Где-то я слышала, что трубочисты использует простыни, чтобы прикрыть мебель, и, по-моему, это ужасно удобно. Первым под руку мне подвернулось стеганое ватное одеяло Фели, я подняла его и стянула верхнюю простыню с кровати. Позже я заменю ее свежей.
Я расстелила простыню в холодном очаге, нырнула внутрь, как будто пролезала в низкую дверь, и выпрямилась.
А! Вот она – прямо у меня над головой. Забравшись на решетку, я с легкостью доберусь до винтов, удерживающих клапан на месте. Я нащупала выемки ногтями больших пальцев.
Снимая железные детали в каминах, важно помнить, что надо сохранять тишину, поскольку кирпич с удивительной эффективностью передает малейший звук.
Клапан отошел без сопротивления, и я осторожно опустила его на простыню.
Затем я взяла две воронки – большую, сделанную из олова, и маленькую стеклянную – и вставила носики в противоположные концы резинового шланга.
Я просунула большую воронку в новообразовавшееся отверстие и, орудуя шлангом как веревкой, медленно… осторожно… дюйм за дюймом… фут за футом… начала опускать ее все ниже.
Спустя целую вечность весь шланг оказался в дымоходе. Если мои расчеты верны, большая воронка должна быть сейчас на одном уровне с камином гостиной.
Я приложила маленькую воронку к уху как раз вовремя, чтобы услышать, как Фели говорит:
– Я думала, может быть, что-то из Элгара. «Прощание ангела». Это очень по-британски.
– Да, но слишком по-католически, не так ли? – ответил незнакомый голос. – Основано на стихах ренегата Ньюмена. Равносильно тому, чтобы исполнить «Аве Марию». Не хочу вкладывать неверные идеи в девичьи головы. Они все будут там. Все его обожали.
Вот оно что, я подслушиваю разговор между Фели и Альбертой Мун, преподавательницей музыки в школе Святой Агаты – Альбертой Мун, которая, по словам викария, будет в полном отчаянии от известия о гибели мистера Колликута. Они обсуждают не свадьбу Фели, а похороны мистера Колликута.
|
|
– Возможно, «Песнь Симеона Богоприимца», – предложила Фели. – «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром». Он так часто исполнял ее на вечерне. Я подумала, что мы можем попросить мисс Танти исполнить ее соло.
Повисло ледяное молчание, казавшееся еще более холодным и долгим сквозь длинный шланг, с помощью которого я подслушивала.
– Нет, не думаю, мисс Офелия. Мисс Танти, будем искренни, его ненавидела.
За этими словами последовал сухой смешок.
Фели ответила что-то, что я не сумела разобрать, но, судя по интонации, она опечалилась. Я вытащила стеклянную воронку и воткнула резиновый конец себе прямо в ухо.
–…часто общалась с ней в школе до того, как она отошла от дел, – говорила мисс Мун. –…в те дни мы еще старались быть вежливы друг с другом.
Я забыла, что мисс Танти была предшественницей мисс Мун в Святой Агате.
– Как ни трудно вам в это поверить, наверное, это мой вынужденный долг проинформировать вас, что она испытывала к Криспину то, что мои девочки именуют «нежными чувствами».
Криспин? Ага! Она говорит о мистере Колликуте.
– О, не надо так изумленно на меня смотреть, Офелия. Разумеется, она достаточно стара и могла бы быть ему матерью, но никогда не стоит недооценивать напор сопрано, милочка.
Моим ушам – или, скорее, моему уху, поскольку я подслушивала с помощью резинового шланга, вставленного только в одно ухо, – мисс Мун слышалась скорее сердитой, чем убитой горем.
|
|
– Я не позволю этой женщине петь соло на похоронах Криспина! Позволить этой несостоявшейся возлюбленной щебетать над останками любимого? Это просто неприлично, Офелия. Выбросите это из головы. Нет, я окажу ему эту честь сама. Вероятно, это будет Перчелл. «Когда меня предадут земле» из «Дидоны и Энея». Самая подходящая вещь. Я буду сама себе аккомпанировать на органе и петь, поэтому вам нет необходимости разучивать эту вещь.
Нет-нет, не благодарите меня. Я уверена, что вам и без того нелегко… Такая жалость, что Букшоу… не так ли? Я видела табличку у ворот. Так ужасно. Но надо искать положительную сторону. Птичка нашептала мне, что у вас скоро будет повод для праздника. Мы так рады за вас, Офелия, правда. Как бишь там его зовут? Парня с фермы «Голубятня». Виктор? Я знаю, вы с Виктором…
Это уже чересчур!
Я схватила маленькую стеклянную воронку, лежавшую на решетке, и воткнула ее носик в шланг. Поднесла ее ко рту и прокричала:
– Дитер! Его зовут Дитер, глупая старая тюлениха!
Что я натворила? Неужели я позволила минутному приступу злости разрушить остатки достоинства де Люсов? Может, сейчас в церкви святой Танкред качает своей деревянной головой, плача кровавыми слезами и не веря, что его пра-пра-правнучка оказалась такой занудой?
Я снова прижала воронку к уху и прислушалась. Ничего, только молчание.
Потом хлопнула дверь.
Через секунду раздался стук каблуков по камню камина и безошибочно узнаваемое царапанье ногтями по дальнему концу моего шланга.
|
|
В мои пальцы и маленький рупор воронки просочился придушенный узкой резиновой трубкой голос Фели, напоминающий голосок рассерженного эльфа.
– Я тебя ненавижу! – выкрикнула она.
Как одна уединенная деревушка, расположенная в сельской местности в милях от всего на свете, может одновременно вмещать мисс Танти и мисс Альберту Мун? Если подходить к этому делу математически, провидение должно было разместить их на противоположных концах страны – одну в Лендс-Энд, а вторую – в Джон-о’Гроутс.
Я размышляла на эту тему, спускаясь по западной лестнице с испачканной сажей простыней Фели в руках. Высыплю золу где-нибудь на Висто, где ее рано или поздно смоет дождь. Я уже нашла чистую простыню в комоде и аккуратно постелила ее на кровать Фели. Грязную я постираю в лаборатории, высушу в своей спальне и верну в кладовку в подходящий момент. Какая же я умная.
Фели стояла внизу лестницы, постукивая ногой.
Я уж было собиралась развернуться и драпануть, но не сделала этого. Мои ноги внезапно что-то заморозило. Ну и ладно, все равно рано или поздно она до меня доберется. Мне не скрыться. С тем же успехом я могу получить свое и сейчас.
Когда я неуклюже сошла с последней ступеньки, Фели налетела на меня.
Я уронила простыню, сажу и закрыла глаза руками.
Она схватила меня за плечи. Сейчас она выдавит из меня весь воздух, сломает ребра, как американские рестлеры, которых нам показывают в хрониках в кино.
– Ты была великолепна! – сказала она, сжимая меня. – Спасибо!
Я высвободилась, не доверяя ей.
– Несколько минут назад ты меня ненавидела, – заметила я.
– То было тогда, а это сейчас, – ответила Фели. – У меня было время поразмыслить. Вероятно, я погорячилась.
Я знала, что это максимально близкие к извинению слова, которые мне светит услышать от Фели за всю мою жизнь.
– «Глупая старая тюлениха!» – повторила Фели, качая головой. – Стоило видеть ее лицо. На миг я подумала, что она наделает на ковер.
Моя сестрица бывает удивительно жестока, когда забывается.
– Всегда пожалуйста, – ответила я, продолжая купаться в неожиданных благодарностях Фели и желая, чтобы это ощущение продолжилось как можно дольше.
Из-за столь неожиданного окончания военных действий мой мозг внезапно забурлил жаждой доброй воли, я просто умирала от желания поделиться с ней новостями – о том, что в ее жилах, вероятно, течет кровь святого, историей о бедной малышке Ханне Ричардсон, о гробнице Кассандры Коттлстоун и о моей встрече с Джослином Ридли-Смитом.
Мне хотелось обнять ее, как я обнимала Даффи. Сжать ее изо всех сил.
Но я не могла. Такое впечатление, словно мы разные полюсы одного магнита, как будто мы должны быть одинаковыми, но на самом деле друг друга отталкиваем, вечно движимые таинственной невидимой силой.
– Когда похороны? – неловко спросила я.
– В следующий вторник, – ответила Фели. – Когда Пасха уже наконец закончится.
Хотя я несколько удивилась, услышав, что моя благочестивая сестрица говорит об одном из величайших праздников церкви, как о том, что должно наконец закончиться, я ничего не сказала. Я училась, по крайней мере в том, что касалось Фели, держать язык за зубами.
– Гроб будет открыт? – уточнила я.
Я очень надеялась, что да. Было бы лучше, – думала я, – хранить память о мистере Колликуте без противогаза.
– Господи, нет, – ответила Фели. – Викарий не одобряет открытые гробы. На самом деле он категорически против. «Устав погребения умерших» подчеркивает воскресение, а не смерть. «Я есмь воскресение и жизнь»,[43] – сказал Господь.
– Полагаю, когда в центре событий труп с равнодушной физиономией – это немного расхолаживает, – заметила я.
– Флавия!
– К вопросу о равнодушных физиономиях, – продолжила я. – В церкви я наткнулась на мисс Танти.
Я не стала упоминать, что при этом с балок капала кровь.
– Меня об этом проинформировали, – сказала Фели.
Проклятие! Есть хоть немного личной жизни в этой деревне?
Но кто мог ей сказать? Явно не викарий и тем более не Адам Сауэрби. Она с ним даже не знакома. Безумная Мег вообще не обсуждается.
Должно быть, Фели заметила озадаченность на моем лице.
– «Успешный органист, – процитировала она, – должен иметь достаточно длинные пальцы, чтобы доставать до регистров органа, достаточно длинные ноги, чтобы доставать до педалей, и достаточно длинные уши, чтобы проникать в жизнь каждого хориста». Вэнли, «Об органе и его приятностях», глава тринадцатая, «Руководство певчими». – И добавила: – На самом деле я слышала это из уст самой Иезавели.
– Иезавели?
Я взяла себе на заметку выудить из Фели информацию о мисс Танти, но даже не ожидала, что сведения польются на меня, не успею я, так сказать, тронуть кран.
– О, ты наверняка обратила внимание, – сказала Фели. – Эти две старые гарпии, мисс Мун и мисс Танти, чистят перышки и прихорашиваются, сцепившись над могилой бедного мистера Колликута. Это все равно что наблюдать за бегами колесниц в Древнем Риме.
– А репутация! – подхватила я, стремясь присоединиться к игре. – «Встречный пожар» и «Вечер в Мальден-Фенвике».
– «Ревность», – добавила Фели, и на миг я призадумалась, почему так редко разговариваю со своей сестрой.
Но наше веселье быстро улеглось, как часто бывает, когда оно наигранное, и мы остались в неловком молчании.
– Почему мисс Танти выкрикнула: «Прости меня, Господи», когда увидела кровь?
– Потому что ей надо быть центром внимания, даже когда святой кровоточит.
– Она призналась мне, что это был спектакль, – сказала я, умалчивая о том, что услышала это позже в доме мисс Танти. – Она мнит себя детективом и хочет участвовать в этом деле, возможно даже, что ее тоже можно подозревать в убийстве.
– Убийстве?! – фыркнула Фели. – Я тебя умоляю! Она и слона не разглядит, чтоб его убить, даже если тот будет стоять прямо перед ее носом. А уж что касается детективных расследований, так эта женщина не в состоянии найти собственный зад в юбке.
– Но все равно да благословит ее Господь, – сказала я. Это формула, которую мы используем, когда заходим слишком далеко.
– Но все равно да благословит ее Господь, – эхом отозвалась Фели, правда, довольно кисло.
– И остается мисс Мун, – ловко ввернула я.
– С чего бы мисс Мун убивать мистера Колликута? – спросила Фели. – Она в нем души не чаяла. Носила ему полные сумки омерзительных морских ирисок собственного приготовления. Даже взяла на себя стирку его стихарей и носовых платков.
– Правда? – переспросила я, сразу же вспоминая белые рюши, торчавшие из-под противогаза.
– Конечно, – ответила Фели. – Миссис Баттл всегда считала недопустимым стирать одежду своих постояльцев.
Эти слова натолкнули меня на мысль.
– Твои уши уже достаточно длинные, чтобы проникать в жизнь каждого хориста, – сказала я с усмешкой. – Из тебя получится прекрасный органист, Фели.
– Да, я на это рассчитываю, – отозвалась она. И, указывая на перемазанный сажей сверток на полу, добавила: – А теперь приберись тут, пока я не сказала отцу.
Пансион миссис Баттл, старинная постройка из покоробившихся, истрепанных погодой досок с отслаивающейся краской, располагался посреди изрезанного рытвинами двора в южной части дороги на полпути между Святым Танкредом и «Тринадцатью селезнями». В прежние времена это была пивная «Адам и Ева», и ее название и слова «Эль и стаут» до сих пор поблекшими буквами виднелись над дверью. Все здание посередине прогнулось, словно змея, и казалось отсыревшим.
Я постучала и подождала.
Ничего не произошло, и я снова постучала.
Опять ничего.
Возможно, прикинула я, как и в лавке мясника в Незер-Уолси, хозяева в огороде.
Я прогулялась за здание с таким видом, будто я неторопливый заблудившийся турист.
Территория позади дома напоминала археологические раскопки: кучи песка, будто гигантские изгороди, ощетинившиеся лопатами. Повсюду виднелись неопрятные горы досок и пакеты с цементом. Везде торчали сломанные камни, как будто их разбросал в приступе гнева ребенок-великан.
Обиталище каменщика Джорджа Баттла.
Я заглянула в темный сарай, стоявший с краю. Еще больше цемента, деревянная коробка с мастерками, старомодная парта с бухгалтерскими книгами и чернильницами, ряд колышков, на которых висела разнообразная черная резиновая непромокаемая одежда, электрический звонок и эмалированный чайник, и еще в углу ковер, которым, должно быть, когда-то укрывали давно умершую собаку.
Нет смысла изучать здесь все слишком подробно, – подумала я. – Вдруг кто-то наблюдает из дома.
Я сунула руки в карманы кардигана, взглянула на небо, как будто интересуясь погодой, и, насвистывая, продефилировала к парадному входу.
Постучала… снова постучала. Целый залп стуков.
После того, что показалось мне часом, послышались приближающиеся к двери тяжелые шаги, и в боковом окошке отдернули кружевную занавеску.
Выглянул и исчез глаз.
После еще одной мучительно долгой паузы дверная ручка медленно повернулась на несколько градусов и дверь распахнулась внутрь, открывая длинный темный туннель, ведущий почти в бесконечность и заканчивающийся крошечным клочком света где-то в задней части дома.
– Ну?
Голос раздался откуда-то из сумрака.
– Миссис Баттл? – уточнила я. – Я Флавия де Люс из Букшоу. Могу я войти?
Просите и обрящете, как меня учили, но это не сработало. Обычному человеку трудно отказать в такой прямой просьбе, но миссис Баттл явно не была обычным человеком.
– Зачем? – спросила она.
– Это насчет мистера Колликута, – ответила я. – На самом деле вопрос довольно личный. Я бы предпочла обсудить его в доме, где нас не могут подслушать.
Шаг второй: намекни, что твое послание одновременно тайное и пикантное.
– Ну… – нерешительно протянула она.
– Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь здесь видел, – сказала я, понижая голос и оглядываясь как будто в поиске подслушивающих.
– Входи, – скомандовала она, и мясистая рука из теней за дверью поманила меня в сумрак.
После яркого света улицы моим глазам потребовалось несколько секунд, чтобы адаптироваться к темноте, но когда я приспособилась, то обнаружила себя лицом к лицу с хозяйкой дома. Или по меньшей мере наполовину лицом к лицу. Вторая половина все еще скрывалась в тенях за дверью.
Хотя время от времени мы встречались с миссис Баттл в деревне, но вблизи я никогда ее не видела и с ней не разговаривала. В действительности она выглядела больше, чем я припоминала, и была более краснолицей.
– Ну?
– На самом деле… – начала я, повторяя те же слова, что и раньше.
Слова «на самом деле», как и их родственники «откровенно говоря», должны сами по себе быть для людей знаком, что сейчас последует откровенная ложь, но почему-то это не так.
– На самом деле… – повторила я, – дело в моей сестре Фели. Офелии, имею в виду.
– Да?
Глаз в сумраке слегка расширился. Ага, отлично. Пока я ехала в деревню из Букшоу, я мысленно отрепетировала весь разговор.
Я переступила с ноги на ногу, бросая неловкие взгляды на темный коридор, как будто опасалась, что меня услышат.
– Она… она собирается замуж, видите ли… а кое-какие письма…
Однажды Даффи читала нам французский роман, где весь сюжет строился вокруг писем.
Я задержала дыхание и напряглась, чтобы заставить свое лицо покраснеть, хотя мои усилия наверняка пропали втуне в темноте.
– Мистер Колликут… – начала я объяснять.
– Письма, да? – сказала миссис Баттл. – Ясно. И ты хочешь их вернуть.
Опля!
Я закусила губу и кивнула.
– Сестре.
Я опять кивнула, пытаясь изобразить отчаяние.
– Очень мило, – сказала она. – Очень трогательно. Должно быть, ты ее любишь.
Я смахнула воображаемую слезу и долго вытирала палец о юбку.
Это сработало.
– Не то чтобы от этого был толк, – продолжила она, махнув рукой в сторону темной лестницы. – Полиция там уже хорошенько покопалась.
– О нет! – воскликнула я. – Фели просто умрет.
Произнося эти слова, я почувствовала что-то странное.
Никто ведь просто не умирает.
Например, мистер Колликут встретил свою смерть в руках парочки убийц – теперь я в этом уверена, и его в противогазе протащили (или противогаз надели позже?) по церковному кладбищу к исхоженной могиле Кассандры Коттлстоун, потом по влажному земляному туннелю и затем бросили в склепе давно умершего святого.
Ничего простого в этом нет.
– Перевернули все вверх тормашками, инспектор Хьюитт и его люди. И даже не потрудились навести порядок. Вся комната была в таком состоянии…
– Просто кошмар, – ввернула я.
– Ты читаешь мои мысли, – сказала она. – Просто кошмар.
Я предоставила нам возможность помолчать пару минут, чтобы мы ощутили связь как сестры по несчастью.
– Надеюсь, теперь вам лучше, – заговорила я. – Мисс Танти сказала мне, что вы просто святая, что регулярно отвозите ее к врачу. У вас такое большое сердце, мисс Баттл.
– Да. Раз уж ты так говоришь, то, полагаю, так и есть.
Никто, даже святой Франциск Сальский,[44] последним словом которого было «Смирение», не мог бы отклонить комплимент вроде этого.
– В тот день я маялась мигренью, – продолжила она без всяких поощрений. – Мне ужасно не хотелось ее подводить, но Флорри, моя племянница, предложила отвезти ее, поскольку она должна была приступить к работе только после полудня.
«Нет, Флорри, – сказал ей Криспин, то есть мистер Колликут. – Мне все равно надо поговорить с этой женщиной. Ты заслуживаешь полдня отдыха, а я вернусь задолго до полудня».
– С этой женщиной? – переспросила я. – Он всегда называл мисс Танти «этой женщиной».
Глаза миссис Баттл обежали комнату и сосредоточились на мне.
– Нет, – ответила она, – не всегда.
Я задумалась, не это ли «довольно странное замечание» имел в виду викарий?
– Бог мой, должно быть, это такое беспокойство для вас и Флоренс, ваша машина пропала. Вместе с мистером Колликутом, конечно же.
– Машина никуда не девалась, – сказала она. – Он так и не сел в нее. Во всяком случае, далеко не уехал. Флорри нашла ее припаркованной перед церковью.
– Уфф, – сказала я скучающим голосом.
И вздохнула.
– Письма… – добавила я почти извиняющимся тоном.
Она махнула рукой в сторону лестницы.
– Первая дверь налево, – сказала она. – Наверху.
Я поймала себя на том, что медленно крадусь по лестнице, как будто мне дают очки за тишину, пусть даже четвертая и седьмая ступеньки жутко скрипят. Первая дверь слева оказалась настолько маленькой и располагалась так близко к лестнице, что я чуть не пропустила ее.
Я повернула фарфоровую ручку и вошла в спальню мистера Колликута.
Полагаю, я ожидала увидеть что-то просторное. Меня, привыкшую к спальням Букшоу размером со стадион, это крошечное пространство под скосами крыши шокировало. Такое впечатление, будто несколько футов чердака пришлось превратить в еще одну спальню, а потом никто не позаботился вернуть все в прежний вид. Довольно своеобразная комната.
И что за комната!
Она чуть не лопалась от изобилия органных труб. Словно крысы в «Гамельнском крысолове», они были повсюду: огромные трубы, маленькие трубы, тонкие трубы, толстые трубы, коричневые трубы, черные трубы, серые трубы, желтовато-коричневые трубы, серьезные старые работяги, веселые юные шалуны, отцы, матери, дяди – лабиринт из труб и цилиндров. Подставки с клапанами, будто говяжьи ребра в окне лавки мясника, и на каждом на диске из слоновой кости выгравировано название: труба, гемсхорн, скрипка, флейта, рорфлёте, бурдон и другие. В угол под покатым потолком втиснулась жалкая крошечная кроватка, аккуратно застеленная.
На один внезапный головокружительный миг мне показалось, будто я снова внутри органа Святого Танкреда, в том месте, где убили мистера Колликута.
Деревянная виндлада, поставленная вертикально, служила столом, и на ней лежала неопрятная кипа бумаг. Я забралась на что-то, по-видимому, долженствующее быть диапазоном, и подняла верхний лист, исписанный мелким муравьиным почерком – Даффи назвала бы его «минускулом».
Там говорилось: «Находка органа Ренатуса Харриса[45] 1687 года в Браксхэмпстеде и отчет о его реставрации». Эти слова были дважды подчеркнуты красными чернилами, а под ними было написано: «Криспин Савой Колликут, бакалавр музыкального искусства, член Королевского колледжа органистов».
Под этими словами черной ручкой и другой рукой было приписано одно слово: «Покойный».
Кто мог это сделать?
Черное слово, должно быть, добавилось в последние несколько дней, когда обнаружили тело мистера Колликута.
Если только кто-то не написал его раньше как предостережение.
Видел ли его инспектор Хьюитт? Наверняка. Но если да, почему он не забрал бумагу с собой как улику?
Я быстро пролистала стопку бумаг. Кажется, здесь примерно страниц пятьсот. Да, точно – они пронумерованы. Пятьсот тринадцать листов, каждый из которых исписан микроскопическим почерком мистера Колликута. Должно быть, он работал над этим трудом с тех пор, как был еще школьником в коротких штанишках.
Несмотря на убористый почерк, на полях почти каждой страницы были втиснуты тысячи замечаний и исправлений, и от каждого шла тонкая линия, соединяющая его с тем местом в тексте, к которому оно относилось, «неисправность» заменялась на «расстройство», «устройство» на «приспособление» и тому подобное.
Очень прямолинейно.
Это те самые замечания, которые друг Адама Поул именовал заметками на полях? Вероятно, нет. Заметки на полях – это информация о повседневной жизни, а эти каракули – правки мистером Колликутом собственной рукописи.
По крайней мере, так я думала, пока не наткнулась на слово adamas.
Сначала я подумала, что речь идет об Адаме. Мистер Колликут сделал заметку в своей книге об Адаме Сауэрби? «Adamas» – это обозначение для «Адам Сауэрби»?
Но нет, этого не может быть. Второе имя Адама – Традескант. Я видела это на его визитной карточке.
И тут до меня дошло, да так, что мне показалось, будто меня стукнули палкой по черепу.
Adamas – это же латинское слово, обозначающее «бриллиант». Так сказал Адам!
Это слово было обведено кружком и связано линией-стрелкой со списком различных регистров, которые когда-то были частью старинного органа в Браксхэмпстеде. Он хотел вписать это слово между «гемсхорном» и «скрипкой».
– Ты еще не нашла?
Голос миссис Баттл и ее тяжелые шаги по скрипучей лестнице.
Я подскочила к двери и высунула голову в коридор.
– Я уже иду, миссис Баттл, – окликнула ее я и услышала, как ее шаги замерли. Должно быть, ей тяжело подниматься по ступенькам и она не хочет делать это без необходимости.
– Можно ли мне воспользоваться туалетом, пока я тут? – прокричала я с неожиданной назойливостью. – Боюсь, я…
Я не уточнила, но нужды в этом не было. Человеческое воображение способно на все, когда ему позволяют самостоятельно заполнить пробелы.
Я отчаянно взмолилась, чтобы наверху была уборная. Она должна быть, это же пансион.
– В конце коридора, – проворчала она, и ее шаги двинулись обратно.
Я вернулась к изучению пожитков мистера Колликута. Для такой переполненной комнаты их было на удивление мало, если не считать свалки из органных труб.
Горы книг по музыке, метроном, камертон-дудка, бюст Иоганна Себастьяна Баха – родившегося и умершего в те же годы, что Кассандра Коттлстоун, припомнила я с дрожью удовольствия.
На боковом столике в стакане стояла зубная щетка, рядом – баночка с зубным порошком. Пилка для ногтей и щипчики были идеально выровнены параллельно друг другу, как и следовало ожидать. Органистам следует особенно тщательно ухаживать за руками.
Я подумала об иссохших пальцах мистера Колликута, какими я их видела в гробнице Святого Танкреда, и о его чистых ногтях на той руке, которая сжимала осколки стекла.
Он был уже мертв, когда его волокли по туннелю. Он не цеплялся за землю кладбища.
Я встала на колени и заглянула под кровать. Слишком темно, чтобы что-нибудь увидеть. Я прижалась щекой к половицам, подалась вперед и просунула руку так далеко под кровать, как только смогла. Мои пальцы коснулись чего-то – почувствовали – схватили – и медленно потащили это поближе.
Это оказалась плоская коробочка из-под сигарет. «Плейерс Нейви Кат». Сто сигарет.
Наверняка полиция ее видела. Но если да, зачем они засунули ее обратно под кровать?
Может, они только увидели, но не трогали – положились скорее на глаза, чем на пальцы. Крупный полицейский сержант не так привычен, как я, ползать на животе под кроватями. Тонкую жестяную коробочку легко не заметить в темном углу.
Я встала на колени и села на пятки. Судя по весу, коробочка не совсем пустая.
Я потянула за застежку, и крышка отскочила.
Что-то выпорхнуло мне на колени.
Банкноты! С полдюжины банкнот по сто фунтов каждая!
Шестьсот фунтов! Больше денег, чем я когда-либо видела в своей жизни! Должна признаться, что в моей голове пронеслось большое количество идей, когда банкноты вывалились мне на колени, но поскольку каждая из них подразумевала кражу, я сразу же подавила свои побуждения.
Банкноты были сложены вдвое и вложены в конверт, который выскочил, как чертик из табакерки, когда я открыла крышку.
Шестьсот фунтов!
Неплохо для мистера Колликута, бедного, как церковная мышь, – и это деревенский органист, который еле сводил концы с концами на пятьдесят фунтов в год.
Я перебрала банкноты по очереди и уже собиралась вернуть их в коробочку, когда заметила на конверте что-то странное. Клапан был оторван, оставив неровный край.
– Ты уже закончила?
Опять миссис Баттл. На этот раз нетерпеливо.
– Да, уже иду, – отозвалась я. – Сейчас спущусь.
Я сложила банкноты и засунула их обратно в жестяную коробочку. Снова улегшись на живот, я вернула ее в дальний угол за ножку кровати.
Я прикарманила конверт и двинулась к выходу.
Тихо прокралась на цыпочках в конец коридора, вошла в туалет, дернула за цепочку и спустила воду… подождала… еще раз спустила воду… и еще раз. Потом захлопнула дверь и неторопливо спустилась по ступенькам, пытаясь принять благодарный вид.
– Ну? – спросила мисс Баттл, уперев руки в бока.
Я угрюмо покачала головой.
– Ничего, – ответила я. – Фели будет опустошена. Пожалуйста, обещайте, что вы сохраните все в тайне.
Миссис Баттл долго на меня смотрела и затем неожиданно смягчилась. По ее лицу скользнуло подобие улыбки.
– Веришь или нет, когда-то я тоже была молода, – сказала она. – Я не обмолвлюсь ни словом.
– О, благодарю вас! – сказала я и добавила: – Кстати, ваша племянница дома? Я бы хотела лично поблагодарить ее за великую доброту к мисс Танти. Я знаю, моя сестра высоко ее ценит, то, что она делает для хора и прочее. Мисс Танти такое сокровище, правда?
– Флоренс работает, – ответила миссис Баттл, распахивая передо мной дверь. – Я передам ей твои слова.
– О да, – произнесла я, лихорадочно пытаясь выцарапать еще хоть какой-то обрывок информации. – Она же домработница у Фостеров, да?
Это был выстрел наугад.
– Домработница? – фыркнула она. – Отнюдь. Флоренс – личный секретарь члена городского магистрата Ридли-Смита.
Домой, домой, трампампам! Если бы не «Глэдис», у меня бы давно уже ноги отвалились.
В лаборатории я взяла фонарик из ящика и отправилась в темную комнату, устроенную дядюшкой Таром в углу.
Светонепроницаемая. Темно, как в могиле.
Я включила фонарик и вытащила из кармана конверт.
В комнате мистера Колликута мои пальцы нащупали на поверхности бумаги какую-то неровность. Зачем, подумала я, кому-то отрывать клапан от конверта, в котором держат деньги? Ответ казался очевидным: чтобы избавиться от того, что на нем написано.
Я положила конверт лицом вверх на рабочий столик и рядом с ним фонарь. Кусочек картона сфокусировал луч света.
Теперь тонкий длинный узкий луч света освещал бумагу под очень низким углом – с правой стороны. Теперь любые неровности будут заметны.
Я взяла увеличительную линзу и наклонилась поближе.
Вуаля! – как сказала бы Даффи.
Бумага была старой, высокого качества – сорт, использовавшийся перед войной для личной корреспонденции. Вовсе не дешевый тонкий блестящий хлам, в котором кредиторы отца присылают регулярные счета.