Пожалуйста, постарайся оживить связь с любовью и защитой Господа, которыми Он оделял нас в прошлом, ведь Он только и ждет, чтобы охранить тебя сейчас. Молись Ему. Ты недолго будешь ждать свидетельства Его руки. И если еще несколько дней ты будешь чувствовать смятение, я приложу все усилия, чтобы вернуться к тебе пораньше, даже если это отразится на моей зарплате. Как бы там ни было, я думаю, что они меня не обидят. Это милосердные люди, действующие из лучших побуждений. Инстинктивно я чувствую, что это так.
Что касается пригорода, то да, я признаю свое невежество. Но, как у христиан — и снова с Божией помощью, — у нас есть сила повлиять на все. Я не говорю, что никаких проблем не будет, но в городе проблемы не меньшие, и даже сейчас у тебя там масса неприятностей, так что может быть хуже? Я провожу много времени на открытом воздухе, и в этом есть что-то утешающее. Я мечтаю погулять с тобой на открытом воздухе под солнечным сиянием. И представляю, как обрадуется Джошуа!
У тебя будет утро, когда ты прочтешь это письмо. Надеюсь, ты спала сладко.
Люблю,
Питер.
Когда Питер отослал сообщение, он уже весь покрылся липким потом. И зверски проголодался. Он принял душ, надел чистые брюки и футболку. Потом отправился в кафетерий и заказал сосиски с пюре.
Возвратившись, он снова засел за буклеты с переложениями Библии. Несколько Любителей Иисуса просили объяснить притчу о Добром Пастыре, Разбойнике и Овцах. Он мягко намекнул, что хорошо бы взять другой текст, потому что этот включает овец и волков, созданий, которых они никогда не видели, и, кроме того, там слишком много свистящих звуков. Но они настаивали, словно беспокоились, что ограниченность их природы не позволит понять что-то чрезвычайно важное. Так что он продолжал заниматься правкой. Агнца можно заменить белоцветом. Бог превратится в Доброго Фермера, озабоченного тем, чтобы за урожаем ходили пристрастно и собирали вовремя. Разбойник… что можно придумать здесь? Оазианцы ничего не знали о деньгах и не видели разницы между призванием и наемными работниками. И что делать с эпилогом притчи, когда Пастырь отдает жизнь за овец своих? Вся притча была непереводима. Но все же оазианцев не проведешь. Он объяснит им про овец, волков, пастухов, разбойников. Задача была совершенно абсурдна, но могла стать весьма полезной, если позволит приобщить оазианцев к концепции Агнца Божьего.
Раз за разом он набрасывал овцу на клочке бумаги. Питер не был силен в графике. Животное, которое он накалякал, походило телом на овцу, но голова смахивала на кошачью. Он с трудом пытался припомнить, видел ли он когда-либо овцу живьем или хотя бы на фотографии. Но, кроме зыбкого образа шерстяной округлости, ничего не возникало в памяти, никаких деталей, вроде ушей, морды, глаз и тому подобного. Видна ли у овцы нижняя челюсть? Может, что-нибудь найдется в библиотеке СШИК. Правда, у многих книг наверняка недостает страниц, но если там были изображения овец, то они нетронуты.
В рассеянности, чисто по привычке, он проверил сообщения на Луче. И немедленно появилось новое от Би. Она все-таки не пошла спать.
Питер, ПРОШУ ТЕБЯ, ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРСТАНЬ БУБНИТЬ О СЕЛЬСКОЙ ИДИЛИИ, от этого мне еще хуже. Ты просто, видимо, не понимаешь, как быстро, и как пугающе, и как СИЛЬНО все меняется. Жилишный рынок ОБВАЛИЛСЯ. Как и все осталбное в стране, всему КАПУТ. Ну неужели трудно сообразить? Разве это еще не ясно из того, что я тебе описала? Ты действительно думаешь, что какая-то милая молодвя пара прибет осматривать наш дом с чековой книдкой в руказ? Все эти молодые пары по всей Британии леденеют от УЖАСА. Все сидят затаившись, безнадежно надеясб, что хоть что-то наладится. Я и сама затаилась, надеясь, что огроиный грузовик наконец явится и подберет все эти смрадные горы мусора перед нашим домом.
Что касается слов «Богом забытый», я уверена, что Бог мне их простит, но еще вопрос, простишь ли ты?
Такого удара он не ожидал. В следующие минуты мозг пронзило болью, негодованием, стыдом и страхом. Она ошибалась, он просто недопонял, она не права, он недопонял, у нее неприятности, он не может помочь, у нее неприятности, он не может помочь, она глуха к уверениям в любви и поддержке, она говорила в таком тоне, какого он прежде не слышал от нее. Неужели беременность так отразилась на ее рассудке? Или она копила все эти обиды и раздражение годами? Он начинал писать и не дописывал, делал черновые наброски самозащиты и анализа, ища способы показать Би, что она никому не поможет, если будет вести себя подобным образом, пытался намекнуть, что помрачение ума вызвано гормонами и беременностью, и при этом он еще старался не злить ее.
Но чем больше он думал, тем слабее становилось желание спорить, и оставалась только любовь. Не важно сейчас, что Би судила о нем неверно. Она разбита, страдает, ей нужна помощь. Правота, неправота — все это сейчас не важно. Важно придать ей силы. Она не должна страдать из-за того, что он так далеко. Но хуже, что она отдалилась от Господа. Тяжкие страдания в непривычном одиночестве ослабили ее веру. Ее разум и душа сжались, как сжимается от боли кулачок ребенка. Риторика и доводы тут бесполезны и, учитывая обстоятельства, жестоки. Он должен помнить, что когда сам был в нижней точке падения, единственный стих из Библии вознес его из бездны. Бог зря слов не тратит.
Би, я люблю тебя. Пожалуйста, молись. Все, что происходит вокруг тебя, ужасно, я знаю. Но пожалуйста, молись — и Бог поможет. Псалом девяносто первый, второй стих: «Скажу Господу: убежище мое и крепость моя — Бог мой, на которого полагаюсь я. Крылом Своим Он укроет тебя, и под крыльями Его найдешь убежище».
Итак, письмо улетело к ней. Он сложил руки и молился, чтобы молилась она. Все будет хорошо, если она только сможет.
III
И НА ЗЕМЛЕ
«Бога нет», — писала она
— Sคฉ้นtฉ้ณ — выговорил он.
— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — поправила она.
— Sคฉ้นtฉ้ณ, — попытался он еще раз.
— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — снова исправила она.
— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — повторил он.
Вокруг зашумело, словно стая птиц захлопала крыльями. Но это были не птицы. Это были аплодисменты десятков рук в перчатках. Оазианцы — для него уже не оазианцы, а สีฐฉั — давали ему понять, что он делает успехи в изучении языка.
Стоял превосходный день, просто превосходный. Воздух не был таким сырым, как раньше, или Питер наконец уже свыкся с влажностью. Тело испытывало легкость и свободу, оно стало почти частью атмосферы, кожа словно сливалась с небесами (забавно, что Питеру всегда внушали, что надо представлять небеса как нечто находящееся над ним, в то время как на языке สีฐฉั небеса — «ς» — начинались сразу от земли).
Он и สีฐฉั сидели рядом с церковью, что уже стало обычаем, когда они встречались по поводу, который не касался непосредственно веры. Церковь предназначалась для пения, для проповедей (хотя Питер не считал свои беседы о Библии проповедями) и для созерцания картин, которые его друзья посвятили прославлению Бога. Вне церкви они могли обсуждать все остальное. Вне церкви они его обучали.
Сегодня их было тридцать. Не потому, что общее число Любителей Иисуса сократилось, но потому, что лишь столько прихожан ощущали себя достаточно уверенно, чтобы давать пастору уроки. Некоторых его любимцев здесь не было, зато появилась возможность завязать более близкие отношения с теми, кто прежде оставался для него закрытой книгой. Например, Любитель-Шестьдесят Три, такая застенчивая и неуклюжая в большинстве случаев, обладала уникальным чутьем в решении лингвистических проблем — она могла долго сидеть молчком, пока все не зайдут в тупик, и потом вдруг вставляла то самое слово, которое так долго искали. А вот Любитель-Один — первый обращенный в христианство и, следовательно, уже занявший высокое положение среди верующих — отклонил приглашение Питера поучаствовать в обучении. Отклонил? «Отверг» или «не принял» — более точные слова. Любитель-Один сопротивлялся любым попыткам Питера, которые могли бы ослабить странность Книги Странных Новых Вещей.
— Забудьте Книгу на минуту… — сказал Питер, но Любитель-Один так завелся, что впервые прервал его:
— Никогда забыτь Книгу. Никогда, никогда. Книга — наша опора, наша надежда, наше избавление.
Это были специально выбранные слова Питера, чтобы этим людям было легче их произносить, но чем чаще он слышал, как สีฐฉั произносят такие слова, как «избавление», тем больше задумывался о том, что же значат для них эти слова.
— Я не это имел в виду… Я не говорил… — смутился Питер. — Просто мне хочется узнать вас получше.
— τы знаешь много, — сказал Любитель-Один. — Мы, кому надо много знаний, больше ςлов Ииςуςа. ςлова Ииςуςа — хорошо. Наше ςлово — нехорошо.
И ничто не могло убедить его в обратном.
Вот так они и сидели — община внутри общины, занятые делом немного сомнительного толка, отчего оно, конечно, казалось только важнее. Они расположились на клочке земли, который находился в тени, когда они только собрались, но теперь тень уже сдвинулась. Как долго они сидели тут? Питер не знал. Достаточно для того, чтобы солнце изрядно передвинулось по небу. Солнце звалось ڇ. В сшиковской квартире Питера в одном из ящиков лежал листок, заполненный каким-то благонамеренным исследователем, — график восходов и заходов солнца с семидесятидвухчасовым дневным циклом. Небеса были сведены к геометрической сетке, где СШИК находился в центре, временные отрезки дня представлены непонятными длинными числами, а у солнца названия не было. Характерный штрих.
Сейчас он сидел под солнцем со своим братством в день тишайший и прекраснейший. Он представил, как это выглядит сверху, не с самой большой высоты — с высоты наблюдательной вышки, какие стоят на пляжах. Загорелый тощий блондин, весь в белом, окруженный маленькими фигурками в капюшончатых балахонах всех цветов радуги. Все слегка наклонились вперед, все полны внимания. Время от времени по кругу пускалась фляга с водой. Самое простое причастие.
Питер не ощущал подобного с тех пор, когда его, шестилетнего, родители взяли с собой в дюны Сноудонии. То лето оказалось счастливейшим за всю жизнь, и Питер наслаждался не только отрадной погодой, но еще и потому, что родители примирились и обращались друг к другу со всеми этими нежностями, объятиями и ласковыми словами. Даже название Сноудония казалось волшебным — зачарованное королевство, а не просто национальный парк в Уэльсе. Он сидел час за часом в дюнах, впитывая тепло и душевное единство родителей, вслушиваясь в их добродушно-бессмысленную болтовню и в перехлест волн, глядя на море из-под соломенной шляпы не по размеру. Страдание было экзаменом, который человек должен выдержать, и он его выдержал, и все будет хорошо отныне. Или так он думал, пока родители не разошлись.
Говорить на สีฐฉั было форменным самоубийством, но учился он легко. Питер интуитивно догадывался, что в словаре оазианцев всего лишь несколько тысяч слов; определенно, ему было далеко до английского с его четвертью миллиона. Грамматика оказалась логичной и прозрачной. Никаких чудачеств, никаких ловушек. Не было ни падежей, ни числа, ни родов, только три времени: прошлое, настоящее и будущее. Они классифицировали объекты в зависимости от того, исчезли те, находятся прямо здесь или их появление ожидается.
— Почему вы покинули прежнее поселение? — спросил однажды Питер. — Место, где вы жили, когда там появился СШИК. Вы его оставили. Что-то произошло между вами и СШИК?
— Мы τеперь здеςь, — отвечали ему. — Здеςь хорошо.
— Наверно, очень тяжело строить все заново, из ничего.
— ςτроить не проблема. Каждый день. Немного рабоτы больше. Немного, день за днем, поτом вςе вделано.
Он попробовал зайти с другой стороны:
— А если бы СШИК никогда не появился, вы бы еще жили в прежнем поселке?
— Здеτь хорошо.
Уклончивость? Он не был уверен. Язык สีฐฉั, похоже, не содержал сослагательного наклонения. В нем не было никаких «если бы».
— «В доме Отца Моего келий много», — начал он читать притчу из Евангелия от Иоанна.
Он скомпоновал ее, заменив трудное слово «обителей» и пропустив условное «а если бы не так, Я сказал бы вам», и перешел прямо к «Я иду приготовить место вам». Теперь, оглядываясь назад, он знал, это было мудрым решением — вряд ли สีฐฉั поняли бы Иоанново «а если бы не так». Одна из самых прямолинейных, откровенных во всей Библии реплик в сторону осталась бы для них темной бессмыслицей.
И все же, как ни велики были трудности สีฐฉั в постижении английского, было решено, что Питер продолжит говорить о Боге и об Иисусе на своем языке. Паства отказалась принимать истину иначе. Книга Странных Новых Вещей была непереводима, и они это знали. В чужеземных фразах таилась экзотическая сила.
Но помимо Бога и Иисуса, было еще много важного, и Питер хотел разделить с этими людьми земную реальность. Уже через несколько дней после того, как он начал учить язык, он подслушал разговор двух Любителей Иисуса и был счастлив, что среди неразборчивого шушуканья уловил замечание, что ребенок отказался есть завтрак — или не отказался, но что-то делал во время завтрака, чем вызвал недовольство взрослых. Тривиальное событие, и то, что он понял, о чем речь, ни на что не повлияло и в то же время для него самого оказалось необычайно важным. В этот момент понимания он стал для них чуть меньше пришельцем.
Слово «завтрак» переводилось, как «ڇสีน รี่ณ สค’», буквально «первая еда после сна». Большинство слов на языке สีฐฉั были комбинациями из других слов. Или, может, это были фразы, трудно сказать. สีฐฉั все равно не различали фразы и слова. Означало ли это, что речь их примитивна? Что ж, и да и нет. Питер полагал, что у них были слова для всего — но одно слово для каждого объекта. Поэтам здесь пришлось бы туго. И это одно слово могло означать и действие, и концепцию, и место — все в одном, как например, สสีณ, обозначавшее поле белоцвета, белоцвет сам по себе и сбор урожая белоцвета. Местоимений не существовало, просто следовало повторить существительное. Приходилось повторять многое.
— สครี่ สีฐ? — спросил он однажды Любителя Иисуса-Двадцать Восемь, гордый, что смог выговорить «Твой ребенок» на สีฐฉั языке.
Маленькое существо, явно не взрослое, слонялось возле церкви, дожидаясь, когда мать окончит молиться и они пойдут домой.
— ณ, — подтвердила она.
Наблюдая за ребенком, он печалился, что среди паствы нет детей. Все Любители Иисуса были взрослыми.
— Почему ты не берешь его с собой? — спросил он. — Ему будут рады.
Десять, двадцать, тридцать секунд прошло, пока они стояли там, глядя на то, как ребенок глядит на них. Ветерок сдул капюшон мальчика, и он поднял тонкие ручки, чтобы его поправить.
— Он не Любиτель Ииςуςа, — сказала Любительница Иисуса-Двадцать Восемь.
— Он и не должен, — ответил Питер. — Он просто может сидеть с тобой, слушать пение. Или спать.
Прошло еще время. Мальчик смотрел на свои башмаки, переминаясь с ноги на ногу.
— Он не Любиτель Ииςуςа, — сказала Любитель Иисуса-Двадцать Восемь.
— Ну, может, в будущем.
— Можеτ, — согласилась она. — Я надеюсь.
И она ушла из церкви в мерцающую жару. Мать и сын зашагали без единого слова. Они не держались за руки, впрочем สีฐฉั редко держались за руки.
Насколько сильно она огорчалась, что ее ребенок не часть христианской общины? Насколько ребенок презирал материнскую веру или был безразличен к ней?
Этого Питер не знал. И спрашивать Любительницу-Двадцать Восемь было, наверное, бесполезно. Недостаток эгоцентризма, отмеченный им у этих людей с самого начала, проник и в язык — в нем не было слов для большинства эмоций, на описание которых земляне тратили огромные силы. Вроде интимных фантазий, в которых давние подруги не отказывают себе в удовольствии проанализировать чувства — что это, Истинная Любовь или просто вожделение, влюбленность, страсть, привычка, дисфункция и прочее и прочее, — которые были немыслимы здесь. Он даже не был уверен в том, что у них есть слова для гнева, и в том, означает ‘รี่ฉ้ณ’ просто разочарование или безразличное признание, что жизнь идет не так, как планировалось.
Учась языку, Питер лучше понимал, как функционируют души его новых друзей. Они жили прежде всего в настоящем, фокусируясь на неотложных задачах. У них не было слова для понятия «вчера», кроме пришлого слова «вчера». Это не значило, что สีฐฉั плохо запоминали, они просто по-иному обращались с памятью. Если кто-то ронял тарелку и она разбивалась, на следующий день они еще помнили, что тарелка разбилась, но, вместо того чтобы оживлять инцидент с падением тарелки, их мысли были заняты изготовлением новой. Воспоминание о прошлом событии и времени, когда оно произошло, давалось им с большим усилием, как личное одолжение Питеру, но он мог сказать, что смысла в воспоминаниях они не видели. В самом деле, какой смысл в том, что родственник умер столько-то дней, недель, месяцев или лет назад? Человек или жив, или уже в земле.
— Ты скучаешь по брату? — спрашивал он Любительницу Иисуса-Пять.
— Браτ здеςь.
— Я имел в виду того, кто умер, того, который… в земле.
Она оставалась совершенно спокойной. Если бы у нее были глаза, он бы решил, что они сейчас пусты.
— Тебе больно, оттого что он в земле?
— У него неτ боли в земле, — сказала она. — Пока он не оказалςя в земле, у него болело. Очень. Очень большая боль.
— Но ты? Больно ли тебе — не в теле, а в душе, когда ты думаешь о нем, о мертвом?
Она мягко пожала плечами.
— Больно, — согласилась она, подумав с полминуты. — Больно.
Вытащив из нее это признание, он испытывал какое-то виноватое торжество. Он знал, что สีฐฉั испытывают глубокие эмоции, включая горе, он чувствовал это. Они не были чисто практичными организмами. Иначе они бы не испытывали такую сильную необходимость в Христе…
— Вы когда-нибудь жалели, что живете, Любитель Иисуса-Пять?
Он уже знал ее настоящее имя и даже мог, чуть помучившись, выговорить его, но она дала понять, что предпочитает называться почетным христианским именем.
— У меня
были,
— продолжал он, надеясь пробить брешь в их отношениях, — плохие времена в жизни. Иногда боль так сильна, что кажется, лучше бы не быть живым.
Она долго молчала.
— Пиτер, живи, — наконец сказала она, глядя на одну из рук в перчатке, словно там прятался великий секрет. — ςмерτь нехорошо. Живой хорошо.
Овладение языком не привело Питера к пониманию истоков цивилизации สีฐฉั. สีฐฉั никогда не обращались к своему общему прошлому и, скорее всего, не имели концепции истории древности — только современность и ничего более. К примеру, они не поняли или не сочли важным факт, что Иисус ходил по земле несколько тысячелетий тому, — для них тысячелетия не отличались от недель.
В этом смысле они были идеальными христианами, конечно.
— Расскажите мне о Курцберге, — просил он.
— курζберга неτ.
— Некоторые работники СШИК говорят о нем ужасные вещи. Я думаю, они шутят, но не уверен. Они говорят, что вы его убили.
— Убили?
— Сделали его неживым. Как римляне с Иисусом.
— Ииςуς не умер. Ииςуς живой.
— Да, но его убили. Римляне били его и пригвоздили к кресту, и он умер.
— Бог еςτь чудо. Ииςуς больше не умер.
— Да, — согласился Питер, — Бог есть чудо. Иисус больше не мертв. Но что случилось с Курцбергом? Он тоже жив?
— курζберг жив. — Грациозная ручка в перчатке указала на пустое пространство. — Ходиτ, ходиτ, ходиτ.
Другой голос сказал:
— Он покинул наς, когда нужен нам.
Кто-то еще сказал:
— τы наς не оςτавляй.
— Однажды я вернусь домой, — ответил он. — Вы должны понять.
— Домой τебе здеςь.
— Моя жена ждет меня.
— τвоя жена Би.
— Да, — сказал он.
— τвоя жена один. Мы много.
— Замечание в духе Джона Стюарта Милля[25].
В ответ они передернули плечами в раздраженном непонимании. Надо бы ему лучше соображать, прежде чем открывать рот. สีฐฉั не понимали ни шуток, ни иронии. Так зачем он это сказал?
Может, он разговаривал с Би, как будто она была рядом.
Святая правда: если бы с Би по-прежнему было не все в порядке, Питер не вернулся бы к สีฐฉั. Он бы отсрочил возвращение в поселение, остался бы на базе.
Разочарование его паствы казалось ему менее серьезным, чем раздражение женщины, которую он любил. Но к его огромному облегчению, она прислушалась к его мольбам и помолилась.
И конечно, Бог отозвался.
Я легла спать испуганная, и злая, и одинокая, должна тебе признаться, —
писала она ему
, — и думала, что проснусь, как обычно, еле сдерживая панику, закрываю лицо, чтобы отогнать любой сюрприз, который день уже приготовил мне. Но этим утром весь мир выглядел иначе.
Да, именно это может сотворить Господь. Би всегда это знала, но забыла, и сейчас она познала это снова.
Кажется, я упоминала (но, вероятно, не упоминала) — трубы отопления скворчали, стучали и шипели весь день и ночь недели кряду, и вдруг дом затих. Я решила, что бойлер испустил дух, но он работал. Все работало безотказно. Словно Господь погрозил пальцем и сказал: «Веди себя хорошо!» Джошуа, кажется, немного расслабился, трется у ног, как раньше. Я заварила себе чай и обнаружила, что утреннее недомогание как рукой сняло. Потом кто-то постучал в дверь. Я думала, что почтальон, пока не вспомнила, что почту доставляют после двенадцати, если вообще доставляют. Но там стояла четверка незнакомых молодых людей, лет двадцати с небольшим, этакие мачо. Сначала я испугалась, что они меня изнасилуют или ограбят. Такое тут теперь часто случается. Но догадайся, что случилось? Они пришли убрать кучи вонючего мусора! У них был джип с прицепом. Судя по произношению, парни эти из Восточной Европы. И они объезжали весь район, собирая мусор.
— Система полетела к чертям! — сказал один из них, ухмыляясь во весь рот. — Мы — новая система!
Я спросила, сколько они берут. Я ожидала, что запросят двести фунтов стерлингов или что-то в этом роде.
— Да дайте нам фунтов двадцать!
— И бутылку выпивки, чего-нибудь вкусного!
Я ответила, что не держу в доме алкоголя.
— Тогда… сойдемся на тридцати фунтах!
— И обещайте думать о нас как о сильных, удивительных парнях!
Они очистили мусор ровно за две минуты. Они, конечно, выпендривались, кидая тяжелые мешки одной рукой в прицеп, перепрыгивая через мусорные баки, ну всякое такое. Погода была ужасной, я дрожала даже в парке, а эти парни были только в тонких рубашках, под которыми играли мускулы.
— Мы явились вам во спасение, ага?
— Вы каждый день думаете: «Ну когда же кто-то придет?» И вот сегодня… мы пришли.
— Не верьте правительству, это полное дерьмо. Они говорят: вы хотите разгрести весь мусор, но это слишком сложно. Враки! Это несложно! Пять минут работы! Добрые крепкие ребята! И кончено!
Парень лучился, потел, и ему явно было тепло.
Я дала им пятьдесят фунтов. Они вернули двадцать и уехали со всем мусором, помахав на прощание. Впервые за несколько недель улица стала выглядеть и пахнуть как нечто цивилизованное.
Мне хотелось рассказать хоть кому-нибудь о том, что сейчас случилось, и я позвонила Клер.
Я почти никому не звонила, я не пользовалась телефоном целую вечность, этот ужасный треск на линии, ты почти не слышишь собеседника. Но в этот раз шума не было. Опять же я решила, что телефон отключен, но он работал как положено. Клер мои новости не удивили, она слышала про этих ребят. Они озолотятся, сказала она, потому что, объезжая сорок домов за день, берут по двадцать фунтов с каждого. Забавно, что обслуживание, ранее обходившееся в несколько пенсов (включенных в налог), кажется дешевле теперь, когда стоит в сто раз больше.
Так или иначе, положение улучшается. Клер сказала, что мой образ со вчерашнего вечера, когда она пошла спать, так и стоял у нее перед глазами, «будто переданный по какому-то лучу прямо в голову», по ее словам. Они с Китом переезжают в Шотландию (продали дом за треть покупной цены и счастливы, что вообще удалось продать), в дом намного меньше и хреновее (так Клер выразилась), но, по крайней мере, там есть знакомые, которые могут помочь. В общем, они запаковали все пожитки, и Клер решила, что не нуждается в доброй половине своего гардероба, собранного за все годы. А вместо того чтобы засунуть его в ящик для благотворительности, что рискованно в наше время, потому что люди используют их в качестве мусорных баков, она принесла сюда три огромных мешка, набитые доверху. «Бери себе что хочешь, Би-Би, остальное можно отнести в церковь», — сказала она. Когда я открыла мешки, то чуть не заплакала. Клер точно моего размера, если помнишь (вероятно, не помнишь), и мне всегда очень нравился ее вкус. Я не жадина, но в тех мешках были вещи, которые я вожделела, когда Клер еще носила их. И вот на мне одна из них сейчас! Лиловый кашемировый свитерок, такой мягкий, что все время тычешь в него пальцем — не верится, что настоящий. Наверно, он стоит в десять раз дороже всего, что я когда-либо носила, если не считать свадебного платья. И к нему модные легинсы — на них такая изумительная вышивка, просто произведение искусства! Будь ты здесь, я бы устроила тебе небольшой показ мод. Ты хоть помнишь, что это такое? Не надо, не отвечай. Завтра я возвращаюсь на работу. Ребекка сообщила, что Гудмен уехал в отпуск! Это ли не прекрасная новость? И рука совсем зажила. Оставалось покалывание, но и оно полностью прошло.
Я сегодня сходила в супермаркет и обнаружила на полках товары, которых давно уже не было. Я похвалила менеджера, и он ответил широкой улыбкой. «Для того и стараемся», — сказал он. Я вдруг сообразила, какой кошмар он пережил за это время. Всего лишь захолустный супермаркет, но это его дитя. В рассуждении дитяти — упоминала ли я, что у меня БОЛЬШЕ НЕТ ТОКСИКОЗА ПО УТРАМ? Только голод, голод, голод. Но в супермаркете я обнаружила — ты сидишь? — но так и было — шоколадный десерт! Я думаю, что банально требовать у Господа послать шоколадный десерт, когда именно его ты хочешь. Но может, Он и послал.
Шоколад и кашемировые кофточки. Дико экзотические вещи для него, наблюдающего под огромными небесами Оазиса степенное движение ڇ от одного края горизонта к другому. И конечно, он вспомнил Матфея — главу шестую, стих двадцать пятый, пока читал письмо Би. Но он знал, что она с недавних пор стала вспыльчивой и может обидеться на Иисуса, предостерегавшего не слишком заботиться о еде и одежде.
Но главное то, что она чувствовала себя воодушевленной и окончательно поправившейся. Она подвергалась опасности потерять Господню защиту, а теперь снова была Им хранима. «Благодарю Тебя, благодарю Тебя, благодарю Тебя, Господи», — молился он.
В СШИК пообещали установить усилитель для Луча прямо у церкви, и очень скоро, может, даже к его следующему визиту в Си-два. Так что это последний раз в полевых условиях без возможности каждый день делиться впечатлениями с Би. Когда установят Луч, оба будут в пределах досягаемости. Упоминания Клер и Кита слегка беспокоили Питера. Он не мог вспомнить, что встречал их когда-либо. Были ли они его прихожанами или приятелями где-то еще? Или это кто-то из больницы? Би говорила об этих людях так, будто он их знал и ничего не надо объяснять. Клер, по всей видимости, была сложена так же, как Би. Питер напрягся, пытаясь вспомнить, когда видел жену рядом с другой женщиной, на нее похожей. Женщиной в лиловом свитерке. Ничего не вспомнилось.
Любительница Иисуса-Девять неслышно подошла к нему, бережно неся горшочек со сладким мясом из белоцвета. Она наклонила горшочек к нему, намекая — угощайтесь. Он взял кусочек. Мясо было вкусное, но соус оставил темно-коричневые пятна на пальцах. Перчатки Любительницы Девять тоже загрязнились, придется ей их отстирывать, когда вернется домой. Ее балахон тоже не отличался чистотой. Сегодня довольно много สีฐฉั ходили грязными, потому что перед занятиями они рыли яму для передатчика.
«Даже Соломон во славе своей не одевался как эти люди», — подумал он.
Обряд причастия закончился, и สีฐฉั разошлись по домам, а Питер вернулся в церковь и провалился в сон. Долго ли он спал? Долго, долго. Он потерял ощущение времени, перестал различать день и ночь, или «плюс 2200», или что там за дурацкая формула, которую люди из СШИК советовали ему применять, но он уже настроился на ритмы สีฐฉั, и когда проснулся, то ощутил наступление утра, что, вероятно, было правдой.