ЕЛЕНА БЛАВАТСКАЯ"[95].
Глава 5
"Тайна жён" или богословская эротомания
Как справедливо подметил Экзюпери, "логика приводит туда, где назначаешь ей свидание"
А.Кураев [96]
Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?
Мф. 6:22-23.
Горе любопытству, которое лукаво подсмотрело тайны Божии
Григорий Богослов
Говорят, что подлинное достоинство мужчины проверяется на его отношении к врагам, к женщинам и к слабым. Когда мы говорим о богословах, священниках, святых, то тема пола кажется не вполне уместной: батюшке на исповеди вверяются самые сокровенные тайны и одному Богу адресованные признания. Помыслы же и взоры священника обращены к совсем иным горизонтам, поэтому и доверяются его чистоте и праведности. Диакон Кураев в этом смысле нас несколько озадачил. Мораль, а особенно вопросы "о поле" – тема тонкая, и здесь легко перейти ту неуловимую грань, за которой начинается ханжество или же банальная пошлость. С другой стороны, как утверждают на Востоке, мысли и нравственность имеют свой след в нашем мире в виде запаха, чувствуемого особо тонкими натурами. "Существует моральный аромат так же, как физический" – учит письмо Махатм[97]. Познакомимся ближе с парфюмерией богословской апологетики нашего, как он сам себя называет, ассенизатора.
Когда диакон цитатами излагает по учебнику заученные основы православного учения, мы, естественно, видим выверенное веками, взвешенное и рассудительное учение отцов Церкви. Создается иллюзия беспристрастного академического строя профессорской мысли диакона. Но стоит ему спуститься к проблемам нашей грешной земли, на шаг отойти от канонической догматики, высказать свое собственное мнение, как начинает проявляться неизбежным образом его истинное, довольно-таки для богослова странное, естество. Лингвистический и тематический анализ текстов, случайно оброненных фраз, наиболее наглядно демонстрирует психологические особенности их авторов. Конечно, пристрастно подобранные высказывания, да еще собранные из разных мест воедино, могут и муху превратить в слона, а святого, возможно, – в исчадие ада. Однако, не будем драматизировать ситуацию. По плодам их узнaете их (Мф. 7:16). Если представленное нами не характерно для общего мировоззренческого отношения диакона к жизни, с чем мы еще познакомимся на страницах нашей книги, является оговоркой, случайностью, противоречит всему его жизненному кредо, не показательно его выбору врагов и друзей, – что ж, такая ошибка ляжет тяжким грузом на нашу совесть и судьбу.
Посмотрим на некоторые тексты книг Кураева взглядом психоаналитика, особенно в классическом аспекте касаний темы "пола". Развивая мысли о безблагодатности современного экуменизма (диалога религий), Кураев пишет: "...почему сторонники немедленных объединений всех со всеми так наивно полагают, что в новом брачном союзе произойдет обмен лучшими генами[98]?" Через пять строчек он продолжает живописно развивать волнующую его физиологическую аналогию: "Западная культура представлена у нас сегодня преимущественно рекламой товаров, большинство из которых почему-то имеют отношение к пищеварительному тракту: от зубной пасты и жвачки до "гигиенических тампонов""[99]. Через четыре строчки: "...не станет ли наш... союз сожительством больного гриппом и тифозника? Первый же "поцелуй мира" обогатит опыт каждого из новобрачных"[100]. Через страницу: "...многих католиков привлекает в православии более мягкая бракоразводная практика..."[101] Через страницу, поясняя, что Евангелие призвано "заменять собою некие устоявшиеся, ветхо-обжитые стереотипы", и не всем это бывает приятно, Кураев не находит иного способа для разъяснения, чтo нового принесло Евангелие, кроме как в споре с воображаемым оппонентом наделить его мыслями, от которых сам диакон, очевидно, никак не может избавиться: "Если мой ближний склонен понимать слова "Бог есть Любовь" в смысле поощрения эротических приключений, а я ему напомню, что промискуитет никак не одобряется Евангелием, – он может огорчиться..."[102] (Кстати, трудно понять, причем здесь "промискуитет" и Христианство?[103]. Впрочем, о том, с чем у Кураева, в отличие от воображаемого оппонента, ассоциируется любовь, мы уже ознакомились ранее. Особенно широко диакон Кураев развернулся, когда дошел через несколько страниц до темы молитвы и образов. Здесь он любовно собрал в одной главе высказывания авторитетных авторов, попытавшись, как он часто это делает, представить частное за целое, одну из граней многомерной жизни за саму жизнь, и соорудить все это в том виде, как это ему пригрезилось или стало выгодно для линии умозрительного доказательства. Диакон, под видимостью критики католичества, а на самом деле в целях борьбы с медитативными практиками и, что называется, с визионерством[104] (особенно женским), выставил католических святых, которым поклоняются миллионы, на публичное посмеяние. В духе допотопного фрейдизма Кураев представил молитвенное чувствование святых не иначе, как некий суррогат сексуальной прелести и озабоченности. Видимо по мнению Кураева подобное препарирование чужого духовного видения способствует укреплению морального авторитета Православия. Выплеснут данный кураж под "благовидной" целью: принижения (или унижения) католичества во славу Православия. Во славу ли!? При этом, естественно, в силу духа корпоративной солидарности Кураев, как штатный служитель Церкви, издержки католицизма видит не в деятельности умствующих иезуитов, бюрократов и политиканов римской церкви, а находит огрехи в лучшей части ее – в пантеоне святых.
На самом деле, как нигде, в теме полов и в своем отношении к женщине диакон продемонстрировал прямо-таки особую духовную "чуткость" и "зрелость". Свое пристрастное видение Кураев попытался обосновать обилием цитат, спрятавшись за громкие имена Сергея Булгакова, Лосева, святителя Игнатия (Брянчанинова) и др. Однако ведь, дело не в цитатах, а в том, когда, в контексте чего и в какой пропорции с остальным изложением искомая фраза произносилась в первоисточнике. Любые компиляции отражают в себе прежде всего позицию составителя, а не источника цитаты.
Представление о человеке как о биороботе при объяснении только его низшей природы как условная модель в соответствующих науках имеет право на существование. Антропоморфный Адам Библии, с точки зрения анатома, может рассматриваться не более чем совокупность костей, мяса и крови. Значит ли это, что при разговоре о религии и богооткровении, о стремлении человека подняться над его греховной плотью и земной заскорузлостью, мы должны прибегать к религиозному анатомизму и смаковать искренне доверенное (в данном случае исповедь) на базарный лад? Для ясного представления отношения Кураева к столь непростой теме, о том, как сущность "мужчины" может дать себя знать при рассуждениях о природе "женского" богочувствования, приведем длинную цитату все из той же книги Кураева: "Анджела (сконч. в 1309 г.), в католичестве именуемая блаженной, особо остро представляет себе страдания Христа. "Стояла я однажды на молитве, и Христос показал мне Себя наяву яснее. И тогда позвал Он меня и сказал мне, чтобы я приложила уста и пила Его кровь, истекающую из бока Его и давалось мне понять, что этим Он очищает меня. И с этих пор начала я испытывать великое утешение, хотя от созерцания страстей Его испытывала печаль". "И кровь Его казалась мне такою красною и текущею из ран, как будто только сейчас начала изливаться она из открытых ран. Явственно было тогда в связках благословенного тела такое разъединение связи и единства в связках всех членов тела, происшедшее от свирепого и жестокого растяжения на древе креста девственных членов, что жилы и связки между костями, казалось, совсем растянулись и отступили от должной гармонии всего тела. Однако на коже не было заметно разрушения единства тела. И при виде жестокого разрешения связей тела и растяжения членов его, отчего все жилы казались растянутыми и разъединенными, а кости могли быть сосчитанными, боль сильнее пронзала меня, чем при виде открытых ран. И вид так распятого тела благого и возлюбленного Иисуса, истинно, вызывал такое сострадание, что не только внутреннее мое, но и все кости и связки мои, как казалось, чувствовали новую боль и вызывали новые стенания и ужасное чувство страдания в пронзенных так духе и теле". "Однажды взирала я на крест с Распятием на нем и, когда взирала я на Распятого телесными очами, вдруг зажглась душа моя такою пламенною любовью, что даже члены моего тела чувствовали ее с великою радостью и наслаждением. Видела же я и чувствовала, что Христос обнимает душу мою рукою, которая пригвождена была ко кресту, и радовалась я величайшею радостью... И иногда от теснейшего этого объятия кажется душе, что входит она в бок Христов"[105]. Далее наш богословский публицист приводит в своей адресованной широкой читательской аудитории книге еще более откровенные признания другой католической святой. При этом диакон сопровождает текст такими комментариями, которые взрывают всяческое благонравное понимание столь сложной и неимоверно опошленной в обывательском представлении темы. Тем, кто имеет подлинный религиозный опыт, хорошо известно, что чувства, испытываемые при боговдохновении и богооткровении, невозможно безупречно точно передать словами, трудно донести их светлую чистоту и сверхчеловечность, низведя до нашего языка, приспособленного для обыденной, суетной жизни. Именно западный образ мышления, в отличие от восточного, породил умозрительную искусственную и скандально известную концепцию Зигмунда Фрейда – видеть в основании каждого высшего духовного акта человека его низшие инстинкты и животные проявления. И кому-кому, а священнику, с его академическим богословским образованием, лучше, чем другим, известно отличие обыденного понимания мистического опыта, пути постижения божественного, – от искренне религиозного. Профанирование сакрального мистического чувства – известный прием циников и богохульников. Что может психопатолог, чуждый сакральному, сказать о некоторых православных традициях, например, о круглосуточном повторении исихастами молитвы Иисусовой? Как будет восприниматься жизнеописание преподобного Серафима Саровского, который в одно время, если встречал кого-нибудь в лесу – падал ниц на землю и находился в таком положении, пока встречный не удалялся; в другое время, наложив на себя аскезу, спал только сидя; пять лет пребывал в монастырской келии в затворе и молчании; и 1000 дней исполнял обет столпничества (стояние на камне в молитвенном устремлении), воздевая руки к небу? Один православный богослов писал, что "мистики не говорят о высоком; одно лишь безмолвие открывает его человеку. С другой стороны, язык мистиков, в том немногом, что они оставили в письменном виде, отличается от языка богословов. Они говорят в терминах духовного опыта общения с Богом. Переложение их высказываний в логическую систему невозможно. Ангелус Силезиус обращается к Богу: "Я так же велик, как Ты, а Ты – так же мал, как я". "Если я превращусь в ничто, то Богу должно будет умереть". Подобные изречения не находят себе места в систематическом богословии. Мистический, духовный опыт находится, по словам Дионисия Ареопагита, за пределами всякого концептуального познания, "даже за пределами незнания, у самой высокой вершины духовных Писаний, там, где простые, абсолютные и нетленные тайны богословия раскрываются в светлой тьме молчания". Совпадение противоположностей, согласие противоречий осуществляется не в логике, а в действии и опыте. Так (т.е. не логично, – авт.), преп. Макарий Египетский говорит: "Бог есть Создатель, а душа есть создание, и нет ничего общего между этими двумя", – и сразу же дает определение духовной жизни, как "превращение души в Бога". (Также парадоксально другое утверждение) "Тот, кто причастен Божественной энергии, сам некоторым образом становится светом", – утверждает св. Григорий Палама и формулирует принцип: "Надо, чтобы мы одновременно утверждали обе вещи и чтобы мы сохраняли их антиномию как критерий благочестия""[106].
Из истории жизни святых и отшельников хорошо известно, что пути к постижению Всевышнего, к изжитию "тварной" природы бывают разные. Но всем им присуще правило – для изменения и боговдохновения (просветления) богоищущего требуется время, необходимо преодоление нескольких духовных этапов, многие из которых, особенно первые, покажутся стороннему обывателю надуманным истязанием, патологией или самообманом. На этих первых этапах происходит мучительный разрыв с "ветхим человеком", преодоление тварного естества, затмевающего божественную духовную сущность человека.
Сложная многоуровневая система посвящений, не допускающая неподготовленного ученика к высшим откровениям, известна у Древних Востока. Но так ли всё просто или же, по-кураевски, – плоско в самом нашем православии, в том числе в монашеском или отшельническом делании, которым славится русское православие? Вот что отвечает в изложении Игнатия Брянчанинова старец ученику на вопрос о выборе книг святых Отцов:
"Это зависит от того рода жизни, который проводится подвижником молитвы. Рассмотри сочинения Каллиста и Игнатия Ксанфопулов о безмолвии и молитве, – и увидишь, что оно написано для иноков, пребывающих в затворе или проводящих жизнь отшельническую, подобную жизни иноков Египетского Скита, в котором каждый старец жил в отдельной келии, имея одного, двух и не более как трех учеников. Проводящих такой род жизни святые Отцы называют безмолвниками. Безмолвник располагает собою и своим временем по собственному усмотрению или по обычаю, заимствованному от его наставников...; притом к безмолвию допускаются одни преуспевшие в монашеской жизни, обучившиеся ей предварительно в общежитии, сподобившиеся благодатного осенения, и потому книги святых Отцов, написанные для безмолвников, никак нейдут для новоначальных и вообще для иноков, подвизающихся в монастырях общежительных. Сказанное о книге Ксанфопулов, дoлжно сказать и о книгах Григория Синаита, Исаака Сирского, Нила Сорского, священноинока Дорофея... Дети и отроки, когда, по неразумию своему и легкомыслию, покусятся поднять тяжесть, превышающую силу их, то надрываются, нередко губят себя окончательно: так и не созревшие в духовном возрасте подвергаются великим бедствиям от духовного подвига, не соответствующего устроению их, нередко впадают в расстройство неисправимое"[107]. И далее старец говорит: "В каждой науке имеется свое начало, имеется своя постепенность в преподавании познаний, имеются свои окончательные упражнения... Тщательное последование порядку или, что то же, системе служит в каждой науке ручательством основательного успеха в ней... Отвержение системы при изучении науки служит источником превратных понятий, источником знания, которое хуже незнания, будучи знанием неправильным, отрицательным..."[108]
Без постепенности познания, тщательного следования порядку, внесистемность и отсутствие мудрого наставника слишком часто приводят к печальным плодам, что нередко сопутствует новоявленным мессиям. Как говорил старец своему ученику: "...стяжавается неправильным действованием омрачение и растление ума, умоповреждение, умопомешательство, порабощение демонам, погибель"[109]. О невозможности перепрыгивания через ступеньки знаний, об обязательности опытного закрепления говорит и преподобный Марк Подвижник: "Не полезно тебе узнать последующее, прежде, нежели стяжаешь опытное знание предшествовавшего".[110]
"Восемнадцать духовных шагов бл. Анджелы" называлась Глава I книги "Откровения блаженной Анджелы", написанной духовником Анджелы для узкого круга лиц. Из нее Кураев вырвал цитату, демонстрирующую экстатическое состояние бл. Анджелы в ее "первом" шаге на пути к Богу, которая и стала подвернувшимся поводом для диакона выказать все свое ханжество. В первой же строке этой главы говорится: "Выйдя на дорогу покаяния, я совершила восемнадцать духовных шагов, прежде чем (курсив авт.) познать несовершенство жизни моей. Во-первых, начала я наблюдать грехи свои и достигла познания грехов своих. От этого познания душа моя сильно убоялась, что быть ей осужденною в аду, и от этого горько плакала"[111].
Но, может быть, экстатические состояния в корне противны православию? Вовсе нет, речь идет лишь об опасности "прелести" или самообмана. Но кто судия? Например, Каллист и Игнатий говорят о высоком мистическом опыте от сердечной молитвы: "Та есть и именуется сердечною молитвою, чистою и непарительною, из которых рождается в сердце некая теплота... И св. Исаак пишет, что от напряженного делания рождается безмерная горячность. Сие деяние утончает ум своею горячностью и сообщает ему видение. От сей горячности, производимой благостью созерцания, рождается слезный ток. От непрестанных слез душа приемлет умирение помыслов и возвышается до чистоты ума, а при чистоте ума человек приходит в созерцание тайн Божиих" (Добр. 5:406-407). В другом месте Каллист и Игнатий говорят: "Когда душа, упразднившись от всего внешнего, соединится с молитвой, тогда молитва, как пламя некое, окружив ее, как огнь железо, делает ее всю огненною. И тогда душа бывает неприкоснительною для всего внешнего, подобно раскаленному железу" (там же, 477). Григорий Синайский так описывает состояние молитвенного экстаза: "Это – гипостатическое духовное созерцание света, не фантастический ум, истинная энергия молитвы, из глубины сердца извечно произносимой, воскресение и возбуждение души, божественное изумление, экстаз ума в духе, полностью отрешенного от чувств, восхищение ума от его сил, ангельское движение души, божественное движение к бесконечности"[112]. Но это лишь немногие слова христианских мистиков, глубоко почитаемых в православии. Сам опыт духовной аскезы, достигаемой в удаленных от суеты городов скитах и пустынях, кельях монастырей, опыт, вовсе не предназначенный для подобного Кураеву суесловия, – неизмеримо шире и богаче, о чем можно судить, к сожалению, лишь по отрывочным "рассказам странников", да жизнеописаниям святых. Есть здесь и своя Агни-йога и пранаяма (дыхательная практика) и медитация, есть и астрология и антропология, есть и лечение наложением рук и молитвами, много чего есть, что ждет своего часа, чтобы открыться миру, но о чем так и не узнал на университетской и семинарской скамье "книжник" Кураев. Да и время ли выходить такому опыту православия из круга неспешных сокровенных поучений от учителя-старца двум-трем близким ученикам, когда на страже чистоты православия от "мистицизма" и "оккультизма" стоят такие многоученые диаконы, как Кураев, очевидно полностью устраивающие высокое священноначалие? Ведь для стяжания духовного опыта необходимо преодолеть несколько стадий, на каждую из которых уходят многие годы. Так, Исаак различает три степени ведения (знания). На третьей, высшей степени ум начинает – "испытывать то, что скрыто от очей внутри, изыскивает сокровенные тайны" (Добр. 2:708). Именно о тайнах, о том, что сокрыто от взгляда человека постороннего говорит Исаак: "не в прирощении слуха, а в духовных очах, которые видят сокрытые в душе тайны, невидимое божественное богатство, сокрытое от очей сынов плоти и Духом Святым открываемые тем, кто питается с трапезы Христовой" (там же, 709). О тайне и невидимых Божественных письменах говорит Максим: "В сердце, как на скрижалях Моисеевых, Бог начертывает посредством Духа письмена Свои, тем явственнее, чем больше будет человек усовершенствоваться в деятельности и созерцании"[113]. О тайне неизреченного говорит и Макарий: "Рассматривай неизреченные тайны души, с которой Господь съемлет лежащую на ней тьму, и открывает ее (душу), и Сам открывается" (Добр. 1:274-275). Задачей аскезы видят Каллист и Игнатий в постижении тайны Писания: "Входить в тайны Писания, вкушать сверхъестественные блага и наслаждаться сверхкосмическою красотою, вместить божественную благодать"[114]. Для таких же, как Кураев, нет в христианстве и православии никаких тайных знаний ни благодаря личному опыту праведников, ни благодаря Учению Христа, поскольку, как мы показали ранее, по диакону: "Все слова Христа вторичны... Христианство – это не вера в книгу, упавшую с неба, но в Личность... Для Церкви же не столько важна подлинность пересказа слов Основателя, сколь важна Его жизнь, которую подделать невозможно"[115]. "Итак, не "учение" и не йогическую практику принес Христос людям. Он дал нам Самого Себя".[116]
Аналогично, нет тайн и в человеческих душах для подобной плоской "антропологии" и "антропософии". Вот как мыслит наш вчерашний "научный атеист" духовные шаги других католических святых: "Это не бесовское видение, это плод естественной человеческой психологии..."[117]; "Если же рассматривать свидетельство Терезы как просто психический документ, – то оно будет достоверно и правдиво, как достоверно и немистично признание Цветаевой, открывающей "тайну жен":
Тайну Евы от древа – вот:
Я не более чем животное,
Кем-то раненное в живот.
Впрочем, у Терезы всю ее жизнь были непрестанные проблемы с ее духовниками–ее опыт смущал и их"[118], – заключает Кураев.
Последнее заявление диакона Кураева вызывает изумление: откуда стало ему известно о том, что на тайной исповеди говорила Тереза своим (их что, был десяток?) духовникам? Может быть, они по секрету, то, что вверяется исключительно Богу (!), рассказали вездесущему диакону? Как раз для того, чтобы в качестве жареного факта он и поведал это читающей публике?
Предполагается, что лицо, облаченное в духовный сан, обладает особой тонкостью и тактичностью в вопросах богопочитания и понимания духовного мира исповедывающегося. Оказывается, ничего подобного. Знакомясь с творчеством диакона, мы натолкнулись на его статью в журнале "для настоящих мужчин", отечественном порноделовом варианте "Плэй-боя". Среди фотографий, демонстрирующих на великолепной полиграфии изощренные сцены удовлетворения мужских прихотей обнаженными дамами (что еще недавно однозначно трактовалось как порнография), мы встречаем, – надо же! – вдумчивое лицо диакона Андрея Кураева на фоне православных икон с ликом Божией Матери!!! Диакон в статье с названием подстать всему журналу, – "Новый русский священник", делится, в том числе, своим мнением о проблемах сексуальной озабоченности у христианских монахинь. Вот слова его благовествования:
"Если говорить, например, о женской католической мистике, то во многом это просто неудавшаяся сублимация[119]. Если кто-нибудь услышал бы, какие звуки раздавались из комнаты Терезы Авильской, то подумал бы, что она там находится с мужчиной. А она молилась и переживала экстазы. Неудавшаяся сублимация – сексуальная энергия, которая не смогла преобразиться в энергию религиозную"[120].
В книге же "Вызов экуменизма" диакон еще более подробно делится мнениями о "животной" "женской" природе: "Приводя эти откровения Терезы, Д.Мережковский комментирует: "Если бы нечестивая, но опытная в любви женщина увидела Терезу в эту минуту, то поняла бы, что она понимает, что все это значит, и только удивилась бы, что с Терезой нет мужчины"; "Но ярче всего и соблазнительнее всего – это молитвенная практика католицизма.., – говорит А.Ф.Лосев. – Блаженная Анджела находится в сладкой истоме, не может найти себе места от любовных томлений... Это – очень сильные галлюцинации на почве истерии, то есть прелесть. И всех этих истериков, которым является Богородица и кормит их своими сосцами, всех этих истеричек, у которых при явлении Христа радостный озноб проходит по всему телу и между прочим сокращается маточная мускулатура, весь этот бедлам эротомании, бесовской гордости и сатанизма – можно, конечно, только анафематствовать". (Замечу, что я привел не из самого яркого. Приводить самое яркое и кощунственно и противно, – Кураев), – пишет Лосев".
Вместе с тем Кураев с похвальной дотошностью разыскал размышления Терезы, которые, по предположению диакона, Лосев имел в виду, говоря о "Божественных сосцах" (что мы позволим себе опустить). Далее Кураев продолжает цитировать: "... Католическая эротомания связана, по-видимому, с насильственным возбуждением и разгорячением нижней части сердца. "Старающийся привести в движение и разгорячить нижнюю часть сердца приводит в движение силу вожделения, которая, по близости к ней половых органов, приводит в движение эти части...""[121]
Мы не будем рассматривать не новую для отечественного богословия идею о неполноценности католичества, имеющего к тому же, по Кураеву, таких святых. Но вот средства, аргументация, используемые диаконом в его доказательствах, для нашего психологического анализа представляют особый интерес. Диакон спрятался за словами светских ревнителей веры[122], найдя поистине уникальные образы. Вместе с тем, Кураеву, служителю церкви, которому то ли не хватило такта и чувства меры по вопросу, требующему особой бережности, то ли не видящему в погоне за аудиторией особой разницы между методами православной апологетики и бульварной журналистики, необходимо было бы познакомиться с высказываниями по аналогичному вопросу и других, не менее уважаемых авторов. о.Павел Флоренский по этому поводу, например, писал: "Цинизм – это касание сокровенного и сокрытие показуемого". Не менее точно отмечал и П.Буаст: "Чтобы стать циником, нужно быть умным; чтобы хватило ума не стать им, нужно быть мудрым".
Можно в чем-то понять позицию потерявшего физическое зрение Лосева, укрепившегося в своем негативном мироощущении (да и то, не во всем, а избирательно) после суровых лет революции, жестокости сталинских лагерей и последующих гонений. Но тенденциозный подбор цветущим диаконом текстов, написанных в другой обстановке и для другой аудитории, публичное высмеивание диаконом исповедей канонизированных святых, которые, собственно и стали достоянием паствы только по причине святости их источника, такие действия диакона равносильны откровенному глумлению. Читая подобную диаконовскую публицистику, вспоминаешь работу известного русского мыслителя В.В.Розанова (на которого так любит ссылаться диакон), где он приводит письмо одной южнорусской помещицы (1901г.): "Посмотрите также, какое направление и воспитание дается в провинциальных духовных семинариях! Мне близко знакома наша Полтавская. Один мой знакомый протоиерей, на мой вопрос, почему так часто слышно о некрасивом поведении семинаристов, – без колебаний, как об известном факте, заявил, что ведь "самые испорченные ученики – это семинаристы"! Два года тому назад целый выпуск семинаристов хвастали своим атеизмом и заявляли, что из них никто не будет попом. И действительно, большинство кинулось в разные другие учебные заведения и в учителя, но по своей испорченности и встретившимся трудностям многие опять вернулись к духовному званию. Хорошие священники из них вышли – не правда ли?.. У нас в Полтавской губ. вы часто услышите, что молодые священники еще хуже прежних, – больше обирают народ, большие лицемеры и атеисты. И неудивительно, что чем дальше, тем больше растет у нас общее безверие и индифферентизм к религии; потому что стеснена свобода мысли в вопросах религии, и искренние религиозные люди молчат, их не слышно, а ханжи, лицемеры – проповедуют. И молодежь это чувствует"[123].
Неужели подобное творчество Кураева, служителя Русской Православной Церкви, получающего на свои книги благословение Патриарха и епископов, есть то самое Святое Православие? На наш взгляд – нет. Как говорят священники: "…не судите о всей Церкви по привратнику у ее входа". Если описание интимных частей тела и сопутствующий психоанализ для врача – норма (хотя врачебная этика обязывает врачей на публике прибегать к латыни), а для философов чрезмерное углубление в данную тему при описании экстатических состояний блаженных – уже балансирует на грани фола, то для не снискавшего еще духовную славу диакона – и по совместительству православного журналиста, молодого завсегдатая светских учреждений и отличающегося "новорусской" развязной терминологией – подобное осмысление "женских" страстей, да еще и с целью опорочить христиан-католиков в глазах широкой публики – все это есть не что иное, как богословский вандализм.
Интересно, но однажды Кураев оказался заступником женской чести (кстати, замечательно старомодное слово – ЧЕСТЬ)! От кого бы вы думали? Обливая грязью и оскорбляя личности женщин-основателей и нынешних женщин-лидеров у теософов и рериховцев (в том числе включая грязные сплетни об их интимной жизни), он как-то полу-возмутился, полу-посетовал: мол, и что же это у них руководители – всё одни женщины. И решил диакон всем доказать, что теософы и рериховцы, которые всюду провозглашают наступление эры Матери Мира и призывают к возвышению женского начала, что они непоследовательны, критикуя христианство[124], потому что у рериховцев, мол, у самих, что называется, не все чисто. И Кураев выстроил следующую умозрительную цепочку: (1) рериховцы признают теософию; (2) "по удостоверению Блаватской, "все средневековые каббалисты были теософами""; но (3) ведь каббалисты, как полагает Кураев, жутким образом принижают женщин! И в доказательство сегодняшней аморальности рериховцев диакон взял двухтысячелетней давности историю (из попавшейся ему под руку только что вышедшей в печати книги "Зогар" (Сияние)), повествующую о разговоре около 70 г.н.э. между посвященным Раби Шимоном бен Йохай и его учениками. Что же нашел диакон в изложении древней книги европеизированных иудеев[125]? Это тем более интересно для сравнения, поскольку Блаватская, которую он всячески третирует ее "некомпетентностью" и "синкретизмом", изучала Каббалу в течение, как она сама пишет, "около тридцати или даже сорока лет"[126], а начитанному диакону хватило, очевидно, пары часов.