью прибыл в Стокгольм. В оправдание такого поступка он привел, что на то короткое время, какое думал пробыть в отлучке, в Вене совершенно достаточно присутствия посланника графа Бьельке, и что для очистки своей совести он приехал представить, что отечество подвергнется всевозможным бедствиям, если наследование престола не будет обеспечено герцогу Голштинскому и если последнего не сделают посредником для заключения мира с Россиею. За эту смелость он попал в темницу, но слова его стали распространять другие. Боялись, чтоб они не сделали слишком сильного впечатления, а [188] потому король старался успокоить умы и объявил: что если нация желает мира, он доставит ей посредника с большим весом в лице регента Франции, и что если она находить нужным показать внимание к положению герцога Голштинского, он готов забыть необязательность поведения этого принца (который не только не поздравил его с восшествием на престол, но и показывал намерение как бы заподозрить самое его избрание, называя его, короля, наследным принцем, Кассельским) и представить самые ясные доказательства своего королевского к нему благоволения. Эти доказательства состояли в подарке двадцати тысяч талеров с согласия сословий и в неопределенном обещании повторять ежегодно эту щедрость, если он будет вести себя дружески в отношении к королю. Когда герцога известили о том, он сказал: «Я не настолько глуп и не на столько голоден, чтобы променять мое право старшинства на блюдо чечевицы". Он не поздравил короля и отказался от денег. Некоторые шведские офицеры приежали в Бреславль и умоляли его не пренебрегать милостями короля, но услышали от него в ответ: что принц Шведский должен получить не подарок от принца Гессенского, а пенсию от королевства, как определено было решением предшествовавшего сейма.
Такая твердость возбудила в Стокгольме опасение, что царь, не смотря на легкость, с которою он признал короля, готовил ему, в пользу герцога, какой-нибудь удар, которого должно ожидать с открытием военных действий. Поэтому там только и думали как бы отклонить его. Граф Спарр употребил столько стараний в Париже, что герцог-регент решился отправить г. Кампредона – того самого, который так искусно содействовал в Швеции заключению [189] мира с Англиею и возведению на престол короля – в С.-Петербург для предложена посредничества Франции.
Царь при этом случае счел за нужное показать свое доброе расположение двору, влияние которого в Диване было ему известно. Он объявил, что с удовольствием примет г. Кампредона и что не замедлить отправить гг. Остермана и Брюса, в качестве уполномоченных, в Ништадт, в Финляндии, для переговоров о мире с теми, кого назначить его шведское величество. Французский министр явился, и русский монарх, откровенно высказал ему свое желание покончить войну, в то же время развернул перед ним свои средства для ее продолжения. Его морские силы, назначавшиеся для действия на Балтийском море, состояли из 42 линейных кораблей, 6 больших плоскодонных судов, 15 пловучих батарей (bateaux armes), 300 галер, 300 транспортных судов для нехоты и 180 для кавалерии, 20 бригантин, 4 бомбард (galiottes a bombes) и 6 гошпитальных кораблей.
Кампредон пробыл в Петербурге четыре недели. Кроме передачи предложений о мире ему еще поручено было тайно противодействовать домогательствам герцога Голштинского и стараться расположить царя в пользу предоставления наследования шведского престола дому Гессен-Кассельскому. Это последнее предложение старался провести герцог Мекленбурский. Хотели знать, как оно будет принято, прежде нежели Франция открыто вмешается в это дело. Но царь далеко не был расположен внимать такого рода предложениям. Столько необычайных движений, направленных на отнятие у герцога всех средств, заставили его думать, что король шведский не вполне был уверен в преданности своих народов, а поступок Гёпкена [190] давал ему повод предполагать, что есть партия, втайне приверженная к поздней отрасли королевского дома. Он поэтому снова обратился к приглашению герцога не медлить приездом в Россию. Но герцог был обременен долгами, его верный Бассевич также, и разоренная Голштиния не давала еще покамест ничего. Он просил о ссуде ему денег на путешествие, и вот что по этому поводу царь собственноручно написал Ягужинскому: «Передача денег для герцога не может состояться по причине больших беспорядков, произведенных в торговле военными действиями, беспорядков, о которых ты не можешь не знать; но уверь его, что он не будет иметь недостатка ни в деньгах, ни в чем бы то ни было, когда приедет к нам. Мы, впроче, имеем верные известия, что Шведы обмануты Англичанами и сами сознаются в этом. Великобритания хотя и обещала оставить им на всю зиму 8 военных кораблей, однако ж адмирал Норрис ушел со всеми своими кораблями, не оставив им ни одной барки. Мы поэтому надеемся, с Божиею помощью, иметь господство на море будущим летом. К тому же меня уверяют, что число приверженцев герцога увеличивается в Швеции, так что приезд его весною будет необходим, и он может много потерять, если не приедет". Вследствие такого предложения Ягужинский не замедлил обратиться к герцогу с приглашением поспешить отъездом; но Бассевич, который хорошо знал царя, и который за год перед тем готов был, под собственною ответственностью привезти своего государя в С.-Петербург и там доставить ему возможность восторжествовать над своими врагами, теперь смотрел на это дело как на сомнительное. Чтоб не брать в нем на себя одного всей ответственности, он представил императору [191] мемуар с изложением доводов за и против, умоляя его величество, но выслушании мнения своего просвещенного министерства, не отказать герцогу в отеческих советах относительно того, что ему следует предпринять. Объяснением долго медлили. Наконец вице-канцлер граф Цинцендорф сообщил в ответ, что по зрелом обсуждении всего изложенного в представленном мемуаре его императорское велйчество не находить никаких причин не одобрять желания его королевского высочества ехать искать покровительства монарха столь могущественного и великодушного, как его царское величество.
Штамке предписано было представить, что для оправдания в глазах Шведской нации предприятия, к которому готовился герцог, и для успокоения его высочества на случай перемены обстоятельств, необходимо, чтобы его царское величество удостоил положительно обеспечить ему некоторые выгоды и в особенности упрочить его лестные надежды на брак с царевною Анною Петровною. Царь продолжал оставаться при неопределенных уверениях, что примет к сердцу интересы герцога как свои собственные, и что если его высочество может понравиться царев не, в чем он не сомневается, то будет очень рад иметь его своим зятем. Старались через Ягужинского склонить монарха к принятию формального обязательства по крайней мере относительно возвращения Шлезвига и относительно наследования Шведского престола. Но не смотря на весь его кредит, тщательно употребленный в дело, получен был только следующий, написанный самим царем ответ, который Ягужинский сообщил в переводе; «С Швециею не будет заключено мира без признания его королевского высочества наследником престола – вот что мы можем обещать положительно. Мы обещали бы столько же и [] относительно возвращения Шлезвига, если б не надлежало опасаться, что Дании это послужит поводом к теснейшему сближению с Англиею, – обстоятельство, которое могло бы сделать нам большое затруднение; тем более, что она ищет того же при всех дворах и будет искать со временем. Но я обещаю изустно дать свое слово касательно этого предмета министру герцога, как скоро он будет здесь, а по заключении мира обяжусь и письменно. Между тем старайся всячески при императорском дворе, чтобы возвращение это состоялось скоро; меня этим особенно обязали бы, потому что Англичане единственно при помощи вопроса о нем отторгли Датчан от нашего союза".
Чем больше медлил герцог, тем меньше важности получало присутствие его в Петербурге. Однако ж Штамке продолжал уверять в своих донесениях, что если он только хочет приехать, можно еще будет все поправить, а знаменитый маршал граф Шулембург 61, из великодушного участия в бедственном положении принца столь знатного рода, устранил и последнее препятствие к его отъезду, предложив, по собственному побуждение, ссудить ему сто тысячь талеров (ecus) без всяких отяготительных условий.
После этого оставалось только позаботиться о безопасности пути. Множество Шведов постоянно окружало герцога, и были причины не доверять некоторым из них как известным креатурам короля. Сикье, на котором, по [193] рассказам, лежало ужасное подозрение 62, появился, без всякой видимой надобности, на дороге из Польши в Курляндию, и граф Головкин, русский министр в Берлине, от имени царя советовал Бассевичу озаботиться, чтоб государь его проехал через Польшу с сохранением всевозможной тайны, так как двор Варшавский находился в несогласии с Петербургом и благоприятствовал Стокгольмскому. Таким образом Карл-Фридрих и фаворит его Рёнсдорф, переодетые русскими офицерами и снабженные паспортом от Ягужинского, в четыре дня совершили путь до Либавы, между тем как в Бреславле все считали герцога больным, и Бассевич показывал вид, что ездит совещаться у его постели. Как скоро узнали, что он в безопасности, отъезд его был обнародован и затем предъявлен дворам, с которыми он находился в дружеских отношениях, также и Шведскому Сенату, которому снова предложили готовность его высочества содействовать заключению мира. – Герцог дождался в Митаве своей свиты и с нею отправился далее.
Весною 1721 года в Ливонию прибыло множество отставных шведских офицеров, которые выдавали себя за желающих определиться в службу царя. Распространился слух, что между ними было и несколько шпионов. Трудность различить их вынудила царя издать указ, которым предписывалось всякому Шведу военного звания, находившемуся в этой провинции под предлогом искания службы, выехать оттуда в определенный срок. Вскоре затем последовала казнь князя Гагарина, [194] наместника Сибирского 63. Заподозренный и обвиненный в обогащении себя в ущерб казне своего государя, он уже около двух лет томился в темницах адмиралтейства. Царь уважал его за многие прекрасные качества. Всем известно было, что он великодушно облегчил участь пленных Шведов, сосланных в его обширную область, употребив в продолжение первых трех лет их плена более 15,000 руб. своих собственных денег на удовлетворение их нужд. Дочь его была замужем за сыном великого канцлера Головкина, а сын был женат на дочери вице-канцлера Шафирова. Не желая подвергать его всей строгости законов, царь постоянно отсрочивал его казнь и для отмены ее не требовал от него ничего, кроме откровенного во всем сознания. Под этим условием, еще накануне его смерти, он предлагал ему возвращение его имущества и должностей. Но несчастный князь, против которого говорили показания его собственного сына и который выдержал уже несколько пыток кнутом, ни в чем не сознавшись, поставил себе за честь явиться перед виселицею с гордым и нетрепетным челом. Царь велел устроить ее перед домом, в котором собирался Сенат, полагая, что преступления и упорство виновного должны подавить всякое к нему сочувствие в душе людей ему близких. Поэтому те из сенаторов, которые были в родстве с князем, не осмелились уклониться от обязанности присутствовать при его смерти. Они должны были не только скрывать свои чувства при виде этого печального зрелища, но даже обедать с царем и весело пить по обыкновению. Молодой Гагарин, который еще недавно путешествовал по Европе окруженный блеском и свитою, достойными владетельного князя, был [195] разжалован и определен на службу простым матросом. Отеческая нежность побудила Шафирова обмануть доверие, которым облек его царь в этом процессе, и утаить из конфискованного имущества преступника значительную сумму для сохранения ее своему зятю. Впоследствии это было причиною его несчастия.
На другой день после этого трагического события царь уехал в Ригу, где желал встретить герцога Голштинского. Его попечениями город этот, совершенно раззоренный войною, снова приведен был в цветущее состояние. Таможенный сбор с товаров, которые он получал большею частью из Польши и отправлял в разные порты Балтийского моря и Океана, простирался ежегодно до 700,000 талеров (ecus). Царь увидел там с удовольствием успехи в разведении большего сада, который он приказал насадить вдоль реки и окончить в три месяца, и в котором было уже поставлено 15,000 больших деревьев. Супруга его была с ним, окруженная согласно воле монарха, царским блеском, который ему всегда был в тягость и который она умела поддерживать с удивительным величием и непринужденностью. Двор ее, который она устрой вала совершенно по своему вкусу, был многочислен, правилен, блестящ, и хотя она не могла вполне отменить при нем русских обычаев, однако ж немецкие у нее преобладали.
Царь не мог надивиться ее способности и умению превращаться, как он выражался, в императрицу, не забывая, что она не родилась ею. Они часто путешествовали вместе, но всегда в отдельных поездах, отличавшихся – один величественностью своей простоты, другой своею роскошью. Он любил видеть ее всюду. Не было военного смотра, спуска корабля, церемонии или праздника, при которых бы она не являлась. При [196] больших торжествах за ее столом бывали все дамы, а за столом царя одни только вельможи. Его забавляло общество женщин, оживленных вином; поэтому она завела у себя свою перворазрядную любительницу рюмки (une biberonne de premier ordre), заведывавшую у нее угощением, напитками и носившую титул обер-шенкши. Когда последней удавалось привести дам в веселое расположение духа, никто из мужчин не смел входить к ним, за исключением царя, который только из особенного благоволения позволял иногда кому-нибудь сопровождать себя. Из угодливости же, не менее для него приятной, Екатерина, уверенная в еердце своего супруга, смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; но зато и он, рассказывая ей об них, всегда оканчивал словами: ничто не может сравниться с тобою.
Как ни дружествен и ни великолепен был прием, сделанный герцогу Голштинскому царем, но для первого он получил еще особенную цену по тому расположению, которое высказала ему царица. Вполне уверенная в своем величии, она, не боясь уронить себя, в присутствии принцессы царской крови, герцогини курляндской, сказала угнетенному принцу: что одушевленная сознанием долга, внушаемого ей могуществом, она принимает живое участие в интересах герцога и что для нее, супруги величайшего из смертных, Небо прибавило бы еще славы, даруя ей в зятья того, которого она была бы подданною, если б счастие не изменило Швеции и если б Швеция не нарушила присяги, данной ею дому великого Густава. Слова эти заставили проливать слезы всех присутствовавших, – так трогательно умела говорить эта государыня. Если б дело зависело от нее, ничто не было бы упущено, чтобы без промедления восстановить Карла-Фридриха [197] в его правах. Но хотя влияние ее на душу великого царя могло сделать много, однако ж не все. Она была его второю страстью, государство – первою, и поэтому всегда благоразумно уступала место тому, что должно было предшествовать ей.
В Риге царь сильно заболел горячкою. Чтобы вылечиться от нее, он переселился дней на восемь на корабль. По его мнению, морской воздух восстановлял здоровье, и он редкий день пропускал, не подышав этим воздухом. Вставая с рассветом и обедая в 11 часов утра, он после стола имел привычку соснуть. Для этого стояла постель на фрегате, и он отправлялся туда во всякое время года. Даже когда, летом, он бывал в Петергофе, воздух обширных садов этого дворца казался ему удушливым, и он всегда спал в Монплезире, домике, одна сторона которого омывается волнами моря, а другая примыкает к большому петергофскому парку. Здесь было его любимое убежище. Он украсил его фламанскими картинами, изображавшими сельские и морские сцены, большею частию забавные.
По возвращении в С. Петербург он отпраздновал 25-е Июня (по старому стилю) годовщину своего коронования, что делалось очень редко с тех пор как он царствовал один. При царском дворе насчитывалось, впрочем, до тридцати ежегодных празднеств, из которых четыре были в память военных подвигов, а именно взятия Нарвы, побед при Калише и Лесном (одержанной над Левенгауптом) и Полтавского сражения. В день празднования последнего царь надевал то самое платье, которое было на нем во время битвы. Но все эти празднества отличались однообразием. Те, которые приходились летом, отправлялись в садах императорского дворца и на обширном, примыкавшем к нему лугу, где маневрировали и потом также принимали [198] участие в пиршестве гвардейские полки Преображенский и Семеновский. В рощах расставлялись столы для всех значительных особ. Одним из главных был стол для духовных лиц. Сам царь иногда садился и туда, рассуждал с ними о догматах религии. Если кто-нибудь судил или делал ссылки неверно, то должен был в наказание опоражнивать стакан, наполненный простою водкою, и эти господа обыкновенно удалялись с праздника более других упившимися. Обе царицы, царствующая и вдовствующая супруга Ивана, кушали с принцессами, своими дочерьми и с дамами в большой открытой галлерее, построенной вдоль реки. За обедом следовал бал, на котором царь танцовал, как и на свадьбах знатных лиц, куда его постоянно приглашали со всею императорскою фамилиею. В молодые свои годы он любил танцы. Русские вообще имеют большое расположение к этому упражиению и исполняют его с грациею.
Первое, на что царь заставил полюбоваться в своей столице герцога Голштинского, было прекрасное здание адмиралтейства с его магазинами, снабженными множеством материалов и снарядов для постройки и оснастки тридцати или более военных кораблей. При этом случае осьмнадцатое большое судно, сооруженное на новой верфи, было спущено на воду и названо «Пантелеймоном", в честь одного из святых греческой церкви. Его строил француз, присланный герцогом-регентом для починки старого 70-ти пушечного корабля «le Ferme", который царь когда-то получил из Франции и которого его плотники не умели вытащить из воды и поставить на штапель. Работы эти, столь близкие сердцу царя, производились под управлением одного из его любимцев, Ивана Михайловича Головина, носившего титул главного строителя кораблей. Он учился кораблестроению вместе [199] с царем в Голландии, но без большего успеха, и однако ж по одному из тех капризов благоволения, от которых не изъяты и благоразумнейшие из государей, царь поручил ему пост, которого все обязанности, к счастию для морского дела, исполнял сам 64. Но взамен этого Головин был очень хорошим сухопутным генералом.