Иногда он вытаскивал болевший орган и разглядывал его. Словно грустное живое существо, которое жаловалось ему.
Временами Такаси вспоминал ту злополучную ночь.
Он сидел один в комнате, выходящей на улицу, откуда доносились голоса подвыпивших гуляк, окликавших проституток, и проституток, зазывающих клиентов. Звуки сямисэна[64]и барабана доносились совсем близко, эхом отзываясь в его сердце.
«Здесь именно такой воздух», — подумал Такаси и напряг слух. Звуки шагов. А в промежутках между ними стук гэта. — Казалось, что все звуки существуют для чего-либо. Голоса продавцов мороженого, голоса, распевающие песни, все, что угодно.
Стук гэта служанки, идущей по улице Сидзё, однако же, звучал совсем по-другому.
Сидя в этой комнате, Такаси почувствовал, что он, несколько минут назад шагавший по улице Сидзё, — и он, теперь свободно размышляющий на разные темы — один и тот же человек.
— Ну, наконец-то пришла.
Служанка поднялась наверх, в комнате стоял запах угля для растопки. Он ничего не сказал, а после того, как служанка ушла, думал, сможет ли все разом перемениться.
Женщина все не приходила. Такаси стало грустно, ему пришло в голову, что было бы не плохо забраться на смотровую площадку на крыше дома, уже знакомого ему как свои пять пальцев.
Когда Такаси стал забираться по рассохшейся лестнице наверх, он увидел открытые ставни маленькой комнатки. На полу был расстелен футон, и на него с неприязнью смотрели чьи-то глаза. Такаси сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал забираться наверх, почувствовав ободряющее спокойствие этого места.
Поднявшись на смотровую площадку, он огляделся. Темная черепица покрывала все соседние дома. Между черепицей домов кое-где проглядывали освещенные комнаты, окна которых были задернуты бамбуковыми шторами. Высокое здание ресторана выглядывало с совершенно неожиданной стороны. «Вот какая улица Сидзё», — подумал Такаси. Красные ворота святилища Ясака. Рощица, слабо светящаяся отраженным светом уличных фонарей.
|
|
Вот и все, что было видно между черепичных крыш. Ночной туман сделал границы между светом и темнотой почти незаметными. Парк Маруяма, а рядом холм Хигасияма. Млечный путь начинался где-то там.
Такаси почувствовал, что освободился.
— Решено, буду всегда сюда подниматься, — подумал он.
Закричала кваква и пролетела мимо. Угольно-черный кот бродил по крыше. Под ногами Такаси увидел горшок с увядшей осенней травой.
Женщина сказала, что она родом из Хаката.[65]В ее киотоском диалекте чувствовался какой-то странный выговор. Такаси сказал женщине, что она хороша собой. С этого момента у нее развязался язык. Она только недавно сюда приехала, за прошлый месяц уже продала несколько тысяч цветов, а в этом веселом квартале числится четвертой. Порядок устанавливает бюро по найму гейш, и до определенного номера даже выплачивает им деньги. Она опрятно выглядела потому, что о ней заботилась там «мамочка».
— Ведь приходится все силы прикладывать. Недавно простуду подхватила, аж трясло, хозяйка сказала, отдохни, а я нет, работаю всё.
— Лекарства хоть принимаешь?
— Прописали, но так ведь один порошок целых пять сэн стоит… Сколько ни принимай, всё равно не вылечишься.
Пока Такаси слушал ее болтовню, в памяти всплыл рассказ знакомого S. про одну женщину.
|
|
Она была настолько некрасива, что как бы пьян ни был клиент, вызвать ее было стыдно, — рассказывал S.
А ночное платье на ней было настолько грязным, что даже рассказывать об этом невозможно.
Впервые S. оказался с ней совершенно случайно и, по всей вероятности, пережил нечто необычное. Когда он сильно напивался, сколько бы ни пытался сдержаться, никак не мог, ему была нужна только она. Когда на душе такой хаос, никакая другая не могла его удовлетворить. И так каждый раз.
Когда Такаси услышал его рассказ, подумал, что, вероятно, и у самой женщины были какие-то болезненные наклонности, в конце концов, в веселых кварталах идет борьба за выживание, поэтому некрасивым проституткам приходится выдумывать что-то особенное. И от этой мысли на душе стало мрачно.
S. говорил, что та женщина была молчалива, словно немая. И добавил, что разговаривать ему с ней не хотелось. Интересно, подумал Такаси, а сколько вот таких немых клиентов у нее было.
Сравнивая мысленно некрасивую женщину с той что была рядом, он отдался женской болтовне.
— Какой вы спокойный, — сказала женщина.
Ее кожа была горячей. Чего бы он ни касался, чувствовал лишь одно: «Горячо».
— Все, мне пора уходить, — сказала женщина и стала собираться. — Вы тоже уходите?
— Да.
Такаси лежал, наблюдая, как женщина, повернувшись к нему, надевает кимоно. Он смотрел на нее и думал: «Да. Я попробовал проверить это на себе, и вот что почувствовал. У тебя есть представление о том, какова женщина. И вот ты приходишь в такое место, покупаешь ее. Она входит в комнату. И до этого момента она все еще та самая женщина. Она снимает кимоно. И даже до этого момента она все еще та самая женщина. Ну а дальше, где эта женщина, которую ты все время представлял? "Вот же, это женские руки", — говорю я себе. Но это только руки, и не более того. А теперь, когда она стала собираться, чтобы уйти, вновь появилась женщина ».
|
|
— Не знаете, еще ходят электрички?
— Не знаю.
Про себя Такаси подумал, что было бы хорошо, если б электричек больше не было. Хозяйка снизу, вероятно, прокричит:
— Если не хотите уходить, то можете спать до утра. Мне все равно.
Но лучше было бы, чтобы хозяйка сказала:
— Если никого не вызовете, то идите домой.
— Вы не поедете со мной? — спросила она.
Женщина закончила туалет, но в ее движениях по-прежнему была вялость.
«Пожалуй, нет», — подумал он и снял пропитанное потом юката.
Женщина ушла, а он приказал служанке: «Пива».
Рядом с водосточной трубой чирикал воробей. Такаси еще не совсем проснулся. Он представил в полусне бесцветную картину за окном в утренней мгле, когда только начинает светать. Подняв голову, он увидел, что слабый свет уличного фонаря в утреннем воздухе освещает лицо спящей женщины.
Он проснулся, когда голоса продавцов цветов зазвучали на улице. Какие чистые голоса, — подумал он. Он представил цвет утреннего солнца, пролившегося на листья клейеры и цветы.
Наконец, двери домов стали громко хлопать, на дороге зашумели дети, идущие в школу. Женщина все так же крепко спала.
— Я вернусь домой и приму ванну, — сказала женщина, зевая, а затем положила на ладонь сплетенный валик волос для накладки на причёску и со словами «Позвольте удалиться» вышла из комнаты. Такаси тут же заснул.
С моста в квартале Марута Такаси спустился вниз на речной берег Камо. Дома, стоявшие на берегу, отбрасывали полуденные тени.
На берегу был навален щебень, который использовался для строительных работ по укреплению берега. Под осенним солнцем разносился резкий запах. Рядом с мостом Арагами крутилась бетономешалка. Там же блестела измерительная рулетка.
Речная вода под мостом Арагами падала вниз, словно бамбуковая штора. Далеко на отмели, которая летом была покрыта густой травой, блестела и шумела вода. Летали трясогузки.
Солнце жарило спину, но стоило только попасть в тень, как Такаси ежился от осенней прохлады. Такаси присел.
— Проходят люди, проходят машины, — подумал он.
— На улице мне тяжело, — подумал Такаси.
На другом берегу реки ехали машины и шли пешеходы. Вдоль реки расположился муниципальный рынок. Лавчонка, в которой сгрудились бочки со смолой. На пустыре работали люди, — наверное, строили дом.
С верховья реки временами задувал ветер. К его ногам с шелестом принесло измятую газету. Он прижал ее камешками, некоторое время она сопротивлялась ветру, а затем перевернулась, и ее понесло дальше.
Два ребенка с собакой шли по направлению к верховью реки. Собака вернулась, понюхала, посмотрела на газету, а затем бросилась вдогонку за детьми.
На этом берегу росла дзельква с пышной листвой. Высокая верхушка дерева, сражающаяся с ветром, чем-то тронула сердце Такаси. Он несколько мгновений смотрел на дерево, а затем почувствовал, что его сердце зацепилось за верхушку дерева и высоко над землей качается вместе с маленькими листиками, гнется, вместе с зеленой верхушкой.
«Вот, именно такое чувство», — подумал Такаси. «Просто смотреть, это уже что-то. Часть твоей души, а, может, и вся душа целиком перемещается туда›.
Такаси часто думал об этом. Когда ночами он сидит у окна и смотрит на что-то, расположенное вдалеке, он сам становится этим предметом. Это удивительное состояние души. Тогда уходит искушение, болезненная меланхолия и горечь жизни. То же самое он испытывал при виде верхушки высокой дзельквы.
— На улице мне тяжело.
На севере, в роще Камо видны красные ворота. Казалось, что над ними громоздятся далекие горы. На фоне горы Хиэй торчали трубы текстильной фабрики, из которых валил дым. Здание из красного кирпича. Почтовые ящики. По мосту Арагами ехали велосипеды, передвигались зонтики от солнца и телеги. Тень накрыла берег, зазвучала труба продавца-лоточника.
Как-то раз Такаси бродил по улице до глубокой ночи.
На улице Сидзё уже почти не было людей, изредка попадались подвыпившие прохожие. Ночной туман опустился на асфальт. Заведения по обе стороны улицы выставили на тротуар мусорные баки, прикрепив их цепочками. То тут, то там на земле была блевотина, а мусорные баки валялись на боку. Такаси вспомнил, каким он бывает, когда напивается. Сейчас он шел спокойно.
Повернув в район Синкёгоку, он увидел удивительное оживление многолюдного квартала, несмотря на поздний час: застучали гэта, из дверей вышла женщина с жестяным тазом в руках, вероятно, направлялась в баню, мальчишка-продавец предлагал купить роликовые коньки, мужчина вез тележку — лоток с лапшой, молодые ребята прямо посреди улицы перетягивали шест. Спрятавшиеся в давке и сутолоке днем, эти люди наконец-то проявляли свою сущность.
Такаси миновал Синкёгоку, на соседних улицах уже воцарилась ночь. Звук собственных гэта, на который не обращаешь никакого внимания днем, теперь кажется особенно звонким. Тишина вокруг рождает чувство, что ты идешь по городу не просто так, а с каким-то странным замыслом.
На пояс Такаси повесил маленький корейский колокольчик, и вместе с ним брел в ночи. Этот колокольчик купил его приятель на корейском стенде в парке Окадзаки, когда там проходила выставка-продажа. Выпуклый орнамент синей и красной эмали на серебряном фоне. Колокольчик издавал красивый тихий звук. В толпе его было не слышно, а на ночной дороге он начинал вновь звенеть. Такаси казалось, что это символ его души.
Он шёл, а город постепенно раскрывался перед ним, как и пейзаж, открывавшийся ему из окна.
Дорога, на которую он не ступал ни разу в жизни. Она родила в нем чувство близости. — Это уже не та дорога, по которой он проходил несколько раз. Когда же он свернул на нее? Такаси казалось, что он идет здесь уже целую вечность.
Тут корейский колокольчик зазвенел и заставил сердце Такаси затрепетать. В какой-то момент Такаси утерял свое бренное тело на дороге, и лишь звук колокольчика продолжал свой путь по городу. А затем что-то вокруг забурлило и ворвалось в его тело, словно прозрачный горный поток. Он разлился по всему телу и очистил зараженную болезнью кровь.
«Я постепенно выздоравливаю».
«Динь, динь, динь». Его крохотная надежда дрожала на свежем ночном воздухе.
Картина, открывавшаяся из его окна, была такой же, как всегда. Все ночи казались Такаси похожими одна на другую.
Однако однажды ночью Такаси увидел на дереве в темноте точку белесого света. Он подумал, что это не иначе как насекомое. И на следующую ночь, и еще через одну он опять видел этот свет.
Он отходил от окна, ложился в постель, но чувствовал, что во тьме его комнаты есть фосфоресцирующая точка.
«Мое больное существо. Я в темноте наконец-то исчезну. Однако тебе придется не спать, бодрствуя всю ночь в одиночестве. Словно то насекомое на улице, … которое горит фосфоресцирующим светом…».
ВОЗНЕСЕНИЕ К
В своём письме Вы написали, что смерть К. была несчастным случаем или самоубийством. Будь это самоубийством, какая тому могла быть причина? Вы терялись в догадках: а не умер ли он, отчаявшись от неизлечимой болезни? И поэтому Вы решили написать мне, совершенно чужому человеку, который случайно познакомился с К. на курортном побережье N. всего около месяца назад. Однако именно из Вашего письма я впервые узнал о том, что К. утонул. И очень тому удивился. В то же время я подумал: «Наконец-то К. оказался на луне». О том, почему такая странная мысль пришла мне в голову, я и собираюсь рассказать Вам. Думаю, что в этой истории обнаружится ключ, который поможет разрешить загадку смерти К.
Когда же это было? После моего приезда в N. наступило первое полнолуние. Из-за болезни я тогда плохо спал. Той ночью я встал с постели, стояла полная луна, я вышел из гостиницы и направился в сторону песчаного пляжа, ступая по теням сосен, разбросанным на земле. На побережье не было ни души, лишь чёткие тени рыбачьих лодок и лебедок для сматывания сетей на белом песке. Яростные волны отлива разбивались в лучах лунного света и с шумом катились по берегу. Закурив сигарету, я присел на корму лодки и посмотрел на море. Уже была глубокая ночь.
Спустя несколько минут я вновь окинул взглядом песчаный пляж и обнаружил, что кроме меня здесь есть ещё один человек. Это и был К. Конечно, я ещё не знал, что его зовут К. Именно в эту ночь мы и познакомились.
Время от времени я поглядывал в его сторону. У меня стало создаваться странное впечатление. Этот человек — К. — в каких-то тридцати, сорока шагах от меня, не смотрел на море, а, повернувшись ко мне спиной, делал несколько шагов вперёд, возвращался, останавливался, а затем повторял всё сначала. Наклонившись вперед, он внимательно разглядывал песок перед собой. Я подумал, может быть, он уронил что-нибудь. Однако он ни разу не присел, и не попробовал разворошить песок ногой. Полная луна светила довольно ярко, и спичек он тоже не зажигал.
Я продолжал смотреть на море, но иногда оглядывался на него. Странное ощущение всё больше усиливалось. А так как он, повернувшись ко мне спиной, ни разу не посмотрел на меня, я стал неотрывно наблюдать за ним. По телу пробежала дрожь. Я чувствовал, что-то приковывает меня к этому человеку. Повернувшись к морю, я стал насвистывать. Сначала я сделал это непроизвольно, а потом решил, что свистом смогу привлечь его внимание. Я насвистывал «У моря» Шуберта. Вы, вероятно, знаете эту мелодию. Музыка написана на слова Гейне, это одна из моих любимых песен. Затем вновь Гейне, «Der Doppelganger». Кажется, это переводится как «Двойник». Эту песню я тоже очень люблю. Насвистывая, я успокоился. Несомненно, он что-то уронил, — подумал я. Что ещё можно было подумать, наблюдая за странным поведением этого человека? И, наконец, я понял. Если он не курит, значит, у него нет спичек. А у меня есть спички. Вдруг он уронил что-нибудь очень важное. Спички у меня в руке. Я направился к нему. Мой свист на него не подействовал. Он по-прежнему продолжал ходить взад — вперёд. Он, казалось, даже не обращал внимания на звук моих шагов. И тут я подскочил от удивления. Этот человек наступал на свою тень. Если он что-то потерял, то должен был бы повернуться спиной к тени, а не наоборот.
Моя фигура при свете луны, чуть отклонившейся от зенита, бросала на песок тень сантиметров в тридцать. Я, вероятно, о чём-то думал в тот момент, но продолжал идти к этому человеку. Остановившись метрах в четырёх-пяти от него, я решительно и громко спросил:
— Вы что-то уронили? — показывая спички, намереваясь в следующий момент сказать:
— Если Вы что уронили, у меня есть спички.
Даже понимая, что он ничего не ронял, других слов, чтобы заговорить с этим человеком я не нашел.
Услышав мой вопрос, он обернулся. Почему-то на ум пришло слово «оборотень». В тот момент я был ужасно испуган.
Лунный свет скользнул по его длинному носу. Я посмотрел в его глубокие глаза. На его лице постепенно появилось выражение неловкости.
— Нет, ничего.
Голос был очень звонкий. А затем лёгкая улыбка чуть тронула его губы.
Разговор между мной и К. стал началом этой странной истории. И наша дружба началась именно с этой ночи.
Через некоторое время мы вернулись к лодке, на которой я сидел прежде.
— Скажите, а что вы делали? — спросил я.
К. неуверенно начал свой рассказ, и сначала казалось что он колеблется.
К. сказал, что наблюдал за своей тенью. И добавил, что это затягивает, словно опиум.
Вам это, вероятно, покажется нелепым, точно так же, как и мне тогда.
Повернувшись спиной к морю, освещенному светлячками, К. неспешно вёл свой странный рассказ.
— Нет ничего удивительнее теней, — сказал он. — Если вы присмотритесь повнимательнее к ним, то согласитесь со мной. Когда долго и напряжённо смотришь на тень, она постепенно начинает оживать. Но это не кто иной, как ты сам. Искусственный свет, как от электрической лампы, совсем не годится. Лучше всего лунный свет. Я не знаю, почему, понял на собственном опыте, хотя, возможно, так лишь в моём случае. К тому же все это исключительно субъективно, и какое тому объяснение — сказать трудно. Не знаю, можно ли вообще понять подобное разумом, — добавил К.
Более всего К. полагался на свои чувства, происхождение которых было окутано тайной, не поддающейся объяснению.
— Между тем, — продолжал он, — наблюдая за собственной тенью лунной ночью, я заметил, как она оживает. Лунный свет падает параллельными лучами, поэтому тень на песке повторяет форму твоего собственного тела. И здесь все ясно. Даже лучше, когда тень короче. Сантиметров в сорок — пятьдесят. Нужно остановиться, чтобы возникло духовное единство с этой тенью, а затем постепенно привести ее в движение. Поэтому я делал несколько шагов вперёд, возвращался, останавливался. Терпеливо, словно продавец фасоли, который выбирает фасоль на подносе с шелухой, попробуйте раскачать тень. А затем пристально посмотрите на неё, и вы увидите, как в ней постепенно начинает возникать ваш собственный образ. И здесь мы переходим от «признаков» к «видимости», — сказал К.
— Только что вы насвистывали «Двойника» Шуберта, не так ли?
— Да, именно так, — всё-таки он слышал, подумал я.
— Тень и «Двойник». Лунной ночью только эти две вещи способны захватить меня. Мне даже кажется, что они не принадлежат нашему миру. Когда приходишь к такой мысли, начинаешь думать, что реальный мир совершенно не подходит тебе. Может поэтому днём меня охватывает усталость, как будто я курильщик опиума, — сказал К.
Возникает твой собственный образ. Удивительно, что это ещё не всё. По мере того как твой образ становится реальным, тень начинает обладать твоей личностью, осознание своей материальности исчезает, и в какой-то момент улетаешь на луну. Это ощущение не объяснить, наверное, можно назвать это полетом души. Поднимаясь в лучах лунного света, она возносится в небеса.
Когда К. говорил об этом, он напряженно и пристально смотрел мне прямо в глаза. А потом, словно бы что-то придумал, улыбнулся и успокоился.
— Помните, Сирано де Бержерак рассказывал о множестве способов добраться до луны? И это один из них. Как в стихотворении Жюля Лефорга:[66]
Как грустно,
Уж не один Икар, взлетевший высоко,
Разбился.
— Я тоже сколько ни пытался, всякий раз падал, — сказал К. и рассмеялся.
После той первой странной встречи мы каждую ночь стали совершать прогулки. Однако по мере того как луна старела, К. всё реже и реже приходил на море поздно ночью.
Однажды утром я стоял на берегу, наблюдая за восходом солнца. В то утро К. тоже поднялся рано и пришёл туда. Мы смотрели на лодку, уходящую навстречу солнцу, и в этот момент К. неожиданно спросил меня:
— Лодка на фоне восходящего солнца всего лишь силуэт, не так ли?
Это было парадоксальным доказательством того, что, по представлению К., сущностью лодки был силуэт, лишь силуэт был реальным.
— Вы последовательны, — сказал я, и К. рассмеялся.
Освещенная лучами солнца, встающего над морем, фигура К. отбрасывала несколько теней. Затем К. сказал:
— Когда я учился в старших классах, я жил в общежитии. В соседней комнате был один очень красивый мальчишка. Кто-то нарисовал на стене напротив стола его силуэт, обведя тень, падавшую от лампы, и раскрасив его тушью. Казалось, что силуэт живой. Я часто приходил в ту комнату.
Я ни о чём не расспрашивал К., возможно, поэтому он рассказывал обо всём сам.
Когда я прочитал в Вашем письме, что К. утонул, я сразу вспомнил его фигуру той первой ночью. И вслед за тем я почувствовал: «К. улетел на луну».
В ночь, после которой тело К. выбросило на берег, было полнолуние. Я убедился в этом, открыв календарь.
За месяц нашего знакомства я не видел никаких других причин, которые могли бы толкнуть его на самоубийство. Однако за то время, как я смог немного поправить здоровье и принял решение вернуться домой, болезнь К., казалось, всё больше прогрессировала. Я вспоминаю, как все темнее и глубже становились его глаза, щёки опадали, длинный нос заострялся.
К. сказал однажды, что тень — словно опиум. Если моё предположение справедливо, то тень увела за собой К.
Я не настаиваю на этой версии. Это не более чем предположение. Истинная причина смерти остаётся для меня загадкой.
Однако, основываясь на своей версии, я решил восстановить события трагического полнолуния:
Был пятнадцатый день новой луны.
Восход луны в 6.30. В календаре отмечено, что в 11.47 луна пересекает меридиан. Я думаю, что приблизительно в это время К. подошел к морю. Когда я впервые встретил К., полная луна как раз пересекала меридиан. Продолжая развивать своё предположение, я думаю, что луна стала немного клониться к западу. Если так, то тень К. длиной сантиметров в сорок-пятьдесят стала падать с наклоном на северо-восток. Следуя за ней, К. спустился по отлогому берегу и вошёл в воду.
Из-за болезни ощущения К. были обострены, и этой ночью тень действительно стала «видимостью». Возникают плечи, шея, вместе с лёгким головокружением появляется голова, и в какой-то момент душа К. взлетает навстречу потоку лунного света. Тело К. постепенно теряет поддержку сознания и шаг за шагом приближается к морю. Тень подчиняет его личность. А душа устремляется ещё выше. Тело следует за своей тенью, и как механическая кукла ступает в воду. Затем высокие волны отлива уносят его в море. Если бы в этот момент чувства проснулись в этом теле, вместе с ними вернулась бы и душа.
Как грустно,
Уж не один Икар, взлетевший высоко,
Разбился.
К. назвал это падением. На этот раз жертвой падения оказался К., который умел плавать. Он не мог просто утонуть.
Как только тело К. упало, его унесло море. Ощущения так и не пробудились. Волна понесла его к берегу. Ощущения так и не возвращались. Прежде, чем унести его в океан, волна еще раз ударила его о берег. Однако душа была уже на пути к луне.
Жизнь тела окончилась. Время отлива 11.56. В то время как бурные волны трепали безжизненное тело, душа К. все быстрее уносилась на луну.
ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ
Приближалось зимнее солнцестояние. Из окна Такаси было видно, как и в садиках рядом с невысокими домами, и возле ворот с деревьев медленно опадает листва.
Крона кунжутного дерева стала похожа на седую нечесаную голову старухи, облетели последние листья сакуры, которые прежде так красиво искрились в инее, и, каждый раз, когда на ветру шелестела дзельква, часть этого застывшего пейзажа оживала.
По утрам больше не видно сорокопута. Как-то раз на деревья дзельквы, плотно выстроившиеся в ряд словно ширма, слетелось несколько сотен серых скворцов, и с этого дня стало холодать.
С приходом зимы у Такаси обострялась боль в лёгких. По утрам во время умывания он сплёвывал мокроту на оштукатуренную площадку возле колодца, покрытую опавшими листьями. Жёлто-зелёная мокрота приобрела тускло-бордовый цвет. Но иногда она была ярко-красной, на удивление блестящей. К тому времени, как Такаси просыпался, хозяйка, сдававшая ему эту маленькую комнату на втором этаже в четыре с половиной татами,[67]заканчивала стирку, и площадка возле колодца была чуть влажной. Капли мокроты, падавшие на нее, не смывались водой. Такаси двумя пальцами вылавливал их, словно мальков золотых рыбок, а затем относил к водостоку. Вид кровавой мокроты уже не производил на него никакого впечатления. Но он не мог оставаться равнодушным, наблюдая за буйством красок, наполнивших прохладный чистый воздух.
Такаси в ту пору словно бы потерял волю к жизни. Дни тащили его за собой. И душа, утерявшая приют внутри его тела, изо всех сил рвалась во внешний мир. — Днём он открывал окно в своей комнате и, словно близорукий, пристально вглядывался в окружающую его картину. По вечерам, словно тугоухий, напряжённо прислушивался к звукам за окном, к бряцанью железных котелков.
Слабые лучи ноябрьского солнца накануне зимнего солнцестояния начинали затухать за окном в течение часа после того, как он просыпался. На долину постепенно опускалась тень, и даже его дом погружался в сумерки. Наблюдая это, Такаси чувствовал, как в его сердце, подобно каплям туши, расползаются сожаление и раздражение. Минув долину, солнечные лучи останавливались на сером деревянном доме в европейском стиле, и ему казалось, что, несмотря на такой час, он уже видит, как солнце печально заходит за далекий горизонт.
Солнечные лучи забираются в почтовый ящик. Даже крохотная галька на дороге отбрасывает тень, куда ни посмотри, всё погружено в колоссальную, словно египетская пирамида, печаль. — На деревянное здание на другой стороне низины падают тени, и в этот час они похожи на призраки выстроившихся в ряд гигантских фирмиан.[68]Бледные тонкие пальцы Такаси, которые поворачивались к свету, словно подсолнух, тянулись к этому серому дому и гладили удивительную тень, насквозь пропитавшую его. Ощущая пустоту в сердце, он оставлял окно открытым, пока тень не исчезала.
Однажды он увидел, как деревья в дубовой роще в северной части этой картины, качаются и гнутся, упругие как сталь, стараясь стряхнуть с себя ветер. Сухая листва в низине, изменившей свой облик, шелестела и трещала, как кости.
В этот момент ему показалось, что тени фирмиан вот-вот исчезнут. Но они почему-то задержались на несколько мгновений и после ухода солнечных лучей. А потом подул холодный зимний ветер, и тени стали постепенно растворяться, возвращаться в огромный, как пустыня, далёкий мир теней.
Действие было закончено. Чувствуя, как в нём закипает отчаяние, Такаси закрыл окно. Он прислушивался к вою зимнего ветра, призывающего ночь, и вдруг, откуда-то издалека, из темноты, где не было электрического света, раздался звон разбившихся стеклянных дверей.
От матери пришло письмо:
«С тех пор как умерла Нобуко, отец совсем сдал. У тебя здоровье тоже слабое, прошу, побереги себя. Ещё одного удара нам не перенести.
В последнее время я часто просыпаюсь посреди ночи, как будто от испуга. Так тревожусь о тебе. Стараюсь не думать, но всё напрасно. Просыпаюсь и больше не могу заснуть».
Читая эти строки, Такаси почувствовал, как комок подкатил к горлу. В ночи, когда все вокруг спят, они с матерью мучат друг друга. Учащённое биение его сердца в такие моменты ведь может разбудить ее.
Младший брат Такаси умер от позвоночного кариеса. Вслед за ним умерла младшая сестрёнка Нобуко — ушла, потеряв силы жить. Рой насекомых кружится вокруг мёртвого собрата, стеная и плача. И брата, и сестру опустили в землю с белой гипсовой постели, где до этого они лежали год.
Почему же врач сказал ему: «Этот год определит последующие десять лет»?
В тот момент где-то в глубине души возникло дурное предчувствие, и он подумал:
«Словно бы у меня должна быть какая-то цель, которую я могу достичь только за эти десять лет. Почему же он не сказал мне, что я умру уже через несколько лет?»
Перед его глазами встала безжизненная картина, которую ему часто приходилось видеть.
Остановка на улице тёмных холодных официальных зданий. Он ждал трамвая и раздумывал: стоит ли ему возвращаться домой или ехать в шумный центр. Он никак не мог принять решение. Сколько он ни ждал, трамвай не приходил ни с той, ни с другой стороны. Тяжёлые чёрные тени зданий, голые деревья, контуры тусклых фонарей. — Трамваи, переполненные как аквариум, иногда пересекают перекрёсток где-то вдали. Внезапно он потерял контроль над картиной. Он почувствовал, что формы вокруг резко рушатся.
Как-то раз в детстве Такаси топил в речке мышь, попавшуюся в мышеловку. Проволочная сетка в кристальной воде, казалось, висит в воздухе. Мышь вскоре перестала барахтаться, прижавшись мордочкой к сетке. Наконец белые пузырьки всплыли на поверхность воды…
Ещё пять, шесть лет назад его болезнь, словно бы заранее договорившись со смертью, не причиняла ему ничего, кроме какой-то сладкой грусти, и так проходило время. Но однажды он заметил, что его не волнует больше ничего, кроме еды и отдыха, а те желания и чувства, которые он взращивал в себе: гурманство, праздность, любопытство, постепенно уносили от него волю жить. Он не раз пытался взять себя в руки, вернуть себе вкус жизни. Однако его мысли и действия как-то незаметно превратились в пустой звук и, утратив былую подвижность, замерли. Такая картина предстала перед ним.