Луч света осветил нижнюю часть тела, очертив острые контуры таза и впадину под ребрами. Он весь состоял из костей и жил как танцор или узник концентрационного лагеря, напряженная плоть пульсировала с каждым ударом сердца. Но он не был голоден. Просто хотел пить. Свет мерцал на животе. Почему он мерцает? Наверно, надвигается дождь. Питер решил не откупоривать лежащую под подушкой бутылку с водой и ждать, когда разверзнутся небеса.
Снаружи он стоял обнаженный, созерцая, волосы развевались под напором близящейся стихии. Это будет особенно сильный ливень, он был уверен. Четыре исполинские водяные массы катились к нему, будто расставленные по углам воображаемой пирамиды, постоянно угрожая слиться воедино, но каким-то чудом не соединяясь. Три вращались медленно, но неуклонно, а четвертая раскручивалась бешеным вихрем. Лучше ухватиться за что-нибудь. Он прижался к стене.
Когда потоп нахлынул, это было опьяняюще и страшно. Ветер пронесся через церковь, и Питер услышал, как что-то упало, со стуком покатилось по полу. Один порыв ветра почти сбил его с ног. Но дождь был прохладен, и чист, и великолепен. Питер открыл рот и подставил лицо под дождь. Ему казалось, будто он ныряет и выплывает, всегда выплывает на поверхность, даже не пошевелив ни единым мускулом.
Когда все закончилось, он уже окоченел и еле стоял на ногах. Беглый осмотр церкви показал, что серьезных повреждений нет. Картина Любителя Иисуса-Семнадцать, недавнее поступление, которое он еще даже не успел поместить на потолок, крутилась по полу, и края холста обтрепались, но само изображение не пострадало. Цветок в духе экспрессионистов, как подумал он сначала, но нет — то, что он принял за лепестки, оказалось отпрянувшими от изумления фигурами в балахонах, а то, что он вообразил себе как тычинки, на самом деле представляло собой вырастающего из земли человека — Лазаря.
Питер засунул готовую к экспозиции картину назад за кафедру. Струи дождя оставили приятное чувство пресыщения, и поначалу ему захотелось ненадолго лечь, чувствуя, как пощипывает высыхающая кожа. Но он знал, что предстоит много работы. Не работы во имя Господа, но простого ручного труда. Поле белоцвета затопило, и за пару часов многие растения созреют, а другие могут сгнить на корню. Пришло время действовать.
— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер!
Он помахал рукой, но не стал тратить время, здороваясь с каждым, кого знал. Большинство สีฐฉั, пришедших собирать урожай, не были Любителями Иисуса, и не все полностью приняли его в свое общество. И следовало дипломатично отложить беседы на потом. Он встал на колени, и через несколько секунд руки его до локтей покрылись грязью. Плантация превратилась в огромный нужник, как свиноферма. Почва здесь была более восприимчива к влаге, чем в лесном районе, и повсюду лежали гниющие белоцветы — останки растений, не выкорчеванные с прошлого раза. Прозрачный, почти неощутимый туман заструился от земли, скрывая все до неразличимости. Ничего. Главное — видеть растение, что перед тобой.
Питеру нравилось работать в поле. Это возвращало к юности, когда он собирал клубнику, чтоб добыть наличные, правда теперь это был честный труд и он трудился не потому, что сбежал от приятелей-наркоманов, которых ограбил. И сбор белоцвета не был нудной работой, потому что, прежде чем сорвать растение, надо было решить: оставить его или оторвать только цветок, выжать из него сок или выдернуть с корнем.
สีฐฉั собирали урожай терпеливо и вдумчиво — скорее садовники, чем подневольные рабы. Как обычно, в перчатках. Когда перчатки сильно пачкались, они останавливались на мгновение, чтобы очистить их, или стряхнуть грязь, или просто поправить. Иногда они присаживались и несколько минут отдыхали. Когда набирались полные корзины растений, สีฐฉั сносили их на край поля, где уже ждали с полдюжины гамаков. В эти гамаки они складывали различные части растений, каждую в соответствии с их дальнейшей судьбой. Питер не сразу научился распознавать, что куда идет, но полагал, что теперь все делает правильно. Он уже не был помехой — он стал полноправным работником. И он трудился усердней и быстрей, чем они.
После часа или двух, несмотря на то что оставалось множество погибающих растений, прятавшихся среди еще живущих, сборщики урожая, тщательно следившие за расходом своей ограниченной энергии, перешли к следующему этапу. Это занятие нравилось Питеру больше всего, потому что требовало настоящей решительности и выносливости — двух качеств, которыми สีฐฉั не были в полной мере одарены. Они справлялись с доставкой урожая в поселение, ибо каждый груз переносился медленно и осторожно и число людей соответствовало массе. Но была задача, которая не допускала расслабленности, — изготовление мяса. Бифштексов, баранины, ветчины, телятины — хитроумных симулякров того, что было популярно среди огромного числа плотоядных тружеников СШИК, и сделать их было не так-то просто. Задача эта требовала ожесточенных усилий — не убийства животных, но безжалостного избиения растений белоцвета, и так уже почти не живых. Только самые распухшие, дряхлые образцы выбирались в жертву. Когда насыщенная водой мякоть была утрамбована камнем, расплющенные капилляры растения сбивались в сочную массу с характерным ароматом. С каждым ударом масса становилась все более упругой и гомогенной, пока не образовывались твердые комки, которым придавали форму и начиняли специями, после чего они выглядели как мясо и таковым были на вкус. สีฐฉั били по мясу осторожно, один или два удара. Питер лупил, как машина.
И Питер, и สีฐฉั были так заняты работой, что не заметили появления стаи.
Один из สีฐฉั закричал что-то, Питер почти все понял, потому что там содержалось слово «чужак/пришелец/неожиданный/странный», которое он знал по Книге Странных Новых Вещей. Он улыбнулся новому доказательству своего прогресса в изучении языка и посмотрел туда, куда ему указывали. По всему периметру плантации, издали похожие на низкий розовато-серый туман, расползалась орда птицеобразных зверюшек, которых Питер уже видел марширующими мимо базы СШИК.
Первым побуждением было завопить от удовольствия и предложить друзьям наслаждаться зрелищем. Но สีฐฉั явно испугались — и не зря. Существа молча погружались в бело-цвет, и за несколько секунд образовалась огромная просека, заполненная их дрожащими тельцами. Питер побежал через поле, чтобы рассмотреть их ближе, но он знал, уже знал. Эти животные, эти очаровательные существа, эти «цыпоидлы», «серопузы», «жирдяйчики», эти «милашки» были ненасытными паразитами, и они появились здесь, чтобы тоже собирать урожай.
Безмозглые, как личинки, они вгрызались в белоцвет, не делая никаких различий между старыми и молодыми растениями, созревшими бутонами и дряблыми листьями, цветами и стеблями. Их пушистые серые головы жевали и чавкали, а мускулы пульсировали. Их шарообразные тела дрожали и распухали и никак не могли насытиться.
Повинуясь инстинкту, Питер наклонился, оценил размер ближайшего к нему животного и схватил его, оторвав от обеда.
Немедленно его предплечье получило мощный электрический разряд. Или так ему показалось, когда разъяренное животное, извернувшись, вгрызлось в его тело. Питер стряхнул зверька, следом по дуге полетели брызги его собственной крови. Он попытался растоптать зверька ногами, но был бос, если не считать сандалий, и ужасный укус в голень заставил его отступить. Их было слишком много в любом случае. Если бы у него была дубинка или пистолет… ружье или чертов огнемет! Прилив адреналина возродил в нем молодого, злющего Питера, дохристианского Питера, способного расквасить человеку нос, того, кто мог разбить ветровое стекло машины, смахнуть ряд безделушек с камина в конвульсивном жесте гнева, вот только сейчас он был не способен ни на что и адреналин был бесполезен, потому что все, что он мог, — это отступить и наблюдать, как стая пожирает плоды людского труда.
У тех из สีฐฉั, кто не был Любителями Христа, было дело более важное, чем стоять и смотреть. Судьба плантации была предрешена. Они спешили к кучам собранного белоцвета и взваливали сети на плечи, отрывая груз от земли. Они знали, что вредители будут сжирать все систематически, пока не пройдут поле от начала до конца, так что оставалось еще время унести то, что было уже в мешках, фигурально говоря. Любители Иисуса беспокойно сновали по полю, разрываясь между долгом спасти урожай и беспокойством за Питера. Он подошел к ним, намереваясь помочь нести груз, но они съежились и забегали еще суетливее. Необычный, тревожный звук раздавался из их голов — звук, которого он раньше не слышал. Интуиция подсказала, что это были рыдания.
С его руки, протянутой к ним, стекала кровь и исчезала в земле. Укус был не просто проколом — в месте укуса свисала кожа. Нога тоже выглядела ужасно.
— τы умрешь, τы умрешь! — стенала Любительница Иисуса-Пять.
— Почему? Разве они ядовитые?
— τы умрешь, τы умрешь! τы умрешь, τы умрешь! τы умрешь, τы умрешь!
Несколько любителей Иисуса присоединились к плачу. Они голосили все громче, это уже был хор, так непохожий на их обычное мягкое звучание, что Питер лишился мужества.
— Ядовитые? — спросил он громко и отчетливо, показав на стаю хищников. Если бы он знал, как на языке สีฐฉั слово «яд». — Злое лекарство?
Никто не ответил. Но все убежали. Только Любительница Иисуса-Пять все медлила. Она вообще вела себя странно в этот сбор урожая, почти не работала, только наблюдала, иногда опуская одну руку, левую, чтобы сделать что-нибудь легкое. Сейчас она шла к нему, будто пьяная, будто в оцепенении. Она положила руки — одна перчатка грязная, другая чистая — ему на бедра, потом уткнулась лицом в его колени. В намерении не было ничего сексуального, он подозревал, что она даже не знает, где у него гениталии и что это вообще такое. Он догадался, что она прощается с ним. А потом она убежала за остальными.
Питер постоял один в поле белоцвета, его раненые рука и нога зудели и горели, в ушах еще стоял жуткий звук сотен пастей, жующих слизистый жмых, который всего несколько минут назад был предназначен стать хлебом, бараниной, тофу, равиолями, луком, грибами, ореховым маςлом, шоколадом, ςупом, ςардинами, кориζей и основой для другой еды.
Когда Питер доковылял до церкви, то обнаружил припаркованный рядом пикап и служащего СШИК по имени Конвей, пьющего газировку из пятидесятидолларовой бутылки. Коренастый лысый мужчина, в безукоризненном светло-зеленом комбинезоне и начищенных черных сапогах, являл собой полную противоположность Питеру в его грязной, залитой кровью одежде.
— Вы в порядке? — спросил Конвей, потом засмеялся абсурдности вопроса.
— Меня покусали, — сказал Питер.
— Кто?
— Мм… я не знаю, как вы решили их называть — цыпоидлы, серопузы? Не знаю.
Конвей провел рукой по несуществующим волосам. Он был инженер-электрик, а не медик. Он показал рукой за церковь, на только что возведенную конструкцию, напоминающую стиральную машину с миниатюрной Эйфелевой башней на вершине.
— Релейный передатчик для Луча, — объяснил он.
При нормальных обстоятельствах последовали бы многословные благодарности и выражение восхищения, и Питер видел, что Конвей несколько обескуражен, ничего этого не услышав.
— Думаю, мне бы не мешало подлечиться, — сказал Питер, подняв окровавленную руку.
— Не мешало бы, — согласился Конвей.
За те несколько часов, что они добирались до базы СШИК, кровотечение остановилось, но кожа вокруг ран почернела. Некроз? Наверно, просто синяки. Челюсти хищника прорвали кожу, как сверла. Во время поездки у Питера было время осмотреть руку и выяснить, что кость не видна, так что рану можно было считать поверхностной. Он прижал лоскут кожи к руке, но был уверен, что понадобится наложить швы.
— У нас новый доктор, — сказал Конвей. — Только что прибыл.
— Да ну? — удивился Питер.
Искалеченная нога одеревенела.
— Отличный парень. И дело свое знает.
Замечание было бессмысленным: все знали, что избранники СШИК — отличные ребята и дело знают.
— Я рад это слышать.
— Так что, — уговаривал Конвей, — пошли прямо к нему. Сейчас.
Но Питер отказался сразу идти в больницу, настояв, что сначала зайдет к себе в квартиру. Конвей не уступал.
— Доктору без разницы, как вы одеты, — увещевал он. — И он продезинфицирует раны раствором или чем уж там.
— Я знаю, — сказал Питер. — Но мне надо проверить, есть ли сообщения от жены.
Конвей моргнул удивленно.
— Это так срочно? — спросил он.
— Да, это срочно, — ответил Питер.
— О’кей, — сказал Конвей и крутанул руль.
В отличие от Питера, он различал фасады и точно знал, куда направляться.
Когда Питер вошел в здание СШИК, его уже трясло. Зубы стучали, когда Конвей вел его в квартиру.
— Как бы вас кондрашка не хватила.
— Я в порядке.
Атмосфера в комплексе была ледниковая, вакуум с потоками холодного, стерильного кислорода без всяких естественных ингредиентов, присущих воздуху. Каждый вдох причинял легким боль. Свет был тусклым и мертвящим, как в бункере. Но разве так не было всегда после долгой работы в полевых условиях? Всегда требовалось время для акклиматизации.
Когда они добрались до двери Питера, Конвей уже не на шутку встревожился.
— Я подожду здесь, — сказал он. — Но вы быстро. Не хватало мне мертвого пастора на руках.
— Я постараюсь, — сказал Питер и закрыл дверь.
Лихорадка или что-то похожее раздула сосуды в голове, и зубы стучали так сильно, что болели щеки и челюсть. Тошнота и сонливость накатывались волнами, стараясь сбить его с ног. Включая Луч, он думал, что промедление на несколько драгоценных секунд может стоить ему жизни. Но это вряд ли. Если укусы ядовиты, в больнице СШИК, скорее всего, нет противоядия. И яд сделает то, что должен сделать, и тогда он увидит кучу озабоченных лиц над собой, или яд подействует, когда он будет один. Может, у него вообще осталось несколько часов. Может, он будет первым испытанием новому патологоанатому — труп, полный инопланетного яда.
Если так, то он хотел перед тем, как потерять сознание, прочесть еще хотя бы раз, что Би его любит и что у нее все хорошо. Луч пробудился к жизни, и зеленый огонек внизу экрана замигал, указывая на то, что невидимая сеть заброшена во Вселенную, дабы найти хоть какие-то слова, которые могли бы принадлежать его жене.
Сообщение, когда оно наконец появилось, было кратким.
«
Бога нет
», — писала она.
В одиночестве рядом с тобой
— Плотником, — произнес парящий над ним голос.
— Мм? — промычал Питер.
— Когда я был маленьким, все в один голос твердили, что я стану плотником. У меня был талант к этому ремеслу. И потом… надувательство все это, скажу я вам.
— Надувательство?
— Весь этот красивый словесный флер вокруг медицины. «Доктор-волшебник», великий хирург — золотые руки. Нет ничего особо мудреного в том, чтобы починить человеческое тело. Нужно лишь мастерство на уровне… Я ж сказал — мы лишь плотничаем, лудим и шьем.
И в подтверждение своих слов доктор Адкинс воткнул иглу в Питерову плоть, чтобы наложить очередной стежок тонкой черной нитью. Он уже почти закончил. Шов выглядел очень элегантно — напоминал татуировку в виде летящей ласточки. Питер ничего не чувствовал. Его под завязку напичкали анальгетиками, которые в сочетании с колоссальным утомлением и двойной дозой местной анестезии сделали его совершенно невосприимчивым к боли.
— Как вы думаете, я отравлен? — спросил он.
Операционная будто бы то слегка расширялась, то сжималась в такт его пульсу.
— Мы не нашли в вашей крови ничего этакого.
— А как насчет… я забыл его имя. Доктор, вместо которого вы прибыли… ну… который умер?
— Эверетт?
— Эверетт. Вы уже установили причину смерти?
— Ага. — Адкинс бросил иглу в лоток, и тот был немедленно унесен сестрой Флорес. — Смерть.
Питер вложил забинтованную руку в белую льняную косынку, которую ему повязали через плечо. Теперь его клонило в сон.
— А причина?
Доктор Адкинс поджал губы:
— Острая сердечно-сосудистая недостаточность — с ударением на слове «острая». — Его дедушка, скорее всего, умер от того же самого. Такое случается. Можно есть здоровую пищу, поддерживать форму, принимать витамины… Но однажды просто умираешь — и все. Пришло твое время. — Он приподнял одну бровь. — Полагаю, вы назвали бы это «встретиться с Богом».
— Я думал, что сегодня пришло
мое
время.
Адкинс хохотнул:
— Вы выжили, чтобы снова проповедовать. Но если по возвращении туда вам снова попадутся эти тварюки, то мой вам совет… — Он крепко сжал в руках воображаемую клюшку и размахнулся что есть силы. — Займитесь гольфом.
Питер был слишком одурманен, чтобы идти самостоятельно, поэтому кто-то вывез его из хирургии на кресле. Две бледные руки возникли у Питера из-за спины. Они накрыли ему ноги хлопковым одеялом, тщательно подоткнув под бедра, и положили ему на колени большой пластиковый пакет с сандалиями.
— Спасибо вам, кто бы вы ни были.
— На здоровье, — ответила Грейнджер.
— О господи, простите, — сказал Питер. — Я не видел вас в операционной.
Она уверенно катила его по залитому солнцем коридору прямо к большим двустворчатым дверям.
— Я сидела в приемной. Не люблю кровавых ран.
Питер поднял руку, демонстрируя белоснежные бинты.
— Все уже заштопали, — сказал он.
Она еще не ответила, а он уже понял, что это ее не впечатлило. Руки, сжимавшие поручни кресла, напряглись — напряглись сильнее, чем это было необходимо.
— Вы совершенно не следите за собой, когда уезжаете в поселение, — сказала она. — Черт вас подери, вы просто кожа да кости. Да, я чертыхаюсь. Но вы только посмотрите на себя!
Он уставился на свои запястья, думая о том, что они и раньше были костлявы. Ладно, может,
не настолько
костлявы. Рука в толстой повязке выглядела чуть более изможденной. Сильно ли гневается Грейнджер? Просто слегка раздражена? В ярости? Его квартира всего в нескольких минутах ходьбы от медцентра, но даже несколько минут могут показаться вечностью, когда ты в руках человека, который зол на тебя. Пришибленный анальгетиками и потрясенный сообщением Би, которое снова и снова всплескивало в сознании, словно тошнотворная волна, он неожиданно разделил убеждение многих мужчин, которое они часто описывали ему во время пасторских бесед, — глубокую, безнадежную уверенность в том, что, несмотря ни на какие благие намерения, что бы они ни сделали, их удел — горько разочаровывать женщин.
— Эй, я старался на этот раз не дать ушам обуглиться, — сказал он. — Дайте мне время, я еще постараюсь.
— Вот не надо со мной как с маленькой.
Грейнджер протолкнула его сквозь двойную дверь, резко вильнув вправо.
— Курцберг был таким же, — буркнула она. — И Тартальоне. Они под конец выглядели как скелеты.
Он вздохнул:
— В конце концов все выглядят как скелеты.
Грейнджер раздраженно фыркнула. Она еще не закончила порку.
— Что там творится, в этом Городе Уродов? Кто виноват, вы или они? Они что, совсем не кормят вас там? Или они вообще не едят, и точка?
— Они очень щедры, — запротестовал Питер. — Они никогда бы… Да я и голода-то не чувствовал никогда. Они сами вообще мало едят. Думаю, большая часть того, что они выращивают и… э-э… производят… откладывается, чтобы кормить персонал СШИК.
— О! Как замечательно! Стало быть, мы их эксплуатируем? — Грейнджер снова сделала вираж за угол. — А я вам скажу, мы просто из кожи вон лезем, чтобы все сделать правильно, просто из кожи вон! Слишком многое от этого зависит, чтобы все просрать ради чертова империализма.
Питер сожалел о том, что этот разговор не случился гораздо раньше или что они не отложили его до лучших времен — когда угодно, только не теперь.
— И что именно от этого зависит? — спросил он, стараясь не сползать в кресле.
— Господи! Неужто это не ясно как божий день? Да неужели вы
настолько
простодушны?
«Я просто делаю Божье дело, а неудобные вопросы задает моя жена», — чуть не сказал он.
Так и было. Именно Би всегда допытывалась «почему» и «зачем», она хотела знать всю подноготную, она отказывалась играть в общепринятые игры. Именно она читала все, написанное мелким шрифтом в договорах, именно она растолковывала ему, как прекрасная с виду возможность может оказаться ловушкой, она умела распознать подставу даже в христианской обертке. Грейнджер права: он простак.
Питер не уродился таким, это уж точно. Он изменил себя сам, усилием воли. Стать христианином можно по-разному, но для него годился только один способ: отключить свой цинизм, выключить его, как выключают свет. Нет, это неверное сравнение… он… он не выключил, он зажег свет доверия. После стольких лет игр, манипулирования каждым встречным и поперечным, воровства и лжи он возродил в себе невинность. Бог оттер все до чистого листа. Человек, который через слово богохульствовал, забыл начисто, как это делается. Либо ты лютый алкоголик, либо ты ни капли в рот не берешь. То же самое и с цинизмом. Би могла его себе позволить — в разумных пределах. Он — нет.
Но вот опять слова Би, эти ее слова: «Бога нет!» Господи, прошу тебя, убереги! Убереги ее от этих слов!
Би однажды тоже везла его на каталке, в больнице, где они познакомились. Точно так же, как теперь везла его Грейнджер. Он тогда сломал обе ноги, выпрыгнув из окна психушки, и много дней провел под опекой Би, пока его ноги были подвешены к потолку. А потом однажды к вечеру она освободила его, усадила в кресло-каталку и повезла в рентгенологическое отделение на осмотр.
«Не могли бы вы прокатить меня на улицу через вон тот боковой выход, чтобы я выкурил сигаретку?» — спросил он.
«Тебе не никотин нужен, красавчик, — ответила она из ароматного облака, которое окутывало его со всех сторон, — тебе надо жизнь изменить».
— Ну вот, приехали, — объявила Грейнджер. — Вот ваш дом вдали от дома.
Она подкатила его к двери с табличкой: «П. ЛИ, ПАСТОР».
Когда Грейнджер помогала ему выбраться из каталки, мимо проходил один из сшиковских электриков — Спрингер.
— С возвращением, отче! Если понадобится еще пряжа, вы знаете, где меня найти, — сказал он и неторопливо зашагал дальше по коридору.
Губы Грейнджер были так близко от Питерова уха, когда она сказала тихонько:
— Господи, как я ненавижу это место. И всех, кто здесь работает.
«Только не меня, пожалуйста, не меня», — подумал Питер.
Он толкнул дверь, и они вошли. Квартира встретила их застоявшимся и слегка кисловатым воздухом — все-таки две недели кондиционер не работал. Потревоженные вторжением пылинки взвились и вихрем закружились в солнечных лучах. Дверь захлопнулась сама. Грейнджер, поддерживавшая Питера под спину одной рукой, на случай если он потеряет равновесие, обхватила его и другой. И в замешательстве своем он не сразу понял, что она его обнимает. И не просто обнимает — это было совсем иное объятие, не такое, как уже было у них когда-то. В нем была настоящая страсть и женская надобность в мужчине.
— Ты очень дорог мне, — сказала она, уткнувшись лбом ему в плечо. — Не умирай!
Он неловко погладил ее:
— Да я и не собираюсь.
— Ты умрешь, умрешь, и я потеряю тебя. Станешь сам не свой и отдалишься, а потом однажды возьмешь — и просто исчезнешь, — сказала она, уже заливаясь слезами.
— Не исчезну. Я обещаю.
— Сукин сын, — тихо плакала она, все еще крепко прижимаясь к нему. — Ты врешь мне, ты, лживый ублюдок.
Она разомкнула объятья. На ее светлой одежде осталось пятно грязи, которую он принес с урожайного поля สีฐฉั.
— Я больше не повезу тебя к этим уродам, — сказала она. — Пусть кто-то другой это делает.
— Жалко, — сказал он, — но как хочешь.
Но она уже ушла.
Сообщений от Би больше не было. Питер заставлял умную технику раз за разом обшаривать с неводом космос в поисках ее мыслей и ничего не находил. Все тот же крик отчаяния горел на экране, все те же два слова, зависшие в серой бесконтекстной пустоте. Ни его имени, ни ее имени. Только эта саднящая фраза.
Он сидел у Луча и молил Бога дать ему сил. Он знал, что если не ответит жене сейчас, если промедлит, то может в любую минуту упасть лицом в клавиатуру и потерять сознание на месте. Вялыми, непослушными пальцами он набрал второй стих пятьдесят второго псалма: «Сказал безумец в сердце своем: „Нет Бога“». Но потом Бог вошел в сердце Питера и убедил его, что глупо писать такое. Что бы ни произошло с Би, ей не нужны упреки.
Наверное, случилась очередная природная катастрофа, что-то ужасное в некой далекой стране, и Би так тяжело страдает от бессильной эмпатии? А может, что-то произошло совсем рядом, в Британии? Катаклизм, опустошивший все вокруг, погубивший и оставивший без крова тысячи людей?
Вот они, псалмы во спасение:
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится
[26].
Но что, если… что, если оно
приблизилось
к Би? Что, если она пострадала от наводнения или землетрясения? Что, если вот прямо сейчас она сидит на развалинах собственного дома, ошеломленная и опустошенная? Но нет, нет, логически рассуждая, дом остался невредим, иначе как бы она могла ему написать? СШИК установил им Луч в кабинете наверху, он подключен к центральному серверу размером со шкаф. Само существование сообщения от Би — свидетельство тому, что она спасена. Вот только человек, отвернувшийся от Бога, никогда не может быть спасен.
Дегидроморфин и хлоропрокаин пополам с усталостью все настоятельнее уволакивали его в сон, и им овладела паника. Он должен был написать, но не мог. Должен был что-то сказать, нарушить молчание, но одно неверное слово — и он никогда себе этого не простит.
Наконец Питер решил не упоминать Библию, не цитировать псалмы. Он — ее муж, а она — его жена, только в этом он был сейчас полностью уверен.
Би, я не знаю, что довело тебя до такого, но я люблю тебя и хочу тебе помочь, если только смогу. Скажи мне, что случилось, и прости меня, если я сам уже должен был об этом знать. Я только что от хирурга. Несколько швов, ничего серьезного. Меня в поле покусало животное. Позже объясню. Сейчас свалюсь ненадолго, но люблю тебя и беспокоюсь за тебя, знаю, это кажется тебе абсурдным, но это действительно так.
Отправив сообщение, он рухнул на кровать.
А чуть позже Грейнджер молча вошла и легла рядом с ним. Она положила голову на его голую грудь, и ее плечо само подставилось под его объятие, было бы неестественным ее не обнять. И он обнял ее. Она придвинулась к нему вплотную, он почувствовал тепло ее тела. Ее пальчики скользнули вниз по его животу, ладонь погладила впадину в подреберье. Потом она взяла в руку его член, уже восставший. Не успел он и слова сказать, как Би уже была здесь, с ним, и глаза ее сулили, что все правильно, все так и должно быть. Грейнджер задрала тунику. Ее бледные груди были усыпаны веснушками. Он целовал грудь Грейнджер, пока Би не закончила раздеваться и не забралась к нему в постель. Грейнджер приподняла его член и позволила Би насадиться на него. Он излился, едва оказавшись внутри.
А проснувшись, явственно учуял смрад предательства. Он изменил жене в сердце своем и даже хуже — втянул ее в свои вероломные фантазии, сделал сообщницей. Они с Би всегда были верны друг другу, никогда за всю свою пасторскую деятельность он не воспользовался слабостью своих прихожанок. Он был однолюб, и Би была его единственной женщиной. Единственной!
Какое-то время он лежал неподвижно, заслонив глаза от солнца здоровой рукой. Головная боль, похожая на ту, что бывает при похмелье, забилась у него в висках. Язык и губы пересохли. Раненая рука не болела — вернее, занемела, зато голень горела будто в огне. Он не представлял себе, сколько проспал — пятнадцать минут или пятнадцать часов. Сон не изглаживался из памяти, призрак любви искушал его, его очаровывал мираж, в котором и боль, и горести, и отчужденность сглаживались одним страстным желанием.
Жажда вынудила его подняться. Он пил прямо из-под крана, глотал жадно, громко хлюпая, словно пес, пока не забулькало в животе. Доктор велел ему не бояться и принимать душ, мыть раны водой с мылом, но не расчесывать швы, когда те начнут зудеть, — они сами собой рассосутся, когда отпадет в них нужда. Питер размотал бинты, открыв свою заштопанную плоть. Мягкий белый хлопок был почти незапятнан, раны выглядели аккуратно. Он вымылся под душем, вытерся насухо полотенцем, обходя бандажи. Надел джинсы и выцветшую оранжевую футболку, на которой красовалась надпись: «БЛАГОТВОРИТЕЛЬНАЯ ГРУППА БАЗИЛЬДОНА». Одежда висела на нем мешком. Копаясь в рюкзаке в поисках носков, он вытащил маленький пластиковый пакет с раздавленным полужидким содержимым и не сразу определил, что это такое. Это были остатки еды, приготовленной для него สีฐฉั давным-давно, задолго до того, как он приспособился к их пище, — желеобразная масса с уксусным привкусом. Не желая их обидеть, он уверял, что не голоден и поест позднее. Пакетик влажной тяжестью лежал на ладони, словно орган, вынутый из утробы некоего животного. Он огляделся в поисках видного места, куда бы он мог положить его, чтобы не забыть снова. На столике рядом с холодильником он заметил кое-что незнакомое. Пластиковый флакончик с таблетками и записку, написанную от руки: «При необходимости принимайте по 2 табл. каждые 4 ч. Г.».