Размышляя подобным образом, я решил продолжать писать.
Пока всё ещё в черновиках. "Рассказ о сточной трубе" я дописал (пять-шесть страниц), однако нужно ещё немного поработать над стилем, так печатать нельзя. Кроме этого написал ещё четыре-пять коротких рассказов, но тоже сложности со стилем. Терпения не хватает. С самого начала хотел писать короткие рассказы, однако теперь понимаю, что это вовсе не так просто.
Порой, кажется, что уныние меня просто загрызёт. В такие минуты ругаю вдохновение. Хочется создать что-нибудь серьёзное».
Кадзии завершает работу над рассказом «Инструментальная иллюзия». Материалом для написания этого рассказа послужили концерты Жиля Марше, проходившие в октябре 1925 года в Токио. Проходит несколько лет после концертов, прежде чем Кадзии берётся за их описание.
10 ноября 1927 года он идёт на представление дзёрури.[14]В одном из писем он пишет об актёре-сказителе: «Нездорового вида старик, но звуки сямисэна,[15]его голос порождали что-то вроде инструментальной иллюзии».
«Инструментальная», вероятно, было для него ключевым словом. Звуки, извлекаемые из инструмента, словно не зависят от исполнителя, словно рождаются сами по себе без его вмешательства, подобно иллюзии.
В Киото и Токио Кадзии часто посещал концерты, и эти впечатления навели его на мысль об «инструментальной иллюзии», а во время представления дзёрури он вспомнил о концерте французского пианиста, который и стал местом действия рассказа.
В трёх рассказах: «Горняя лазурь», «Рассказ о сточной трубе», «Инструментальная иллюзия» — есть нечто общее. Повествование идёт от первого лица, а эмоциональные замечания, как, например, «ну разве это не удивительно», «не играл ли и читатель в эту игру в детстве», а также сочетания таких слов как «весь мир», «вечная тоска», «беспредельное одиночество», стилистически напоминают критикам стихи в прозе Бодлера, оказавшего на Кадзии значительное влияние. Кадзии с давних пор интересовался поздним романтизмом во французской литературе, а в его записной книжке сохранилось даже несколько переписанных им стихотворений Бодлера из сборника «Меланхолия Парижа». В воспоминаниях Ито Сэй[16]встречаются следующие строки: «Однажды он пересказывал мне стихотворение Бодлера "Стекольная лавка". Эпизод, в котором герой бросает камень в окно стекольного магазина, чтобы рассеять скуку. Стёкла были красными, матовыми, и перед моими глазами встала картина разноцветных стеклянных брызг. Однако, когда спустя некоторое время я прочел оригинал, в нём было обычное, прозрачное стекло. У Мотодзиро получилось куда как выразительнее. Все его рассказы — сказочно красивы».
|
|
В 1928 году Кадзии отчисляют из Токийского университета за неуплату. Из Югасима он возвращается в Токио. Рассказы, написанные в Югасима, выходят в свет в нескольких литературных журналах. Работает над рассказом «Зимние мухи» и «Чувства на вершине скалы». Состояние ухудшается, он бросает курить. Живет у своих друзей, отчаянно сопротивляясь возвращению в Осака к родителям, однако, понимая безвыходность своего положения, принимает решение о возвращении. Его друг Накатани пишет: «Болезнь Кадзии прогрессировала с каждым днём. Сначала он собирался прожить у меня весь август, и между тем подыскать себе комнату, продолжать писать, жить независимо от родителей. Однако в его состоянии это было абсолютно невозможно. Я и все остальные друзья, приходившие его проведать, советовали поехать подлечиться в Осака.
|
|
Но Кадзии так легко не уступал.
Для него не существовало ничего невозможного. Кроме того, он не хотел быть в тягость родителям. Он до смерти не хотел возвращаться домой. Однако то, что в Токио он прожить не сможет, Кадзии, должно быть, понимал лучше, чем кто-либо другой.
Поэтому в начале сентября он наконец сказал: "Я решил вернуться в Осака". Вероятно, он планировал отдохнуть там около года, а затем вновь приехать в Токио. Но здоровье его подвело, и в Токио он больше не приехал. Те последние его сорок дней в Токио мы жили очень бедно. Такая жизнь совсем не подходила лёгочному больному. Ко всему прочему, стояла ужасная жара. Наверное, это были худшие дни в его жизни».
В журнале «Си то сирон» («Поэтические дискуссии») выходит его рассказ «Под сенью сакуры». Рассказ родился под впечатлением строчки из Бодлера «Ковёр прекрасных цветов, вскормленный гнилым мясом», а также картины Эдварда Мунка, на которой изображены мертвые животные, закопанные под деревом. В то время в Японии можно было найти альбомы с репродукцией этой картины.
В 1929 году в возрасте пятидесяти девяти лет умирает отец Кадзии. «Сегодня утром, где-то в полтретьего умер отец, совершенно неожиданно. Мать спала рядом с ним и ничего не заметила. Испытываю муки совести, не могу даже плакать. Только что приехал старший брат. Вчера вечером, накануне кончины, как будто предчувствовала, приехала сестра. Собралась вся семья. У изголовья его постели читал твоё письмо, которое получил этим утром. Извини. Я уже давно тебе не отвечал. Болезнь меня одолела. Извини ещё раз» (Из письма к Накатани от 4 января 1929).
|
|
Кадзии читает «Капитал» Маркса, все чаще говорит о социальной действительности. 20 августа пишет письмо жене Кавабата — Хидэко:
«Я слышал много историй о том, как жители маленьких городков относятся к туберкулёзу.
Один больной молодой человек повесился. Его семья продала даже верёвку, перестала платить за жильё, наделала долгов и на эти деньги устроила похороны.
В этих семьях нет ни денег, ни знаний, а если уж сразит болезнь, слягут в постель только перед самым концом — а что ещё остаётся?
Как только закончатся похороны, все возвращаются к прежним делам. Странное ощущение. Лишь подумаю об этих больных, давит в груди. Как им приходится умирать.
Кажется, уж лучше любая другая болезнь. На сердце тяжело от мыслей о том несчастье, которое несёт туберкулёз».
После возвращения в Осака Кадзии начинает писать новые рассказы, от волнения даже не может спать. В начале следующего 1930 года сообщает друзьям о работе над двумя новыми рассказами: «Эмаки во тьме» и «Беспечный больной». Для первого номера нового журнала «Си. Гэндзицу» («Поэзия. Реальность») высылает рукопись рассказа «Ласка». В одном из писем к своему другу Кондо упоминает о новом рассказе: «На днях написал рассказ о кошке по просьбе приятеля из "Си. Гэндзицу". Наполовину проказа. Некоторые говорят о чём-то сложном, при этом хвалят. Даже говорят, что лучше, чем у Пруста. Смешно. В рассказе упоминается "важный гость", писал с тебя. Будет время, прочти. Думаю, что ставлю в неловкое положение всех поэтов и критиков, пишущих действительно сложные вещи, своим рассказом о кошке. Всё очень забавно, порой, как вспомню об этом, не сдержать смеха». А вслед за выходом этого рассказа рецензию на него дает Кавабата Ясунари. «Его произведения напоминают мне нечто застывшее на самом дне голубой пучины. В его произведениях много ощущений, а эмоции темны. Это темнота таит опасность. Греясь в лучах тёплого зимнего солнца, поглаживая кошку, он вдруг понимает, что ему ничего не остаётся, как бросить её прочь. В нём таится мощная сила. Всё время кажется, что вот-вот должен произойти взрыв.
Достоинством его рассказа можно назвать пренебрежение сегодняшним днём. Короткий рассказ, в котором говорится только о кошке, именно этим меня и поразил. В ощущениях автора исключительная прохлада. Но, вопреки здравому смыслу, при чтении становится удивительно тепло. И это самое большое достоинство».
После успеха «Ласки» журнал «Си. Гэндзицу» делает заказ на следующий рассказ, которым оказывается «Эмаки во тьме».
В февральском номере за 1931 год журнала «Сакухин» («Произведение») выходит его следующий рассказ «Случка». Позитивные отклики критики ободряют Кадзии, который большую часть времени проводит в постели. В мартовском номере журнала «Сакухин» под заголовком «Рассказ месяца» была помещена рецензия Ибусэ Масудзи[17]на рассказ «Случка».
«В январском номере «Сакухин» опубликован рассказ Кадзии «Случка», о котором от разных людей я слышал положительные отклики, называющие его шедевром. Как только вышел номер, в тот же день я прочитал его. Действительно, очень хороший рассказ. Высокого уровня. Чем же так хорош этот рассказ, теоретически я объяснить не могу, надеюсь, что никто меня за это не осудит.
Автор "Преступления и наказания" не описывает характер Сонечки подробно, но при этом читатель ясно ощущает, какая бескорыстная натура у этой героини. Чем достигается этот эффект, теоретически объяснить не могу. Когда что-то трогает сердце, я предпочитаю отбросить прочь все теории. А если кто-нибудь спросит меня, не боюсь ли я ошибиться, встав на этот путь, я отвечу: «нет». Думаю, что, движимый таким же чувством, Кадзии писал рассказ «Случка». Невозможно писать подобный рассказ, не прочувствовав, о чём пишешь, всем своим существом; сев за свой стол, не услышав барабанный стук своего сердца».
Друзья Кадзии, понимая, что его дни сочтены, готовят к выпуску сборник рассказов. Кадзии отказывается включать в сборник «Цветы каштана», называя его рассказом ниже среднего уровня. 15 мая 1931 года в свет выходит сборник рассказов под названием «Лимон». Цена сборника одна иена пятьдесят сэн. Тираж — пятьсот экземпляров. Кадзии, получивший экземпляр своего сборника, так отзывается о нем в одном из писем: «Вышла моя книга. Получил её сегодня. Хотелось бы отправить её тебе как можно быстрее. Однако если не станет лучше со здоровьем, с отправкой придётся подождать, так что передам тебе в руки, как только приедешь меня навестить.
Сегодня целый день думаю о том, какой слабой получилась книга. (Выглядит она замечательно, однако содержание слабое). Как подумаю, что это всё написанное за последние шесть лет, становится невыносимо стыдно. От этой мысли не нахожу себе покоя. Подбадриваю себя: "Ну, вот теперь начну писать по-настоящему", вспоминаю о своей болезни и с тоской говорю себе «нет». Как бы то ни было, с двадцати четырех до двадцати семи лет, когда я был здоров и мог создать всё что угодно, я не потрудился побороть в себе небрежность. Я был слишком высокого мнения о себе, полагая, что я в большей или меньшей степени интеллектуал. Сейчас я совершенно разбит».
Однако критика оценила сборник куда выше, чем сам автор. Из крупного журнала «Тюо корон» («Центральные дискуссии») приходит официальное предложение напечатать его следующий рассказ. Кадзии очень взволнован тем, что принят в серьезные литературные круги. В июльском номере «Си то самбун» («Поэзия и проза») молодой критик Иноуэ Ёсио помещает статью «Новые публикации. "Лимон"».
«Я был очень удивлён, читая произведения Кадзии Мотодзиро. Мне редко приходилось встречать такую непосредственность чувств.
Реальность. Внимательное наблюдение, острый глаз. Однако произведения Мотодзиро далеки от того, что принято называть современным реализмом. В современном реализме наблюдатель и то, за чем он наблюдает, принадлежат двум разным мирам. Человек поглаживает холодными руками кожу «объекта». Человек внимательно изучает «объект», а затем достоверно «отображает» его. И когда «отображение» завершено, объект уже мёртв. Существование дистанции между «мной» и «миром» почему-то до сих пор не интересовало современную философию. Однако в мироощущении Кадзии нет особой разницы между газетными страницами, которые несёт ветер, и мной, наблюдающим за этим. Наблюдение за объектом — это нечто иное, это жизнь внутри объекта. Интеллигенция, полагаясь на современное знание, не видит связи с окружающим миром. Ничего, кроме завоевания объективного мира.
Однако Кадзии, вероятно, не знаком этот кризис современного знания. Он живёт, общаясь с миром так, как это делали наши предки. И в этом смысле его мир — абсолютно здоров. Его печаль — это печаль первых людей».
Несмотря на ухудшение здоровья, Кадзии завершает «Беспечного больного». 9 декабря 1931 года в два часа ночи он заканчивает переписывать чистовой вариант. Младший брат на мотоцикле отвозит рукопись на центральную почту Осака, отправляет авиапочтой в Токио.
«Как-то раз я приехал по приглашению Кадзии, он вытащил на улицу скамейку и напряженно наблюдал за пауками, которых принесли дети его брата, затем, как они плетут паутину, враждуют между собой. Он сказал, что от скуки любит заниматься такими наблюдениями. Другой раз я застал его за внимательным чтением нот. Спросил, что это. Оказалось, Шуберт. Мне тогда показалось, что я нечаянно коснулся секрета его творчества. В нём удивительным образом сочеталась холодная наблюдательность учёного и тонкая восприимчивость поэта. Однако, когда мы встретились с ним весной прошлого года, он рассказал мне, что, прочитав "Дон Кихота", он понял, как неудовлетворён своими недавними художественными взглядами. Читая "Беспечного больного", я вспомнил это откровение Мотодзиро. Думаю, в этом произведении он осознал что-то новое для себя…» (Из воспоминаний друга Кадзии — Цудзино Хисанори).
«Беспечный больной» становится последним рассказом, написанным Кадзии. После его публикации Кадзии говорит, что хочет написать продолжение, но этого плана осуществить не успевает. С начала 1932 года он даже не может держать в руке карандаш, все письма под диктовку пишет его мать. А 22 марта один из «малых» писателей эпохи Тайсё Кадзии Мотодзиро умирает, оставив после себя сборник рассказов, ряд статей и множество писем и дневников.
И каждое новое поколение в обязательной школьной программе по родной литературе непременно прочитает его дебютный рассказ и запомнит его имя, как писателя, написавшего «Лимон».
Екатерина Рябова
ЛИМОН
Сгусток дурных предчувствий беспрестанно давил на сердце. И не поймешь, то ли раздражение, то ли отвращение. Словно похмелье после загула. Если пить каждый день, непременно наступит момент, похожий на похмелье. И вот он наступил. Мне было скверно. И причина крылась не в катаре дыхательных путей, и не в расшатавшихся нервах, и даже не долгах, горячо дышавших мне в затылок. Причина была в самом сгустке дурных предчувствий. Какой бы красивой ни была музыка, прежде радовавшая мой слух, какой бы красивой ни была строфа стихотворения, я больше не мог их терпеть. Я ходил в гости только для того, чтобы послушать патефон, но после первых же двух-трех тактов мне неожиданно хотелось убежать. Что-то гнало меня прочь, и я отправлялся слоняться по улицам.
Помню, в ту пору меня почему-то притягивали своей красотой вещи невзрачные. Возьмем хотя бы заброшенный переулок, он был мне ближе холодных больших проспектов, мне нравилось, что там сушится грязное белье, валяется старый хлам и убогие комнатушки таращатся со всех сторон. Вскоре, истерзанный дождем и ветрами, переулок вновь обратится в прах: глинобитные заборы разрушаются, дома покосились, и лишь растения были наполнены жизненной силой. В назначенный срок расцветали удивительные подсолнухи, раскрывались канны.
Бродя по таким местам, я иногда пытаюсь представить, что это вовсе не Киото, а Сэндай или Нагасаки за много сотен ри[18]отсюда, я воображаю, что сейчас попал именно в такой город. Если бы я только мог, бежал бы из Киото туда, где нет ни одного знакомого. Прежде всего, покой. Комната в пустой гостинице. Чистая постель. Ароматная сетка от москитов и накрахмаленное юката.[19]Я хотел бы проваляться в постели, ни о чем не думая, хоть целый месяц. Если бы только этот город мог возникнуть здесь. Когда иллюзия начинает постепенно обретать форму, я раскрашиваю ее красками фантазии. Это похоже на фотографию с наложением двух кадров: мои иллюзии и заброшенный переулок. Я наслаждался тем, что в этом можно забыться, уйти от реальности.
Я полюбил фейерверки. Причем запуск фейерверка не имел для меня ценности. Мне нравились пучки фейерверков, разрисованные красными, фиолетовыми, желтыми, синими узорами: «падающие звезды из храма Накаяма», «состязания цветов», «сухой мискант».[20]Палочки так называемых «мышиных» фейерверков, плотно уложенные кружками в коробку одна к другой. Подобные вещи странным образом трогали мое сердце.
Мне стала нравиться игра о-хадзики,[21]в которой нужно было сбивать морских рыбок и цветы камешками из цветного стекла, мне нравился цветной бисер. Лизнуть его для меня было несказанным наслаждением. Есть ли что-либо прохладнее на вкус, чем бисер? Родители в детстве часто ругали меня за то, что я засовывал его в рот, однако, может быть, оттого, что сладкие детские воспоминания разрослись и ожили в моем опустошенном сердце, я почувствовал, что в том вкусе была едва уловимая, свежая поэтическая красота.
Как вы, вероятно, догадываетесь, у меня совсем не было денег. Мне были необходимы «роскошные вещи», рассматривая которые, я мог хоть немного отвлечься в те моменты, когда мое сердце захватывали переживания. «Роскошные вещи» ценой в один-два сэна.[22]Красивые вещи. Они возрождали ощущения в бесчувственных пальцах. Они почему-то успокаивали меня.
Прежде, когда моя жизнь еще не была так разрушена, одним из моих любимых мест был магазин Марудзэн.[23]Красные и желтые флаконы одеколонов и духов. Янтарные и яшмовые бутылочки с тонкой филигранью и летящим узором в изысканном стиле рококо. Курительные трубки, ножи, мыло, табак. Я мог часами рассматривать все это. И, наконец, шиковал, покупая карандаш самого лучшего качества. Однако последнее время Марудзэн стал для меня гнетущим местом. Книги, студенты, конторские стойки казались мне призраками назойливых кредиторов.
В то время я жил, непрестанно переезжая с места на место, от одного приятеля к другому. Однажды утром, когда мой друг ушел в школу, я остался в полном одиночестве с ощущением пустоты. И опять должен был бежать куда-нибудь прочь. Что-то гнало меня. Я шел от одной улицы к другой, бродил по переулкам, о которых уже прежде рассказывал, останавливался возле кондитерских лавок, рассматривал сушеные креветки, треску, пенки бобового молока в бакалейных магазинчиках, наконец спустился по улице Тэрамати в сторону улицы Нидзё и остановился у овощной лавки. Она заслуживает того, чтобы рассказать о ней отдельно. Из всех известных мне лавок эта нравилась мне больше всего. Лавка не была какой-то особенно роскошной, но ее неповторимая красота сразу бросалась в глаза. Овощи были разложены на наклонных лотках. Мне казалось, что эти потертые от времени доски когда-то были покрыты черным лаком. Поток прекрасной мелодии, несущейся аллегро, бросает тебе в лицо вызов, как зловещая голова Горгоны, чей взгляд превращает человека в камень. Разложенные на прилавке овощи были подобны музыке, которая застыла, приобретя цвет и форму. Чем дальше я проходил вглубь магазина, тем выше становились горы зелени. Даже зеленые хвостики морковки были поразительно красивы. А рядом лежали то ли моченые бобы, то ли стрелолист.
Особенно красива лавка была вечером. Улица Тэрамати шумна и многолюдна, но чувствуешь себя здесь уютнее, чем в Токио или Осака. Свет витрин потоком выплескивается на мостовые. Лишь вокруг этой лавки было темно, непонятно почему. Одной стороной дом выходил на неосвещенную улицу Нидзё, и понятно, почему там было темно. Но почему стояли без света соседние с этой лавкой дома, находившиеся на улице Тэрамати, было не ясно. Думаю, не будь она такой темной, я не был бы так уж заинтригован. К тому же навес лавки был так похож на козырек, что хотелось сказать: «Э, да этот дом в фуражке!» На козырьке тоже была кромешная тьма. Вокруг было темным-темно, поэтому великолепие хлынувшего из лавки, как проливной дождь, света многочисленных электрических ламп, было неоспоримо, и лампы освещали чудесную картину, как им вздумается. Мало что привлекало меня на улице Тэрамати так, как эта овощная лавка, которой я любовался то с улицы, где яркий электрический свет длинным, тонким буравчиком сверлил глаза, то сквозь окошко из цветного стекла на втором этаже кафе при кондитерской неподалеку.
В тот день я впервые сделал покупку в этой лавке. Там продавались удивительные лимоны. Лимон — самый обычный фрукт. Да и сама лавка, тоже была самой обычной, привлекая внимание не больше, чем любая другая. Но лимоны мне понравились: и их чистый цвет, словно бы выдавленный из тюбика лимонно-желтой краски, и их форма, напоминающая плотно намотанное по всей длине веретено. Я решился купить один. Как и куда я шел после этого? Я долго бродил по улице, и сгусток дурных предчувствий, сдавливавший мое сердце, в тот самый момент, когда я взял в руку лимон, стал понемногу рассасываться. Я почувствовал себя очень счастливым. Меланхолия, неотступно преследовавшая меня, исчезла благодаря одному этому лимону, а может, оттого, что то, в чем я сомневался, парадоксальным образом оказалось истинным. Как все-таки непостижимо человеческое сердце!
Прохлада лимона была хороша, нет слов. Обострение катара легких привело к тому, что у меня все время был жар. Чтобы проверить это, я пожимал руку то одному, то другому приятелю, но моя ладонь была всегда горячее, чем у них. Может быть, из-за этого жара прохлада лимона, просочившаяся внутрь меня сквозь сжимавшую его ладонь, была так приятна.
Я то и дело подносил его к носу, пытаясь уловить запах. Я представил себе Калифорнию, где вырос этот лимон. В памяти всплыл обрывок фразы «ударить в нос» из «Речей продавца мандаринов», которые я проходил на занятиях по камбуну.[24]И когда я, не дышавший прежде полной грудью, втянул в себя ароматный воздух, к лицу и телу прилила теплая кровь, и мне почему-то показалось, что я здоров…
Я с удивлением понял, что мне приятны эти простые чувства: ощущение прохлады, осязание, обоняние, зрение, потому что именно их я ищу уже так давно. Вот что я пережил тогда.
Я был слегка возбужден, испытывая что-то вроде гордости, я шел, и в моем воображении рисовался образ поэта, который облачился в прекрасные одежды и размашисто шагает по улице. А что, если положить лимон на грязное полотенце, приложить его к пальто, измерить отражение цвета, а потом вновь и вновь говорить себе: «Вот так тяжесть!» Именно это ощущение тяжести я постоянно и настойчиво искал, несомненно, оно являлось мерой всего доброго и прекрасного, выраженной в единицах веса. Вот такие глупые мысли рождались в моем повеселевшем сердце. Самое главное, что я был счастлив.
Как и куда я шел, не знаю. Наконец я остановился у магазина Марудзэн. Обычно я обходил его стороной, но теперь мне показалось, что я запросто могу зайти. «Сегодня загляну, пожалуй», — решил я и вошел внутрь.
Однако, непонятно почему, радость, переполнявшая меня, стала постепенно уходить. Ни флаконы духов, ни курительные трубки не прельщали меня. Уныние стало наполнять душу, и я подумал, что сказывается усталость от прогулки. Я подошел к полке с книгами по искусству и подумал: «Чтобы вытащить тяжелый альбом, потребуется больше сил, чем обычно!» Я стал вынимать книги одну за другой, открывал, но желания добросовестно перелистывать страницу за страницей не появлялось. И все же я, как завороженный, доставал следующий том. Та же история. Однако я не мог успокоиться, пока не пролистывал хотя бы несколько страниц. Когда становилось совсем невыносимо, я откладывал книгу в сторону. Я даже не мог вернуть альбом на прежнее место. Я пытался много раз. Но в конце концов, отчаявшись, я стал просто складывать их в стопку рядом с собой, и не пролистал даже тяжелый оранжевый альбом Энгра,[25]которого так любил последнее время. Что за наваждение! Руки отяжелели. Я совсем пал духом и смотрел на кучу наваленных книг, которые только что вытащил.
Что же случилось с этими альбомами, которые так притягивали меня прежде? Пробежав глазами страницу-другую, я поднимал голову, оглядывался вокруг, и тогда мне даже нравилось странное чувство возникавшего несоответствия… «Ах, да». В этот момент я вспомнил про лимон в моем рукаве. Я решил, свалив в кучу книжки в красочных обложках, хотя бы раз испытать этот лимон. «Вот именно».
Ко мне вернулось прежнее легкое возбуждение. Я как попало складывал стопку книг, затем быстро разбрасывал их, потом быстро складывал вновь. Доставал новые, чтобы добавить, и опять убирал. Странный, фантастический замок становился то красным, то синим.
Наконец готово. Сдерживая выпрыгивающее сердце, я с трепетом положил лимон на самый верх крепостной стены. Это была прекрасная работа.
Когда я окинул свое произведение взглядом, то увидел, что похожий на веретено плод лимона медленно впитал в себя сочетание всех этих ярких цветов и застыл. Мне казалось, что пыльный воздух Марудзэн сгустился вокруг лимона. Несколько мгновений я смотрел на него.
И вдруг у меня возникла еще одна идея. Удивительный замысел потряс меня: оставлю все как есть и с невозмутимым видом выйду на улицу. Я почувствовал странное возбуждение. «На улицу. Да, именно так, выйду на улицу», — и поспешно вышел из магазина.
Когда я оказался снаружи, мое возбуждение рассмешило меня. Я — странный злодей, установивший страшную бомбу, сверкающую золотом на полке в Марудзэн. Я и теперь думаю, как было бы здорово устроить гигантский взрыв именно там, на полках с альбомами по искусству.
Я все думал и думал об этом: «Если бы так произошло, то весь этот унылый Марудзэн разлетелся бы вдребезги».
А потом я пошел вниз по дороге, по району Кёгоку, где афиши кинематографа чудесно расцветили улицы.
В ГОРОДЕ У ЗАМКА
После полудня
Вид сверху особенно хорош, — сказал он, закашлявшись. В одной руке он держал зонтик, в другой — веер и полотенце. На лысой, как колено, голове соломенная шляпа с твердыми полями надета плотно, словно пробка на бутылку.
Старик весело бросил эту фразу через плечо и прошёл мимо Такаси. Сказав это, он даже не обернулся на Такаси. Вглядываясь вдаль, тот дошел до каменной ограды и с видимым облегчением опустился на скамейку.
На окраине города на протяжении примерно двух ри простирается зелёная равнина. А за ней — густая синева залива Исэ. Расплывчатые кучевые облака бледной каймой покоятся на горизонте.
— Что правда, то правда.
Исчезающий звук этого запоздалого ответа спустя несколько минут всё ещё звучит в ушах, все еще вертится на языке. Доброжелательность по отношению к этому старику, который, казалось, не знал никаких забот, отразилась на лице Такаси, и он вновь погрузился в созерцание безмятежной картины. Дул лёгкий ветер, время перевалило за полдень.
После смерти младшей сестры, милой, совсем ещё маленькой девочки, ему хотелось прийти в себя, подумать, и не прошло и тридцати пяти дней с её кончины,[26]как он уехал из дома к старшей сестре.
Он размышлял о чём-то своём и вдруг услышал плач ребёнка. Словно голос покойной сестры.
«Кто же так мог? В жару довести ребёнка до слёз» — подумал он.
Только теперь, в этих необычных местах, он куда как яснее, чем в момент смерти и кремации, понял, что потерял её навсегда.
Пережитое до и после ее смерти, о чем он написал в письме другу: «Рой мошкары, собравшись вокруг маленького мёртвого насекомого, стенает и плачет», — стало покрываться тонкой вуалью только после того, как он приехал в этот край. По мере того, как в мыслях воцарялся покой, а новая обстановка становилась привычной, неведомая ранее умиротворенность овладевала им. Он всегда жил в большом городе, а в последнее время не было ни секунды передышки, поэтому этот покой вызывал чувство благоговения. Выходя на прогулку, он изо всех сил старался беречь силы. Только не наступить на колючку. Только не стереть пальцы. От подобных пустяков зависело, сложится ли день удачно. Всё это походило на суеверие. Тем временем засушливое лето сменил первый дождливый день, а за ним еще один, и всякий раз, как дождь прекращался, всей кожей он ощущал приближение осени.
Покой в душе и едва заметные признаки осени не могли удержать его в комнате в компании книг и собственных мыслей. Ему хотелось видеть перед глазами травы, насекомых, облака, окрестные пейзажи, благодаря чему оживало то, что было спрятано на сердце. Такаси казалось, что лишь в этом есть смысл.
«Неподалеку от нашего дома руины замка — мне кажется, это место как нельзя лучше подходит для прогулок Такаси», — написала старшая сестра в письме к матери. На следующий вечер после его приезда вместе с сестрой, её мужем и дочкой, они вчетвером забрались на руины замка. Чтобы уничтожить стаи цикад, появившихся во время засухи, на рисовых полях жгли костры. Это должно было продлиться не больше двух-трех дней, поэтому они и поспешили сюда, чтобы полюбоваться необычным зрелищем. Равнина от края до края была морем огней. Вдалеке они мерцали словно звёзды. Горное ущелье было залито потоками света; местами казалось, что там берёт начало бурная река. На глаза Такаси навернулись слёзы при виде этой невероятной картины. В тот безветренный вечер на развалины замка пришло множество горожан в поисках прохлады и красочных зрелищ. В темноте блестели озорные глаза густо набелённых местных девушек.
Небо сейчас такое ясное, что даже навевает печаль. А под ним череда крытых черепицей домов.
Белое, как мел, здание начальной школы. Банк, напоминающий амбар. Крыша храма. Отовсюду из просветов между домов вылезает зелень, словно бумажная стружка, уложенная между европейскими пирожными в коробочке. Листва басё[27]свисает над задним двориком одного дома. Виднеется пышная зелень кипариса. Кроны сосен подстрижены и напоминают слои ваты. Потемневшие листья на нижних ветвях и молодая листва передают приятные глазу оттенки зелёного цвета.
Вдалеке красное здание почты.
Виднеется крыша, на которой белой краской написано «Детские коляски» и ещё что-то.
Между черепичных крыш на маленькие доски натянута ткань, отливающая красным светом в лучах солнца.