— Ты вытираешь под мышками. Выступил холодный пот? У меня тоже. Не расстраивайся. Представь, что это нечто вроде липкой спермы. Тогда уныние станет совершенным.
Под сенью сакуры закопано мертвое тело!
Откуда появилась мысль о закопанном трупе, ума не приложу, но теперь она стала одним целым с сакурой и, сколько ни тряси головой, никак не хочет отвязываться.
Сейчас я чувствую желание выпить сакэ за цветение сакуры с таким же правом, как и те крестьяне, что устраивают пикник под ее сенью.
ЛАСКА
До чего же занятные уши у кошек. Тоненькие, прохладные, словно побеги бамбука, с внешней стороны поросли шерсткой, с внутренней гладкие и блестящие. И жесткие, и мягкие одновременно, нечто исключительно своеобразное по своей природе. Еще в детстве при виде кошачьих ушей я не мог отделаться от фантазии — пробить уши, словно билет компостером: «бац». Ну не жестоко ли?
Нет. В сущности, все из-за той непостижимой притягательности, которой обладают кошачьи уши. Не могу забыть, как однажды ко мне пришел один строгий и очень серьёзный гость, и на колени к нему забрался котенок, — так гость то и дело пощипывал его за ухо.
Подобные фантазии, как ни странно, достаточно привязчивы. Пока мы не претворим в жизнь наши детские фантазии, такие, как эта про кошку и компостер, они остаются в нашей унылой и скучной взрослой жизни. А что, если кто-нибудь из взрослых, трезво мыслящих, вдруг возьмет и разрежет ухо кошки, зажатое между двух листов картона, словно сэндвич? — Что только не приходит в голову! Однако недавно я обнаружил роковой просчет в своих фантазиях.
Если взять кошку за уши, как кролика, то ей не будет больно. Уши у кошек построены таким образом, что им не больно, если их дергают. На ушах каждой кошки можно обнаружить следы, словно бы когда-то ее уже дернули за ухо и чуть не оторвали его, А на месте отрыва пришили заплатку. И для тех, кто верит в сотворенность, и для тех, кто верит в эволюцию, это не больше, чем занятное, комичное ухо. Когда дергаешь за ухо, эта заплатка слегка растягивается. Поэтому кошки остаются совершенно равнодушными, когда их дергаешь за уши. А больно ли им, если сжать ухо, ну, скажем пальцами? Вовсе нет, как бы сильно вы ни сжимали, им совсем не больно. Я подергал кошку за уши, как мой гость, о котором я недавно говорил, и она лишь изредка мяукала. Я стал подозревать, что уши кошек бесчувственны, и вслед за тем моя фантазия о компостере, пробивающем уши, опять ожила. Как-то раз, забавляясь со своей кошкой, я укусил ее за ухо. Это было настоящее открытие. Стоило мне укусить эту бестию, как она громко закричала. Моя давнишняя фантазия тут же рассыпалась в прах. Кошкам больнее всего, когда их кусают за ухо. Их крик начинается с чуть слышного звука. Чем сильнее кусаешь ухо, тем сильнее она кричит. Звук возрастает crescendo, словно бы на деревянном духовом инструменте.
|
|
Так пришел конец моей многолетней фантазии. Однако теперь я понял, что подобным вещам не бывает конца. Меня стала все больше и больше занимать другая фантазия.
А что, если обрезать кошке все когти? Что тогда будет с кошкой? Неужели она от этого умрет?
Она привычно попытается залезть на дерево — но ничего не получится. Нацелившись на подол платья, она прыгнет — что-то не так. Попытается заточить когти — и ничего. Наверняка она из раза в раз будет повторять свои попытки. И с каждым разом приходить к выводу, что она не такая, как была прежде. Постепенно она потеряет уверенность в себе. Вскоре даже мысль о том, что она находится на определенной «высоте», начнет вызывать в ней дрожь. Потому что у нее больше нет когтей, которые спасали ее от «падения». Она стала каким-то совершенно другим животным, которое может только ходить, переваливаясь с лапы на лапу. И, наконец, она не сможет даже этого. Отчаяние! Она видит один непрекращающийся кошмар, от бессилия не может даже есть и, в результате, умирает.
|
|
Кошка без когтей! Разве может быть что-либо беспомощнее и жалостнее этого. Разве что поэт, потерявший фантазию, или гений, павший жертвой шизофрении!
Подобные фантазии всегда навевают на меня грусть. Ощущение абсолютной грусти убеждает меня в правильности такого конца. В самом деле, что же будет с кошкой, лишившейся когтей? Несомненно, без глаз, или, скажем, без усов она сможет жить. Однако здесь совсем другое. Спрятанные в подушечках мягких лап, словно в ножнах, изогнутые, как гарпуны, острые, как кинжалы, когти! Они и есть жизненная сила зверя, они и есть его разум, его душа, все. В это я верю без всяких сомнений.
Как-то раз мне приснился чудной сон.
То была спальня некой дамы, назовем ее X. У нее была обычная комнатная кошечка; когда я заходил к ней, дама всегда снимала ее со своей груди, где обычно держала, и передавала мне. Каждый раз я чувствовал себя неловко при этом. Стоило взять кошечку на руки, как в нос ударял лёгкий аромат духов.
В моем сне дама сидела перед зеркалом и делала макияж. Кажется, я читал газету, или что-то в этом роде, бросая время от времени взгляды на даму, и вдруг вскрикнул от удивления. Что бы вы думали! Дама наносила пудру на лицо кошачьей лапкой. Я вздрогнул. Взглянув на нее еще раз, я решил, что это просто пуховка для пудры, изготовленная в форме кошачьей лапы. Однако вопрос вертелся на языке, и я не смог сдержаться.
|
|
— Что это? Чем вы пудритесь?
— Это?
Дама повернулась на меня с улыбкой. А затем бросила это мне. Я посмотрел и обнаружил, что это настоящая кошачья лапка.
— Что это значит? — спросил я, и тут, меня осенило, что сегодня я не вижу кошечки, которая здесь всегда бывает. Выходит, это ее передняя лапа.
— Разве вы не догадались? Эта передняя лапа Мюру.
Она отвечала спокойно. А затем добавила, что за границей это нынче в моде, и она решила использовать Мюру. Ошеломленный подобной жестокостью, я спросил, сама ли она сделала это, на что дама ответила, что это сделал один ассистент с медицинского факультета университета. Как-то раз я слышал, что ассистенты с медицинских факультетов крадут голову трупа после вскрытия, закапывают ее в землю, чтобы сделать череп, а затем тайно продают черепа студентам. От этого подкатила тошнота. Зачем она пошла на сделку с подобным человеком? Я вновь почувствовал, как ненавижу в женщинах такую бесчувственность и жестокость. Что же касается моды на подобные аксессуары заграницей, кажется, я уже читал об этом в каком-то дамском журнале или газете.
Пуховка для макияжа из кошачьей лапы! Я потянул свою кошку за передние лапки, и, рассмеявшись, погладил их. На внутренней стороне кошачьих лап, которыми она моет мордочку, густо росла шерсть, короткая, как ворс ковра: и правда, более подходящей пуховки для лица и не придумаешь. Но какой прок от этого мне? Я перекатился на спину и положил кошку себе на лицо. Взяв ее за передние лапки, я аккуратно поставил мягкие подошвы себе на веки, одну за другой. Приятная тяжесть. Теплые лапы. Через них в мои уставшие глаза стал глубоко проникать покой, подобного которому вообще не бывает на свете.
Кошечка! Ради бога, не шевелись, хоть недолго. А то можешь ненароком выпустить когти.
ЭМАКИ ВО ТЬМЕ
Судя по рассказам[79]о поимке известного вора, которые последнее время будоражат Токио, он мог пробежать несколько ри в абсолютной темноте, опираясь на простую палку. Постукивая ею перед собой, он вслепую мог пересечь даже поле.
Читая газетную статью, я не мог сдержать странную дрожь.
Темнота! В ней невозможно ничего разглядеть. Тьма еще непрогляднее волнами обдает со всех сторон. В этой темноте невозможно даже размышлять. Как мы сможем шагнуть в абсолютную неизвестность? Конечно же, нам не останется ничего иного, как, шаркая ногой, сделать шаг вперед. Однако этот шаг будет наполнен раздражением, беспокойством и страхом. Для того чтобы обрести уверенность в первом шаге, нам придется призвать демонов. Босиком ступать по сорнякам! Необходима страсть, переходящая в отчаянье.
Однако если мы бросим эту затею бежать во тьме, какое глубокое успокоение снизойдет на нас. Чтобы вызвать в себе подобное ощущение, нужно лишь вспомнить про отключение электричества в городе. Отключается свет, комната погружается во тьму, сначала нас охватывает неприятное чувство. Однако стоит пересмотреть свое отношение и беспечно взглянуть на ситуацию, как раздражение сменится чувством свежести и покоя, которое нам не дано испытать при свете электрических ламп.
Что собой представляет этот покой, ощутимый лишь в глубокой темноте? Мы спрятались от посторонних глаз. — Мы слились воедино с огромной тьмой. — Вот оно, это чувство.
В течение долгого времени я жил на лечебных курортах в горах. Там я научился любить темноту. Гора Карэгая по другую сторону долины, при свете дня выглядевшая так, словно там резвятся зайцы с золотистой шерсткой, с наступлением ночи вызывала темный страх. Деревья, на которые днем не обращаешь внимания, ночью на фоне неба приобретали фантастические формы. Чтобы выйти ночью на улицу, необходимо взять с собой фонарь. — Впервые узнаешь, что лунная ночь — это ночь, когда фонарь не нужен. — Подобное открытие — первый шаг на пути к познанию темноты; его делает тот, кто неожиданно из большого города перенесся в горы.
Мне нравилось выходить на улицу в темноте. Встать под литокарпусом, что рос на самом краю долины, и смотреть на одинокие фонари на шоссе вдалеке. Разве есть что-нибудь более сентиментальное, чем стоять в темноте и смотреть на далекие огоньки? Я видел, как этот свет рассеивается и слегка окрашивает мою одежду. В одном месте я поворачивался лицом к долине и сосредоточенно швырял камни во тьму. Там росло мандариновое дерево. Камни пролетали сквозь листья и ударялись о скалу. Через некоторое время из темноты поднимался душистый аромат мандаринов.
Подобные вещи неотделимы от одиночества, которое вгрызается в тебя зубами на курортах. Однажды я сел в машину, направлявшуюся в портовый городок на мысе, а затем попросил высадить меня на полутемном перевале. Я смотрел на то, как долина погружается во тьму. По мере того, как опускалась ночь, пики черных гор становились похожими на остов старой планеты. Они не знали о том, что я здесь, и завели между собой разговор.
— Эх. Как долго нам еще здесь стоять?
Я вспоминаю об одной темной дороге в этом курортном районе с каким-то неведомым прежде ощущением. В нижнем течении речки, протекающей по долине, располагалась гостиница. От нее до моей гостиницы, стоявшей в верхнем течении той же речки, проходила дорога. Дорога шла вдоль долины, немного поднимаясь в гору. Возможно, длиной она была около трех или четырех те. Уличные фонари были очень редкими на этой дороге. Может быть, теперь я смогу вспомнить, сколько их было. Первый фонарь стоял на углу гостиницы и широкой дороги. Летом вокруг него вилось множество насекомых. Там всегда была одна и та же зелёная лягушка. Она сидела под фонарем, прижавшись к фонарному столбу. Приглядевшись к ней, я заметил, что лягушка странно изгибает задние лапы, словно почесывает спину. Возможно, на спину падали насекомые, обжегшиеся о лампу фонаря. Лягушка почесывалась с весьма раздраженным видом. Я частенько останавливался, чтобы посмотреть на нее. Эта картина в ночной темноте вызывала спокойствие.
Немного дальше по дороге был мост. Если встать на мосту и смотреть вверх по течению, то в воде отразятся темные горы, загородившие небо. Где-то на полпути от подножья горы к вершине стоял еще один фонарь, и его свет почему-то вызывал страх. Такое чувство, словно неожиданно ударяли в гонг и тарелки. Каждый раз, проходя по мосту, я чувствовал, что бессознательно отвожу глаза от этого света.
В низовье река с грохотом превращалась в настоящую стремнину. Даже в темноте вода казалась белой. Река здесь была узкая, как хвост, и исчезала в темноте. На берегу реки среди криптомерии стояла хибарка угольщика, белый дым стелился возле одинокого утеса. Время от времени этот дым густой пеленой зависал над дорогой. Иногда здесь оставался запах горелой смолы, иногда запах прошедшей днем телеги, запряженной лошадью.
После моста дорога пошла вдоль долины, поднимаясь все выше. С левой стороны обрыв над рекой. С правой стороны горы. Передо мной, над воротами очередной гостиницы, висел белый фонарь, и до нее дорога была абсолютно прямой. В темноте не нужно было думать, потому что впереди ярко светил фонарь, и дорога совсем чуть-чуть шла в гору. Тут можно было положиться на свое тело. Дойдя до фонаря, я обычно останавливался, чтобы передохнуть. Дышать было трудно. Надо постоять неподвижно. Не зная, чем заняться, я сделал вид, что остановился на ночной дороге, чтобы спокойно полюбоваться окрестными полями. Через некоторое время я мог продолжать свой путь.
Дальше дорога поворачивала направо. Подле реки стояло огромное дерево, литокарпус. Тень этого дерева была поистине гигантской. Если встать под деревом и посмотреть наверх, казалось, что находишься в огромной глубокой пещере. Иногда из глубины доносилось уханье совы. Рядом с дорогой располагался поселок, белый свет из этого поселка освещал бамбуковую рощу, разросшуюся поблизости. Бамбук более всех остальных деревьев отражает свет. В горах то тут, то там растут бамбуковые рощи. В темноте они освещают окрестности белесым светом.
Далее дорога огибает одиноко стоящий утес и неожиданно выходит на открытое место, откуда раскрывается панорама. Все-таки широта обзора сразу же меняет внутреннее ощущение. Каждый раз, когда я приходил сюда, мне казалось, что я стряхнул с себя все неразрешимые вопросы. В сердце рождалось новое решение. Мало-помалу мое сердце наполнялось сокровенными чувствами.
Картина в темноте была построена просто и мощно. С левой стороны, отделяя долину от ночного неба, извиваясь, ползла череда горных вершин, словно хвост пресмыкающегося. Черная криптомериевая роща обрамляла картину, погружая дорогу, по которой я шел, в глубокую темноту. С правой стороны картину заслоняла гора. Впереди была абсолютная чернота. До нее оставалось чуть более ста метров. По пути стоял всего лишь один дом. Дерево, кажется клен, было залито светом, как от проекционного фонаря. В огромной темной картине лишь здесь тёплый круг света. И на дороге рядом чуть брезжил свет. Однако оттого передний фронт темноты казался еще чернее, без остатка заглатывая дорогу.
Однажды вечером я заметил, что передо мной по дороге без фонаря, точно также как и я, идет человек. Я неожиданно увидел, как его фигура появилась в круге света перед домом. Со светом за спиной мужчина уходил все глубже и глубже во тьму. Я смотрел на него с совершенно необычным чувством и говорил себе: «Вот и я очень скоро исчезну во тьме, как этот человек. Если кто-то окажется здесь в тот момент, он увидит, что я исчезаю, точно так же, как вижу это сейчас я». Такие чувства вызвала во мне фигура уходящего в темноту человека.
Миновав дом, дорога подошла к роще криптомерии, росшей вдоль долины. По правую руку стоял одинокий утес. Он был погружен во тьму. Какой же темной была эта дорога! Даже в лунную ночь здесь было темно. Чем дальше я шел, тем темнее становилось. Стало нарастать беспокойство. Когда оно почти достигло предельной точки, неожиданно под ногами что-то загрохотало. В роще криптомерии появился просвет. Через этот просвет между деревьями внезапно пронесся звук грохочущей воды. Это был ужасный звук. В душе возникло смятение. Казалось, что какая-то компания плотников и штукатуров устраивает на реке тайную пирушку, и в воздухе раздаются высокие голоса «а-ха-ха, а-ха-ха». Словно сердце вырывают. И вдруг впереди на дороге появился фонарь. Там кончалась тьма.
До моей комнаты было уже рукой подать. Фонарь стоял на повороте возле утеса, сразу после поворота была моя гостиница. Приятно идти по дороге, глядя на фонарь. Я шел с ощущением покоя. Однако бывали и туманные ночи. Все вокруг заволакивало туманом, и фонарь казался дальше. Охватывало странное чувство: сколько бы я ни шел, фонарь был все ещё далеко. Прежний покой исчезал. Казалось, что теряешь сознание.
Картина во тьме не меняется, когда бы я на нее ни смотрел. Я прошел по этой дороге уже столько раз. И каждый раз повторялись одни и те же фантазии. Впечатления врезались в сердце. Тьма на дороге. Еще более глубокая тьма среди деревьев до сих пор стоит перед моими глазами. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, не могу не думать с неприязнью, что в городе, где я нахожусь сейчас, ночь повсюду освещена потоками света уличных фонарей.
СЛУЧКА
Поднимаю голову в звездное небо, наверху бесшумно носятся летучие мыши. Их самих не видно, однако на какие-то доли секунды гаснет свет то одной, то другой звезды, и тогда понимаешь, что это летают жуткие бестии.
Все вокруг спит. — Я стою на крыше, на почти прогнившей площадке для сушки белья. Отсюда можно окинуть взглядом весь внутренний дворик дома. Рядом словно бесчисленные суда в порту, тесно прижались друг к другу дома. Повсюду одинаковые подгнивающие площадки с развешанным бельем. Как-то раз мне на глаза попалась репродукция картины немецкого художника Пехштейна[80]«Христос скорбящий в городе». Коленопреклоненный Христос изображен словно бы на задворках огромного завода. И вдруг это развешанное повсюду белье вызвало у меня ассоциацию с Гефсиманским садом. Однако я не Христос. С наступлением ночи мое больное тело пылает жаром, а глаза видят так ясно. Я прибежал сюда с единственной надеждой — скрыться от навязчивой мысли о том, что меня отдают на корм животным. И теперь ядовитая ночная роса медленно проникает в мое тело.
Все дома вокруг погружены в сон. Время от времени доносится чей-то бессильный кашель. Днём я уже слышал этот кашель, поэтому теперь узнаю в нем торговца рыбой, живущего здесь. Наверное, и торговлю ему уже тяжело вести. А человек, снимающий комнату на втором этаже! Сколько уже раз говорил ему обратиться к врачу, а он ничего и слышать не хочет. Говорит, это совсем не тот кашель, и продолжает скрывать. И этот человек со второго этажа разносит свой кашель по окрестностям. — Аренду и без того мало где платят, что уж говорить про оплату услуг доктора. В нашем районе туберкулез — это борьба мрачного терпения. Внезапно проезжает катафалк. В пока еще свежих воспоминаниях возникает образ человека, еще недавно работавшего здесь, а теперь говорят, он умер. Как сляжет кто в постель, там уж совсем немного остается. От такой жизни кто угодно отчается и умрет.
Торговец рыбой все кашляет. Бедняга. Я кашлянул и прислушался, похож ли мой кашель на его.
По дороге взад-вперед бродит что-то белое. И не только на этой дороге. То же самое и на центральных улицах, как только опустится ночь. Это кошки. Я думал, почему кошки в этом городе бродят по улицам настолько нагло. И пришел к выводу, что здесь почти нет собак. Чтобы держать собаку, нужен хоть какой-то достаток в семье. Поэтому в домах вдоль центральной улицы держат кошек, чтобы они ловили мышей, которые норовят попортить товары. Нет собак, а кошек очень много, естественно, что они спокойно бродят по улицам. Однако, что ни говори, их нахальство на фоне ночной картины рождает удивительное чувство. Они неторопливо прохаживаются, словно благородные дамы по бульвару. Бегают из угла в угол, словно землемеры из муниципалитета.
В углу темной площадки для сушки белья слышится шелест. Это волнистые попугайчики. Когда попугайчики были в моде, даже пострадавшие от них в этом городе были. Интересно, а кто первым ввел эту моду? Раньше птички с разноцветным опереньем, смешавшись с толпой воробьев, часто прилетали, чтобы схватить корм. А потом исчезли. И только здесь, в углу площадки для сушки белья, осталось несколько измазавшихся в саже попугайчиков. Днем на них никто не обращает внимания. Только с наступлением ночи они становятся живыми существами, издающими странные звуки.
Я удивился тому, что увидел в этот момент. Две белые кошки, которые еще недавно бегали взад-вперед по улице, преследуя друг друга, вдруг прямо на моих глазах тихо зарычали и начали схватку. Они не стояли на лапах, а повалились на землю, схватившись друг с другом. Мне приходилось прежде видеть, как спариваются кошки, однако это было совсем по-другому. Это не было не похоже и на игру, в которую обычно любят играть котята. Я не мог точно понять, что это такое, но факт заключался в том, что в их поведении было что-то очаровательное. Я смотрел на них не отрываясь. Откуда-то издалека донесся звук колотушки ночного сторожа. Это был единственный звук ночного города. Тишина. И прямо перед моими глазами они молча и сосредоточенно продолжали свою схватку.
Они обнялись. Нежно схватили друг друга зубами. Уперлись передними лапами друг в друга. Меня все больше захватывало происходящее. Наблюдая за тем, как они кусают друг друга и упираются передними лапами, я вспомнил неприятные укусы кошек и нежную силу, с которой они топают по груди своего хозяина. Теплый подшерсток на животе, по которому скользят пальцы. — Одна из кошек наступила на другую сразу обеими задними лапами. Мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть такого милого, удивительного и очаровательного поведения у кошек. Сцепившись друг с другом, они больше не шевелились. Наблюдая за ними, я почувствовал, что у меня перехватывает дыхание. С противоположного края переулка неожиданно раздались звуки колотушки ночного сторожа.
Когда ночной сторож обходит дозором окрестности, я возвращаюсь в дом. Мне бы не хотелось, чтобы меня увидели ночью на площадке для сушки белья. Можно спрятаться в углу площадки, и тебя не заметят, однако сторож увидит открытые ставни, громко закричит, привлекая всеобщее внимание, а это ещё позорнее. Когда подходит ночной сторож, я сразу же возвращаюсь в дом. Однако той ночью мне во что бы то ни стало хотелось посмотреть собственными глазами, что будет дальше с кошками, и я решил спрятаться среди белья. Сторож подходил все ближе и ближе. Кошки по-прежнему лежали, прижавшись друг к другу, и совсем не шевелились. Две белые кошки вызывали в моем воображении образ мужчины и женщины, охваченных любовным безумием. Во мне рождалось чувство бесконечной радости…
Ночной сторож приближался. Днем этот мужчина работал в похоронном бюро и олицетворял собой невыразимую мрачность. По мере того, как он приближался, мне становилось все любопытнее, что он будет делать, увидев кошек. В нескольких метрах он наконец заметил их, потому что остановился и стал смотреть в их сторону. А я смотрел на него, и у меня возникло чувство, что этой ночью еще один человек чувствует то же, что и я. Однако кошки так и лежали, не шелохнувшись. Наверное, пока не заметили сторожа. А может быть, дело не в этом. Может быть, они его замечают, но просто ни во что не ставят. Нахальство присуще этим зверям. Когда они не боятся, что человек может причинить им зло, то сохраняют невозмутимость и не побегут, даже если их попытаются прогнать. Они осторожно следят за человеком, и как только в нем проявятся признаки агрессивности, они тот час же бросятся наутек.
Ночной сторож, видя, что кошки не шевелятся, сделал еще два или три шага. Произошла занятная вещь. Обе головы одновременно повернулись к нему. Однако кошки продолжали лежать. Мне стало еще интереснее, что будет делать сторож. Он махнул колотушкой, словно хотел ударить между кошками. И тогда кошки внезапно превратились в два световых луча и стрелой помчались по переулку. Сторож смотрел им вслед, а затем пошел дальше по дороге, с невозмутимым видом постукивая колотушкой. Меня он не заметил.
Как-то раз мне захотелось понаблюдать за поющими лягушками.
Для этого надо быстро дойти до самого края мелководья, где во весь голос поют эти самые лягушки. Если подходить медленно, лягушки успеют скрыться, поэтому следует быть проворным. Дойдя до мелководья, следует спрятаться и замереть. Лучше словно молитву повторять про себя: «Я — камень, я — камень», не шевелиться, и только внимательно посматривать по сторонам. Если не приглядываться, то ничего не увидишь, не отличишь лягушек от камней на реке. Через некоторое время лягушки осторожно выглянут из воды и из-за камней. Если внимательно вглядываться, то обнаружишь их повсюду — одновременно, словно бы сговорившись, они поднимают свои испуганные мордочки. А я в этот момент уже стал камнем. Лягушки, преодолев страх, вскарабкиваются на свои прежние места. И вот теперь передо мной на бис разыгрывается любовное представление, прерванное в силу непреодолимых обстоятельств.
Когда наблюдаешь за лягушками с такого близкого расстояния, порой охватывает странное чувство. У Акутагава Рюноскэ[81]есть рассказ о человеке, который пришел в мир капп[82]и, оказалось, что этот мир совсем рядом с миром людей. Через лягушку, которая была ко мне ближе остальных, я внезапно попал в мир лягушек. Эта лягушка сидела между двух камней на мелководье, где образовался небольшой водоворот, и со странным выражением на морде смотрела на воду. Ее вид напоминал фигурки на картинах «нанга»,[83]— то ли каппа, то ли рыбак. Пока я думал об этом, небольшой поток передо мной превратился в широкую реку. В это мгновенье я вновь почувствовал себя одиноким странником во вселенной.
Вот, собственно говоря, и весь рассказ. Однако я могу сказать, что наблюдал тогда за лягушкой в самой что ни на есть природной среде. Еще раньше у меня был похожий случай.
Я пошел на реку и поймал одну лягушку. Думал поместить ее в ушат и понаблюдать. Я взял ушат, которым пользовался в бане. Положил в него речных камней, налил воды, закрыл стеклом, как крышкой, и поставил в комнате. Однако лягушка не хотела вести себя, как на природе. Я бросил внутрь муху, но она упала на поверхность воды и не привлекла внимания лягушки. Мне наскучило, и я отправился на горячие источники. Когда я вернулся, то совсем уже позабыл о своей лягушке, как вдруг услышал какой-то всплеск внутри ушата. «Вот как», — подумал я и подскочил к ушату, но лягушка по-прежнему пряталась среди камней. Следующий раз я вышел погулять. Возвращаюсь, и опять тот же звук. Несколько раз повторялось одно и то же. Как-то вечером я отставил в сторону свою лягушку и взялся за книжку. Вдруг я пошевелился, и она опять прыгнула в воду. Так что мне удалось понаблюдать за ней в естественных условиях только за чтением книги. Открыв мне, что она прыгает, когда пугается, она ускакала через оставленные незатворенными раздвижные перегородки, оставив следы по всей комнате. — Больше я ни разу не повторял такого эксперимента. Чтобы наблюдать лягушек в естественном состоянии, нужно идти на речку.
Как-то раз лягушки пели особенно громко. Лягушачье кваканье было слышно даже на шоссе. Я свернул с шоссе, прошел через рощу криптомерии и спустился к мелководью, как и обычно. В лесу на другой стороне реки красиво щебетала синяя птица руритё.[84]Эта птица, казалось, наслаждается сегодня жизнью в долине так же, как и лягушки. Деревенские жители говорили, что в расщелине между гор, где растет множество деревьев, живет всего лишь одна синяя птица. Стоит другим птицам прилететь туда, как начинается ссора, и она всех прогоняет. Когда я слышу щебет руритё, то вспоминаю тот рассказ и думаю, что это правда. По пению птицы было понятно, что ей вполне достаточно собственного щебета и эха. Щебет был чистый и отзывался звонким эхом в залитой солнцем долине, которая за день менялась множество раз. Наслаждаясь своей ежедневной прогулкой по долине, я часто насвистывал себе под нос, подражая птице.
Если приехать в Нибира, там их называют «синие птицы из Нибира», если приехать в Сэконотаки, там они называются «синие птицы из Сэконотаки».
Рядом с мелководьем, к которому я спускался, жила одна синяя птица. Услышав непрекращающееся кваканье лягушек, я тотчас же устремился к воде. И вдруг лягушачья музыка прекратилась. Я сел на корточки, повернувшись лицом в заранее определенную сторону. Через некоторое время они вновь запели. Здесь было особенно много лягушек. Их голоса разносились над рекой и возвращались эхом. Они звучали издалека, словно бы их приносил ветер. Звук поднимался на гребнях волн рядом с берегом и достигал наивысшей точки прямо у моих ног. Передача звука была еле уловимой, словно перед моими глазами беспрерывно рождалось и покачивалось какое-то видение. Наука говорит, что первые живые существа, которые обладали на земле голосом, родились в каменный век, это были амфибии. Какое-то возвышенное чувство возникает в душе, когда слушаешь первый хор жизни, звучавший на земле. И правда, подобная музыка заставляет дрожать сердца слушающих ее, наполняет грудь радостью и, наконец, вызывает слезы на глазах.
Прямо у моих ног сидел один самец. Он дрейфовал по волнам хорового пения, с определенными интервалами времени его горло начинало вибрировать. Я искал глазами его самку. Отделенная от него потоком воды, на расстоянии не больше тридцати сантиметров, под камнем тихо устроилась лягушка. Скорее всего, это и была она. Я наблюдал за ними какое-то время и заметил, что каждый раз, когда поет самец, она вторила ему «гэ-гэ» голосом, полным удовлетворения. А голос самца становился все звонче. Он пел с полной отдачей так, что звук отзывался даже в моей груди. Через некоторое время я опять внезапно обнаружил его голос в хоровом ритме. Пение становилось все громче. Самка продолжала отвечать «гэ-гэ». Однако оттого, что голос ее не модулировал, пение казалось более спокойным по сравнению со страстным пением самца. Теперь что-то должно было произойти. Я ждал, когда настанет этот момент. И, как я и предполагал, страстное пение самца прервалось, он спустился с камня и поплыл по воде. Более проникновенной сцены мне не приходилось видеть. Он плыл в поисках самки, напоминая ребенка, который нашел маму и бросается к ней со слезами. Он пел «гё-гё-гё-гё», плывя ей навстречу. Есть ли более трогательное ухаживание, чем это! Они словно демонстрировали мне свои чувства.