Это было осенью 1955 года, когда я работал в Кемеровском книжном издательстве редактором отдела художественной литературы.
Как-то утром, едва я засел за чтение рукописи толстенного романа под названием «Шкуркин» (фамилии автора не помню), дверь кабинета приоткрылась, и в неё заглянул главный редактор издательства П. П. Ивкин:
– Миша, зайди ко мне.
Я рад был оторваться от скучнейшего, многословного романа, и тотчас же отправился вслед за Ивкиным.
Перед столом главного редактора я увидел человека примерно моих лет. С первого взгляда бросилось в глаза его крупное, загорелое и обветренное, строгой скульптурной лепки лицо, какие рисуют на плакатах, когда хотят изобразить волевого, мужественного солдата или рабочего. Черты лица были резки, даже суровы, и как-то не вязались с большими карими глазами, смотревшими мягко и доброжелательно. Запомнилась поза незнакомца: он сидел чуть сгорбясь, зажав сложенные ладонями руки между колен.
Пётр Павлович представил нас друг другу.
– Вот новый наш автор, Евгений Буравлёв. Приехал из Междуреченска. Привёз первый сборник. Я посмотрел несколько страниц, стихи, по-моему, хорошие. Но это больше по твоей части. Почитаешь, выскажешь своё мнение, и тогда вместе всё решим.
Он протянул мне рукопись, у которой было уже и название: «Кладоискатели».
Так я впервые познакомился с Евгением Сергеевичем Буравлёвым. Это я сейчас говорю: Евгений Сергеевич, а тогда, сразу же, мы, не сговариваясь, стали обращаться друг к другу на «ты», попросту.
Мне, как и главному редактору, достаточно было полистать рукопись минут пятнадцать, чтобы сделать вывод: стихи наш новый автор привёз настоящие, зрелые, видно было, что человек пишет всерьёз, со знанием всех «секретов» поэзии. Я об этом прямо сказал ему, на что он скромно ответил: – Не всё тут уж так хорошо, есть кое-что, в чём я сомневаюсь. Надо бы посидеть нам с тобой вдвоём, посмотреть ещё раз внимательно.
Мимоходом замечу, что к тому времени у меня было уже две изданных книжки: «Солнечные дни» (1952 г.) и «На берегах Томи» (1953 г.). То обстоятельство, что редактор, как говорил Маяковский, «рифмы строгал», и вызвало, видимо, доверительное желание Буравлёва сообща поработать ещё над рукописью. Я, конечно, охотно согласился.
Автор романа «Шкуркин» торопил с ответом, надо было скорее дочитывать этот «кирпич», чтобы написать обстоятельную рецензию, поэтому я предложил Жене:
– Если не возражаешь, давай будем работать над твоим сборником вечерами у меня дома, а?
– Какое может быть возражение. Давай.
Так и сделали. После работы, захватив с собой папку с «Кладоискателями», отправились ко мне домой. Вечером, когда жена и дети улеглись спать, мы с Женей, чтобы не мешать им, устроились на кухне и приступили к работе. Кто любит литературу, в частности, поэзию, тот поймёт, с каким увлечением и придирчивостью прочитывали мы вслух стихотворение за стихотворением, проверяя, как говорится, на слух, вкус и цвет каждую строчку, каждое слово. Если что-то в рукописи не очень нравилось мне, осторожно, не ущемляя самолюбия автора, я говорил ему об этом. Он задумывался, сосредоточенно хмурясь. Часто соглашался.
– Да, пожалуй, ты прав. Надо это переделать.
И мы вместе искали новый, улучшенный вариант того или иного четверостишия, той или иной строчки. А иногда он не соглашался:
– Нет, Миша, ты не понял, что я хотел сказать. Давай оставим как есть.
– Смотри. Я не настаиваю.
Было и по-другому: мне стихотворение казалось вполне приличным, а Женя забраковывал его:
– Это надо отложить в сторону. Не удалось. Совсем не то получилось, как замышлял. Ещё покорплю над ним или вообще выброшу.
Три ночи хватило нам, чтобы привести сборник, как сказал потом Женя, в божеский вид.
Пётр Павлович Ивкин с полным доверием отнёсся к нашей совместной работе над «Кладоискателями», и с автором был заключён договор. Женя уехал в свой Междуреченск не только с договором, но и с авансом, что для поэта, живущего литературным трудом, тоже немаловажно…
Авторский актив у издательства в то время был небольшой, издавать по существу было некого, так что «Кладоискатели» для нас были поистине кладом, и вышли они в свет в рекордно короткий срок – уже в 1956 году. Критика отнеслась к первой книжке Евгения Буравлёва очень положительно, он сразу же прочно вошёл в литературу Кузбасса.
За всю жизнь Буравлёв издал более десятка книг стихов и прозы. Вершиной его творчества я считаю (да и сам он был такого же мнения) поэму «Красная горка». У меня сохранились его письма периода его работы над этой поэмой. Они, эти письма, всего полнее раскрывают нам Евгения Буравлёва и как поэта, и как человека.
«27 октября 1958 г.
…Два слова о житье-бытье: третью главу «Красной горки» никак не могу нащупать, в этом деле у меня пока закавыка. А за другое не могу браться – уж больно хочется добить поэму.
Когда был у вас, отдал I главу на радио и в «Кузбасс». Радисты прислали за 320 строк 680 рублей (старыми деньгами. – М.Н. ), а «Кузбасс» хоть и горячо обещал, но, по всей вероятности, затёр меня. Вот видишь, как нашему брату трудно раздобыть кусок хлеба. Хорошо, что ещё «Молодая гвардия» в сентябре тиснула два стишка, а то бы совсем плохи дела…»
Хочется сделать здесь пояснение насчёт «куска хлеба». Слова Маяковского: «Поэзия – баба капризная» – не пустой звук. Она не терпит непостоянства, требует, чтобы пишущий отдавал ей всего себя. Именно так – изо дня в день – и работал Женя над поэмой. Он считал, что только постоянный, систематический труд может принести успех. И очень, очень материально нуждался. Но идти каким-то иным путём, писать так, между делом, – значит, ничего путного не добиться…
«11 ноября 1958 г.
…Помнишь, я тебе читал вторую главу? Вот сейчас я её закончил и концовку хочу послать тебе. Что-то мне кажется недоделанным в портрете Лапшина. Может быть, ты на свежую голову подскажешь мне. Правда, я думаю, что он ещё раскроется у меня в действии в 3, 4, 5-й главах, но всё-таки твой мнение для меня будет дорого. Ну и по мелочам посмотри тоже, если будет охота…
«Кузбасс» мне рукопись первой главы вернул с заключением Дёмина: «Или будем печатать всю поэму или давайте главу так, чтобы нам не быть в долгу перед читателем». Сокращать и переделывать то, что ещё не закончено, согласись, я не могу. Поэтому сделка у нас пока что не состоялась. Буду держаться до последнего сухаря…»
Забегая вперёд, скажу, что слово своё тогдашний редактор газеты «Кузбасс» Ф. Е. Дёмин* сдержал – когда поэма была закончена, она целиком была напечатана на страницах газеты. (* – Дёмин Фёдор Ефимович – редактор областной газеты «Кузбасс» с мая 1951 по октябрь 1959 гг. – Примечание Н. Инякиной).
«20 декабря 1958 г.
…С твоими замечаниями по кусочку о Лапшине я согласен полностью, не принимаю только столь высоких похвал.
…Это очень мучительный процесс – переделывать, – но, как я убедился, эпическую вещь никогда не сделаешь добротно, не переделав её несколько раз. Думаешь об одном, а в ходе работы вторгается совсем другое, уводит иногда в сторону, иногда принимает совсем неожиданный поворот, и тогда многое из написанного прежде или не имеет никакой цены, или не является органическим составным последующего. Надо иметь железный характер, чтобы вести повествование в предначертанном мысленно русле. И огромное мастерство. А этого у нас, к сожалению, не густо.
И вообще, чем дальше к концу, тем труднее движется моя «Красная горка». Ужасное многословье, десятки второстепенных деталей, отступлений. Всё это уводит в сторону, и нет никакой силы остановить эту стихию. Кажется, ты безнадёжно бьёшься со стоглавой гидрой, которая всё-таки тебя проглотит. Нервничаешь, злишься, всё это ужасно мешает, но ничего с собой не можешь поделать. А самого главного, ради чего затеяна поэма, ещё не сказал! И это тогда, когда, замышляя поэму не больше как строк в 800 – 1000, написал уже больше тысячи. Ужас какой-то. Чувствую, что хлебну я с ней горя. Оставить её всеобъятной в две тысячи строк – не возьмёт ни один журнал, ни одна редакция. Резать – ты сам знаешь, как это мучительно. Вот, раздираемый такими мрачными противоречиями, и продолжаю в поте лица работать. Так что можешь представить себе и моё настроение, и моё состояние. Но как бы то ни было, а взялся за гуж – не говори, что не дюж. Буду писать, как ложится, от души, а потом уж, после публичного суда, думать, что с ней делать.
Впрочем, ты ведь всё это прекрасно знаешь и без моих откровений. И что за титанический труд – наша работа, и каких порою усилий над собою она стоит. Хорошо кто-то сказал недавно в «Литературке»: талант рождает писателя, но книгу делает его труд. И дёрнул меня чёрт взяться за эту поэмищу, когда мне, смертному, вот как нужна сейчас книжка. Ведь засядь я за стихи, приведи в порядок все заготовки в Южсибе – она давно бы уж была у Кыкова (в издательстве – М.Н. ). А сейчас проходят все сроки, ресурсы, а конца ещё не вижу…»
Я не случайно процитировал такой большой отрывок из письма, в нём – и творческая лаборатория поэта, и своего рода пособие для нынешних молодых стихотворцев, которые занимаются литературной учёбой. И ещё одно интересное размышление из этого же письма:
«…Мне кажется, что за одну-две посредственных книги, появившихся у пишущего после той, хорошей, ради которой он был принят в Союз, надо этого человека развенчивать и исключать из Союза, запретив ему печататься до тех пор, пока он не создаст книги, по мастерству и мысли не уступающей лучшим произведениям, а то и превышающей их. Вот тогда бы не было обидно случайных имён, не было бы того болезненного ажиотажа вокруг редакций журналов и издательств…»
На первый взгляд, жёсткие, даже жестокие меры! А в принципе очень справедливые. Справедливые для любого настоящего служителя искусства, а не для тех, кто, как любил выражаться Буравлёв, ошивается около литературы…
Большой неожиданностью было для всех нас, знавших Буравлёва как человека, казалось бы, несокрушимого здоровья, то, что он как-то сразу, вдруг, тяжело заболел. Ему сделали сложную операцию, но через год снова положили в больницу.
Однажды мне позвонил Виктор Баянов:
– Съездим, навестим Женю?! Говорят, он совсем плох…
Мы вошли в больничную палату. Женя был в глубоком забытьи. Дышал тяжело, в груди громко хрипело. Будить его не решались, молча стояли у койки, ждали – может, сам откроет глаза. И вот он поднял тяжёлые веки, слабо улыбнулся:
– А-а, ребята пришли…
И снова как бы задремал. Мы не знали, что сказать – все слова казались ненужными. Понимал ли он сам, Женя, что умирает – неизвестно. А со стороны видно было: «И колебалась, трепетала жизнь на отметке нулевой…»
Мы ещё минут пятнадцать постояли около. Сказать на прощанье что-то всё же надо было.
– Крепись, Женя, поправляйся…
Он через силу, тусклым голосом отозвался:
– Будем стараться…
Эти последние его слова на всю жизнь запомнились мне. Через три дня моего друга, собрата, ровесника не стало…
(Воспоминания М. Небогатова – с. 236 – 240).