Нашей семье, отцу Рихарду Яковлевичу Рудзитису, сестре Илзе и мне, тогда студенткам, выпало счастье встречаться с Юрием Николаевичем в Москве с августа 1957 года по май 1960-го.
Уже осенью 1956 года через московских друзей мы узнали, что Юрий Николаевич собирается вернуться на Родину, но сведения были весьма неопределенными. В августе 1957 года отец посылает меня вместе с сестрой Илзе, которая со студентами из Художественной академии поехала на Международный молодежный фестиваль, в Москву, узнать что-нибудь конкретнее о приезде Ю.Н.Рериха. Он дал мне несколько адресов, в том числе П.Бабенчикова и М.Алпатова. От коллекционера рериховских картин врача-гомеопата С.Мухина я узнала, что Юрий Николаевич уже в Москве и просит спешно связаться с моим отцом.
Так 26 августа состоялась наша первая встреча с Юрием Николаевичем. Он был для нас живой связью с уже ушедшими его родителями. Черты матери и отца, и общая цель, и одна дорога жизни. С юности изучив восточные языки и военное дело, он стал им первым помощником в беспримерной Центрально-Азиатской экспедиции.
И в Москве он по желанию родителей. Уже у смертного одра отца оба сына обещали при первой возможности исполнить несбывшуюся мечту родителей вернуться на Родину. Николай Константинович просил сыновей отобрать полюбившиеся им картины – каждому половину предназначенных для Родины. И манускрипт трехтомника очерков «Моя жизнь» он передал каждому из сыновей. (Все время пребывания в Москве Юрий Николаевич страдал, что брат не переехал, и верил, что это будет, непременно будет.)
Он привез огромную библиотеку, вещи родителей, среди них зеленую настольную лампу, статую Будды из Цейлона, многие старинные тханки Тибета, статуэтки, ценнейшие иконы. Более 400 картин Н.К.Рериха, часть которых должна была быть передана Алтаю – Сибири. Лучшие. Все с одним лишь условием, что должны находиться в постоянной экспозиции, быть доступными зрителям.
|
|
С болью Юрий Николаевич говорил об уходе отца и матери. Он рассказал о Борисе Николаевиче Абрамове, что тот после получения известия об уходе Елены Ивановны написал ему страшное письмо – мол, все кончено... «Я ему ответил, что он ведь старый солдат. Разве так поступают по-военному?»
Мой отец напомнил про древний обычай, существовавший в Англии и во Франции, – одновременно с уходом короля провозглашали нового монарха: «Le roi est mor, vive le roi!» (Король умер, да здравствует король!) Юрий Николаевич молча, чуть заметно наклонил голову. И я поняла: не «королевство» – тяжелую ношу, долг принял он на себя.
Взор его темнел, когда отец рассказывал об арестах, – были Особым совещанием осуждены на разные сроки (от 8 до 25 лет) около 30 самых активных членов нашего общества. Несколько из них погибли. Но ни один из оставшихся в живых не жаловался на свою судьбу, убеждения их лишь окрепли.
Юрий Николаевич передал Рихарду Яковлевичу желание своей матери, чтобы была написана книга о работах Н.К.Рериха в космическом аспекте, он один это сможет.
Отец мой спрашивал: «Много ли еще было дано для нас Учителем?» Ответ был: «Опубликовано будет, когда придет время. И так слишком много дано людям. Щедрое сердце Матери Агни Йоги иногда давало больше, чем мы можем понять». Он говорил, что через другой источник Учение больше не будет дано. Это Учение – на столетия, а может быть, и тысячелетия.
|
|
«Источник в вас, – говорил Юрий Николаевич, – в вас постоянно покоится источник своей собственной энергии. Не нужно при этом прибегать к каким-то заклинаниям, следует лишь помнить о даре, имеющемся у каждого человека». Отец рассказал, что пишет книгу о психической энергии, и сетовал, как же писать о ней, не упоминая Высший источник – Иерархию. (Это нельзя было в советское время.) Юрий Николаевич считал, что дополнить всегда можно позднее. Главное – современность и научность. Говорил, что видел книгу которую искал отец, – «Психическая энергия» Л.Брандштетера в фундаментальной библиотеке Академии наук. Просил обратить внимание на космичность психической энергии.
Отец спрашивал, как понять «умную молитву», или «умное делание». «Это та же самая пранаяма, – пояснил Юрий Николаевич, – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя» – ритмический способ дыхания. Вдох, задержка, выдыхание. Эту молитву надо поместить в сердце. Ритм молитвы в сердце никогда не должен умолкать, должен стать частью нормального, повседневного. Надо оставлять время на молчание, чтобы сердца могло касаться Высшее».
Юрий Николаевич приблизил к нам Восток. Отец говорил: «Юрий объединяет в себе два континента». Ю.Н.Рерих рассказывал: «На Востоке, если что-то говорят, сразу же применяют в обыденную жизнь, чтобы было согласие. Потому Запад не продвигается вперед, не преуспевает. У западных философов очень красивы мысли, но сами философы не знают простую жизнь. Многие люди думают, что и Живую Этику можно читать и не применять. Вместо религии со временем придет наука. Надо исходить из обстоятельств сегодняшнего дня, возможностей. Говорить языком, сейчас понятным. Хоть немного дать в жизнь. Единственная сила может сейчас приблизить человечество к духовности – наука».
|
|
«Теперь придется вспомнить физику», – говорил он нам с отцом. Отметил книгу С.Т.Мелюхина «Проблема конечного и бесконечного» (М., 1957). Рассказывал, что посещает вечера физиков, где говорится о тогда еще запретных темах: пятнах на Солнце, влиянии космических лучей на человека и растения.
Собеседники иногда приносили с собою любимые книги. И часто во внутреннем кармане пиджака у них находились книги из серии Агни Йоги.
Эти книги распространялись тайком, из рук в руки. Их читали и Иван Ефремов, и Константин Паустовский, и Леонид Леонов; знал Живую Этику, оказывается, и Максимилиан Волошин, который в 1926 году встретился с Рерихами в Москве.
Юрий Николаевич советовал делиться прочитанным. Беседа – лучше всего вдвоем. «Мы ценим не объясняющие лекции, но работу над формированием себя». Делать выписки, создавать для себя определенные требования, нормы, чтобы знать, как действовать. Оставить в покое тех, кому трудно, кому надоедает, и работать с теми, кто готов и рад бороться с трудностями.
Охотно отвечая на бесчисленные вопросы отца по Живой Этике, Юрий Николаевич в обычном разговоре не блистал цитатами. Не зря некоторые люди, гостившие в Наггаре, считали, что Юрий Николаевич непричастен к Учению – он, самолично получающий Указания Учителя. Мысли он передавал в разговоре ненавязчиво, незаметно, примерами из жизни. Когда я тайком с удивлением и восхищением наблюдала это, он потом, наедине, тихо заметил: «Мы, восточные, не говорим о сокровенном, дорогом нам».
Человеком удивительной правдивости был Юрий Николаевич – не терпел ни малейшей лжи.
Он старался не встречаться с людьми, имеющими астральные видения, с астральными «гуру». Даже с их друзьями. Познакомившись с другом Альфреда Хейдока Соломоном Нагелем, имевшим астральный провод, Юрий Николаевич не захотел увидеться и с самим А.П.Хейдоком, хотя уважал его за литературные труды и преданность Николаю Константиновичу. Так же и Юрий Николаевич, и Святослав Николаевич весьма сдержанно относились к Б.Н.Абрамову из-за его увлечения астральными записями. Они знали, насколько опасен и заразителен низший астральный мир. Высший мир не будет подвергать людей опасности в ядовитой атмосфере современного города, он будет говорить только самым верным и безопасным образом – через сердце.
«Приближаясь к Свету, тени сгущаются, – говорил Юрий Николаевич. – “Западник” будет сожалеть об ошибках, мучиться в угрызениях совести. “Восточник” осмыслит, отбросит и пойдет дальше».
Трудно было ему здесь, но он успокаивал нас: «Не трудно ли и вам? Крепитесь, крепитесь, крепитесь!»
24 февраля 1958 года отец пишет в дневнике: «Из-за него Москва, столь страшная, трудная (здесь его пытали в застенках Лубянки. – Г.Р.) стала для меня вторым центром сознания».
Да, трудностей было много. Сколько энергии и находчивости потребовала уже первая выставка привезенных картин Николая Константиновича Рериха, столько раз разрешенная и запрещенная! В конце концов разрешили, но лишь в малом зале, на Кузнецком мосту, 20. Но сжатость дала экспозиции особую силу напряженности света и красок. Выставка стала подлинным праздником. Около дома выстраивались длинные очереди желающих увидеть это чудо.
Рихард Рудзитис записал в дневнике: «Русский народ возродится через искусство, прежде всего, через образы искусства Н.Рериха. Народ будет поражен, увлечен великим, небывалым духовным миром, той идейной культурой форм, которую он еще не знает. Живая Этика широким массам народа может говорить именно через искусство и культуру. Истинно, миссия Николая Константиновича и Елены Ивановны еще в будущем, именно после их ухода с земного плана. Путь испытания крепости нашего духа только теперь начнется. Мы теперь во всем предоставлены самоинициативе, находчивости и решениям духа».
Испытания для Юрия Николаевича начались с первых дней пребывания в Москве. Желание Николая Константиновича было передать значительную часть лучших картин Алтаю. Но отбор картин прошел без ведома Рериха. Он вздохнул с облегчением, когда увидел список из 60 полотен, отобранных для Новосибирской картинной галереи.
Его волновала судьба картин. Они были преподнесены с одним непреложным условием – чтобы находились в постоянной экспозиции.
Николай Константинович считал, что картины должны не прозябать в темных запасниках, а постоянно, благотворно воздействовать на людей. В Индии все они всегда висели на стенах, включая помещения библиотек, больниц. Известна исцеляющая, обновляющая сила картин Николая Рериха.
Начало показалось обнадеживающим. Предлагались места отдельного мемориального музея во дворцах Подмосковья, в Архангельском, шла речь даже о постройке нового здания. Наконец, остановились на доме бывшего Общества поощрения художеств в Ленинграде (Санкт-Петербург), где когда-то жил и работал Рерих. До переселения из этого помещения Художественного фонда и окончания ремонтных работ было решено временно картины передать на хранение Русскому музею. Наверное, уже после разговора с директором музея Юрий Николаевич почувствовал неладное и спешно изменил списки картин, часть оставил у себя. Любимое изречение директора было: искусство в музеях – это айсберг, ледяная гора в глубине моря – лишь верхушка над водою, то есть в экспозиции. Так и было. Почти все годы из огромной коллекции картин Н.К.Рериха (вместе с уже имевшимися 100-424 работы) выставлялось лишь несколько. Остальная часть находилась в запасниках, и все еще ждет своей «реабилитации».
Квартира Юрия Николаевича постоянно посещалась, и он считал возможным пока, до оформления мемориального музея Н.К.Рериха, самые дорогие ему картины вывесить у себя, насколько позволяла свободная часть стен. Так, в квартире остались: «Гесэр-хан», «Святой Сергий-строитель», «Тень Учителя», «Держательница Мира», портрет Елены Ивановны Рерих кисти Святослава Николаевича, гималайские пейзажи. (О других можно узнать по каталогам – картины выставлялись после ухода Юрия Николаевича.) Но все они были завещаны Н.К.Рерихом Родине, России. Юрий Николаевич, как и его родители, вообще ничего не считал своей собственностью. Его миссия была передать наследие родителей Родине.
А с каким трудом начал Юрий Николаевич издание буддийских источников, продолжая серию «Bibliotheca Buddhica». Никому ненужным остался и его труд «Средняя Азия», который он сам весьма ценил.
Мы виделись с Ю.Н.Рерихом около 20 раз. Чаще всего я сопровождала отца, больного сердцем после лагеря. Но если и бывала одна, то с длинным списком вопросов отца к Юрию Николаевичу. Приезжали из Риги врач Гаральд Лукин, Екатерина Драудзинь, много помогала при устройстве выставок искусствовед Татьяна Качалова. Отец рассказывал о судьбе многих членов общества. Юрий Николаевич – о друзьях за рубежом. Подчеркивал преданность Зинаиды Фосдик (США), сетовал на безответственность А.М.Асеева, который в своем сборнике напечатал портрет Учителя. (Портрет Юрий Николаевич никогда не держал на столе и не вешал на стену, где его могли бы увидеть недруги. Он знал, насколько это может повредить кому-то.)
В разговорах часто участвовали «сестрички», как их называли в семье – Людмила и Рая Богдановы. Они иногда дополняли разговор своими воспоминаниями. Им предложили остаться в Индии, но они предпочли неизвестную судьбу в России вместе с Юрием Николаевичем.
Весной I960 года Юрий Николаевич мечтал об отдыхе в степях близкой ему Монголии. Предполагал переехать работать в Бурятию, в Улан-Удэ. Не успел, ушел в другой мир устрашающе внезапно. (Врачи установили – тромб.) А может быть, он и знал, и чувствовал. За неделю до ухода, во время трапезы с ближайшими друзьями он усадил моего отца на свое место и просил всех работать вместе, поддерживая друг друга.
Сентябрь 2001 г. Рига
Леопольд Цесюлевич
ОДИН ВЕЧЕР И ВСЯ ЖИЗНЬ
Встреч с Юрием Николаевичем Рерихом было у меня немного. Собственно говоря, настоящая личная встреча – только одна. А остальные лишь эпизоды, а иногда – только отблески их. Но даже когда я внимал лишь чьим-то рассказам о встречах с ним, всегда ощущал прикосновение чего-то окрыляющего, радостного, как раскрытые врата в неведомый мир, влекущий и, чувство подсказывало, истинный. И за этим миром виднелись еще дальнейшие. Очень трудно передать словами ту чудную атмосферу, которая была около него. В ней всегда – свежесть, неповторяемость, неожиданность. Можно образно сравнить с ощущением, которое бывает, когда идешь вверх в горы вдоль горного ручья с хрустально-чистой водой, переливающейся через камни; поднимаешься все выше и выше, и, наконец, открываются горные хребты, сверкающие белизной снега, а за ними еще и еще громадные снежные исполины, уходящие в беспредельность.
Подобные ощущения охватывали и тогда, когда доводилось читать в оригинале письма Елены Ивановны Рерих, иногда написанные ею от руки, иногда – напечатанные на машинке, но с добавлениями и поправками, сделанными ее почерком. Неописуемое чувство благодати. Но тут – с Юрием Николаевичем – реальные встречи, реальные дела, задушевные беседы непосредственно о нас и нашем будущем!
Эти встречи с Юрием Николаевичем имели свой пролог и очень продолжительный эпилог. Уже в 1954 году, интересуясь творчеством Николая Рериха, в архиве Рихарда Рудзитиса я видел ряд фотографий Юрия Николаевича. Он – у входа в здание Института «Урусвати». Решительный, строгий, волевой, в воинственной позе. Вот он на лошади в папахе, гимнастерке, галифе – истинный казак. Виделось – в нем лучшие традиции русского казачества: самоотверженность, патриотизм, бесстрашие, готовность к подвигу.
Представлялось – он герой, великий человек, значительный духом и телом.
Реальность встречи в те годы не рисовалась. Только мечты, слухи, расплывчатые суждения, что «должен бы приехать», что «хотят вернуться на Родину»... Все неясно, туманно, тревожаще. Письма Рерихов, десятки раз переписанные, приходили то из Америки, то через Польшу. Хотелось иметь конкретные сведения, а время, казалось, уже подходило.
В 1956 году дирекция Музея латышского и русского искусства в Риге осмелилась выставить ряд полотен Николая Рериха, дотоле спрятанных в запаснике. В рижских газетах поместили заметки по поводу этой экспозиции – первые ласточки после долгих лет замалчивания. Была попытка у меня написать о выставке в московский журнал «Искусство». Я написал нечто по своему разумению, наподобие обзора и информации. Показал Рихарду Яковлевичу. Он дал свой вариант, гораздо художественней, эмоциональней и возвышенней, богаче по языку. Предложил мне самому решить, что посылать. Конечно, я решил – его. Переписал и, согласно договоренности, под своим именем послал в редакцию. Ответ на мой домашний адрес пришел через месяц: статья не является искусствоведческим исследованием, поэтому не может быть опубликована в данном представительном журнале. Поместили бы они ее тогда – была бы первая ласточка в центральной прессе, за год до приезда Юрия Николаевича.
Летом 1957 года, досрочно завершив очередную пленэрную художественную практику в Академии художеств, я с группой студентов-товарищей поехал на Международный фестиваль молодежи и студентов в Москву. Мы надеялись: там будут люди из Индии, может быть, удастся что-то узнать, наладить связи. Но на деле осуществить это оказалось крайне трудно. Все иностранцы были или в сопровождении наших представителей, или – окружены толпой молодежи, жаждущей автографов. Все заняты, торопились. Если нам и удавалось перехватить какого-то индуса на пару слов, то препятствием вставал языковый барьер. Что говорили мы по-английски, они понимали, но что говорили они, для нас было совершенно непонятно. Но чувствовалось, что эти молодые, смуглые люди в белоснежных чалмах очень далеки от мира интересов Рерихов, хотя о них слышали. Чтобы выйти из тупиковых ситуаций, приходилось заканчивать встречу банальной просьбой об автографе. И, как только окружающая публика видела в моих руках открытку и авторучку, так мигом обступала нас плотным кольцом, из которого мне уже с трудом приходилось выбираться. Все требовали автографа, и бедный иностранец застревал надолго, явно опаздывая на какую-то встречу.
Жили мы в двух комнатах большой коммунальной квартиры двухэтажного дома в старой части Москвы, недалеко от Трубной площади. Обитатель комнат в данное время отдыхал где-то на юге, и мы в его скромно обставленном жилище свободно хозяйничали.
Фестиваль вскоре закончился. Иностранцы отхлынули с московских площадей и улиц. Но мы еще посещали музеи, выставки. Гунта Рихардовна Рудзите, приехавшая вместе с нами, обходила по списку, данному Рихардом Яковлевичем, знакомых людей. Побывала у врача-гомеопата Мухина, давнишнего знакомого Рерихов и коллекционера картин. Осмотрела его собрание ранних полотен Н.К.Рериха, развешанных в его особняке. Мухин пообещал через неделю, в следующее воскресенье, принять друзей Гунты Рихардовны – молодых студентов Академии художеств – меня с моим однокурсником.
В назначенный день мы отправились к Мухину. На старой, узковатой и извилистой улице за каменной стеной с калиткой и воротами, во дворе – двухэтажный дом. Выложенная каменными плитками дорожка ведет к нему. В центре Москвы и – особняк с двором, садом (!) как воспоминание минувших веков дворянского уклада жизни.
Дверь открывает сам Мухин. Небольшого роста, суховатый, внешность интеллигента, а может быть, и аристократа. Гунта представляет хозяину нас – студентов. Он подает руку, я жму ее и по укоренившейся во мне привычке пристально гляжу ему в глаза. И было неожиданным и непонятным для меня то, что он тут же их отвел, будто избегал подобного взгляда. Занервничал, как если бы его в этот момент что-то сильно встревожило, быстро поздоровался с моим другом и пошел с Гунтой вглубь просторной прихожей, на ходу жестом приглашая нас смотреть картины. В широком, просторном коридоре, но темноватом, с серыми стенами и тускло освещенном, висели большие полотна Рериха. Сразу узнавались они по ранее виденным репродукциям. Из-за плохого освещения мне показалось, что написанные темперой картины потемнели. Долго стоял я перед любимым полотном «Поморяне. Утро». Рассматривал. Мухин в это время о чем-то оживленно говорил с Гунтой в глубине помещения, был возбужденным, беседовал, стоя у стола, не пригласив гостью сесть. Вскоре мы ушли.
Гунта тоже была и воодушевлена и радостно встревожена. По дороге объяснила, что прежняя ее встреча с ним была очень сердечной и дружной, пили чай, долго беседовали, а сейчас он, видимо, был испуган появлением двух молодых людей: неизвестно – можно ли им доверять? Но не это главное. Это – пустяк. Главное – новость: приехал Юрий Рерих! Он уже в Москве!
По дороге мы обсудили, как сообщить эту важнейшую и тайную для многих весть Рихарду Яковлевичу. Его приезд необходим, Юрий Николаевич хочет с ним срочно видеться. Решили, что мой друг поедет незамедлительно в Ригу.
Вскоре приехал Рихард Яковлевич. На первых встречах его и Гунты с Юрием Николаевичем я не присутствовал. Ведь еще молод, всего 20 лет, и обсуждавшиеся вопросы, больше касались всего движения. Но вечерами я их встречал, и каждый раз они вносили в наше жилище в древнем доме волну свежести, новизны, радости. Их лица были просветленными, эмоционально вознесенными, будто несли на себе отблеск великих вершин.
Было решено накануне моего отъезда в Ригу взять и меня к Юрию Николаевичу. Я увижу великого человека!
Настал памятный день – 2 сентября. Приехали мы в новый район Москвы. Солнце, простор, много воздуха, многоэтажные дома. Поднимаемся по широкой, светлой лестнице. Звоним. Дверь открывает женщина – хрупкая, небольшая. Одежда оранжево-коричневых тонов. Встречает нас приветливой, добродушной улыбкой, вежливо приглашает войти, но вся как бы несколько отстраненная. Весь ее облик, прямая, спокойная стать безошибочно свидетельствовали о воспитании и жизни совсем в иной, чем наша, высококультурной среде.
Рихард Яковлевич снимает плащ, Гунта – тоже. Я стою в коридоре, передо мной раскрыты двухстворчатые двери в большую комнату, но я еще в нее не вхожу. Признаюсь, несколько оробел. И тут совсем неожиданно, когда мой взгляд невзначай скользнул в глубину этой комнаты, я увидал глаза, именно только глаза, которые мгновенно как насквозь меня пронзили, в тот миг я видел только их, а все остальное расплылось как в тумане. Меня охватило чувство, что весь, какой я есть, был и буду, со всеми своими плохими и хорошими свойствами, уже просвечен этими глазами. Состояние не из приятных.
Я совладал с собой. Вгляделся – и увидел в середине залы мужчину небольшого роста, стоящего в уверенной, армейской выправки позе, ноги широко расставлены, в офицерской рубашке цвета хаки. «Кто это?» Его взгляд, только что пронзивший меня, исчез, как не был, ушел вглубь. Вместо него уже сияла приветливая улыбка. Человек решительным шагом двинулся навстречу нам. Тут только мой мозг начал сознавать, что это и есть Юрий Николаевич, тот великий человек, о котором я думал, и что он вовсе не обязан быть великого роста.
Рихард Яковлевич представил меня как одного из его молодых друзей. Мы вошли в залу. Видно сразу – новоселье. Была уже некоторая мебель – письменный стол, стулья. Но вдоль стены довольно грубовато сбитые из некрашеных досок стеллажи. Юрий Николаевич сразу стал рассказывать, что вагон с его вещами, архивом, картинами отца все еще не пришел из Одессы. Но для архива он готовит стеллажи. Что в качестве столяров ему прислали морскую пехоту, и эти солдаты ему делают полки. Показывает мебель, которую Мухин помог ему приобрести.
Мы сели. Юрий Николаевич – за свой письменный стол. Беседа шла в основном с Рихардом Яковлевичем. Мне Юрий Николаевич дал смотреть большую монографию о Николае Константиновиче, изданную на английском языке.
Сижу. Не очень внимательно смотрю репродукции картин. Все ново, все насыщено великой культурой. Но мое главное внимание – он.
Теперь хорошо могу видеть его. Черты лица такие же, как можно было представить по фотографиям. Волосы уже с проседью. Но какая в лице красота и привлекательность! Кожа тонкая, прозрачная – такая бывает у юных девушек, выросших на лоне чистой природы: лоб белый, щеки слегка розовые. Густая, но коротко стриженная борода, усы. Впечатление очень здорового, юного лица. Но кого же он мне сильно напоминает? Да – русских князей, героев былин, тех прекрасных людей, полных сил и мужества и – нежных, любящих, скромных. Ведь парадокс – из Индии, но исконно русский, и речь чистая, верная. Такой язык – в русской литературной классике, ни тени в нем привычной нам шелухи, искажений, сокращений, неуклюжих заимствований и бытовой серости.
Понимаю, что нехорошо так рассматривать человека, тем более наделенного особой чуткостью. Стараюсь углубиться в монографию, но воспринимаю плохо. Глянул опять на него. Беседует с Рихардом Яковлевичем. Лицо такое, что кажется – излучает благо. Все черты столь ясны. Глаза карие, миндалевидные, в оправе черных густых ресниц. Красивые. Тут мелькнула мысль: ведь сын Елены Ивановны, ее это глаза, он – отражение ее красоты. И в это мгновение, конечно же, чувствуя мои мысли, Юрий Николаевич, не поворачивая головы и продолжая беседу, метнул взгляд вбок, на меня и чудно улыбнулся глазами, еле заметно, но так, что на душе стало благостно. В сердце такая благодарность была к нему за эту чуткость!
Больше я рассматривать не решился. Силюсь прислушаться к разговору... «Путь только через науку. Есть много ученых, которые в своей работе на практике реализуют Учение».
«В чем разница западных философов и восточных? Западные говорят высокие слова, а сами живут обычной жизнью. Восточные же сразу применяют осознанное на себе».
«Никакой партизанщины. Я действую открыто. Совершенствование жизни, научное познание истины. На границе, когда меня спросили, что я везу, показал им первую книгу...»
Беседу прервал звонок в дверь. Пришел слесарь из домоуправления исправить замок входной двери, видимо – по вызову. Юрий Николаевич пошел объяснить, что надо сделать. Слесарь – типичный персонаж наших ЖЭКов – худой, неопрятный, разбитной, хоть снимай в кино в качестве характерного героя.
Рихард Яковлевич и Гунта ушли в дальние комнаты к Богдановым. Я остался сидеть с монографией на коленях.
Слесарь что-то мастерил. Юрий Николаевич вернулся в зал. И тут слесарь, повернув ключ в замке, сказал: «Готово!». Но Юрий Николаевич, даже за краткое время пребывания в реалиях нашей страны, уже, видимо, понял ненадежность иных здешних работников. И я услышал вдруг его приказ: «Еще раз!» И эта краткая фраза прозвучала сильно, внушительно, твердо.
Слесарь сразу подтянулся и уважительно еще два раза повернул ключ. Юрий Николаевич теперь уже одобрительно произнес: «Хорошо», – и вежливо проводил этого человека.
Вскоре Ираида Михайловна пригласила к столу.
Столовая – квадратная, тесноватая. Юрий Николаевич сел в конце стола, у окна. Слева – Рихард Яковлевич. Я оказался справа от него, дальше – Гунта.
За ужином Юрий Николаевич непринужденно, свободно беседовал. Вопросы – ответы. Даже как бы несколько светски.
Ираида Михайловна подавала блюда, недолго сидела с нами и уходила. Здесь я увидел Людмилу Михайловну, но она была почти незаметной. Она тоже подавала на стол, убирала посуду, но двигалась бесшумно и держалась как бы в тени. Она старалась ничем не привлекать внимания, ее будто не было, но была только сделанная ею работа. Ничего личностного. Я подумал – восточная женщина.
Шел разговор об Индии. Юрий Николаевич рассказывал весело, с немалой долей юмора, как он решил дела с возвращением в Россию и как помогла ему в этом... бородка.
Все получилось как бы само собой. Он был в Тибете по своим научным делам. Но получил от брата весть, что Хрущев и Булганин в Индии и что они желают с ним повидаться. Он прибыл в город, где пребывали высокие гости. С вокзала направился в резиденцию махараджи штата на такси. Но оказалось, что визит русских руководителей столь сильно заинтересовал народ, что вся площадь вокруг дворца была забита массами людей, желавших их увидеть. Полицейские, пытавшиеся помочь Юрию Николаевичу проехать, ничего не могли сделать. Толпы людей напирали, и такси безнадежно застряло. Тогда Юрий Николаевич вышел из машины, поднялся на ее подножку и решительно, громким голосом обратился к толпе на хинди с просьбой дать ему дорогу. И, как ни странно, толпа мигом образовала коридор и притом приветствовала его как высокого гостя и даже высказывала реплики в адрес своего правительства, зачем, мол, такие люди должны ездить на такси. Они были убеждены, что одного из русских высоких гостей они уже увидели. Его приняли за Булганина, ведь фотографии обоих российских государственных мужей печатались во всех газетах. Бородка и стать Юрия Николаевича решили все дело. Тут очень заразительно Юрий Николаевич засмеялся, поглаживая бородку.
При встрече с Булганиным беспрепятственно был улажен вопрос о возвращении на Родину. Вообще чувствовалось из рассказа, что и Булганин, и Хрущев видели в обоих сыновьях Рерихов прекрасных, честных, исконно русских людей и симпатизировали им.
Юрий Николаевич познакомил Хрущев по его просьбе с «чудесами» йогов. В основе йоги – воля. Система тренировок и скрытые возможности человека. Не мистика, а наука. Именно научность, реальность, познаваемость – подчеркивал Юрий Николаевич.
В качестве примера мы услышали рассказ о баю-йоге. Есть такая йога – «ветреная». Длительными тренировками люди приучают себя двигаться прыжками. Это получается быстрее, чем бег. Именно такими были гонцы, в старые времена очень быстро доставлявшие письма в отдаленные места Тибета. Двигаются баю-йоги в состоянии транса. Их нельзя окликать, отвлекать. Однажды рано утром, прогуливаясь в парке, когда людей там почти нет, Юрий Николаевич увидел вдали человека, как-то странно, но быстро приближающегося к нему. Это оказался баю-йог. Он совершал свою утреннюю тренировку.
Сила мысли, напряжение воли – об этом шел разговор. И далее – конкретный случай, обычный для Индии.
Близкий знакомый Юрия Николаевича был назначен махараджей одного из штатов Индии. Там существовало правило: новый правитель штата, заступая на должность, обязан посетить отшельника в горах. И спросить, каковы будут указания, наставления, напутствия и т.д.
И вот махараджа ранним утром направился туда, где обитал мудрец. Идти полагалось пешком и только одному. Махараджа шел очень долго и сильно устал, так как был уже немолодым. Когда, наконец, он подошел к заветной горе, то вдруг наткнулся на невидимую преграду. Что-то дальше его не пускало. Махараджа вспомнил, что ему говорили: надо умыть руки водой. Без этого ритуала к отшельнику не пройдешь. Но воды не было! Спускаться к реке – далеко и трудно, скоро ночь. Что делать?.. Тут он заметил, что по воздуху сам по себе спускается к нему металлический кувшин. Понял – это отшельник выручает. Самого мудрого старца от подножия горы не было видно. С облегчением и благодарностью махараджа полил воды на руки и, как только поставил кувшин на землю, тот медленно поднялся вверх и исчез за гребнем горы. Теперь махараджа смог подняться на вершину. Там он увидел отшельника и перед ним – знакомый уже кувшин.
Теперь другая история, случившаяся с самим Юрием Николаевичем. В Кулу какое-то время по вечерам к Николаю Константиновичу приходил известный йог. Беседа у них всегда шла за закрытыми дверьми, в кабинете Николая Константиновича. Юрий Николаевич в их большом доме был ответственным за безопасность, за открывание и вечером запирание входных дверей. Он знал точно, что этот человек вечером приходил в их дом, сам Юрий Николаевич его впускал и провожал к отцу. И разговоры там всегда длились долго. Не дожидаясь их конца, Юрий Николаевич в определенный час закрывал двери уже на ночь, и поэтому достоверно знал, что йог из дома не выходил. Но утром его в кабинете отца не было. Вечером же этот человек опять являлся. «Куда же он девается?» Это не давало покоя Юрию Николаевичу. Будоражило. Ведь такое происходило ежедневно. И однажды поздно вечером, проходя мимо кабинета отца, он не выдержал, рванул дверь и... увидел человека, растворяющегося в пространстве и входящего в стену. Отец спокойно сидел за столом. Юрий потерял сознание. Отец отнес его в кровать. А утром лишь сказал: «Видишь, как ты себя травмировал».
Рассказывал это Юрий Николаевич с некоторым волнением. Замолчал и задумался.
Говорилось не только о подобной экзотике – вообще об их жизни в Индии, борьбе за культуру, за духовность; о многочисленных бесплодных попытках вернуться в Россию. Перед смертью отец передал ему свой дневник «Моя жизнь», сказав кратко: «Сохрани!»
Как луч движущегося света, беседа уходила то вглубь истории и в духовные высоты, то касалась сегодняшнего дня, политики и даже – забавного.
Заговорили об отношении к русским на Западе. Юрий Николаевич летел как-то на самолете из Лондона в Париж. Читает книгу. Рядом сидит дама. Спрашивает по-английски: «На каком языке книга?» – «На французском». Дама изумилась: «А Вы понимаете по-французски?!» Рассказывал это Юрий Николаевич уже со смехом. А дальше – главное. В салоне самолета разговор зашел о том, как страшны русские. Какие они ужасные! Обсуждали и осуждали. Вдруг некий господин спохватился: «Надеюсь, среди нас нет русских?» Юрий Николаевич все эти разговоры слышал, молчал, читал, но тут громко сказал по-английски: «Я – русский!»
В салоне мгновенно воцарилась тишина, а затем возникла тихая паника. Некоторые повскакивали с мест. Среди них – дама, удивившаяся знанию французского языка. К счастью, самолет уже садился. Подали трап, и публика буквально вывалилась наружу Последним вышел Юрий Николаевич.
Теперь все это кажется смешным, но так было. Переживаемое тогда время не случайно называлось «холодной войной». И напряжение в политике сильно ощущалось.
Заговорили о возрождающемся милитаризме, о движении реваншизма в Германии. Юрий Николаевич вспомнил анекдот.
В Германии в одной семье родился ребенок. Денег мало. Нужна детская коляска. Папа как раз работает на фабрике детских колясок. Делает какую-то деталь. Замысел прост: если каждый день выносить с фабрики разные детали, то можно собрать коляску. Так и сделал. В воскресенье садится монтировать коляску. Что за чертовщина: получается станковый пулемет! Разобрал – может, что не так? Собрал иначе – опять пулемет, только иной модели. И так далее.
Речь зашла о том, как же они чувствуют себя после Индии здесь, в Москве. Выяснилось, что самое неприятное для них пока – хождение в магазин. За покупками обычно идут сестры вместе, редко – поодиночке. И весьма часто возвращаются домой в расстройстве: продавцы и покупатели обращаются крайне бестактно. Непривычно все это. И поход в магазин уже пугает. Приходится тогда отправляться за покупками Юрию Николаевичу. Но и с ним случаются казусы. Например – стоит он в очереди в гастрономе. Вдруг кто-то тычет его кулаком в спину: «Эй ты, старик, двигайся!» Возмущенно оглядывается, а там элегантно одетая пожилая дама. И даже не думает извиняться. Или еще – в очереди впереди него две гражданки начали выяснять, какая стояла в очереди, а какая – нет. И тут они стали обмениваться такими выражениями, что Юрий Николаевич не знал, что делать, «то ли звать полицейского, то ли самому вмешаться».
Он бегло, почти незаметно, окинул взглядом наши лица, видимо, ожидая увидеть возмущение по поводу проявления такого бескультурья, но увы...
Заговорили о русском характере. Юрий Николаевич рассказал, как они с отцом когда-то хотели найти аналог русскому слову «подвиг» в иных языках. И пришли к выводу, что аналога нет. «В русском народе живет героизм, – заключил Юрий Николаевич. – Но подвиг еще не соединился с культурой».
Я стал замечать среди этой непроизвольной мозаики рассказов и нечто такое, о чем читал раньше, но чего в жизни никогда не приходилось наблюдать: восточный метод ведения беседы. Юрий Николаевич говорил обо всем, но между частными и, казалось бы, не всегда важными вещами, не подчеркивая ничем, даже как бы между прочим, он высказывал кое-что чрезвычайно значительное, либо давал любопытную информацию.
К примеру, говоря о своем друге йоге Карма Дордже и о том, что он развил в себе способность питаться только водой и мускусом, Юрий Николаевич упомянул, что есть специальный ашрам для таких упражнений. И далее: «Теперь работают только четыре ашрама...» И дал их азиатские названия, которые я позже, как ни силился, не смог восстановить в памяти. Запомнил только: «Один на западе, другой – у Эвереста, третий у Таши, четвертый...»