Но сразу же увидела, что в щели сочится свет.
Видели ли они луч моего фонаря? Маловероятно: они находятся в гробнице, освещенной целым рядом ламп. Вряд ли мой луч света был заметен на их фоне.
Но кто может быть в гробнице посреди ночи? Я решила, что там как минимум два человека, поскольку вряд ли кто-то будет разговаривать сам с собой в одиночестве.
Я прижалась ухом к щели и попыталась разобрать слова.
Бесполезно. Узкий зазор между камнями имел странный фильтрующий эффект: как будто я слышала только часть голоса – недостаточно, чтобы уловить слова.
Минуту или две спустя я сдалась и кончиками пальцев начала внимательно исследовать камень.
Он был восемнадцать дюймов в ширину и около фута в высоту. Глубина его, насколько я знала, должна равняться толщине стены, и по моим прикидкам должна быть тоже около восемнадцати дюймов.
Полтора на полтора – это примерно два с четвертью кубических фута. Сколько он может весить?
Это, само собой, зависит от его удельного веса. Из таблиц в дневниках дядюшки Тара я знала, что удельный вес золота – больше тысячи двухсот, а свинца – около семисот.
Святой Танкред славился красотой своего известняка, который, если я правильно помню, имеет удельный вес где-то между двумя и тремя и его тяжесть примерно сто пятьдесят фунтов на кубический фут.
Значит, этот камень весит примерно от трех до четырех сотен фунтов.
Смогу ли я сдвинуть его? Сейчас, когда по ту сторону кто-то есть, явно не время пробовать.
Но тем не менее мне надо точно знать, ведет ли этот туннель прямо в то помещение, где я обнаружила труп мистера Колликута.
Я не осмелилась трогать железные ручки, опасаясь, что меня обнаружат.
Может, мне надо посидеть тут в темноте и подождать, пока огни по ту сторону погаснут?
|
Сколько времени это займет? – прикинула я. Что, елки-палки, они там делают?
Ладно, я в любом случае могу устроиться поудобнее. Прижмусь спиной к стене сзади и соскользну на пол.
И буду ждать в темноте.
Я была на середине этого простого маневра, когда моя нога поскользнулась на булыжнике.
Я грохнулась на пол.
И что самое ужасное, я выронила фонарь.
Клац! – И он упал в темноту с леденяще громким стуком.
Я затаила дыхание.
Жужжание голосов внезапно прекратилось.
Я напрягла слух, но единственное, что до меня доносилось, это стук моего сердца.
Потом раздался скрежет, звук трения камня о камень, отражающийся эхом от стен. Я подползла ближе и прикоснулась пальцами к глыбе.
Она двигается!
Они толкают камень внутрь – в мою сторону!
Я поискала фонарь, но мои пальцы не могли нащупать его в темноте. Я тщетно хватала осколки булыжника, царапая ногтями о пол.
Камень продолжал двигаться. Я этого не видела, но слышала скрежет. Меньше чем через минуту они окажутся тут!
Если бы только был какой-то способ остановить камень – длинный кусок дерева, например, чтобы упереть его в противоположную сторону.
Но в помещении, где отдавалось эхо, ничего не было.
Только Флавия де Люс.
Позже я поняла, что мой мозг внезапно вытолкнул воспоминание о том, как я копалась в запретном ящике Фели в поисках ее дневника. Бросив эту затею, я, к своему раздражению, обнаружила, что ящик не хочет полностью задвигаться. Как я ни старалась, он не двигался с места.
Когда я толкнула его вперед и в сторону с направляющих, то обнаружила, что к задней стороне скотчем приклеен дневник. Урок был усвоен.
|
Я бросилась на пол, уперлась ногами в движущийся камень и прижалась плечами к противоположной стене комнаты.
Я напрягла каждый мускул и превратила себя в живой клин.
Камень остановился.
Повисла пауза, потом с той стороны донеслись звуки возобновившихся усилий.
Камень снова продвинулся на пару дюймов.
Они принесли рычаг? – задумалась я.
Может быть, теперь они толкают вместе?
Мои колени начали сгибаться. Я пыталась держать их прямыми, но они дрожали, словно натянутая струна.
Однажды Даффи читала мне рассказ, в котором жертву пытали с помощью устройства под названием «Дочь Скавенгера»,[37] которое, вместо того чтобы растягивать тело, как на дыбе, сжимало его в шар, пока телесные жидкости не прорывались наружу.
Я вытянула руки, отчаянно цепляясь за пол. Что угодно, только бы сохранить упор.
Появилась длинная узкая полоска света. Камень почти вышел из стены.
Теперь я могла слышать голоса.
– Чертова штука застряла, – говорил один. – Дай мне лом.
Раздалось металлическое клацанье, и я почувствовала ногами, что камень движется еще с большей силой. Я больше не могла сопротивляться.
И тут погасли огни, но через пару секунд снова зажглись.
– Кто-то идет! – прошипел голос, и камень со скрежетом остановился.
– Кто-то наверху лестницы, – сказал другой голос. – Они выключили и включили свет.
– Давай убираться отсюда! – отчаянно прошептал первый голос.
– Иди за печку. Воспользуйся загрузочным отверстием.
Послышалось шарканье, и потом воцарилась полная тишина.
|
Я поняла, что они ушли.
Медленно я сосчитала до ста.
Нет смысла ползти, словно десантник, всю дорогу назад до гробницы Коттлстоун, подумала я, теперь, когда свобода так близка.
Я ухватилась за железные рукоятки в камне и хорошенько дернула. Он сдвинулся, наверное, на четверть дюйма.
Я уселась на пол так, чтобы камень оказался у меня между коленями, уперлась ступнями в стену и снова потянула. На этот раз, наверное, на полдюйма или чуть больше.
Если я сосредоточусь на одном конце, камень отодвинется, как дверь, на достаточно большое расстояние, чтобы я, если мне повезет, смогла просочиться наружу.
Наконец я расширила отверстие примерно до четырех дюймов: недостаточно широкое, чтобы пролезть в него, но достаточное, чтобы осмотреться. Я встала на четвереньки и всмотрелась в гробницу. Лом лежал там, где его бросили неизвестные, примерно в двух футах от отверстия.
Я легла на живот и просунула руку как можно дальше. Мое лицо так сильно прижалось к камню, что я, должно быть, выглядела как расплющенная рыба из глубин океана.
Мои пальцы едва-едва нащупали скошенный конец лома, я боялась случайно оттолкнуть эту штуку.
Подцепив край лома ногтями, я медленно подтягивала его к себе, миллиметр за миллиметром.
Фели пилила меня за то, что я грызу ногти с младенчества, и совсем недавно я пришла к выводу, что она права. Химик, пристально вглядывающийся в мензурку в своей руке, которого будут фотографировать для «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», должен иметь более-менее приличный маникюр.
Мои ногти отросли еще недостаточно, но их хватило, чтобы провернуть дело.
Лом потихоньку пополз в мою сторону. Когда он оказался в пределах досягаемости, я втащила его в отверстие и вознесла хвалу святому Танкреду, лежавшему где-то в нескольких футах подо мной.
С этого момента вытолкнуть камень стало детской забавой.
Теперь в помещении было достаточно света, чтобы можно было отыскать фонарь, закатившийся в дальний угол. Я проверила его исправность, после него проползла сквозь стену в склеп, где наконец смогла выпрямиться и дать отдых своему затекшему телу. Ладони и колени были нещадно исцарапаны и ободраны.
Я возгордилась собой. Понимаю, что чувствовали ветераны, раненные на войне.
Перед тем как двинуться дальше, в основную часть склепа, я постояла, прислушиваясь.
Ни звука.
Кто бы ни был в склепе, эти люди ушли. Сомнений в этом нет. Помещение было наполнено неподвижностью, какая бывает, когда все обитатели мертвы.
Тем не менее, признаюсь, что, когда я кралась мимо печи, у меня побежали мурашки по коже – но только чуть-чуть.
Теперь я находилась у подножия ступеней, ведущих в церковь. Надо ли мне еще о чем-то беспокоиться? Может, полуночные визитеры притаились в ожидании меня на выходе из церкви?
Им достаточно просто спрятаться за могильным камнем, к которому припаркована «Глэдис», и наброситься на меня, как только я покажусь – похитить девочку на церковном кладбище посреди ночи нетрудно.
Вероятно, мне лучше пока остаться в церкви, свернуться клубочком на скамейке, вздремнуть немного и устремиться домой, когда взойдет солнце. Никто и не узнает о моей вылазке.
Да, так я и сделаю.
Я медленно поднималась по каменной лестнице – ступенька за ступенькой.
Наружная дверь церкви была закрыта, но не заперта – обычное ее состояние после эпохи Генриха VIII, при котором английские церкви грабили и разрушали.
Слева от меня, освещенный лишь светом луны, струившимся сквозь витражные окна, по центральному проходу расстилался красной лентой ковер.
Я снова подумала о балладе и о разбойнике, которого в конце концов пристрелили, как собаку, на дороге.
И почему-то я вспомнила о бедном мистере Колликуте.
Мистер Колликут, конечно же, не лежал в луже собственной крови посреди дороги с кружевным жабо на шее, но вполне мог.
Меня будто молнией озарила вспышка.
У него было кружевное жабо на шее.
Или что-то очень похожее.
Разбойник умер из-за любви, не так ли? Чтобы предупредить его, что таверна кишит людьми короля Георга, черноглазая дочь хозяина Бетси выстрелила себе в грудь.
Они погибли оба.
Будет ли еще одна жертва в Бишоп-Лейси? Планируют ли убийцы мистера Колликута заставить замолчать еще кого-то – кого-то, любившего несчастного органиста?
Я медленно прошла по центральному проходу, касаясь скамеек по обе стороны кончиками пальцев и вбирая чувство безопасности, исходящее от старинного дуба.
Света было достаточно, чтобы я смогла подняться по ступенькам на алтарь, не зажигая фонарь.
Займемся делом, – решила я.
Хотя панель в стене была почти невидима, Фели открыла ее с легкостью. Смогу ли я найти засов?
Я пробежала пальцами по полированному дереву и резным украшениям, но они были на ощупь такими же прочными, как и на вид. Я нажимала там и тут – бесполезно.
Мордочка резного деревянного чертенка нахально ухмыльнулась мне из теней. Я взяла его за выпученные отполированные щеки и попыталась повернуть.
Что-то щелкнуло, и панель отъехала в сторону.
Я осторожно вошла внутрь.
Прикрыв панель за своей спиной, я включила фонарик.
Будь благословен, святой Танкред, покровитель фактов!
На полу в свете фонарика в пыли виднелись отпечатки ног Фели и мои. Никто с тех пор больше здесь не ходил. Полиция не нашла повода изучить внутренности органа. Да и с чего бы им это делать? Орган и близко не находится с местом, где было спрятано тело мистера Колликута.
Даже мистер Гаскинс не заходил сюда достать летучую мышь из трубы органа – я узнала бы следы сапог могильщика за милю, а значит, вероятнее всего, труп летучей мыши до сих пор где-то в нижней части шестнадцатифутового диапазона.
Покойся с миром, малютка, – подумала я.
Она залетела через загрузочное отверстие в печи, предположила я, во время ночных хождений того, кто замуровал мистера Колликута в стене склепа.
Я постучала по трубе костяшками пальцев, но ничего не услышала. Наверняка летучая мышь погибла.
Мой фонарь осветил парочку свежих полукруглых царапин на дереве органа. Я встала на колени рассмотреть их получше.
Да, сомнений нет.
– Пуфф!
Я подскочила от неожиданности, когда виндлада в дальнем углу издала сухой свист. Надгробье Иезекии Уайтфлита шевельнулось, направляя струю воздуха в механизм органа.
Сзади меня что-то зашипело.
Я резко повернула луч фонаря и сразу же засекла источник звука. В деревянной системе труб было просверлено круглое отверстие чуть меньше в диаметре, чем свинцовый карандаш, и это сквозь него со свистом проходил воздух.
На полу прямо под отверстием виднелось высохшее красное пятно. Когда я сделала шаг вперед, под подошвой моей туфли что-то хрустнуло. Даже не глядя, я знала, что это стекло.
Мои труды в лаборатории позволили мне хорошо познакомиться с принципами работы манометра, этой наполненной жидкостью стеклянной трубки в форме буквы U, использовавшейся для измерения давления воздуха.
Разумно, что орган оборудован таким устройством, чтобы измерять давление в виндладе. Трубка, размеченная на дюймы, была раньше частично наполнена цветным спиртом, и его уровень позволял определять давление – примерно по тому же принципу, что и уличный термометр.
Сейчас от манометра остались только стеклянные крошки и зазубренное кольцо в том месте, где он треснул на уровне деревянного гнезда.
Остатки манометра, если я правильно понимаю, сейчас находятся в кулаке покойного мистера Колликута.
Вот на этом самом месте, внутри огромного органа, который он любил и на котором играл, органист нашел свою смерть.
Я в этом уверена.
У меня не было при себе карманного ножа, чтобы взять образец красного пятна, но это не проблема. Чтобы не загрязнить образец пальцами, я откручу крышку от фонаря и использую ее на манер импровизированного скребка.
И только направив свет фонаря себе на колени, я поняла, что натворила со своей одеждой. Мое лучшее черное пальто выглядело так, будто я каталась по золе. Его покрывали потеки могильной слизи, грязь туннеля и слой пыли. Еще один предмет одежды, подлежащий сожжению.
Полагаю, лицо выглядит не лучше. Я провела тыльной частью ладони по лбу, и моя рука покрылась отвратительной грязью.
Надо бы хорошенько помыться, – подумала я. Надеюсь, где-нибудь в церкви есть источник воды. Если это так, с учетом оставшегося до утра времени, я смогу даже принять презентабельный вид к завтраку.
Конечно же! – подумала я. – Купель!
Я осторожно выбралась из внутренностей органа и вошла в апсиду, стараясь не задевать церковную обстановку.
В случае необходимости, я даже смогу позаимствовать немного вина для причастия в качестве пятновыводителя.
При мысли о вероятной реакции викария я фыркнула. Выражение его лица…
Мои мысли прервал пронзительный вопль.
Я резко обернулась и обнаружила себя лицом к лицу с одетым в черное привидением.
У меня кровь застыла в жилах. Моим изумленным мозгам потребовалось несколько секунд, чтобы опознать привидение.
Синтия Ричардсон.
Она видела, как я выплыла из глухой стены, еще больше испачканная могильной грязью, чем в прошлый раз.
Ее челюсть отвисла, глаза выкатились.
– Ханна! – выдохнула она.
Глаза Синтии закатились, и она рухнула на пол, будто ее подстрелили.
Меня будто обдало ледяной водой.
«Ханна» – это имя, которое викарий произносил во сне в ту ночь, когда снегопад запер их с Синтией в Букшоу.
«Ханна, пожалуйста! Нет!»
Я будто снова услышала его страдальческий шепот.
Тогда я еще подумала, кто такая Ханна, и вновь задумалась об этом сейчас, уставившись на лежащую в обмороке Синтию.
В обмороке? Или она мертва?
Не могла же она умереть от испуга? Такое случается.
Я встала на колени рядом с ней и приложила палец к сонной артерии, точно так, как не раз делал Доггер. И нащупала сильный равномерный пульс.
У меня вырвался вздох облечения, во всяком случае, я ее не убила.
Следующим моим действием было убедиться, что она лежит удобно и нормально дышит. По курсам скорой помощи, которые читали девочкам-скаутам, я помнила, что жертву шока следует держать в тепле.
Я сняла свое тяжелое пальто и прикрыла ее, с состраданием думая о том, до чего же она маленькая – ненамного больше меня.
Прислушиваясь к дыханию, вырывающемуся из ее рта – вдох и выдох, – я вспомнила, как Синтия застала меня, когда я забралась на алтарь, чтобы взять образец синей краски со средневекового витража с целью химического анализа. Синтия перекинула меня через колено и отшлепала прямо на месте, найдя неподобающее применение экземпляру «Псалмов современных и древних».
Со временем этот эпизод стал казаться почти комическим. Но я до сих пор так и не простила ей свое первое в жизни настоящее наказание – если не считать моих сестриц конечно же.
Теперь, стоя рядом с ней на коленях, я хотела наслаждаться возмездием.
Но не могла. Просто не могла.
Должна ли я оставаться рядом с ней? Присматривать, пока не взойдет солнце?
Или мне побежать к доктору Дарби за помощью? Или разбудить викария?
Эти вопросы вертелись в моей голове, когда я услышала тихие шаги за спиной. Я вскочила и повернулась.
Передо мной стоял викарий, белый как мел.
– О боже, – сказал он, – о боже мой. Я так этого боялся.
Не «Что ты вынюхиваешь в церкви посреди ночи?» или «Что ты делаешь рядом с моей возлюбленной женой» и не «Что ты с ней сделала?».
Просто «О боже, я так этого боялся».
Боялся чего? – задумалась я.
И, если уж на то пошло, что Синтия делала в церкви посреди ночи? Вдруг это она…
Я не могла додумать до конца эту нелепую мысль.
– Думаю, она упала в обморок, – довольно глупо сказала я и с удивлением поймала себя на том, что заламываю руки.
– Это не в первый раз, – произнес викарий, покачивая головой, – нет, не первый.
Не зная, что делать, я просто стояла с глупым видом.
– Флавия, дорогая, – сказал он, опускаясь на колени рядом с телом Синтии. – Помоги мне отнести ее домой.
Странные, неестественные слова. Почему бы не дать ей прийти в сознание, перед тем как возвращаться в дом викария?
Это ведь не то же самое, как если бы она напилась в общественном месте и ее надо скорее увести с глаз долой, пока не увидели прихожане.
Или то же?
Нет, не может быть. Я не почувствовала ни малейшего запаха алкоголя, а ведь я горжусь своей способностью унюхивать кетоны.
– Конечно, – ответила я.
Викарий поднял жену с такой легкостью, будто она весила не больше куклы, и быстро понес ее по центральному проходу к дверям.
Я последовала за ним по мокрой кладбищенской траве к его домику, осматриваясь по сторонам, не следит ли за нами кто-нибудь из-за надгробий, но никого не было. Нарушители скрылись.
Около дома я обогнала викария и открыла перед ним дверь.
– В кабинет, – сказал викарий, когда я включила слабую лампочку в маленькой прихожей.
Кабинет, как обычно, представлял собой скопище книг. Я переставила несколько стопок ветхих томиков с дивана на пол: с того же дивана, заметила я, на котором лежала Мэг во времена дела Руперта Порсона.[38]
Викарий подоткнул мое пальто вокруг тела жены так осторожно, как будто укладывал спать ребенка.
Она чуть шевельнулась и застонала. Он нежно прикоснулся к ее лицу.
Глаза Синтии открылись, и она неловко повела взглядом в разные стороны.
– Все хорошо, дорогая, – произнес викарий. – Все в порядке.
Их взгляды встретились, и случилось чудо.
Она улыбнулась!
Синтия Ричардсон улыбнулась!
Я всегда считала эту женщину крысой, хотя, может быть, я несколько предубеждена против нее. Ее застывший оскал, выступающие зубы и постоянно нахмуренные брови придают ей вид злобного грызуна.
И тем не менее Синтия улыбалась!
И, чтобы быть до конца честной, я вынуждена признать, что ее улыбка была из тех, что обычно называют сияющими.
Ни одна Мадонна никогда не смотрела на своего младенца с такой нежностью; ни одна невеста никогда не улыбалась своему жениху с такой любовью, как Синтия Ричардсон викарию.
Я чуть не прослезилась.
– Мне сбегать за доктором Дарби? – спросила я. – Я мигом, одна нога тут, вторая там.
Правда заключалась в том, что мне хотелось оставить их наедине в такой момент. Я была лишней.
– Нет, – возразил викарий. – Ей просто нужен отдых. Посмотри, она уже спит.
И действительно. Сохраняя остатки этой чудесной улыбки в уголках рта, Синтия задремала.
Это подтвердило легкое похрапывание.
– Что произошло? – осторожно спросил викарий. – Должно быть… она, должно быть, испугалась.
– Это длинная история, – ответила я.
– Расскажи мне, – мягко попросил он. – У нас вся ночь впереди.
Одна из причин, почему я люблю нашего викария Денвина Ричардсона, это то, что он принимает меня такой, какая я есть. Он не задает идиотских вопросов.
Он не хочет знать, к примеру, чем я занималась в два или три часа утра в церкви, когда, покрытая могильной грязью, вошла в церковь через панель органа.
Он не хочет знать, почему я не дома, не лежу уютно в кроватке и не вижу младенческие сны.
В общем, он обращается со мной как с взрослым человеком.
Это дар.
Для нас обоих.
Вот почему я нарушила свое давнее правило и не только взяла на себя ответственность, но и добровольно поделилась информацией.
– Боюсь, это моя вина. Я ее испугала. Она приняла меня за кого-то другого.
Викарий печально поднял брови. Больше ему ничего не надо было делать.
– Она сказала «Ханна», – продолжила я. – И упала в обморок.
Повисло долгое молчание того сорта, когда, в замешательстве, ты отчаянно хочешь что-то сказать, но боишься или приходишь в еще большее замешательство и молчишь.
– Ханна, – медленно произнес он. – Ханна… была нашей дочерью.
Такое ощущение, что на меня свалилось что-то ужасно тяжелое: тяжелое, как целая вселенная, но только невидимое.
Я ничего не сказала.
– Она погибла, когда ей было четыре года, – сказал викарий. – Я убил ее.
Я с трудом набрала воздух, чтобы заговорить.
– Наверняка это не так, – выдавила я.
Прошла еще одна вечность, прежде чем викарий снова заговорил:
– Семь лет назад в рождественские каникулы я взял ее с собой на вокзал в Доддингсли, когда ездил за падубами для церкви, как обычно. Ханна любила Рождество… всегда хотела во всем участвовать. На платформе кто-то меня остановил… бывшая прихожанка… мы не виделись много лет… хотела поздравить меня с праздником, понимаешь ли… и я выпустил ручку Ханны… только на секунду, видишь ли, но… Поезд… поезд…
Внезапно по его щекам покатились слезы.
Я наблюдала, как моя рука потянулась к его руке.
– Я кричал ей вслед, пытался позвать ее…
– Мне так жаль, – сказала я, одновременно понимая, как бесполезны слова сочувствия, даже когда это все, что у нас есть. – Так жаль, – повторила я.
– Если бы она осталась жива, – в слезах добавил викарий, – она была бы твоей ровесницей. Синтия и твоя мать были близкими подругами, знаешь ли, Флавия. И они должны были стать матерями одновременно.
Еще один паззл из тех, что составляли Харриет, встал на место.
– Мне так жаль, – повторила я. – Я не знала.
– Откуда тебе знать? – сказал викарий. – Добрые люди Бишоп-Лейси сговорились молчать. О смерти Ханны не говорят. Они думают, что мы не знаем об этом, видишь ли, но мы знаем.
– Но вы не должны винить себя, – выпалила я, начиная злиться. – Это не ваша вина. Несчастный случай.
Викарий печально улыбнулся, давая мне понять, что мои слова ничего не меняют.
– Где она похоронена? – с неожиданной смелостью спросила я. Буду носить туда цветы и торжественно возлагать их на могилу маленькой девочки. Я положу конец этому душераздирающему молчанию.
– Здесь, – просто ответил викарий. – На кладбище. Рядом со склепом Коттлстоун. Тогда мы не могли позволить себе надгробье, видишь ли. Кошелек деревенского викария не позволяет… а потом… что ж, потом было уже слишком поздно. Тем не менее Синтия часто ходит туда, но боюсь, я…
Я вздрогнула, осознав весь ужас его слов.
Их ребенок похоронен в том самом месте, где Синтия увидела, как я выбираюсь из земли. А потом в церкви…
Как я смогу компенсировать причиненный мной вред?
– Она приняла меня за Ханну, – сказала я, делая первый шаг. – Я забралась в орган в поисках ключа к разгадке. Должно быть, ей показалось, что я прошла сквозь стену.
Когда я говорила, Синтия тихо простонала и повернула голову из одной стороны в другую.
– Я рада, что вы оказались в церкви, – добавила я. – Я не вполне понимала, что делать.
– Я последовал за ней, – мягко сказал викарий. – Я часто так делаю, чтобы убедиться, что она не причинит себе вреда, видишь ли.
Синтия пошевелилась.
Он бережно снял мое грязное пальто с ее плеч, протянул его мне и укрыл жену шерстяным покрывалом, сложенным в ногах.
– Мне лучше уйти, – сказала я, взяв пальто.
Когда я надевала его, на ковер упали комочки глины.
Я была уже в дверях, когда викарий снова заговорил.
– Флавия… – произнес он.
Я обернулась.
– Да?
Его глаза, все еще влажные, встретились с моими.
– Будь осторожна, – сказал он.
Вот еще одна причина, почему я люблю Денвина Ричардсона.
Залитый лунным светом Букшоу казался местом из грез. Проезжая по каштановой аллее, я видела, что он наполовину освещен бледным серебристым светом, а вторая половина погружена во мрак, и по Трафальгарской лужайке к востоку крадутся длинные черные тени, как будто пытаясь спрятаться в отдалении среди деревьев.
Я поставила «Глэдис» у кирпичной стены кухонного огорода и бросила взгляд на верхние окна. Света не было, и белых лиц тоже.
Идеально, – подумала я. Мне нужно время, чтобы состряпать химический очиститель. Я что-нибудь смешаю в ведерке для угля – что-нибудь аммиачное и какой-нибудь окисляющий агент на основе хлора. А может, бензина: я с легкостью нацежу галлон из «фантома II» Харриет. Сверну грязное пальто в комок, замочу на полчаса и потом повешу в окне лаборатории просушиться на ветру. Оно станет таким же безупречным и свежим, как будто его почистили в химчистке «Армфилдс» в Белгравии.
Открыв дверь и войдя в кухню, я почувствовала дикий голод, словно не ела целую вечность и мой желудок прилип к позвоночнику. Отрежу-ка я себе ломоть хлеба в кладовой и отнесу наверх, чтобы пожарить тосты на бунзеновской горелке.
Я прошла уже полкухни, когда меня остановил официальный голос, прозвучавший, словно удар колокола.
– Флавия.
Это был отец.
Я не сразу его узнала. Он сидел за столом в халате и тапочках. Я никогда не видела его в другой одежде помимо его привычного наряда из рубашки, галстука, жилета, пиджака, брюк и отполированных до зеркального блеска туфель.
– Я была в церкви, – начала я, надеясь получить какое-то преимущество, хотя представить не могла, какое именно, и неловко добавила: – Говорила с викарием.
– Я в курсе, – сказал он.
В курсе? Викарий донес на меня?
– Звонил канцлер.
Я не могла поверить своим ушам! Отец запрещал использование «инструмента», как он именовал телефон, за исключением самых печальных обстоятельств. Он относился к телефону так, как приговоренный к виселице.
– Он посоветовал мне запретить тебе слоняться вокруг церкви на время раскопок. Думает, ты можешь навредить себе.
И откуда он знает, что я слоняюсь вокруг церкви? – хотелось мне поинтересоваться.
Ответ очевиден: это его подхалим Мармадьюк Парр сказал ему.
– Дело не только в этом, – продолжал отец. – Как ты очень хорошо знаешь, в склепе произошло убийство.
Я вознесла к небу небольшую молитву. По крайней мере, это не инспектор Хьюитт звонил с требованием, чтобы я держалась подальше.
– Он упомянул бедного мистера Колликута? Имею в виду, канцлер.
– Так получилось, что нет, – ответил отец. – Но тем не менее я хочу, чтобы ты…
– Миссис Ричардсон упала в обморок у алтаря, – я перебила его, пока он не договорил. – Она приняла меня за свою дочь Ханну.
Отец взглянул на меня, и в лунном свете его морщины показались особенно глубокими. Он не брился, и его щетина безжалостно поблескивала. Еще никогда он не выглядел таким старым.
– Викарий сам рассказал мне о ней, – добавила я.
Тикали кухонные часы. Отец издал длинный вздох.
– Я тебя не вижу, – сказал он спустя некоторое время. – Мои глаза уже не те, что прежде. Принеси свечу из чулана. Не включай электрический свет.
Я захватила оловянный подсвечник и коробку деревянных спичек, и через минуту мы уже сидели друг напротив друга за кухонным столом в мерцающем свете восковой свечи.
– Жизнь Денвина и Синтии не из легких, – сказал отец.
– Да, – ответила я. Постепенно я училась тому, что лучший разговор заключается в спокойствии и умении слушать, а если и отвечать, то только односложными словами.
– Он винит в этом себя, – сказали мы в унисон.
Невероятно! Отец и я произнесли одни и те же пять слов в одно и то же время – практически хором.
Я не осмелилась улыбнуться.
– Да, – сказали мы.
Просто мурашки по коже.
Единственный раз, когда отец говорил со мной – я имею в виду, по-настоящему говорил, – был тогда, когда его посадили в тюрьму Хинли, обвинив в убийстве Горация Бонепенни.[39] В тот день он говорил, а я слушала.
Теперь мы оба говорили одновременно.
– Это был самый настоящий несчастный случай, просто несчастный случай. Трагический. Все же в тех обстоятельствах ничего нельзя было поделать и оставалось только жить дальше. Так или иначе, тогда каждый понес утрату. Ужасное время. Да еще потерять маленькую девочку.
– Ты был там, когда это случилось? – спросила я, изумив сама себя. Откуда эта внезапная смелость?
Лицо отца омрачила внезапная тень. Кухонные часы продолжали тикать.
– Нет, – через какое-то время ответил он. – Не был.