Кто это написал? Один из тех безымянных служащих, кто не продержался и пары недель, прежде чем начал сходить с ума? Кстати говоря, забирая его из поселка, Грейнджер смотрела на него так, словно размышляла, не сходит ли он тоже с ума. Или не собирается ли исчезнуть за тем же самым горизонтом, что и Тартальоне с Курцбергом.
Все еще голый после душа, Питер стоял перед зеркалом и изучал перемены, которые произошли с ним за время второго пребывания среди оазианцев. Верхушки ушей у него и правда обгорели. Короста опаленной кожи виднелась и вдоль надбровных дуг. Ничего впечатляющего. И вообще, у кожи загорелый и здоровый вид. Он похудел, вон, ребра видны. Сбривая бороду, Питер обнаружил, что жировая складочка — намек на второй подбородок — исчезла, лицо очертилось резче и вид у него стал не такой кроткий. Впрочем, эта кротость была обманчива. Во времена своей бродяжьей жизни он не раз пользовался этим ложным впечатлением — мягкие черты его лица, лучащиеся этакой буржуазной порядочностью, внушали людям, что ничуть не опасно оставить его на минуточку одного на кухне или на заднем сиденье машины. За эту минуточку он воровал у них фотоаппараты, мобильники, украшения — все, что плохо лежало. А час спустя продавал украденное, а еще через полчаса уже нюхал или глотал то, что купил на вырученные бабки.
«Все согрешили и лишены славы Божьей»[18] — это один из главных стихов, спасших его в итоге, один из тех библейских отрывков, который все знают, но никто по-настоящему не понимает до тех пор, пока не падет до крайнего предела, задыхаясь от собственной мерзости.
Он присыпал тальком слегка воспалившиеся паховые складки. На нежной плоти мошонки виднелись маленькие царапины — от расчесывания, очевидно, хотя он не заметил, когда поранился. Царапинки были темные и чистые. День-два, и заживут. Верхушки ушей и надбровья скоро начнут лупиться, обнажая свежий и плотный розовый эпидермис. Впалый живот снова округлится, стоит плотно поесть разок-другой. Грибок между пальцами ног исчезнет, стоит несколько раз помазать там лосьоном, который дала ему Грейнджер. Отеки на коленях и лодыжках тоже скоро опадут.
|
|
Увидь Би его сейчас, она бы встревожилась не на шутку Она не выносила травм у него на коже, тряслась над каждой царапиной на руке, настаивала на повязке там, где ранка уже к вечеру наполовину зажила бы. Она любила целовать ему кончики пальцев всякий раз, когда он второпях откусывал ноготь. Сейчас бы от поцелуев отбою не было.
Он ей до сих пор не написал. В ящике с входящими скопилось по меньшей мере двадцать пять писем. Три или четыре пришли за последние часы, когда Би уже высчитала, что он должен бы вернуться. Он не был готов к встрече с ней, даже посредством букв, которые она написала. Ему было необходимо акклиматизироваться к жизни за пределами оазианского городка. Нужно приспособиться к сложным мелочам человеческого общения.
— Ну и как там эти ребята из Города Уродов?
Тушка лучезарно улыбнулся, давая понять, что и не думал никого обижать. Борода у него была уже довольно густой, она его старила; на шее, там, где жесткие как проволока волосы касались кожи, виднелись красные расчесы. Питер с первого взгляда понял, что дни этой бороды сочтены — очень скоро Тушка ее сбреет. И что заставляет людей вечно менять свою внешность лишь для того, чтобы вернуться к тому, что им действительно подходит? В чем тут секрет?
|
|
— Э-э… нормально, — ответил Питер, помедлив несколько секунд. — Они хорошие люди.
— Да? А как ты это понял?
Они сидели за столом в сшиковском кафетерии. Тушка орудовал вилкой в тарелке спагетти болоньезе (спагетти из бе-лоцвета, «мясной фарш» из белоцвета, привозной томатный соус, привозные травы), а Питер ел блинчик (стопроцентный местный продукт). В воздухе теснились звуки: шум дождя, ритмично стучащего в стекла, путаница из разговоров других посетителей, звон тарелок на подносах, скрипение стульев, звук открывающейся и закрывающейся двери и голос Фрэнка Синатры, напевающий «Моя смешная возлюбленная». Для Питера вся эта трескотня и гомон были чрезмерными, но он понимал, что проблема в его личном восприятии, что надо просто попытаться войти в ритм. Метафорический ритм, разумеется: никакие усилия не смогли бы примирить его с Фрэнком Синатрой.
Чьи-то пальцы — большой и средний — защелкали у него перед носом.
— Питер, ты где витаешь? — спросил Тушка.
— Извини, просто я и правда не люблю такую музыку.
Ответ был уклончивый, но тоже правдивый. Самодовольное вибрато Синатры, усиленное до такой степени, что прорывалось и сквозь весь этот гам, подталкивало Питера переступить за грань выдержки, как некий шутник, без конца тычущий тебя под ребра.
— А по мне — терпимо, — пожал плечами Тушка. — Это же просто рябь в эфире, Питер. Молекулы возбуждаются на несколько секунд, а потом снова успокаиваются. Ничего особо раздражающего.
|
|
«И каждый день как Валентинов день», — мурлыкал Синатра, а Тушка накручивал на вилку очередную порцию спагетти.
— Кто-то гонит на альбом Фрэнка?
К ним бочком пробиралась, неся вазочку с десертом, женщина, сидевшая за соседним столом. Это была коллега Би-Джи, они были даже похожи, несмотря на белокожую блондинистость женщины. Она уставилась на Питера с шутливым осуждением:
— Кажется, мне послышалось, что хулят божественного Фрэнка?
— Простите, — ответил Питер, — я не подумал.
— Непревзойденный американский песенник, — пояснила она бесстрастно. — Не сравнимый ни с чем. Одно из величайших достижений человечества.
Питер почтительно кивнул:
— Наверное, я уже не в том возрасте, чтобы оценить его.
— А сколько вам?
— Тридцать три.
— А мне тридцать два!
— Ну, я англичанин, это другое дело…
— Эл Боули, Ноэль Кауард, Ширли Бэсси? — Она произносила эти имена так, как будто каждый, рожденный в Британии, должен раздуться от гордости, услышав их.
— О господи, — вздохнул Питер. — Я же… это мне не по силам.
Возникла пауза, во время которой Фрэнк Синатра завел куплеты про маленького старого муравья и большой фикус[19].
— Ничего, — смилостивилась женщина. — Бывает. Не могут же все любить одно и то же. Это не возбраняется.
Питер вспомнил наконец, как ее звали, — Ирис. Ирис Бернс. Атеистка, выросшая в семье пятидесятников. Она любила поиграть в карты. Когда-то у нее была сестричка, которая утонула в бассейне на заднем дворе. Они с Би-Джи любили пошутить насчет центробежной силы. И она была гетеросексуалкой, несмотря на свою мужиковатую внешность. Ни один из этих клочков информации о ней не помог Питеру придумать мало-мальски вразумительную ремарку. Даже назвать ее по имени было уже поздновато, тем более что она может предпочесть, чтобы он называл ее Бернс, как все остальные.
Почему пустейший разговор оказывается чреват всяческими ловушками и подвохами? Отчего люди не могут просто помолчать, пока не найдется действительно существенной темы для того, чтобы высказаться, как это делают оазианцы?
— Дай ему передохнуть, — сказал Тушка. — Он только что вернулся из долгой командировки в Город Уродов.
— Да ну? — удивилась Бернс, она с грохотом поставила свой десерт и уселась за их стол. — Надо бы вам в следующий раз мазаться лосьоном от загара.
— Так и сделаю, — ответил Питер.
Он знал, что лицо у него краснее, чем положено, ибо он имел глупость надеть поверх футболки еще и свитер. Тогда ему казалось, будет правильно показать всем, что он нормальный городской парень, а не придурок, сбежавший из пустыни.
— Удивлена, что вам пришлось так много быть на солнце, — сказала Бернс, размешивая в вазочке темно-красный сироп с чем-то похожим на йогурт, пока субстанция из белой не превратилась в розовую. — Они ведь нечасто выходят на улицу или нет?
Питер отвернул ворот свитера, чтобы дать шее проветриться.
— Они почти каждый день работают на открытом воздухе.
— Ну?
— Да.
— И что делают?
— Выращивают и собирают урожай, чтобы сделать для нас еду.
Бернс съела несколько ложек десерта.
— А знаете, я объездила все поселение по периметру и нигде не видела ни плантаций, ни огородов — ничего.
— Это потому, что они прямо в центре.
— В центре?
— В центре поселения. — Питер глубоко вздохнул, пот разъедал ему лоб. — Разве мы это уже не проходили?
— Наверное, с другой женщиной, милый.
— Не называй его милым, — предупредил Тушка. — Он священник.
— Поля находятся внутри поселка, — объяснил Питер. — Все здания построены вокруг них.
— Вполне логично.
— Логично? Почему?
— Они очень скрытные.
Питер отер рукавом пот со лба:
— Не поэтому…
Он не договорил, ослаб. Флотилия детишек пришла на подмогу Синатре, подпевая в припеве «Больших надежд». Под их напором у Питера разом пропало всякое желание объяснять особенности сельского хозяйства оазианцев.
Бернс встала и гаркнула на весь зал:
— Эй, Станко! А поставь-ка что-нибудь инструментальное, а то пастор мучится.
— Да нет, в самом деле, что вы… — запротестовал Питер, когда все, кто был в кафетерии, обратили свои взоры на него. — Не надо…
Но он почувствовал облегчение, когда голоса Синатры и школьного хора исчезли на полуслове и вместо них забренькало фортепьяно под баюкающий шелест маракасов.
Бернс снова уселась и разделалась с десертом. Тушка доел остатки болоньезе. Питер проглотил всего несколько кусочков блина и наелся. Он откинулся на спинку стула, и дружеские разговоры десятков людей зашелестели мимо его ушей: легкая смесь технического жаргона, болтовни о еде, вежливых споров насчет практического решения каких-то задач и бессмысленная мешанина еле слышных слов и фраз, и все это переплеталось с бразильской самбой.
— А какую музыку вы
любите,
Питер? — спросила Бернс.
— Э-э…
В голове у него было пусто. Имена и названия, которые он прежде мог бы выпалить одним духом, стерлись из памяти напрочь.
— Если честно, — сказал он, набрав воздуха побольше, — я не большой ценитель записей. Я больше люблю живую музыку, люблю присутствовать при исполнении. Таким образом наслаждаешься не столько музыкой, сколько торжеством самого момента, когда люди делают что-то вместе на публике. Что-то может пойти ужасно неправильно, но благодаря сочетанию таланта, доверия и энтузиазма выходит великолепно.
— Ну, тогда вам стоит вступить в наш хоровой клуб.
— Хоровой клуб?
— Да, у нас группа. Мы встречаемся каждые сто восемьдесят часов и поем хором. Совершенно неформально. Вам бы понравилось. Вы тенор?
— Я… пожалуй, да.
— А Би-Джи самый басовитый бас, какой вы когда-нибудь слышали. Вам надо послушать, как он поет.
— Я бы охотно.
— И Синатру мы не исполняем.
— Это обнадеживает.
— Я надеюсь. — Голос ее звучал абсолютно искренне.
Питера внезапно осенило, что она старается не дать ему оторваться от людского сообщества, остановить его превращение в аборигена.
— А много народу приходит? — спросил он.
— Зависит от загруженности. Но меньше шести не бывает. Иногда до десятка набирается. Никому не отказываем, Питер. Это полезно для души. Если вы не рассердитесь, что я так говорю.
— А Тушка поет с вами?
Тушка заржал:
— Куда мне! У меня голос как у вытяжки. Как у
испорченной
вытяжки.
— Петь может всякий, — не сдавалась Бернс. — Нужна только тренировка. И уверенность.
— О, уверенности у меня хоть отбавляй, — сказал Тушка. — И голос как у вытяжки.
Бернс с состраданием посмотрела на Тушку:
— У тебя соус в бороде, милый.
— Твою ж мать, простите за выражение. — Тушка принялся перебирать пальцами заросли на лице. — Так, все — хана этой бороде.
— Выбритому тебе лучше, Тушка, — сказала Бернс, промокая губы салфеткой (льняной салфеткой; СШИК не использовал одноразовые бумажные), а потом обратилась к Питеру: — А вот вам идет борода. Я видела, когда Грейнджер вас привезла. Стильно смотритесь.
— Спасибо, но… Я просто не имел возможности бриться, пока был в отъезде. У меня электрическая бритва, а там, видите ли… э-э…
«Что за чушь я несу, — думал он, — неужели больше не о чем поговорить?»
— Значит, — подытожила Бернс, — условия в Си-два действительно так примитивны, как говорят?
— Кто говорит, что они примитивны?
— Все, кто там бывал.
— А кто там бывал?
— Грейнджер…
— Грейнджер не заходила дальше внешнего периметра. — Он поймал себя на том, что не может удержаться от осуждающего тона в голосе. — Не думаю, что она хоть раз перешагнула порог оазианского дома.
Брови Бернс при слове «оазианского» поползли вверх, но она мгновенно спохватилась:
— Так на что оно похоже? Как они живут?
— Ну, их жизненные условия довольно… минималистичны. Я бы не использовал слово «примитивны». Я считаю, что они живут так, потому что таковы их предпочтения.
— Так электричества у них нет?
— Они в нем не нуждаются.
— А что же они делают целыми днями?
Он собрал все свои силы, чтобы скрыть, насколько возмущен этим вопросом.
— Трудятся. Спят. Едят. Беседуют друг с другом. Точно так же, как мы.
— А
о чем
они беседуют?
Он уже открыл рот, чтобы ответить, но та часть мозга, из которой он собирался извлечь ответ, оказалась наполнена невразумительным лепетом, абстрактными шепотами на чужом языке. Как странно! Когда он был рядом с оазианцами и слышал их разговоры, он так привык к звучанию их голосов, так приобщился к языку их тел, что ему почти казалось, он понимает, о чем они говорят.
— Я не знаю.
— А можете сказать на их языке: «Привет, рад вас видеть»?
— Извините, нет.
— Тартальоне все время пытался кого-то из нас этому научить…
Тушка хрюкнул:
— Это он думал, что это значит «Привет, рад вас видеть». Он просто повторял то, что эти ребята говорили ему при встрече, ага? Блин, а ведь это могло означать: «Проходи, чувачок, не стесняйся, давненько мы не кушали итальяшек».
— Боже, Тушка! — сказала Бернс. — Бросал бы ты эти свои людоедские шуточки, а? Эти ребята совершенно безобидны.
Тушка потянулся через стол, глядя Питеру прямо в глаза:
— Кстати, это мне напомнило — ты не ответил на мой вопрос. Ну, перед тем, как нас грубо перебил Фрэнк Синатра.
— Э-э… не мог бы ты освежить мою память?
— Откуда ты знаешь, что эти ребята — «хорошие люди»? В смысле, что такого хорошего они делают?
Питер задумался над этим. Струйки пота щекотали шею.
— Скорее, потому, что они не делают ничего плохого.
— Да? Тогда в чем твоя роль?
— Моя роль?
— Ага. Священник нужен для связи людей с Богом, ведь так? Или с Христом, с Иисусом — без разницы. Потому что люди грешат и им нужно прощение, так? Так в каких грехах исповедуются эти люди?
— Ни в каких, насколько я понимаю.
— Так… Может, я ошибусь, Питер, но… тогда в чем здесь дело?
Питер снова отер лоб:
— Христианство нужно не только ради прощения. Оно нужно еще и ради наполненной и радостной жизни. Видишь ли, христианин испытывает огромную эйфорию — вот чего не понимают многие. Это глубокое удовлетворение. Когда ты просыпаешься утром и испытываешь восторг перед каждой минутой, которая тебя ждет в этот день.
— Ага, — сказал Тушка серьезно. — Только гляньте, какой счастливый народец живет в Городе Уродов.
Бернс, обеспокоенная, что разговор принимает нешуточный оборот, коснулась плеча Питера и указала на его тарелку:
— Ваш блинчик остывает.
Он посмотрел на свернутый в трубочку блин. Тот несколько подсох и напоминал резиновую собачью игрушку-косточку.
— Думаю, мне придется оставить его, — сказал он и, вставая из-за стола, почувствовал, что невыносимо хочет спать и что он ошибся, решив, будто уже готов к выходу в общество. Он собрал все свои оставшиеся силы, чтобы идти ровно, не качаясь, будто пьяный. — Надо бы мне полежать. Пожалуйста, извините меня.
— Декомпрессия, — подмигнул ему Тушка.
— Отдохните хорошенько, — пожелала Питеру Бернс и прибавила, пока он брел к выходу: — И не отдаляйтесь от нас!
У себя он рухнул на кровать и проспал около получаса, а потом его разбудила тошнота. Он выблевал в унитаз непереваренный блин, выпил воды и почувствовал себя лучше. Питер пожалел, что не захватил с собой стебель คฉ้รี่ค — если его пожевать, рот будет свежим даже без воды. В поселении у него вошло в привычку пить очень мало, наверное меньше литра в день, несмотря на жару. Все выпитое сверх того вызывало лишь ощущение перегруженности — это как пытаться перелить ведро воды в маленькую бутылку. Тело не настолько велико, чтобы вместить в себя все, организм будет принужден искать способ избавиться от излишков.
Дишдаша была еще влажной, но сохла быстро. В предвкушении того, что он скоро снова ее наденет, Питер разоблачился до трусов.
Потом, несколько минут спустя, он избавился и от них. Трусы его раздражали.
Питер, почему ты мне не пишешь? —
спрашивала Би в последнем своем сообщении, том, которое только что поступило
. — Я понимаю, что ты, наверное, занят, но здесь так все трудно, столько проблем навалилось, и все приходится решать без твоей поддержки. Я не отрицаю, что беременность, наверное, сделала меня слишком уязвимой, и мне не хотелось бы казаться озабоченной самкой, в которой гудят гормоны, но твое молчание меня убивает.
Кровь бросилась ему в лицо, оно вспыхнуло до самых кончиков ушей. Он подводит свою жену, подводит свою жену! Он обещал ей писать каждый день. Он был занят и сбит с толку, и Би это понимала, но… он нарушил свое обещание и продолжает нарушать. А теперь, страдая из-за него, она говорит ему об этом прямым текстом.
Если бы она прислала ему только этот первый абзац — пять строчек, — может, он сумел бы ответить немедленно, пятью строчками тоже. Мгновенный луч утешения. Но письмо было длиннее. Гораздо.
Я не работаю, — продолжала она. — Правая рука забинтована, и, даже не говоря о гигиене, работать я не могу, пока такая однорукая. Рана не серьезная, но нужно время, чтобы она зажила. Это все моя глупость. Ты помнишь, что окно в ванной разбито, а Грэм Стоун обещал прийти и починить, но прошло несколько дней, а он все не появлялся, и я позвонила ему. Он был очень смущен — он уехал. В Бирмингем. «Какая неожиданность», — сказала я. Оказалось, что бандиты взломали и ограбили дом его матери, избив ее до полусмерти. Поэтому он срочно уехал к маме. Он сказал, что ухаживает за мамой и в то же время ремонтирует дом. Что ж, тогда я позвонила в ремонтную мастерскую, но там мне сказали, что у них огромная запарка из-за всех этих недавних бурь и вандализма и, возможно, придется долго ждать. В ванной ужас что творится, повсюду мусор, мыться там слишком холодно, поэтому я моюсь в кухонной раковине, от сквозняка постоянно хлопают двери по всему дому. К тому же это небезопасно — кто угодно может влезть. Тогда я решила вынуть разбитую раму и заложить окно куском пластика, приклеив его скотчем, и, прежде чем поняла, что произошло, порезала руку. Кровищи! Пять швов. Сегодня утром я мылась левой рукой в кухонной раковине, по дому гулял ветер, и оставшиеся окна дребезжали, а двери туалета без конца хлопали. Я чуточку поплакала, честно говоря. Но потом я напомнила себе, сколько невыносимых страданий и несчастий обрушилось на весь мир.
Ты, конечно, не знаешь, но извержение вулкана разрушило один из самых густонаселенных городов Гватемалы, не буду даже пытаться написать его название, что-то вроде имени ацтекского божества. Как бы то ни было, вулкан под названием Санта-Мария взорвался и выбросил пепел и лаву на сотни миль вокруг. Людей предупредили за сутки, но это только ухудшило панику. Миллионы машин застряли на дорогах, люди пытались спастись, собрав все пожитки, какие только смогли. На крышах везли по полдома, велосипеды, детские кроватки, безумие просто. Машины пробовали срезать путь через магазины, машины ехали по крышам других машин, запертые автомобилисты разбивали ветровое стекло, чтобы вылезти, потому что не могли открыть дверцы, армия хотела снести несколько зданий, чтобы расширить проезд, но все равно людей на дороге было слишком много. Приземлиться или взлететь самолетам было негде, целый регион в одночасье стал огромной общей могилой. Люди, которым остались секунды жизни, снимали лаву на телефоны и отсылали снимки своим родственникам. И подумать только: СПАСАТЕЛЬНАЯ ОПЕРАЦИЯ НЕ ПРОВОДИТСЯ. Представляешь? Спасать нечего и некого. Город просто перестал существовать, он теперь просто часть вулкана, геологический рельеф. У всех этих людей было столько причин, чтобы жить, и что от них осталось? Только химический след…
Облако пепла колоссально, полеты отменились не только над Центральной Америкой, но по всему миру. Они и так только возобновились после взрыва бомбы в аэропорту Лахора, а теперь самолеты снова не летают. Авиакомпания, которой ты летел в США, закрылась. Когда я услышала об этом, от горя у меня просто все внутри перевернулось. Я вспомнила, как стояла в Хитроу и провожала взглядом взлетавшие самолеты, гадая, который из них твой, и надеялась на твое возвращение. Это разорение авиакомпании кажется символичным. Словно знак, что ты не сможешь вернуться домой.
Везде все катится в тартарары. Заведения, которые существовали всегда, разоряются. Да, я знаю, это продолжалось уже много лет, но теперь процесс внезапно ускорился. И на этот раз не только обездоленные бедняки страдают, пока элита, как обычно, выплывает. Теперь и элите достается. Несколько состоятельнейших людей Америки были убиты на прошлой неделе, их выволокли из домов и забили до смерти. Никто не знает точно почему, но это случилось во время четырехдневного отключения электричества в Сиэтле. Все городские системы вышли из строя. Зарплата не выплачивается, и ничего не работает — ни банкоматы, ни кассы, ни электронные запоры, ни телевидение, ни контроль движения, ни бензоколонки (я и не знала, что колонки работают на электричестве, но получается, что так и есть). Двое суток люди мародерствовали, а потом принялись убивать друг друга.
У нас в Великобритании тоже все нестабильно. Все покатилось под откос, как только ты улетел. Иногда мне кажется, что это из-за твоего отъезда все рушится и разваливается.
Было еще много. И еще больше в предыдущих сообщениях. Опись того, что сломалось или испортилось в доме. Жалобы на сложные отношения с жилищно-коммунальными компаниями. Внезапный дефицит свежих яиц. Бунты на Мадагаскаре. Джошуа нап
и
сал на кровать, двуспальное пуховое одеяло не влезает в стиральную машину, а местная прачечная закрылась. Отмена субботней утренней службы в церкви. Военное положение в Грузии. Мира с мужем эмигрировали в Иран, причем Мира так и не вернула Би долг в триста фунтов. От скачка напряжения лопнули все лампочки в доме. «Эксперты питания» на госзарплате оправдывают резкий взлет цен на цельное молоко. Выбитые окна и надпись «Продается» в индийском ресторане напротив. Утренний токсикоз Би и что она принимает, чтобы подавить тошноту. Увольнение видного министра британского правительства, сказавшего в интервью одной из газет, что Британия «в полной жопе». Неудовлетворенная тяга Би к чизкейку с кремом и к своему мужчине. Новости про общих знакомых, чьих лиц Питер даже вспомнить не мог.
Но сквозь все эти несчастья красной нитью боль непонимания: почему он ей не пишет?
Сегодня утром я вся извелась, я была уверена, что ты умер. Я подсчитала часы, когда ты должен вернуться, и, как только это время наступило, стала отправлять сообщения каждые две минуты. Но… ничего. Я представила себе, как ты умираешь от экзотической болезни, съев что-то ядовитое, или что ты убит людьми, среди которых проповедовал. Ведь много миссионеров умерли таким образом, правда? Я не могла представить себе другой причины, по которой ты так долго держишь меня в темноте. Наконец я не выдержала и написала этому парню из СШИК — Алексу Грейнджеру и почти сразу же получила ответ. Он говорит, что ты в порядке, что у тебя теперь борода. Можешь представить себе, что я чувствовала, умоляя чужого человека намекнуть, что с моим мужем? Меня в жизни унижали много раз, но это я никак не могу проглотить. Ты уверен, что где-то глубоко в душе не злишься на меня за то, что я забеременела? Это ужасно, что я перестала принимать таблетки, ничего тебе не сказав, я знаю. Пожалуйста, умоляю, прости меня! Я сделала это из любви к тебе и от страха, что ты можешь погибнуть и ничего от тебя не останется. Это я не из эгоизма, ты должен поверить мне. Я молилась, я все время молилась, пытаясь понять, может, я просто самка, мечтающая об оплодотворении? Но нет, я не вижу этого в своей душе. Все, что я вижу, — это любовь к тебе и к ребенку, который несет в будущее частичку тебя. Да, я нарушила наш уговор подождать, и это неправильно, но помнишь, как мы договорились, что ты больше никогда не будешь пить, а потом ты сбежал из Сэлфордского дома пятидесятников, и мне пришлось все склеивать заново. Я понимаю, почему ты сорвался, мы прошли через это, и все уже в прошлом, и я страшно горжусь тобой, но дело в том, что ты тогда дал мне клятвенное обещание и нарушил его, а жизнь на этом не закончилась, и так и должно быть. Да, я терпеть не могу, когда меня считают отпетой моралисткой, но скажу, что твоя сэлфордская попойка была не ради любви, в отличие от моей беременности.
Ну ладно, хватит об этом. Рука уже пульсирует оттого, что пришлось это набирать, да и твоя голова, наверное, тоже уже пульсирует оттого, что тебе пришлось это читать. Прости меня, но я должна была облегчить душу. Внизу стучит молотком парень из ремонтной мастерской, чинит окно в ванной. Я уже отчаялась, стыдно сказать, но я даже перестала молиться об этом. Мне же говорили, что лист ожидания растянут на недели. Но вот чудеса — ясным ранним утром явился парень и сообщил, что его босс велел ему пересмотреть расписание и сначала зайти в наш дом. Бог все помнит!
Родной мой, пожалуйста, напиши мне. Не обязательно подробно и обо всем. Я буду так счастлива получить от тебя даже несколько строк. И даже одну строчку. Просто скажи мне «Привет»!
Твоя любящая жена
Би.
Питер чувствовал жар и жажду. Он пошел к холодильнику, сделал глоток воды и постоял с минуту, прижав горячий лоб к холодной обшивке.
Он сел на край кровати. Под ногами валялись оброненные листки из Библии, адаптированной им для своей паствы. От Луки, глава третья. Иоанн Креститель объявляет о том, что вскоре явится Тот, «у Которого я недостоин развязать ремень обуви». Странное словосочетание «ремень обуви»; как объяснить оазианцам, что это такое, ведь их башмаки не имеют ни ремней, ни шнурков, да и сама концепция развязывания ремней потребует объяснения, которое может обрасти еще большими трудностями, и овчинка не будет стоить выделки в теологическом смысле. Вот если бы он смог придумать эквивалентную деталь, чтобы заменить обувь… «у Которого я недостоин что-то такое сделать»… Конечно, было бы совершенно неприемлемо устраивать возню вокруг метафор и сравнений Иисуса, но это была метафора Иоанна, простого смертного, не более святого, нежели другие миссионеры, и его высказывания не были более сакральны, чем высказывания самого Питера. Или были? Оазианцы ясно дали ему понять, что предпочитают Писание в самом буквальном прочтении, какое только возможно, и его попытка перевести «манну» как «белоцвет» вызвала негодующий ропот…
— ДА ЧТО Ж ЭТО ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, ТВОРИШЬ?
Питер вздрогнул. Голос — низкий, мужской, грозный — проговорил прямо над ухом. Он обернулся. В комнату никто не входил. А Бог, как известно, к ругани не прибегает.
Дорогая моя Би, —
написал он
.
Прости мне мое молчание. Я и правда был занят, но причина того, что я не писал тебе, не в этом. Мне трудно объяснить, в чем она, но уж точно не в том, что я на тебя злюсь, и СОВЕРШЕННО не в том, что я тебя разлюбил.
Все обернулось совсем не так, как я предполагал. Там, где я ожидал больших трудностей, все прошло на удивление гладко, но я подспудно чувствую, что еще не вечер и трудности явятся оттуда, откуда я их не жду и ждать не мог. Я решил, что мне придется сражаться за право проповедовать Христа оазианцам и что недели, даже месяцы уйдут на то, чтобы навести хрупкие, нацеленные скорее на перспективу мосты между этими очень чуждыми умами (сердцами) и Господней любовью, который ждет их на той стороне. Но что на самом деле подвергло меня испытанию за пределом моих возможностей, так это бездна, которая разверзлась между тобой и мной. Я не имею в виду эмоциональную бездну: ничто не изменилось в моих чувствах к тебе. Я говорю о том барьере, который возник между нами волей обстоятельств. Конечно, физически нас разделило огромное расстояние. И это тоже очень плохо. Но главное, мне пришлось столкнуться с тем, что наши взаимоотношения были полностью построены на том условии, что мы неразлучны. Мы всегда все видели одними глазами, и работали как одна команда, и обсуждали все происходящее изо дня в день, каждую минуту, каждую секунду. А теперь мы внезапно на разных тропинках. И твоя отклонилась от курса и ведет в пугающе странном направлении.
Все эти несчастья, обрушившиеся на мир, — цунами и землетрясения, финансовые крахи и тому подобное — совершенно чужды моей здешней жизни. Они кажутся нереальными. Стыдно признаваться в этом, потому что, безусловно, от всего этого страдают люди, и уж они-то — настоящие, однако все это чрезвычайно трудно укладывается у меня в голове. И очень быстро наступает состояние, когда я думаю: «Если она сообщит мне еще хоть об одной катастрофе, мой мозг заглохнет». Конечно, я ужасаюсь самому себе, своей черствости, но чем больше я стараюсь преодолеть ее, тем хуже.