После того Бассевич и Меншиков составили план, долженствовавший определить взаимные интересы обеих сторон и понравиться царю. Они провели вместе целый день, стараясь облечь его в приличную форму. Вечером князь сообщил о нем государю, который приказал, чтобы Бассевич изложил все пункты на бумаге и на другой день утром явился к Меншикову, где его величеству угодно будет самому присутствовать при их конференции. Вот вкратце этот план, который Бассевич из предосторожности велел написать рукою Криста и не подписал:
1. Его царское величество ручается, что укрепления Тённингена не будут разрушены; обещает восстановить права дома готторпского в четыре месяца, употребить для этого все зависящие от него средства и откажется поддерживать каким бы то ни было образом интересы Дании.
2. Если король шведский возвратится, и заключен будет общий мир, царь [130] обязывается предоставить молодому герцогу голштинскому те из завоеванных областей, которых не будет в состоянии оставить за собой и не захочет возвратить.
3. Если король шведский умрет, не оставив наследников, царь будет стараться всеми мерами, чтоб наследником был молодой герцог, и поддерживать присоединение наследственных его земель к короне шведской.
Епископ-регент, взамен того обещает за себя и за малолетного герцога:
4. Заключить с царем тесный союз и укрепить его браком герцога с царевною Анною Петровною, браком, который должен состояться, если даже герцог и не получит ни трона, ни завоеванных провинций, лишь бы царь с своей стороны всячески озаботился о доставлении ему их и о восстановлении его прав. Само собою разумеется, что его величество в то же время не откажет в надлежащем объяснении относительно приданого царевны, его дочери, и торговли между Россиею и владениями голштинскими. Соединение двух морей, как было предположено прежде, устроится легко.
5. В случае наследования герцогом шведского престола, его царскому величеству предоставляется на выбор удержать за собою или Лифляндию и Эстляндию, или Ингрию и Карелию от Выборга до Нарвы. Герцог удовлетворит короля прусского с тем, чтобы он не вмешивался в настоящие предположения, а подозрение, которое пало бы на Россию вследствие присоединения герцогств Шлезвигского и Голштинского к короне шведской, будет отстранено разделением герцогств Бременского и Верденского, которые будут отданы епископу-регенту; город же Висмар возвратится герцогу мекленбургскому. Последнего будут стараться склонить к союзу с царем [131] посредством брака его с царевною Екатериною Ивановною, племянницею его величества.
6. В обеспечение настоящих обязательств будет допущено, чтоб его царское величество занял Тённииген своими войсками под каким нибудь вымышленным предлогом. Царь оставит за собою эту крепость, в качестве залога, до тех пор, пока герцог не достигнет совершеннолетия и не будет видно, какой оборот примут дела.
7. Царь и епископ дают взаимное обещание хранить в тайне настоящее соглашение, обязывая тем же и своих министров.
Петр Алексеевич явился один в дом Меншикова. Приказав изложить себе вероятность выгод каждого пункта проэкта, он взял его с собою, чтоб отдать Веселовскому 21 для перевода и потом хорошенько обдумать.
Между тем распространилось известие о скором возвращении Карла XII, и это одним разом уничтожило все происки в Швеции. Гёрц дрожал за последствия переговоров, начатых по его приказанию в Петербурге. Он поспешил отправить к Бассевичу запрещение представлять царю какие бы то ни было проэкты; но прошло уже две недели как проэкт был подан, и саксонский посланник, с которым Бассевич должен был во всем сноситься, знал о том, хотя от него и скрывали большую часть статей. Царь остался доволен сделанными ему предложениями и иаписал королю датскому письмо, в котором убеждал не разрушать Тённингена. [132]
Вольф сдал эту несчастную крепость, не исполнив кровавого предписания Гёрца относительно головы Веддеркоппа. Честность почтила здесь невинность и не побоялся навлечь на себя месть министра самовластного и жестокого. Датчане нашли в замке крепости несколько бумаг, относившихся к переговорам с Стенбоком, которые генерал этот по небрежности забыл взять с собою. Царю немедленно сообщены были с них копии, чтобы открыть ему стачку с Шведами, в которой не признавался епископ-регент. Царь обсуживал проэкт Бассевича, когда дошли до него эти неопровержимые свидетельства двуличности готторпского министерства. Он рассудил, что нельзя допустить, чтобы человек, уполномоченный делать ему лживые предложения и чернить Данию, его союзницу, оставался далее при его дворе. Вследствие того Бассевичу велено было объявить, чтобы он немедленно удалился и в короткое время выехал из России. Бассевич представлял, через посредство Меншикова, что это изгнание грозит его чести и имуществу, и что Гёрц, чтоб свалить с себя вину неред епископом, припишет непременно всю неудачу посольства неловкому поведению его, Бассевича. Меншиков был в это время сердит на Гёрца. Последций рассказал датскому министру Ревентлау о суммах, которыми приобрел себе расположение каязя. Этим путем сведение о них дошло и до царя, и Меншиков чуть-чуть не впал в сильную немилость. Потому-то он всячески протестовал против несправедливостей, которые угрожали Бассевичу. Государь русский был великодушен. «Ну, так выпроводим его таким образом, – сказал он, – чтобы двор его убедился, что вся вина неуспеха принадлежит самому двору", и приказал составить ответ на проэкт. Вот в чем он заключался: [133]
1. Его царское величество просил его величество короля датского не разрушать Тённингена, но ни за что не огвечает и никогда не откажется поддерживать своих союзников. Если б выгоды даже и не требовали этого, то святость обязательств предписывает поступать так, ибо кто теряет свой кредит, тот все теряет.
2. О доставлении Финляндии молодому герцогу будут стараться; но для этого нужно содействие епископа-регента.
3. Его царское величество не противится наследованию герцогом шведского престола и не думает, что воспротивятся и его союзники, хотя впрочем для этого необходимо предварительно знать мнение короля прусского; но королю шведскому еще так немного лет, что в настоящее время кажется неуместным касаться этого предмета. По той же самой причине его величество находит вопрос о присоединении голштинских владений к Швеции весьма ицекотливым и основанным на предположениях мало вероятных.
Относительно обязательств епископа-регента, –
4. Его величество принимает предложение о браке; но здесь ничего не может быть решено прежде достижения царевною узаконенного возраста. Царь хотя и отец ее, однако ж необходимо ее согласие. Распри между Даниею и Голштиниею могут быть устранены на Брауншвейгском конгрессе и ни в чем не касаются до его царского величества, который скорее решится быть оставленным своими союзниками, чем сам оставить их; честь его слова дороже ему всего остального.
5. Г. посланнику, вероятно, известно, что на гузумских конференциях был составлен план относительно завоеваний, который должен оставаться неизменным. Ингрия и Карелия – немецкие провинции; генерал Делагарди занял их под предлогом защиты от Польши и [134] покорил Швеции. Если его царское величество оставит их себе, а Лифляндию и Эстляндию уступить неприятелю, то последний может стеснять плавание около их берегов, опираясь на крепость Ревель и Гельзингфорс и пользуясь незначительною шириною Финского залива. Если же царь уступить Ингрию, тогда всякое сообщение с Россиею будет отрезано. Во всяком случае, здесь одинаково сменяются как та, так и другая сторона. Для чего также стараться удовольствовать только короля прусского и отнимать у датского завоеванные им Бремен и Верден, тогда как молодой герцог, сделавшись королем шнедским, должен оставить за собой свои иаследственные земли? Свет не увидит дурного обращения царя с союзниками. Ясно, что хлопочут только о том, чтоб разъединить его с верным союзником и заставить самого повредить тем важнейшим своим интересам.
6. Его царское величество не может иметь притязаний на Тённинген, потому что обязался не делать каких бы то ни было приобретений в Гермации иначе как с согласия своих союзников.
7. Напрасно требуют тайны. Предложения, сделанные г. Бассевичем, были известны задолго до его приезда. Ни в чем не видно здесь доброго и искреннего намерения. Доказательством тому служить обращение с Стенбоком и предписания, данные в то время комменданту Вольфу. Вот копии с них для сведения г. Бассевича. Всего лучше будет положить этот товар опять в тот ящик, откуда он вынут.
С. Петербург, 25-го марта 1714.
Вместе с этим документом царь приказал вручить Бассевичу ответную грамоту к епископу-регенту. В ней он говорил, что чрезвычайный посланник его светлостй был принят с отличием при [135] царском дворе, но что ни одно из его предложений не представило хоть сколько-нибудь верного ручательства для России и ее союзников.
Ожидание возвращения Карла XII заставляло даря спешить своими приготовлениями военных действий против Швеции. Он отправил в Копенгаген каммергера Ягужинского просить об ускорении высадки в Сканию и в то же время осведомиться о делавшихся там нриготовлениях для этой экспедиции. Король датский велел отвечать, что для высадки в Сканию двадцати пяти тысяч войска он ждет только удостоверения от короля прусского, что не будет тревожим со стороны Шлезвига в продолжении кампании; что он просит царя доставить ему это удостоверение и что решается, для облегчения дела, восстановить Голштинию, возвратить Тённинген войскам нейтральным и вступить в переговоры относительно восстановления Шлезвига и других претензий герцогского дома. На возвратном пути из Копенгагена Ягужинский проехал через Берлин и сообщил эти предложения тамошнему министерству. Они были найдены выгодными для епископа-регента, но святость договоров запрещала приступать к какому-либо решению без его участия. Головкин убеждал Гёрца согласиться на делаемые предложения; но Гёрц не соглашался под предлогом, что Датчане не сдержат своего слова и стараются только усыпить Пруссию, которой боятся; ставил королю на вид значение, какое он приобретет в Европе, если будет твердо и неизменно поддерживать первый договор своего царствования; уверял его, что, судя по положению дел, согласятся на полное восстановление, если он захочет решительно требовать его; доказывал Головкину, что последиее будет самым действительным средством заставить Данию серьёзно действовать для общей цели союза, потому что чем [136] менее она увидит возможности приобрести здесь, тем более будет стараться вознаградить себя на счет Швеции. После того он послал Бассевичу приказание сообщать все это и царю. Монарх не получал еще в это время роковых копии с бумаг, найденных в Тённингене, и однако ж на конференции, на которой лично присутствовал, возразил: «А если Швеция купить дружбу Дании уступкою Бременской области, дружбу Пруссии уступкою Штеттина, и после того все обратится против меня, да еще при посредстве вас, голштинских интригантов?" Немного спустя он закрыл заседание и сказал Бассевичу: «Причины ваши хороши, но у меня есть своя, лучшая: было бы недостойно меня – притеснять союзника, который вступает в переговоры для исправления своих ошибок".
Переговоры о высадке в Сканию продолжались. Король датский соглашался дать свой флот, но требовал для экипажа 800,000 рублей. Финансы царя не позволяли в то время выдать такой суммы. Он сам сознался в этом, и король предложил ему пять больших кораблей, но с тем, чтоб он снарядил их и снабдил матросами. Так как Пруссия не объявляла себя прямо в пользу Датчан, то они заподозрили, что она замышляет рано или поздно соединиться с Швециею, и потому убеждали царя предупредить ее и прервать с нею сношения. Но ничто не могло подвигнуть его на это. Он ласкал себя надеждою склонить это государство на сторону Дании, уверецный, что Карл откажется от союза с ним. Одним словом, относительно высадки в Сканию не последовало надлежащего соглашения, и царь решился обратить свои силы на Финляндию, с тем, чтоб проникнуть в Ботнию.
Датчане однако ж разрушили Тённинген, и никто не противился этому. [137] Освобожденный ими Веддеркопп отправился прямо в Копенгаген, а оттуда скоро и в Стокгольм доказывать свою невинность и обнаруживать интриги Гёрца. Сенат знал уже о них от шведского министра в Берлипе и запретил всем прочим шведским посланникам при иностранных дворах сноситься с голштинскими. Гёрц ловко съумел отклонить от себя большую часть обвинений, взведенных на него Даниею; но Веддеркопп заклеймил его несмываемыми пятнами.
Не смотря на то, что он всюду потерял к себе доверие, его неистощимый ум изобрел новую систему, противоположную той, которой он доселе следовал. Его величию и счастию не оставалось иного прибежища, как под крылом Карла XII; поэтому он сразу прекратил сношения со всеми дворами, так долго им щадимыми, и публично водрузил знамя этого героя. Голштинские войска, отозванные из Брабанта, прибыли в Померанию: вместо того, чтоб послать их для занятия Висмара и Штеттина, как следовало по договору с Пруссиею, он сделал из них наемников Швеции и заставил их присягнуть этой державе. Не уведомив о том Бассевича, он льстил себя надеждою, что новость эта, начинавшая уже распространиться, застанет его еще в Петербурге и заставит царя сослать к соболям человека, который забавлял его мнимым исканием союза и дружбы. Но гнев ослеплял его – он рассчел неверно. Наскучив бродить по краю пропасти в местах, где, со времени приказа о выезде, оставался в самом деле только из терпимости, посланник был уже на обратном пути. Он приближался к границе России, когда двор петербургский узнал об обязательстве, принятом голштинскими войсками. Посланные за ним в погоню увидели его уже вне владений царя, да и имели приказание не ехать далее и вообще не [138] слишком усердно преследовать его. Царь уважал Бассевича. Он хотя и не допустил его более к себе на аудиенцию, однако ж удостоил прийдти на прощальный пир, данный в честь его Меншиковым, и выразился, что желает, чтоб оказали справедливость его способностям, но что сомневается в том, потому что у Гёрца глаза слишком хороши, а у епископа их вовсе нет. Это однако ж несправедливо. Епископ не лишен был проницательности, но Гёрц, силою своего ума, которому вскоре подчинился и Карл XII, умел ослеплять его.
Хитрый этот министр (т. е. Гёрц) все еще постоянно оставался в Берлине, и теперь отправил к Бассевичу письмо, наполненное горькими упреками за то, что проэкт, представленный царю, уничтожает кредит двора готторпского в Швеции. Крист 22 донес ему, что посланник очень обиделся этим и думает просить епископа о позволении отправиться успокоивать Стокгольм, прежде нежели возвратится к месту своего назначения. Изменник советовал его превосходительству согласиться на такую просьбу, но в то же время приказать посланнику отправить туда, несколькими днями прежде, своего секретаря посольства, который бы мог разведать обо всем нужном и помочь ему действовать. Крист обещал в этом случае непременно устроить его погибель, а его превосходительство устранить от участия в том, что могло бы не понравиться Сенату. Но Гёрц поступил иначе. Он предупредид просьбу посланника и уведомил его, что, для доставления ему случая смягчить неудовольствие на себя в ИИИвеции, епископ-регент назначает его в Стокгольм на место графа Дерната, говорил далее, что от души поздравляет его и советует ему отправиться прямо в Гамбург, не [139] заезжая в Берлин, где его дурно бы приняли, потому что недовольны им, и что наконец, желая, для надлежащего с своей стороны распоряжения, знать в точности как происходило дело в Петербург, просит сообщить обо всем в подробрости секретарю и прислать его в Берлин для представления ему, Гёрцу, своего донесения. Кристу он сообщил копию с своего коварного письма и именем епископа приказал при отъезде завладеть, тайно от министра, всеми бумагами, принадлежещими к посольству, в особенности же письмами и инструкциями своими. Кроме того, так как Бассевич должен был проехать через Померанию, где находились тогда голштинские полки, то в тоже время отправлено было секретное предписание арестовать его, когда он приедет туда.
Среди стольких хлопот Гёрц забыл только об одном: отправить немедленно в Кёнигсберг деньги, которые посланник должен был получить там на путевые издержки. Этот случай заставил последнего остановиться там и ждать денег, но секретаря тем не менее отправить куда следовало. Снабдив его надлежащими инструкциями, он потребовал от него шкатулку с бумагами посольства. Крист сам принес ее, и уехал. Это было рано утром, в июне месяце. Бассевич провел весь день в слезах по отце, о смерти которого только что получил известие 23. Томимый бессоницею, он вздумал начать писать мемуар в оправдание своего поведения в России, и потому захотел открыть шкатулку, в которой, в предшествовавшую ночь, вместе с Кристом приводил все в порядок. Но ключ оказался не тот. Тогда подозрение (вообще редко [140] проникавшее в его душу) внезапно овладело им. Он велел разбудить слесаря, и увидел, что все похищено и что он предан в руки врагов, лишенный своего оружия. Не колеблясь ни минуты, он садится на лошадь, и скачет добрых шестнадцать немецких миль с такою быстротою, что негоннет почту, уехавшую почти за 24 часа; с пистолетом в руке останавливаем почтальона и принуждает Криста выйдти из повозки и отравиться с ним в находившийся вблизи дом. Там, в присутствии свидетелей, открыли шкатулку изменника. В ней нашлось все, даже черновое письмо его к Гёрцу и ответ на него, – две бумаги, которые обнаружили весь замысел. В этом месте Бассевич оставить Криста, не сделав ему, кроме упреков, никакого оскорбления, и возвратился с своим счастливым призом в Кёнигсберг.
По приезде туда он немедленно жаловался письменно епископу-регенту; но государь этот, несмотря на природное свое добродушие, раздраженный обвинениями Гёрца, разослал команды во все окрестные земли для арестования Бассевича. Однако ж это не имело успеха. Король прусский принял благосклонно извинения, которые Бассевич принес в Берлине в том, что сделал насилие королевской почте; взял его под особое свое покровительство, воспрещал очень долго врагу его, Гёрцу, всякий доступ к своему двору, и наконец дал ему рекомендательное письмо к молодому герцогу Карлу-Фридриху, письмо, с которым Бассевич и проехал в Швецию. Там оправдание его показалось столь удовлетворительным в глазах сената, что граф Дернат (который обвинял Бассевича от имени готторпского министерства) получил приказание выехать из королевства как человек, уполномоченный делать ложное обвинение.
1715. Такой успех внушил [141] Бассевичу смелость освободиться совершенно от зависимости Гёрца, и он объявил раз навсегда, что на будущее время считает себя обязанным подчиняться единственно приказаниям своего молодого государя, тем более, что староства его 24, Бассевича, находятся в Шлезвиге, где государь этот, по обычаю, усвоенному датским королевским домом, достиг требуемого совершеннолетия. Довольный таким предпочтением, герцог немедленно поручил ему отправиться в Турцию с тем, чтоб склонить Карла XII (дядю Карла Фридриха) ходатайствовать в Вене об императорском разрешении на признание его совершеннолетним и в Голштинии, как имперской провинции, где срок опеки оканчивался только в апреле 1718 года.
Бассевич предуведомил короля об этом деле через барона Георга Лёвена, бывшего впоследствии шведским сенатором. Он послал этого чиновника в Демотику и поручил ему передать Карлу XII мемуар, в котором излагал притеснение со стороны Гёрца и обещал, основываясь на знании намерений короля прусского, доставить союз последнего угнетенному герою при помощи уступки Штеттина. Карл сделал Лёвена своим генерал-адъютантом; доказательство, что принятое им на себя поручение не было неприятно его величеству. Ободренный такими счастливыми знаками, Бассевич отправился в путь на встречу королю. Он переехал через море, находясь в свите королевы Лещинской 25, которая возвращалась из Швеции к своему супругу. В Праге он нашел генерала Дальдорфа, ожидавшего там ежечасно [142] прибытия Карла. Но в этом ожидании прошло две недели, по истечении которых узнали, что король уже в Стральзунде. Епископ и Гёрц поспешили к нему туда. Бассевич, явившийся позже, не мог добиться аудиенции, хотя и был снабжен верительною грамотою племянника королевского; однако ж король возразил епископу, который требовал ареста Бассевича, что посланиик племянника его не может быть арестован. Генерал Бассевич, столь уважаемый Карлом, – тот самый, который впоследствии был убит на острове Рюгене и которого Фридрих IV 26 велел искать между убитыми для почетного погребения, – представил его величеству оправдание своего родственника. Герой прочел его со вниманием, но не сказал ни слова. Тоже самое сделал он, когда ему поднесли оправдание Веддеркоппа, к которому всем известно было его уважение. Дело в том, что политика Гёрца, которую он считал для себя нужною, казалась ему тогда важнее всех требований справедливости.
Вскоре гордый барон променял титул голштинского тайного советника на титул государственного министра короля шведского. Его возвышение было весьма несвоевременным препятствием для короля прусского, который обдумывал соглашение с Карлом, имевшее целью сохранить последнему его немецкие провинции за уступку Штеттина. Если б соглашение состоялось, Карл, усиленный в Швеции войсками из Померании, мог бы остановить успехи неприятеля, проникавшего в его королевство. Но Гёрц, оскорбленный неудачею в Берлине, развернул перед глазами шведского монарха целую перспективу интриг, важность которых уничтожила значение дружбы Пруссии. Карл любил обширные замыслы, и согласился с мнением Гёрца. В ответ на [143] предложения, сделанные ему Фридрихом-Вильгельмом через посредство генерала Шлиппенбаха, он объявил гордое требование о возвращении Штеттина. Требование это повторялось так часто, что наскучило наконец королю прусскому и склонило его к союзу с царем, союзу, который уже давно был предсказан этим дальновидным монархом.
II.
(По возвращении Карла XII из Турции.)
Карл XII скоро убедился, как много силы Пруссии содействовали могуществу направленной против него коалиции. Король Прусский, дружбою которого он пренебрегал, и король Датский, старинный его враг, не замедлили осадить его в Стральзунде 27. Осада была деятельна, сопротивление отчаянно. Карл, всегда удивительный по своей неустрашимости, был на этот раз снисходителен и кроток. Вот пример в потверждение того: у него оставалось уже мало полковников (большая часть была убита или ранена), и эти немногие чередовались дежурством на укреплениях. Один из них, барон Рейхель, истомленный бодрствованием и усталостью, толькочто бросился на скамейку, чтоб немного заснуть, как его снова зовут на дежурство. Он отправляется, разражаясь проклятиями. Король, услышав это, подошел к нему с ясным лицом и сказал: «Вам не в моготу, любезный Рейхель, а я только что отдохнул: ложитесь на мой плащ (который сам тут же разослал на землю) и спите. Я подежурю за вас и разбужу вас, когда будет нужно". Пристыженный полковник не соглашается, но надобно было повиноваться. Король завертывает его в плащ и отправляется на свой пост. После краткого отдохновения [144] полковник с новыми силами, с новым усердием, спешил опять жертвовать собою на службе героя, столь человеколюбивого.
1716. Чудеса храбрости Карла и его сподвижникое не могли спасти города: надобно было уступить и отдать его в руки неприятеля со всею Помераниею Король возвратился в Швецию. Неустрашимость его все еще не ослабевала от ряда неудач, но добродетель его не поколебалась: полезный обман уже не пугал его более. Гёрц убедил его в необходимости примириться с одним из неприятелей, чтобы раздавить прочих, и этот один должен был быть никто иной, как Петр Алексеевич. Он был могущественнее всех, был человек необыкновенный, единственный в своем роде, как и Карл, следовательно один, достойный его предупредительности и пожертвования провинций, которыми надлежало купить его дружбу. Карл был вовсе без средств. Вследствие обещания Гёрца собрать 10,000,000 талеров на военные издержки и отторгнуть царя от Дании, Саксонии и Ганновера, он позволил ему делать распоряжения, какие заблагорассудит, внутри королевства и заключать какие угодно трактаты вне его.
Царь, недовольный Датчанами, которые, недоброжелательствуя ему, заботились только о своих выгодах, и раздраженный против Англичан, которые противодействовали его намерению приобрести себе и по ту сторону Балтийского моря порт, и откуда можно было бы проходить в океан, царь склонялся на сторону Гёрца, и Меншиков видел с удовольствием, что прежние его старания по голштинскому делу готовы были осуществиться. Монарх колебался, решиться ли ему разом изменить образ своих действий. Он имел множество поводов к жалобам на своих союзников и мог бы составить [145] длинный и основательный манифест. Не было сомнения, что влияние его на берлинский кабинет заставило бы Пруссию соединиться с ним в союзе с Карлом, а может быть столь быстрый переворота побудил бы также Данию и Польшу немедленно согласиться на выгодный мир. Но если б переворот зтот не произвел никакого действия и если б пришлось продолжать войну, которая бы, конечно, сделалась еще ожесточеннее, – откуда взять тогда средств вести ее? У России было мало денег, у Швеции еще меньше. И можно ли было положиться на Карла и на Гёрца? На Карла, который когда-то с таким же ожесточением искал лишить престола Петра, как и Августа 28, и в котором крайние бедствия превратили надменную и открытую ненависть в мрачное и жестокое коварство? На Гёрца, рожденного для двуличности, искуснейшего из смертных в деле притворства и не старавшегося даже по наружности казаться добросовестным? Можно ли было забыть, что, когда начались его несогласия с Бассевичем, он в Стокгольме и Регенсбурге хвалился, что обманывал Меншикова в Гузуме и Суэде, забавляя его обещаниями, которых никогда и не думал исполнять, и что не успел обмануть также и царя только потому, что дело попало в руки человека слишком мало развязного и слишком ветреннего?
Эти сомнения, красноречиво выставлепные на вид Остерманом и вице-канцлером Шафировым, заставили царя решиться не спешить, дать созреть проэктам Гёрца, принимать их не иначе, как по точном удостоверении в их искренности и исполнимости, и щадить тем более своих союзников, что ему не хотелось оставить их, не сохранив [146] своей славы и не доказав их вины. Гёрц, с своей стороны, прежде нежели решительно сблизиться с царем, показывал вид, что ищет для короля и другой какой либо опоры, дабы тем придать более весу своим условиям. Таким образом, и с той и с другой стороны секретные негоциации откладывались на неопределенное время, а между тем царь не приостанавливал военных действий. Заботясь, впрочем, о покоренных своих владениях более, чем о наследственных, он обнаруживал твердое намерение не выпускать первых из рук. Жители Нарвы, уведенные в 1704 году в Россию, были вновь вызваны для заселения своего города, а вероятность скорого примирения с Швециею, за которым последовало бы и освобождение пленных обеих сторон, удвоила старания монарха воспользоваться трудами многих тысяч Шведов, бывших в его власти. Россия наполнена памятниками их деятельности. Великолепное предместье Петербурга, названное проспектом, было все вымощено их руками, и они до самого нейштадтского мира подвергались унизительной обязанности чистить его каждую субботу 29. Всех более достоин был сожаления граф Пипер, прежде столь могущественный, но потом заключенный в темницах шлюссельбургских. Шведы взяли одну русскую галеру, шедшую в Стокгольм с несколькими пленными, назначенными в обмен, и Пипера, в вознаграждение за этот убыток, заставили подписать вексель в 30,000 талеров. Он имел несметные богатства; но несмотря на то, жена его не хотела признать его подписи. Царь думал, что отказ этот был сделан по настоянию самого пленника, и потому велел [147] держать его на хлебе и на воде до окончательной уплаты денег. Пипер, ослабленный семилетним сидением в тюрьме, не мог выдержать столь жестокого и постыдного обращения, которое и было причиною его смерти!
Карл XII воображал, что всякое предприятие, не выходящее из пределов человеческой возможности, не может не удасться уму и хитрости Горца. «С тремя людьми, подобными ему, сказал он однажды графу Ферзену, я обманул бы весь мир". Он не думал ни о чем, кроме войны, и Гёрц прибыл в Стокгольм властвовать его именем. Фаворит предоставил офицерам полную свободу насильно набирать рекрут, начал ревизию всех коллегий с целью ознакомиться с внутренним устройством Швеции, установил собственною властию тяжкие налоги и издал ряд новых законов. Граф Дернат получил позволение возвратиться в Швецию для оправдания себя в глазах своего молодого государя 30, от которого все друзья Бассевича были удалены. Королевским декретом 26 ноября 1715 года в Стокгольме, по просьбе епископа-регента, была уже назначена коммиссия для рассмотрения неудовольствий герцога голштинского. Оба государя 31, объявили, что подчинятся ее решению, и прислали своих уполномоченным. Пальмфельд, рекомендованный Карлом, у которого был военным советником, явился туда от имени герцога. Обер-ландсрат Лейонштет был председателем, [148] но между членами не было ни одного сенатора. Коммиссия начала с вызова всех, кто имел что-нибудь против регентства голштинского. Само собою разумеется, что никто не явился, потому что вызову предшествовала декларация от имени короля, что всякий, кто позволит себе непочтительно говорить об этом регентстве, будет подвержен преследованию по закону, как преступник, и изгнан из королевства.