Гасан ГУСЕЙНОВ
доктор филологических наук, директор Центра гуманитарных исследований РАНХиГС
Аристотелевские категории устроены так, что каждая из десяти может стать центральной. И категория времени, хотя она и является не первой, для нас сегодня становится основной.
Очень интересно, что Аристотель избегает слова «время», когда говорит об этой категории. Он говорит о том, когда нечто было. Итак, что такое время? Время — это ответ на вопрос «когда?». Это не длительность, это не философская категория. И этот ответ на вопрос «когда?» дать иногда очень трудно. Можно сказать «никогда» или «всегда». Вот эти две крайности — «никогда» и «всегда» — говорят о том, что время является для нас загадкой. И мы всю жизнь пытаемся эту загадку разгадать. И когда такая бескрайняя загадка стоит перед людьми, они на этот вопрос дают очень разнообразные ответы. Попробуем их рассмотреть с точки зрения греческой мифологии.
Первое, с чего начинается, — это Хронос. А Хронос — это Кронос, а Крон — это сын матери Земли и отца Неба, который возник когда-то. Значит, время не существовало всегда, оно возникло после появления пространства. Интересно, что родилось оно и в греческой, и в еврейской традиции очень похожим образом. Немножко потеснилось то, что было до времени, и появилось пространство, внутри которого могло родиться время. У евреев потеснился всемогущий и иногда добрый Б-г, у греков распахнулась молчавшая пасть Хаоса — Хасма. Вот эта исходная связь времени и первичного пространства потом, как ни странно, будет снова востребована — в современной науке. Если прочитать, например, Стивена Хокинга, мы поймем, что вот это представление о времени и пространстве имеет связь с архаичным греческим представлением, что время возникло из ничего, или после того, как кончилось «ничто». И вот из этого Хаоса возникает бог Кронос. Он тезка времени, и он начинает с того, что пожирает своих детей. Эта функция времени, поедающего человека, понятна. Каждый человек замечает новые морщинки у зеркала или седые волосы — отмеряет этим свое время.
И вот это мифологическое время, как время пожирающее, содержит в себе еще один очень интересный элемент.
Дело в том, что главный атрибут Кроноса у древних греков — это серп или коса. В данном случае — орудие, оскопляющее Урана. Кронос заставил отца остановить процесс воспроизводства, постоянного порождения богов. Иначе говоря, до того, как стать божеством, порождающим собственных детей, которых он тоже будет пожирать, Кронос совершил преступление против того, кто возник первым, и обрезал, остановил его. Нам этот серп еще понадобится. Мы пока его держим в памяти.
И мы знаем эту пожирающую функцию времени из последнего стихотворения, оставленного на грифельной доске Г.Р. Державиным:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Итак, время граничит с вечностью. Что такое эта вечность, мы понимаем так же мало, как и о том, что такое время. Потому что время постоянно исчезает. И как оппозиция этому времени, исчезающему и вместе с тем пожирающему нас, рождается представление о вечности как о покое, об остановке всего, о пребывании всего сущего по ту сторону этого мира. О том, внутри чего нет движения. Платон говорит, что «время — это подвижный образ вечности».
Вот это страшное время, которое с серпом идет и обрезает жизнь, — это, оказывается, только подвижный образ того, в чем на самом деле нет никакого убытка. И все остается, как оно было когда-то изначально. Эта мечта о вечном присутствует и в греческом представлении о времени. Она имеет то же пространственное выражение. Вечная жизнь — это та жизнь, которая наступает после смерти, когда души отправляются на Острова блаженных, например.
Рассуждение о возможности вечности и есть в каком-то смысле естественное движение нашего сознания в пику наблюдаемому процессу старения и пожирания временем нас самих, процессу боязни. Это не очень уклюжее выражение, но страх — это не просто состояние, это процесс, который по ходу жизни человека нарастает. Поэтому мечта о вневременном постоянно присутствует и в греческом мифе, и в нашей жизни.
Мы понимаем, что время — это некая длительность, которой присуща способность заставлять нас забыть о прошедшем. Минувшее забывается, должно быть забыто. А мы сопротивляемся. Память слабеет, а мы сопротивляемся. Мы хотим помнить об этом.
Тот образ реки времени, о котором мы знаем не только от Державина, конечно, но и от Гераклита, когда он говорит о реке, в которую нельзя войти дважды. Другой философ, Кратил, сказал, что и один раз нельзя войти в реку, потому что мы этого времени не видим. Мы видим только, что оно нас смывает, а самого времени мы не видим. Вот откуда представление о нескольких реках времени. Это река Стикс последних времен в жизни каждого, которая сжигает, удушает или, по другой версии, замораживает человека, как Коцит. Это — река Лета, попадая в которую и напиваясь из которой, человек забывает все свое время, накопленное в жизни.
Но это и удивительная река Фазис (мы все знаем это слово — «фазис» или «фаза»), это река в Колхиде, река, на берегу которой жила Медея — знаменитая волшебница, племянница Цирцеи. Это та самая Медея, которая умела, как и фессалийские ведьмы, сводить луну на землю. Кстати, в загробном царстве она станет супругой Ахилла. А мы с вами пользуемся, когда говорим о таком удивительном астрономическом явлении, выражением «фаза луны». Фаза! Что такое фаза? Это единица времени, связанная с событием. С событием астрономическим, с событием житейским.
И эпоха — греческое слово «эпохэ» — что это такое? Слово, имеющее два значения. Помните серп (когда мы говорили о серпе Кроноса)? вот этот серп действует и здесь. Эпохэ, с одной стороны, — это воздержание, отказ от чего-то, некое перехватывание и удержание дыхания. Живя в начале какой-то эпохи, мы еще ничего о ней не знаем. Но живя в конце эпохи, мы прощаемся со своим временем. Слово «эпоха» означает некий очень продолжительный отрезок времени, который характеризуется некоторыми устойчивыми и как бы не развивающимися чертами.
Например, мы можем говорить об эпохе Средневековья, об эпохе Возрождения, об эпохе Великих географических открытий, об эпохе крепостного права. Это время, качественно очерченное, когда целый мир вдруг задержал дыхание и пока не дышит другим, не своим, новым воздухом. А потом — «отпустил», и наступила другая эпоха.
Течение времени вызывает постоянные страхи, а память о них торопит мечту о единственном миге пересечения с вечностью. В греческой мифологии есть один эпизод, удивительный и страшный, в котором соединились эти два представления о времени текущем, убегающем, безвозвратно уничтожающем, и о времени как о мгновении, соединяющем человека с вечностью, о которой он ничего не знает и не может узнать. Это сцена в «Илиаде», когда Ахилл убивает амазонку Пентесилею. Мы этот эпизод знаем из многочисленных изображений на вазах. По мотивам этой сцены есть замечательная картина у Климта: со склоненной головой мужчина и рядом с ним женщина, которая смотрит на него. Амазонка Пентесилея, которая пришла на помощь троянцам, сражается с Ахиллом. Ахилл пронзает ее своим копьем. И в то мгновение, когда он уже убил ее, она посмотрела ему в глаза, он заглянул в ее глаза, и они влюбились друг в друга. И вот этот миг перехода из жуткого, кровавого, пожирающего потока времени — в вечность описан греческим поэтом так, что не остается никакого сомнения в том, что действительно, наряду с потоком времени, уносящим нас куда-то, есть уверенность в вечном, а не только мечта о вечном.
Как греки говорили: от взгляда рождается любовь. Оказывается, вот это представление, такое, казалось бы, банальное, пошлое — о вечной любви, имеет основу, и вот здесь его корень.
Эта встреча лиры и трубы, поэтического слова и воинского подвига (который состоит в убийстве), с одной стороны, разрешает загадку времени, а с другой стороны, прячет это представление внутри нас самих. Так что разгадать загадку времени так же просто, как увидеть собственные уши или укусить себя за локоть.