ГЕННИНГ ФРИДРИХ БАССЕВИЧ

ЗАПИСКИ

Но вот все готово к Каспийскому походу. Публикуется манифест с объяснением, что император желает только наказать невежественных ханов, позволивших себе оскорбить его, и хочет привести к повиновению непокорных подданных шаха Гуссейна, на защиту которого считает себя обязанным стать из великодушия. Такое же объяснение отправляют и в Константинополь; но там несмотря на подозрения, возбужденные им в диване, мирное расположение великого визиря сдерживает военный пыл янычар. Поэтому царь, не рассчитывавший на такой счастливый оборот дел и ожидавший, что Порта вмешательством своим превратит войну эту в крайне ожесточенную, счел необходимым лично принять начальство над своими войсками. Он сделал все распоряжения, указывавшие на возможность долгого его отсутствия, и повелел до своего возвращения Сенату и другим правительственным местам пребывать в Москве. [401]

Так как в это время некоторые из сенаторов, подстрекаемые Кампредоном, представили ему, что герцог Голштинский, ненавистный для Швеции и Дании, может послужить этим двум державам предлогом к нападению на границы государства, с таким блеском оказывающего ему свое покровительство, то он поручил внушить этому принцу, что он избавил бы от всякого беспокойства его императорское величество, если бы удалился в свои владения и остался там до возвращения государя из Персии. Оскорбленный таким предложением, герцог поручил своему министру Бассевичу войти с надлежащими представлениями об отмене подобного требования. Министр обратился к содействию императрицы, которая неотступными просьбами добилась для герцога позволения остаться в Москве с достаточным числом солдат-преображенцев, назначенных ему для караулов. Кроме того, он получил даже разрешение посещать императорских принцесс. “Ждите терпеливо нашего возвращения, — сказала императрица графу Бассевичу, — ничто не изменит моей материнской нежности к вашему государю и моего желания видеть дочь мою на престоле государства, подданною которого я родилась”. Принцессы однако ж вследствие секретного приказания, данного императором Меншикову, через месяц уехали в Петербург. Екатерина в этом походе разделяла опасности и славу своего супруга. По пути он обозрел восточные области империи, до тех пор ему незнакомые. Казань, леса которой снабжали его верфи строевым лесом и которая в продолжение трех веков не видала царей, Астрахань, которая никогда не была посещаема ими, отпраздновали его приезд большими увеселениями. Есть достоверное описание этой Каспийской кампании в мемуарах, изданных в свет под именем Нестесураноя ⁷², и автор “Преображенной России” ⁷³ приводит об ней также некоторые весьма замечательные подробности. Поход был очень труден по причине жаров, свойственных климату тех мест. Более 300 русских солдат умерло от солнечных ударов, так что император запретил под страхом смерти снимать на открытом воздухе шляпу для поклонов с 5 часов утра до 5 часов вечера. После многих завоеваний, из которых всех значительнее был Дербент, монарх нашелся вынужденным остановить быстрые успехи своего оружия по причине бури, от которой при устье Волги и по берегам Дагестана погибли почти все суда, нагруженные припасами и шедшие из Астрахани. Он предпринял тогда обратный путь в этот город, куда приехал к концу сентября, поручив продолжение военных действий своим генералам. [402] Астрахань, расстоянием от Москвы около 200 миль ⁷⁴, стоит на реке Волге, которая в 12 милях ниже впадает в Каспийское море. Город этот ведет большую торговлю с индийцами, персиянами, армянами и татарами. Тамошняя почва производит превосходные плоды, но дурные вина, потому что содержит в себе много соли. На запад простирается бесплодная равнина до самого Черного моря на пространстве 80 миль. Она перерезана болотистыми местами и покрыта слоем чистой, прозрачной соли толщиною в палец. Чем большее ее снимают, тем больше она выдается из земли, а жгучие солнечные лучи высушивают ее и очищают. Император пробыл в Астрахани более двух месяцев для разных распоряжений и для принятия многих депутаций от татар. Донесениями из Москвы его уведомили, что открытие сейма в Швеции назначено на 23 января следующего года; поэтому он посоветовал герцогу Голштинскому послать туда графа Бассевича хлопотать о признании за первым титула королевского высочества и права престолонаследия, обещая с своей стороны всеми силами поддержать эту негоциацию чрез посланника своего в Стокгольме графа Бестужева ⁷⁵ и принять на себя все по ней расходы. Герцог повиновался; Сенат выплатил графу Бассевичу 10 000 руб. на путевые издержки, и данные ему инструкции были составлены по плану монарха, который тут и себя не забыл, потому что двумя первыми пунктами предписывалось стараться о признании за ним императорского титула и о заключении наступательного и оборонительного союза между Россиею и Швециею. Из Астрахани герой прибыл в Царицын, где с грустью увидел брошенные работы, долженствовавшие соединить Волгу с Доном, или Танаисом, и исполнявшиеся последовательно полковником Брекелем, инженером Перри и князем Матвеем Петровичем Гагариным, который довел уже их до того, что в 1707 г. сотни купеческих судов свободно могли ходить по каналам, соединявшим несколько промежуточных рек, которые снабжали их водою. Работы эти оставались без поддержки по небрежности или недобросовестности губернаторов областей, столь удаленных от надзора государя. Петр Великий имел в виду восстановить их и устроить соединение четырех морей, прилегающих к границам его владений, а именно: Черного, Каспийского, Белого и Балтийского. И вот каким образом: Дон впадает в Сиваш ⁷⁶, соединявшийся проливом с Черным морем. Этой рекою [403] нужно идти вверх до Ивановского озера (Ivanoves), где она берет начало: оттуда начинается дорога, проложенная до Волги, а Волгою суда могут или спуститься к Каспийскому морю, или подняться к Ладожскому каналу и продолжать путь по быстрому течению Невы в Балтийское море; наконец Двина, соединенная с этим каналом посредством другого побочного канала, открывает путь к Белому морю, в которое она впадает. Ни один из этих каналов не был совершенно доведен до окончания, исключая канал, обессмертивший имя графа Миниха, которому император, обманутый прежними строителями, поручил его устройство и которым он был окончен в царствование Петра II. Если б можно было воспользоваться Ладожским озером, которое этот канал окаймляет не в дальнем расстоянии, то это значительно сократило бы работы; но коварное озеро поглощает слишком много судов. Искусство и опытность мореходов здесь совершенно бесполезны. Кроме почти постоянно бушующих волн, трудно измерить его глубину, которая в одном и том же месте показывает один день несколько брассов ⁷⁷, а через несколько дней ни одного. Великий царь приписывал это необыкновенное явление плавучим песчаным мелям, отделяющимся со дна или от сильного напора волн, или от извержения какого-нибудь маленького подземного вулкана.

Герой наш въехал в Москву с торжеством победителя, предшествуемый своими трофеями, в тот же день (18 декабря), как и за год перед тем, когда он вступил в эту столицу, осененный славою заключенного мира с Швециею. В Сенате царствовал раздор. Два с небольшим месяца до того ⁷⁸ Меншиков и Шафиров в этом высоком собрании наговорили друг другу таких вещей, которые не прощаются. Жалобы Шафирова были посланы монарху в Царицын; Меншиков с своими явился по приезде государя. У обоих были сильные враги. Давно уже великий канцлер граф Головкин питал неприязнь к Шафирову, любившему роскошь и хороший стол и осмеивавшему без милосердия его скупость, иногда постыдную, но бывшую единственным недостатком человека очень честного и способного. Исход дела был несчастлив для Шафирова. Его лишили всех должностей и знаков отличия, всего имущества, а сам он был приговорен к отсечению головы. Все, что могли сделать в его пользу неотступные просьбы императрицы, противопоставлявшей черным обвинениям, взводимым на него, счастливо веденные им переговоры при Пруте, было дарование ему жизни; но он тем не менее должен был вынести весь позор эшафота, и помилование возвестили лишь тогда, когда палач поднял уже топор. По приказанию императрицы [404] хирург ⁷⁹ немедленно пустил ему кровь, в которой не нашел ни малейшего следа волнения. Шафиров сказал ему: “Лучше было бы, если б вместо вас палач пустил мне кровь из большой артерии; жизнь моя истекла бы вместе с нею!” Он не предвидел, что через немного лет Екатерина, сделавшись императрицею, возвратит его из ссылки и что друг, тогда отсутствовавший (граф Бассевич), смягчит ненависть Меншикова до степени совершенного примирения, которое восстановит его, Шафирова, в прежних почестях. Несмотря на видимый перевес Меншикова, дело это навлекло ему много неприятностей. Толки, возбужденные им, убедили императора, что князь, при всех своих высоких качествах, был неисправим в скупости и происходящей от нее алчности. Монарх слишком любил его, чтоб решиться подвергнуть его публичному наказанию, но в то же время счел долгом правосудия наказать его келейно, и для этого он употребил свою собственную руку. Прекрасные украинские поместья, принадлежавшие Меншикову, были у него отобраны, и он, кроме того, заплатил 200 000 руб. штрафа. Когда император приехал к нему в первый раз после этой немилости, он увидел, что стены его дворца оклеены грубыми обоями, которые употребляются в Москве людьми низкого звания. Монарх выразил свое удивление. “Увы, — сказал князь, — я должен был продать свои богатые обои, чтоб расплатиться с казною”. — “Мне здесь не нравится, — отвечал император строго, — и я уезжаю; но я приеду на первую ассамблею, которая должна быть у тебя, и если тогда я не найду твой дом убранным так, как прилично твоему сану, ты заплатишь другой штраф, равный первому”. Он приехал, нашел убранство, достойное герцога Ингрийского, похвалил все, не упомянув ничего о прошлом, и был очень весел.

1723. Сенатор князь Голицын ⁸⁰, замешанный в деле несчастного Шафирова, был присужден, как и многие другие, к шестимесячному тюремному заключению. Но по прошествии четырех дней наступила годовщина бракосочетания императрицы, и так как она удостоила просить за него, то император возвратил ему свободу и чин, послав его выразить свою благодарность у ног Екатерины, когда она вышла в залу собрания для принятия приветствий и поздравлений. Вечером перед ее окнами сожжен был фейерверк, изобретенный ее супругом. Он изображал соединенный именной шифр их в сердце, украшенном короною и окруженном эмблемами нежности. Фигура, изображавшая Купидона со всеми его атрибутами, кроме повязки, пущенная рукою самого государя, казалось, летела на [405] крыльях и зажгла все своим факелом. Несколько дней спустя, накануне отъезда двора в Петербург ⁸¹ (25 февраля), император устроил другого рода огненную потеху, менее любезную, но весьма странную. Он собственноручно зажег свой старый деревянный дворец в Преображенском, построенный в 1690 г. Так как его обложили фейерверочными материалами, то здание это долго горело разноцветными огнями, которые обнаруживали его архитектуру и делали прекраснейший эффект; но когда материалы сгорели, глазам представилось одно безобразное пожарище, и монарх сказал герцогу Голштинскому: “Вот образ войны: блестящие подвиги, за которыми следует разрушение. Да исчезнет вместе с этим домом, в котором выработались мои первые замыслы против Швеции, всякая мысль, могущая когда-нибудь снова вооружить мою руку против этого государства, и да будет оно наивернейшим союзником моей империи!”

По возвращении в С.-Петербург император нашел сестру свою царевну Марию Алексеевну в предсмертной агонии. Замешанная в суздальском деле, она несколько лет содержалась в Шлюссельбурге, а потом в одном из дворцов столицы, где, кроме запрещения выезжать со двора, она ни в чем не терпела недостатка и могла жить, как ей угодно. Постель ее была окружена попами, которые, следуя старинному способу успокоения душ умирающих, приносили ей питье и пищу, спрашивая жалобным голосом, имеет ли она в изобилии на этом свете все, что нужно для поддержания жизни? Разгневанный тем, что осмелились исполнять в его собственном семействе нелепый обычай, оставленный уже и чернью, монарх с позором прогнал этих невежественных попов от умирающей царевны. Ее похоронили с такими почестями, как будто она никогда не была в немилости.

Петр Великий любил великолепие в празднествах; но частная его жизнь отличалась необыкновенною простотой; вилка и нож с деревянными черенками, халат и ночной колпак из посредственного полотна, одежда, пригодная для занятий плотничною и другими работами, в которых он часто упражнялся. Когда не было санного пути, он ездил по городу в одноколке, имея одного денщика рядом с собою, другого следовавшего позади верхом. Поэтому Петербург однажды был удивлен, увидев его выезжающим из своих ворот в богатом костюме, в прекрасном фаэтоне, запряженном шестью лошадьми, и с отрядом гвардии. Он отправился навстречу князю Долгорукову и графу Головкину, старшему сыну великого канцлера ⁸², отозванным от их посольств для поступления в Сенат. Долгорукий, украшенный орденом Слона, провел пятнадцать лет в Копенгагене и [406] Париже; Головкин, имевший Черного Орла, — в Берлине. Оба были с отличными способностями и превосходно образованы. Император выехал к ним навстречу за несколько верст (которых 7 составляют одну большую немецкую милю) от города, посадил их к себе в фаэтон, возвратился в свою резиденцию и провез их по всем главным улицам до своего дворца, где назначил большое собрание. “Не справедливо ли было с моей стороны, — сказал он, входя туда с ними, — поехать и привезти к себе с почетом сокровища знаний и добрых нравов, для приобретения которых эти благородные русские отправились к другим народам и которые ныне они приносят к нам?”

С марта месяца Адмиралтейству отдан был приказ государя снарядить в Кронслоте 100 галер, 28 военных кораблей и 14 фрегатов, снабдив их припасами на шесть месяцев. Он объявил, что сам примет начальство над этим флотом, но не возьмет себе того корабля, на котором до сих пор плавал и который желает не подвергать более случайностям битв и волн, а сохранить, потому что был на нем в 1716 г., когда командовал четырьмя флотами разных наций ⁸³. Он выбрал себе другой корабль с именем, означавшим счастливое для него предзнаменование, а именно корабль “Екатерина”, названный им так за превосходство его постройки и за изящество украшений, с которыми ничто не могло сравниться, хотя все было сделано в С.-Петербурге.

Все эти приготовления имели целью навести ужас на врагов герцога Голштинского в Стокгольме, где дебют графа Бассевича был очень неудачен. Ему дали знать стороною, что королева никогда не захочет дать аудиенции эмиссару герцога Карла-Фридриха, что король в угоду ей также не согласится на это. Оба в то же время объявили, что им будет неприятно, если его станут посещать. Он вооружился терпением, чтоб не испортить совершенно дела, и, умалчивая пока о главном предмете своего посольства, просил дать ему возможность выразить перед лицом престола, “что герцог признает права того, кто возведен на трон милостию королевы, его тетки, и что подчиняется постановлениям отечества, которое слишком дорого его сердцу, чтоб он мог решиться внести в него раздор”. Многие шведы, тронутые такими словами, нашли жестоким поведение Сената и двора в отношении августейшего потомка древних королей; а многочисленные офицеры, возвратившиеся из русского плена и при проходе через Москву осыпанные щедротами Карла-Фридриха (которые шли через руки графа Бассевича), считали за низость, если в угоду неумолимой королеве не окажут ему должного почтения. Скоро при помощи обедов, на которых царствовали изобилие и веселие и на которые принимались все с распростертыми объятиями, [407] Бассевич увидел свой дом постоянно наполненным гостями. Уверившись в значительном числе приверженцев, могущих противодействовать сторонникам двора, он нашел, что ему остается только запугать последних, и это удалось ему при содействии кронслотского вооружения. Шведский сейм настоятельно потребовал от короля не упорствовать в отказе, за который будет порицать его вся Европа и который мог поставить королевство в неприятное положение. Тогда аудиенция наконец состоялась 8 апреля с большою торжественностью и пышностью. Граф Бассевич поздравил короля с восшествием на престол, уверяя, что герцог одобряет сделанное нациею в пользу его величества и просит его только помнить, что нося корону Ваз, он должен заменить отца их единственному потомку, питающему к нему совершеннейшую сыновнюю привязанность. Король отвечал благосклонно, уверяя герцога в своей любви и в чувствах уважения к нему народа, который никогда не перестанет заботиться об его счастии. Когда примирение таким образом, по-видимому, совершилось, министр решился приступить к открытым переговорам. Вскоре он заявил сословиям требование о признании за герцогом титула королевского высочества, об обеспечении права его на наследование престола и об обещании ему содействия для возвращения герцогства Шлезвигского. Немного спустя Бестужев предложил им наступательный и оборонительный союз своего государя и просил о признании за ним императорского титула.

Между тем как прения и интриги волновали Стокгольм, успехи русских генералов в Персии возбудили тревогу в диване. Там сильно занялись вопросом: может ли быть долее терпима опасная помощь, оказываемая Софи царем? Как ни отличался миролюбием великий визирь, но невыгоды, которые Порта могла понести от того, были так ясны, что он уже не дерзал противоречить тем, которые стояли за войну. Капиджи-паша, уполномоченный выразить неудовольствия его султанского величества, последовал за Петром Великим из Астрахани в Москву. Его приняли приветливо, но забавляли извинениями вроде того, что никак не думали, что Порта интересуется Миривейсом или ханом Дагестанским, что честь не позволяет отказаться от сделанных уже завоеваний и что этими завоеваниями и ограничатся. Видя наконец в самом деле, что император 25 февраля оставил Москву и возвратился в Петербург, турок был некоторое время в полном убеждении, что русские не думают более о новых завоеваниях в Азии; но так как ему пришлось остаться в Москве до апреля в ожидании возвращения курьера, отправленного Кампре-доном к де Бонаку, французскому посланнику в Константинополе, то от него нелегко было скрыть приготовления к такой же кампании, как и предшествовавшая. Донесения его об них сильно встревожили султана. Области, как покоренные русским императором, так [408] и те, на которые он, по общественному мнению, простирал еще свои виды, составляли некогда владения, отторгнутые от турецкой империи. Миривейс, как правоверный, обязывался возвратить их Порте, если она не откажет ему в своей дружбе; и она готова уже была заключить с ним союз и поднять знамя войны против России; но предложение Петра Великого войти в соглашение с нею при посредничестве французского посланника успокоило ее. Франции хотелось предупредить разрыв между Россиею и Портою, потому что в Вене поговаривали о соединении с петербургским двором против общего врага христианства, и по слабости турецкого правительства могли быть сделаны приобретения от Турции, которые в делах Европы дали бы перевес австрийскому дому. Г. де Бонак приступил к переговорам. Он объявляет известия о неприязненных действиях России ложными слухами, потом удивляется, когда они оказываются верными, посылает по этому случаю жалобы в Петербург и ждет на них ответа, а между тем войска завоевателя выигрывают время и подвигаются вперед, покоряют Гилян, а наконец 28 июля берут Баку, город в высшей степени важный по своему порту на Каспийском море и по нахождению в его окрестностях петролея ⁸⁴, много лучшего в сравнении с тем, который добывается в Италии. Это драгоценное масло вытекает там из скал с шумом, подобным тому, какой бывает от кипящей воды, и сбыт его производится на значительные суммы. Взятие этого города было конечною целью Петра Великого. Он приказал продолжать военные действия только для того, чтобы не подать повода думать, будто он покидает Софи, стесненное положение которого было выставлено им как повод к войне.

Бестужеву и Бассевичу было гораздо труднее справляться с шведским сеймом, чем маркизу де Бонаку забавлять диван. Согласие на признание за герцогом Голштинским титула королевского высочества последовало через шесть недель после аудиенции его посланника у короля, и лишь тогда шведский посланник в Петербурге сделал свой первый, очень почтительный визит герцогу, которого до того времени не решался посещать. Чтоб еще более придать веса помощи России, оказываемой этому принцу в его притязаниях на наследование престола, граф Бассевич настаивал, чтобы император обручил с ним царевну Анну Петровну. Монарх отвечал, что по законам шведским предполагаемый наследник престола не может вступить в брак иначе, как с согласия сословий, что следовательно нужно получить его и что если царевна не покажет расположения к герцогу, то он, как нежный отец, никогда не потребует от нее повиновения, не будучи наперед уверенным, что она захочет удовлетвориться славою в ущерб сердечной склонности. [409]

Такие слова, казалось, предавали судьбу Карла-Фридриха на произвол его врагов. Министр опасался, что император под нерасположением дочери скрывал свое собственное. Ему хотя и нравился живой и образованный ум герцога, но тем не менее он порицал в нем недостаток деятельности, проистекавший от деликатности его организма, слишком изнеженного в детстве попечениями королевы, его бабки, и природную наклонность к покою и забавам. Впрочем, не за этим останавливалось дело, а скорее за тем, что тут вмешались происки Кампредона, который сильно противодействовал ему как из боязни французского двора увидеть соединение корон шведской и русской в лице одного государя, так и из особенной преданности, которую он, Кампредон, питал к особе короля Фридриха I ⁸⁵. Император считал Кампредона нужным человеком, чтоб еще более привлечь на свою сторону Бонака, а Бонак ему нужен был, чтоб избавиться от турок. Герцогу поэтому приходилось ждать. От него и от его министра, разумеется, тщательно все это скрывали. Кампредон был очень проницателен: их спокойствие возбудило бы в нем подозрения, и наоборот их беспокойство и волнение успокаивали его. Граф Бассевич, твердый в преследовании своей цели, решается действовать не прямо: он поверяет за тайну людям, наиболее способным разгласить ее, что брак его государя, давно уже решенный, замедляется только потому, что он не хочет во время такого кризиса, как сейм, трогать предубеждения нации против принцессы, воспитанной в деспотической среде; но что дело приближается к концу и повлечет за собою неприятные для шведов последствия, если только они не изъявят согласия на этот брак и тем не польстят императору, который, приняв это за знак уважения к своему дому и расположения к своему нареченному зятю, поверит их чувствам и переменит намерение, для-выполнения которого вооружил свой флот. Известие это шло от человека, который хотя и пламенно желал короны для своего государя, но в то же время как бы ужасался деспотизма, противного правам и привилегиям шведской нации. В это самое время русский флот, состоявший из 24 военных кораблей и 5 фрегатов, появился в 12 милях от Стокгольма. Петр Великий сам находился на нем, сопровождаемый герцогом Голштинским, который настоятельно наказывал своему министру не щадить ни трудов, ни денег для обеспечения ему неопровержимого права на наследование престола. Скоро он получил от него известие, что партия его королевского высочества приобрела такую силу, что если б он был в Швеции, то она теперь же была бы в состоянии вручить ему скипетр его предков. Но увлекаемый великодушием, которому история представляет мало.примеров, герцог, не сказав ничего [410] императору, отвечал в ту же минуту, “что подобная революция довершила бы разорение его отечества, без того уже опустошенного столькими войнами; что лучше он согласится никогда не царствовать, чем такою ценою купить корону; что он довольствуется правом на наследство и запрещает превышать данные от него инструкции”. Он прибавил приказание сжечь это письмо, не показывая его никому, потому что неблагодарные шведы, узнавши слабость к ним герцога, пожалуй, употребили бы ее во зло.

Несмотря на такое запрещение, граф Бассевич отправился с этим письмом к гордому Арведу Горну. “Узнайте, граф, — сказал он ему, — принца, которого вы бесславите и преследуете. Осмелитесь ли вы доводить его до крайности?” Он дал ему прочитать письмо, потом поднес его к зажженной свече и сжег. Тронутый Арвед Горн обещал все и многое исполнил. Но прежде посмотрим, что делал император на своем флоте, который немного спустя возвратился в С.-Петербург, где ожидали посланника от Софи.

Флот этот сдерживал как Данию, так и Швецию. Копенгагенский двор ожидал высадки для завоевания Шлезвига. Но осторожный император был далек от этого. Он прежде всего хотел обеспечить право на шведский престол за своим будущим зятем, а Шлезвиг оставлял как легкое приобретение, когда он утвердится на престоле, и как орудие для понуждения Дании содействовать герцогу к вступлению на престол за уступку ей наследственных земель.

За несколько дней до выхода в море государь послал генерала Бонна к герцогу Мекленбургскому с приглашением приехать к его двору для свидания с герцогиней, его супругой, находившейся там уже около года. Принц этот, лишенный права управлять своими владениями, вел уединенную жизнь в Данциге, отыскивая философский камень. Охранители Нижне-Саксонского округа управляли его провинциями и содержали там войска, нанятые на его счет, между тем как его собственные, которых он не хотел распустить, жили трудами рук своих в Украине, где русское правительство дало им убежище под громким именем квартир. Населяющих эту страну казаков никак не могли подчинить игу налогов: они обязаны были только выступать в поход, когда была война. Чтоб извлечь из них какую-нибудь пользу в мирное время, император разместил у них свою кавалерию, которая ремонтировалась там на их счет; но они вовсе не считали себя обязанными распространять эти льготы на иностранцев. Петр Великий готовил Карлу-Леопольду ⁸⁶, кроме примирения с его владениями и римским императором, вознаграждение из владений курфюрста Ганноверского, которое было бы никак не менее княжества Лауенбургского, на которое мекленбургский дом [411] предъявлял свои права. Но надменный герцог, нарушивший привилегии своих вассалов и действовавший наперекор Карлу VI (императору), не захотел ничем быть обязанным Петру Великому. Он не удостоил даже показать чем-нибудь признательность за приличное содержание, которым пользовались его супруга и дочь при дворе монарха. Это, впрочем, был последний шаг, сделанный государем к сближению с Карлом-Леопольдом.

Так как давно замечали, что значительная примесь пресной воды в Кронслотском и Ревельском портах способствует порче судов, то император возымел намерение соорудить новый порт в Рогервике, в 7 милях ниже Ревеля. Море образует в этом месте большой бассейн овальной формы, окруженный отвесными скалами, где может помещаться до тысячи больших кораблей и более, не принимавший в себя никаких других вод, кроме своих, которыми он наполняется через широкое устье глубиною в 18 першей ⁸⁷. Так как в этот бассейн не проходил лед ни из какой реки, то корабли могли выходить гораздо раньше и возвращаться позднее, чем в другой какой-нибудь порт на этом берегу. Вход в него должен был заграждаться длинным молом с закрытою дорогою наверху и многими батареями, уставленными пушками большого калибра; в средине выдавался большой бастион, и недалеко от него по левую сторону находилось отверстие между двумя крепостцами для прохода одного только корабля, что обеспечивало порт от внезапного нападения неприятеля. Соседние скалы облегчали устройство мола, хотя оно было очень трудно по причине значительной глубины в этом месте. Уже 130 тысяч туазов плит, наломанных из этих скал, окружали берег, когда император приказал своему флоту бросить здесь якорь. Он вышел на берег с герцогом Голштинским, со свитами своей и герцогской и с флотскими офицерами, велел самому старому священнику совершить молебствие и, сопровождаемый всеми, при громе артиллерии положил первое основание мола. Надзор за работами поручен был полковнику Любрасу. В последующие царствования работы эти то отлагались, то опять возобновлялись, так что не окончены и до сих пор ⁸⁸.

По отплытии из Регервика монарх употребил остальное время на маневры своих кораблей. Он сам командовал авангардом, адмирал Гордон — арьергардом, а великий адмирал Апраксин — центром. Постоянно заботясь о том, чтоб подать своим подданным пример полезной субординации по службе, он беспрестанно обращался за приказаниями к великому адмиралу и без его позволения не оставлял своего корабля. По возвращении флота в Кронслот [412] совершено было 12 августа торжественное освящение парусного ботика, некогда прибывшего из Англии и при царе Алексее Михайловиче перевезенного из Архангельска в Москву. На нем государь впервые начал учиться мореплаванию. Ботик снаружи обили медью для предохранения дерева от гниения, а маленькую мачту его украсили большим императорским флагом. Великий адмирал стоял у руля, адмиралы, вице- и контр-адмиралы были гребцами. Таким образом маленькое судно обошло вокруг флота для того, как говорил император, чтоб добрый дедушка мог принять изъявление почтения от всех прекрасных внуков, обязанных ему своим существованием; и когда в этом обходе оно подымалось вверх по реке, монарх греб сам с помощью одного лишь князя Меншикова. Во многих записках того времени есть описание этого великолепного морского праздника, на котором одного пороха вышло с лишком на 12 000 руб. Празднество окончилось помещением ботика в гавани, в углу почетного места, назначенного для линейных кораблей; а шесть недель спустя его вытащили на сушу и торжественно перенесли в крепость, где поставили на хранение как государственную святыню.

Приверженцы короля в Стокгольме, избавившись от царского флота, ободрились и снова наполнили Сенат криками против акта о престолонаследовании, которого требовал племянник Карла XII. Мало-помалу они привлекли на свою сторону даже самых жарких сторонников этого принца, которые при всей готовности возвести его на трон, с которого милости прежде всего посыпались бы на них, колебались однако без пользы навлекать на себя ненависть короля, способного, судя по его здоровому сложению, пережить назначаемого наследника, человека слабого здоровьем. Несмотря однако ж на все эти затруднения, Бассевич, втайне поддерживаемый Арведом Горном, выхлопотал для своего государя пенсион в 25 000 немецких талеров и пергаментный акт, подписанный королем и сословиями королевства, который гласил, что нация обязана самою почтительною преданностью потомку Густава и не имеет никакой причины в случае смерти короля обойти особу его королевского высочества, разве только он предпримет что-нибудь против короля, королевы или государства, чего никак ожидать нельзя. Но это еще не все. Множество писем от знатных шведов прислано было к императору с уверениями, что для нации было бы очень лестно видеть возлюбленного принца, потомка ее королей, в родственном союзе с царским домом; а Бестужев так часто слышал от людей сильных, что этот союз больше всего облегчил бы заключение трактата между двумя коронами, что не мог не донести об этом государю. Таким образом его величеству не оставалось уже никакого повода к отговоркам, и он предписал Бестужеву уверить, что одна из царевен назначена Карлу-Фридриху, но [413] что некоторые причины не позволяют еще сказать, которая именно. Он приказал также написать графу Бассевичу, что строитель здания должен присутствовать на празднестве его освящения и что обручение будет совершено только по возвращении его и при нем, а между тем сам отдалял это возвращение, прося, чтоб граф Бассевич своим искусством и кредитом поддержал негоциацию Бестужева. Герцог не осмелился отказать в этом желании монарху, его единственной опоре, да и, кроме того, его собственные интересы требовали, чтоб дело его было в руках человека ему преданного. Давно ожидаемый посланник Софи приехал наконец в Петербург 22 августа, а 25-го принят был там на торжественной аудиенции. Это был Измаил-Бек. Говорили, что он происходил от царской крови и что в четвертый раз уже находился в посланниках, бывши до этого посылай в Константинополь, Дели и Пекин. Императору и всему его двору он очень понравился. Шах Гуссейн, от которого дано ему было полномочие, умер во время его переезда из Тавриза в Петербург; шах Тамас, один из сыновей этого несчастного монарха, ускользнувший от жестокости Миривейса, нуждался в быстрой помощи. Измаил-Бек, чтоб ускорить ее, тотчас же предложил все, на что инструкции позволяли ему согласиться, и союзный трактат был подписан 12 сентября. Он уехал лишь через месяц, не потому чтобы ждал ратификации от своего молодого государя-изгнанника — она не могла прийти так скоро, — а для того, чтоб сделать удовольствие императору, который любил с ним разговаривать и заставлял его любоваться своим флотом и удивляться всем успехам своего царствования. Он часто видел императрицу, но тем не менее показал настолько знания света, что просил, чтоб она удостоила его публичной аудиенции прежде его отъезда. За исключением лишь того, что аудиенция эта была дана не в зале Сената, в ней соблюден был тот же этикет, как и у императора. Без ловкости, с какою Измаил-Бек приобрел доверие Петра Великого и возбудил участие к шаху Тамасу, случай, что у него были верительные письма от государя умершего, и известие, полученное вскоре после его приезда, что выгоды, которые составляли цель этой войны, получены со взятием Баку, — прервал бы переговоры о трактате, которые и без того не замедлили возбудить подозрительность Порты. Но персиянин умел преодолеть эти препятствия и оказал бы значительную услугу Софи, если б только неосторожная молодость последнего сумела ею воспользоваться. Князь Мышецкий был назначен посланником ко двору хана Тамаса и отправился с послом Измаил-Беком в Тавриз (Ис-пагань была в руках мятежников).

Получив известие, что турки собирают в окрестностях Азова 60-тысячную армию, император принял все меры на случай [414] упорной войны с ними. Более 20 тысяч человек было отряжено для исправления флота в Воронеже ⁸⁹ на Танаисе; 80 тысяч русских ждали на Украине приказания двинуться к Черному морю для покорения вновь Азова и, наконец, назначены были пункты соединения полкам, стоявшим в отдаленных провинциях, чтоб в случае нужды формировать из них корпуса. Переговоры о дружелюбном соглашении тем не менее продолжались, и г. де Бонак без устали трудился над ними.