«Немало людей с такими симптомами умирали по истечении определенного времени. Такие симптомы появились и у тебя».
Когда один его знакомый, большой ученый, впервые сказал ему это, он не стал спорить с ним, хотя ненавидел эти слова, и его голова отказывалась принимать их. Но теперь он больше не противился им. Ему уготована белая, как гипс, постель, а потом чёрная земля, в которую он уйдёт через несколько лет.
Спускалась ночь, донеся стук колотушки сторожа, где-то во мраке своего сердца Такаси прошептал:
«Доброй ночи, матушка».
Стук колотушки отзывался со склонов, со стороны усадеб около дома Такаси, и по изменению его эха можно было представить, куда идет сторож. Лай собак вдалеке походил на скрип в лёгких. — Наконец Такаси увидел ночного сторожа. А затем силуэт матери. На сердце все сгущались сумерки, и он вновь прошептал:
«Доброй ночи, матушка».
Закончив уборку в комнате, Такаси настежь распахнул окно и прилёг на тростниковую кушетку. Услышав птичью трель «дзю-дзю», он пригляделся и в тени живой изгороди увидел камышовку, неумело выводившую мелодию.
Приподняв голову, чтобы получше разглядеть её, он, имитируя птичью трель, просвистел «дзю-дзю». — Когда-то давно у него была канарейка.
Ослепительные лучи утреннего солнца бисером рассыпались по листве. Обычно камышовки настораживаются, услышав свист Такаси, но эта так же, как и его канарейка, не обратила на него никакого внимания. Она была толстой, видимо, много ела, — словно бы надела пуховый жилет. — Когда Такаси умолк, она равнодушно упорхнула на одну из нижних веток.
На другой стороне низины возле усадьбы, принадлежавшей какому-то аристократу, виднелся сад, залитый солнечным светом. На сухой жёлтой траве лежал красный футон.[69]— Такаси встал необычно рано, и это утро его восхитило.
|
|
Немного погодя Такаси увидел блестящие красные плоды целаструса,[70]которые висели над крышей, осыпанной засохшими коричневыми листьями, а затем вышел за ворота.
Под безветренным синим небом пожелтевшее дерево гинкго, отбрасывая тень, застыло в неподвижности. Длинный забор, облицованный белой плиткой, светится чистотой прозрачного зимнего дня. Вдоль забора медленно бредёт старуха с малышом за спиной.
Спустившись по длинному склону, Такаси направился на почту. Дверь почты, залитой солнечным светом, непрестанно хлопала, люди и свежий утренний воздух врывались внутрь. Такаси подумал, что уже давно он не дышал таким воздухом.
Он медленно взбирался на холм. Уже распустилась камелия и аралия. Увидев бабочек, Такаси удивился, ведь декабрь на дворе. А вдогонку за ними словно яркие солнечные точки неслись слепни.
«Счастье — словно безумие», — подумал он. На солнце его разморило, и он остановился передохнуть. — Неподалёку играли дети. Девочки и мальчики четырёх-пяти лет.
«Наверное, не заметят», — решил Такаси, и сплюнул мокроту в мелкую канаву с водой. Он направился к детям. Некоторые девочки были на удивление шумными, а мальчики, наоборот, выглядели очень спокойно. На дороге камешком были вычерчены неумелые линии. — Такаси вдруг подумал, что всё это уже где-то видел. В душе что-то всколыхнулось. Слепень, пробудивший воспоминания, улетел в бескрайнее прошлое Такаси. В то ясное декабрьское утро.
Слепень отыскал его. Камелия. Дети, играющие рядом с опавшими цветами. Он забыл дома рисовую бумагу, отпросился у учителя и стремглав побежал обратно домой. Ему казалось, что это утро какое-то необычное: у всех занятия, а он возвращается из школы. Словно бы в час священнодействия ему разрешили подглядеть за чем-то запретным, — подумал Такаси и улыбнулся.
|
|
После обеда солнце, как и всегда, будет клониться к горизонту, от этой мысли Такаси стало грустно. Солнце светит так слабо, словно это лучи на потертых детских фотографиях.
Как могут тосковать о прошлом те, у кого нет надежды на будущее? Разве за последнее время у него были такие светлые надежды на будущее, как сегодня? Не являются ли мысли, которые крутятся в голове этим утром, доказательством его вальяжных привычек, смахивающих на привычку какого-нибудь русского аристократа завтракать в два часа дня.
Возвращаясь к почте, он стал спускаться по длинному склону.
«Прошу забыть о моей просьбе, о которой я написал сегодня утром. Я передумал».
Ещё сегодня утром он подумывал о том, чтобы перебраться к тёплому морскому побережью и провести там зиму, поэтому написал письмо приятелю, живущему в тех местах с просьбой подыскать жильё.
Почувствовав сильную усталость, он, с трудом переводя дыхание, возвращался по тому же самому склону домой. Не прошло и дня, как холодный зимний ветер растрепал ветви дерева гинкго, которые в лучах утреннего солнца отбрасывали густую тень. Теперь опавшие листья блестели на дороге, погруженной в сумерки. Он почувствовал сентиментальную привязанность к этим листьям.
Такаси добрался до тропинки, проходящей мимо его дома. От дома она петляла и взбиралась на скалу. Картина, которую он обычно наблюдал из окна своей комнаты, вдруг предстала перед его глазами, открытая всем ветрам. В небе плыли мрачные облака. В одном из домов, где ещё не включен свет, на втором этаже уже закрыты ставни. Чётко видна их деревянная обшивка. — Что-то сродни восхищению заставляло его оставаться на месте. Комната, в которой он жил, была рядом. Такаси смотрел на эту картину со свежим чувством, словно никогда не видел ее прежде.
|
|
Хотя свет ещё не включён, ставни с деревянной обшивкой, на втором этаже, уже закрыты. — Неожиданно Такаси понял, что одинок, и тоскует по дому.
Голоден. Нет крыши над головой для ночлега. День подходит к концу, а этот чужой город в чужой стране уже отверг его.
Сердце заволокло мрачными тучами: а не так ли всё на самом деле? Сомнительное и в то же время сладкое ощущение, будто это и вправду случилось с ним, было мучительным.
Отчего возникла подобная фантазия? Почему она так мучает и в то же время находит отклик в его сердце? Такаси казалось, что он смутно понимает причину.
Запах жареного мяса смешался с запахами вечерних заморозков. Прохожий, напоминавший плотника после трудового дня, торопливо поднимался по дороге. Когда они поравнялись, Такаси услышал его дыхание.
«Моя комната там», — подумал он и отыскал глазами своё окно. Окутанное ранними сумерками, оно казалось совершенно бессильным перед небытием, расползающимся, словно эфир, по этой картине.
«Комната, которую я люблю. Комната, в которой я живу. Там хранятся все вещи, которыми я обладаю, а возможно, и все мои каждодневные заботы. Кажется, стоит лишь подать голос, как призрак откроет окно и высунет голову наружу. Точно так же висящее на вешалке домашнее зимнее кимоно порой напоминает мне меня самого. Пристально вглядываясь в крыши и окна безразличных домов, я становлюсь посторонним прохожим. Наверняка именно так окружающее безразличие толкает человека на самоубийство. — Но я не могу безвольно следовать за своей недавней фантазией, куда бы она меня ни уводила.
Хорошо бы пораньше включили свет. Когда матовое стекло окна пропускает мягкий жёлтый свет лампы, то и в сердце прохожего возникает впечатление о домашнем уюте тех, кто живет в этой комнате. Тогда могут появиться и силы поверить в счастье».
Такаси шёл по дороге, как вдруг до него донёсся бой стенных часов «бом, бом…». «Какой странный звук», — подумал он и нетвердой походкой стал спускаться вниз по склону.
После того, как ветер сдул всю листву с деревьев и мостовых, его звуки изменились. С наступлением вечера асфальт начинал искриться от инея, словно разрисованный разноцветными карандашами. В один из таких вечеров Такаси, покинув свой тихий квартал, отправился на Гиндзу. Там уже шла бойкая рождественская и новогодняя торговля.
Почти все прохожие шли по тротуарам вместе с кем-то: будь то друзья, возлюбленные, семьи. Те, у кого не было компании, казалось, ждут назначенной встречи. И даже одиночным прохожим, несомненно, обладающим здоровьем и деньгами, эта кутерьма вряд ли причиняла неудобство.
— Для чего я прихожу на Гиндзу?
Такаси часто думал, что такие улицы не вызывают в нём ничего, кроме усталости. В такие моменты он всегда вспоминал лицо одной девочки, которую однажды увидел в трамвае.
Со смущенной улыбкой она стояла напротив Такаси, держась за поручень. Из ворота большого, словно с чужого плеча, зимнего кимоно торчала девичья шейка. Утонченная красота этой девочки с первого взгляда наводила на мысль о ее болезни. Белую как фарфор кожу покрывал чуть заметный тёмный пушок. Вокруг ноздрей засохла грязь.
«Наверно, сбежала из постели», — подумал Такаси, наблюдая за её улыбкой, которая словно рябь на воде то появлялась, то исчезала. Собираясь высморкаться, она лишь потёрла нос. И в этот момент залилась краской, словно огонь в печке.
Вспоминая свою усталость в тот день и растущее сочувствие к девочке, теперь и он сам оказался в похожей ситуации, не зная, как ему сплюнуть мокроту. Словно девушка из сказки братьев Гримм, которой стоило лишь открыть рот, как оттуда выпрыгивали лягушки.
Тут он увидел, как один прохожий отхаркался. Вслед за этим чьи-то дешёвые гэта приблизились к этому месту и растёрли мокроту по земле. Эти гэта не были обуты на ноги. Старик-продавец жестяных волчков, разложивший на краю дороги товар, рассердился, увидев мокроту возле своих циновок, и, взяв в руки гэта, растёр её.
Такаси оглянулся на прохожих, как бы спрашивая: не видел ли этого кто-нибудь ещё? Похоже, никто больше не обратил на это внимания. Старик сидел слишком близко к проходящим, чтобы попасть им на глаза. К тому же жестяные волчки, которые продавал старик, не пользовались спросом даже в провинциальных лавках. Такаси ещё ни разу не видел, чтобы кто-нибудь купил такую игрушку.
— Для чего я сюда пришёл?
Нужно купить кофе, масло, карандаш и ручку, — сказал он себе, наконец, найдя предлог. Иногда чувствуя, как в нём закипает гнев, он покупал дорогие специи из Франции. Иногда просиживал в ресторане на углу, пока с улицы не убирали все переносные лотки. Топили, играло фортепьянное трио, звенели рюмки, люди весело смеялись и перебрасывались взглядами, а по потолку вяло ползали зимние мухи. Смотря от скуки по сторонам, он заметил даже их.
— Для чего я сюда пришёл?
На улице сухой ветер уже разогнал прохожих. Какие-то афишки, которые раздавали прохожим ранним вечером, ветром смело в одну кучу, выплюнутая мокрота замерзла, словно оброненная пряжка гэта. Наступила ночь, ему пора было возвращаться домой.
— Для чего я сюда пришел?
Вероятно, это было всего лишь любопытство, доставшееся в наследство от его прошлой жизни. Больше никуда не пойду, — решил Такаси, чувствуя сильную усталость.
Такой ночи, как он переживал в своей комнате сегодня, наверное, не было ни вчера, ни позавчера и, вероятно, не будет завтра, она была длинной, как больничный коридор. Там в мёртвом воздухе остановилась его прежняя жизнь. Мысли — словно штукатурка, осыпавшаяся на книжные полки. Пыльная планисфера на стене выставлена на отметку 20 ноября, 3 часа утра. Когда ночью он шёл в уборную, из маленького окошка было видно, как изморозь, словно лунный свет, искрится на черепичной крыше. Лишь в этот момент на сердце стало тепло и светло.
Поднявшись с жесткой постели, он начинал день сразу же с его второй половины. Заходящее зимнее солнце, словно волшебный фонарь, проецирует картину за окном. И так каждый день. Удивительный солнечный свет давал ясно понять, что всё вокруг не более чем иллюзия, и духовная красота, окрасившая все вокруг, рождена именно этой иллюзией. Зацвела мушмула, вдали от солнечного света зрели плоды померанца. Морось, переходящая в град, стучала по крыше.
Град стучал по чёрным крышам, кубарем скатывался с них. Стук по оцинкованной жестью крыше. Шелест в листве аралии. Шорох, замирающий в сухой траве. И, наконец, доносится звук, напоминающий человеческий шёпот. Разрывая вуаль белых зимних сумерек, над крышами соседних усадеб раздались крики журавлей. Сердце Такаси переполнилось светлой радостью. Подойдя к окну, он думал о тех временах, когда ещё существовала утончённость. Однако Такаси никак не мог приложить ее к себе.
Незаметно прошло зимнее равноденствие. Такаси отправился в ломбард, находившийся в том квартале, где он жил раньше и куда уже долгое время не наведывался. Из дома прислали деньги, и он собирался выкупить зимнее пальто. Но оно уже было продано.
— Посмотри, когда его купили.
— Слушаюсь.
Мальчик-помощник, за то время, что Такаси не видел его, стал совсем взрослым и деловито листал бухгалтерскую книгу.
Выражение лица приказчика, чётко отдавшего распоряжение, показалось Такаси необычным. В какой-то момент он был сконфужен и старался скрыть это, в другой был абсолютно спокоен. При его профессии он должен бы легко понимать лица приходивших людей, однако весь его вид выдавал растерянность. Обычно этот приказчик охотно болтал с ним о всяких пустяках.
Услышав слова приказчика, Такаси вспомнил, что несколько раз из ломбарда приходили уведомления. Такое чувство, что где-то в глубине души налили серной кислоты, и в то же время не смешно ли услышать об этом от такого приказчика! Такаси тоже притворился безразличным и, выслушав разъяснения, покинул ломбард.
На краю дороги, покрытой лужами, испражнялась тощая бродячая собака, жалко трясясь. Такаси, чувствуя, как его все больше захлестывают дурные ощущения, смотрел на движения собаки до самого конца. В электричке, по пути домой, ему удалось не поддаться ощущению разрушения. Выйдя на своей остановке, он заметил, что в руках — не было зонтика, с которым он, как обычно, вышел сегодня из дома.
Он смотрел вслед уходящей электричке, затем отвёл взгляд в сторону. Еле передвигая ноги от усталости, он брел по ночной дороге. Выйдя из дома, он сплюнул здесь кровь, она так и засохла у самых корней сирийской розы на краю дороги. Такаси почувствовал лёгкую дрожь. — Этот красный цвет. Сплюнув здесь кровь, он поступил дурно. Он не мог думать ни о чем другом.
Подходило время, когда у него обычно поднималась температура. Холодный пот неприятно стекал под мышками. В уличной одежде, не снимая хакама, он медленно опустился на пол.
Внезапно острая как кинжал печаль полоснула по нему. Вспомнив порой безумный вид матери, которая теряла тех, кого любила, одного за другим, он стал тихонько плакать.
Когда сердце успокоилось, он спустился было поужинать, но аппетита не было, и он сразу же вернулся к себе на второй этаж. В его отсутствие к нему зашел приятель, Орита. Орита сосредоточенно крутил шкалу планисферы, висевшей на стене.
— Ну…
Орита не обращал на него внимания и, даже не оглянувшись, сказал:
— Ух, какая огромная…
У Такаси внезапно перехватило дыхание. Он понял, что это действительно нечто огромное.
— На каникулах я решил поехать к родителям, — сказал Орита.
— Уже каникулы? Я в этот раз не поеду.
— Почему?
— Не хочу.
— А что дома?
— Я написал, что не приеду.
— Собираешься путешествовать?
— Нет.
Орита пристально посмотрел на Такаси и перестал задавать вопросы. Зашёл разговор о друзьях, школе, обо всем, от чего Такаси был оторван.
— На днях ломали стены зала, сгоревшего во время пожара. Так рабочие с кирками забрались на сгоревшую кирпичную стену…
Орита сопровождал рассказ жестами, показывая, как рабочие забираются на стену, орудуют кирками, словно бы это происходило с ним на самом деле.
— А потом забрались на самый верх стены и стучали киркой, сидя на ней. Передвинутся в безопасное место — и снова изо всех сил: «бац». Большие куски падали вниз.
— Хм. Очень интересно.
— Жутко интересно. Всем очень понравилось.
Болтая, они пили чай. Заметив, что из кружки, из которой обычно пьет он, теперь пьет Орита, Такаси перестал следить за ходом рассказа. Эта мысль неотступно преследовала Такаси.
— Ты не боишься пользоваться кружкой лёгочного больного? Когда я кашляю, и так много бактерий в воздухе. Если не боишься, так это оттого, что не хватает представления о гигиене, а если делаешь это как друг, так это ребячество и сентиментальность, не более… Мне так кажется.
Такаси пожалел, что сказал так грубо. Орита молчал, бросив мрачный взгляд на Такаси.
— Давно никто не приходил?
— Давно никто не приходил.
— Обижаешься, что не приходят?
На этот раз замолчал Такаси. Почему-то ему был приятен этот разговор.
— Не обижаюсь. Просто я стал думать немного иначе последнее время.
— Вот как.
Он рассказал Орита о событиях этого дня.
— Я почему-то не могу оставаться спокойным в такие моменты. Спокойствие — это не бесчувствие, для меня это серьёзное чувство. Страдание. Однако моё тело и моя жизнь разрушаются этим самым спокойствием.
— …
— Знаешь, я думаю, когда жизнь окончательно разрушена, вот тогда и наступает настоящее спокойствие. Что-то вроде листвы, лежащей на камнях на самом дне реки…
— Дзёсо?[71]… Вот, стало быть, как давно не приходили.
— Да уж… Знаешь, от таких мыслей одиноко становится.
— Я думаю, тебе пойдёт на пользу перемена климата. Но, несмотря на приглашение родителей, ты всё-таки не намерен ехать в родительский дом на Новый год, так?
— Не намерен.
Стояла на удивление безветренная спокойная ночь. В такие ночи не бывает и пожаров. Они разговаривали, а за окном время от времени чуть слышно раздавался полицейский свисток.
В одиннадцать Орита стал собираться домой. Перед уходом он вытащил из бумажника два льготных билета на электричку, протянул Такаси и сказал:
— Идти за ними в школу, наверно, хлопотно.
От матери пришло письмо.
«С тобой что-то неладно. Я решила попросить Цуэда-сан навестить тебя, когда он приедет в Токио на Новый год. Пожалуйста, встреть его. После того, как ты сообщил, что не приедешь, я тебе отправила одежду на весну. В этом году сшила тёплое бельё, чтобы носить между кимоно и исподним. Прямо на тело не надевай».
Цуэда был сыном маминого учителя, после окончания университета работал доктором. Одно время Такаси относился к нему как к родному брату.
Последнее время, когда Такаси выходил на прогулку около дома, ему повсюду мерещилась мать. «Мама!», — думал он, и когда это оказывалась посторонняя женщина, на ум приходили странные вещи. — Вдруг что-то случилось, она приехала и ждёт его в комнате. Он поворачивал домой на полдороге. На сей раз он вернулся в комнату, а там письмо. Цуэда должен приехать. Иллюзии исчезли.
Шагая по дороге, Такаси показалось, что он будто точный нивелир. Он почувствовал, что еле переводит дыхание. Обернувшись, впервые заметил, что дорога незаметно поднимается в гору. Он остановился отдышаться. Прежде, чем тяжело сдавит грудь, нужно было каким-то образом восстановить дыхание. Когда он вновь стал нормально дышать, зашагал дальше.
Что звало его за собой? Это было солнце, заходящее за далёкий горизонт.
Он не может больше выносить это зимнее солнце, гаснущее каждый день за крышей серого деревянного европейского здания на краю долины. В час, когда картина за окном стала растворяться в бледных сумерках, это были уже не солнечные, а предзакатные тени, и от этого сердце наполнилось непонятным раздражением.
«Хочу увидеть большое заходящее солнце».
Выйдя из дома, он отправился на поиски места, откуда бы открывалась дальняя панорама. Конец года, где-то готовят моти,[72]раздаются звуки колотушек. Перед цветочным магазином выставлены горшки со сливой и адонисом. И по мере того, как он всё меньше понимал, где находится, и как вернуться домой, такие бытовые картинки казались ему всё красивее. По этой дороге ему не приходилось ходить ещё ни разу. — Его внимание привлекла женщина, промывавшая рис, дети, затеявшие драку. А вокруг силуэты огромных крыш, верхушки деревьев в предзакатном небе. И в эту минуту скрытый образ заходящего за далёкий горизонт солнца осветил его печальную душу.
Воздух, пропитанный солнечным светом, полностью слился с землёй. Он думал о своей несбыточной мечте — увидеть человека, который, забравшись высоко на крышу, протягивает руки в небо. Кончиками пальцев он держится за воздух. — А ещё он представил мыльные пузыри, наполненные водородом, которые поднимают бледные улицы и людей в небо, и там переливаются всеми цветами радуги.
В синем прозрачном небе одно за другим загорались плывущие облака. А затем этот огонь перекинулся на тлеющие угли в душе Такаси.
«Почему подобная красота исчезает так быстро?»
Никогда ему не приходилось ощущать такую пустоту, как в этот момент. Пылающие облака одно за другим стали обращаться в пепел. Он больше не мог сделать и шага.
«В каком месте на земле будут видны эти тени, что заполняют теперь небо? Если не дойти до этих облаков, сегодня солнца больше не увидеть».
Невыносимая усталость внезапно одолела его. Незнакомый квартал, незнакомый угол улицы больше не радовал его сердце.
ГОРНАЯ ЛАЗУРЬ
Однажды поздней весной я загорал после обеда, сидя на дамбе, расположенной вдоль проселочной дороги. В небе неподвижно зависло большое облако. На обращенной к земле стороне облака лежала темно-лиловая тень. То ли его огромные размеры, то ли эта темно-лиловая тень придавали облаку смутную печаль. Я сидел на краю равнины, самой широкой в округе. Местность представляла собой горы да равнины — куда бы я ни смотрел, одни лишь спуски да подъемы. Весь пейзаж подчинялся закону тяготения. А смена света и тени вызывала у людей, живущих здесь, чувство постоянного беспокойства. В деревушках, подобных этой, вид равнины, над которой весь день высоко стоит солнце, не успокаивает душу. Эта картина, залитая солнцем целыми днями, казалась мне печальной, и даже ностальгической. Рождались ассоциации со страной «поедателей лотосов»,[73]в которой стоял вечный полдень. Облако лежало на поросшей лесом горе, на противоположном от меня краю равнины. В лесу не смолкали кукушки. У подножия горы блестела водяная мельница; никакого движения, заметного глазом, а в полях и горах, залитых ясным весенним солнцем, рождалась безмятежная лень. Казалось, что и облако грустит от такой праздной неподвижности. Я опустил взгляд на горные реки у моих ног. Две реки, спускавшиеся с горной гряды в центре полуострова, сливались воедино. Между горой, воткнувшейся между них, словно клин, и горой, словно ширма запирающей в узкий проход другую, складки горной породы набегали друг на друга, словно двенадцатислойное кимоно,[74]покрывая верховье одной из рек. На самой вершине одной из гор торчало огромное сухое дерево, отчего гора казалась более высокой. Каждый день солнце, минуя обе речные долины, скрывалось за этой горой, но теперь, вскоре после полудня, солнце пересекло всего лишь одну долину, и от этого еще отчетливее была видна та сторона горы между рек, которая отдыхала в мертвой тени. В середине марта я часто наблюдал, как над криптомериями, усеявшими гору, поднимается дым, словно от лесного пожара. Это была пыльца, которую сбрасывают все криптомерии разом в солнечные и ветреные дни, когда и влажность, и температура тому благоприятствуют. Однако сейчас криптомерии уже были опылены и покрыты спокойной коричневатой листвой. Даже дзельквы и дубы, которые курились молодой порослью, словно дымом, обрели спокойствие раннего лета. Молодая листва уже отбрасывала тени, и больше не возникало дымных миражей. Лишь в речных долинах густо разросшиеся деревья литокарпуса покрывались желтой пыльцой, чтобы уже в который раз дать молодую поросль.
Взглядом я блуждал по этому пейзажу, пока не увидел, как бледное облако, сквозь которое просвечивало даже синее небо над горой с криптомериями, разделявшей две реки, непрестанно клокочет, и оказался полностью поглощен им. Бурлящее облако прямо на глазах превратилось в искрящуюся на солнце громадину, которая заволокла небо.
Один край облака непрерывно рос и медленно вращался. А другой клубился и растворялся в синем небе. Ничто не вызывает таких непонятных, глубинных чувств в сердце наблюдателя, как подобные облачные превращения. Взгляд, прикованный к этим превращениям, утонул в неиссякаемой череде рождений и исчезновений, а между тем необычное чувство страха все больше завладевало сердцем. Стало тяжело дышать, тело постепенно утратило равновесие, и, продлись это чуть дольше, в момент кульминации я и сам бы провалился в бездонную пропасть. Но вскоре это чувство, недолговечное, словно бумажная куколка, каких прикрепляют к фейерверкам, утратило свою власть над моим телом.
Мой взгляд проникал внутрь облака, я был заворожен тем, что не ощущал дистанции, отделявшей меня от него. В этот момент я обратил внимание на странное явление: бурлящий край облака завис не над поросшей криптомериями горой, покрытой тенью, а на порядочном расстоянии от нее. Когда он появился там, то был совсем блеклым. Но затем прямо на глазах возникла гигантская фигура.
Я оказался во власти странного ощущения: не является ли это невидимой мною прежде небесной горой. И тут, словно вспышка, появилось воспоминание.
Однажды я оказался в этой деревне глубокой ночью. У меня не было фонаря, я шел по темной дороге. И в этой кромешной тьме я увидел одиноко стоявший у дороги дом, сквозь дверные щели которого просачивался свет, и оттого вокруг дома было светло. Лампа, горевшая в доме, бросала отблески на дорогу. На этом фоне возник силуэт человека. Возможно, это был деревенский житель, который, как и я, брел по дороге без фонаря. Я не видел ничего подозрительного в этой фигуре. Я просто наблюдал за тем, как она растворяется в темноте. Фигура постепенно растеряла весь свет, который несла за спиной, и начала исчезать. Вот она осталась лишь в памяти сетчатки, стала воображаемым образом во тьме, и, наконец, и этот образ исчез внезапно и навсегда. Тогда я почувствовал, что слегка дрожу, окруженный темнотой, не имевшей координат в пространстве. Представляя, что и я точно так же неумолимо исчезну в темноте, я ощутил необъяснимый страх и возбуждение.
— Когда эти воспоминания всколыхнулись в моем сердце, внезапно я прозрел. Облако, бурлившее и исчезавшее в небе, не было невидимой горой или удивительным мысом. Какое заблуждение! Тьма безоблачного дня заполняла все вокруг. Мое зрение словно бы ослабло в одночасье, и я почувствовал себя глубоко несчастным. Сколько бы я ни смотрел тогда в это весеннее небо, в котором клубился темно-синий дым, я чувствовал в нем лишь тьму.
РАССКАЗ О СТОЧНОЙ ТРУБЕ
У меня было две дороги, по которым я обычно гулял. Проселочное шоссе, про ходящее по краю долины, и узкая горная тропинка, бравшая начало на одном из поворотов шоссе и пересекавшая висячий мост. С проселочного шоссе открывался вид на окрестности, однако именно из-за этого его качества мое внимание легко рассеивалось. А горная тропинка была мрачноватой, однако прогулка по ней успокаивала. Выбор дороги зависел от настроения этого дня.
Для своего сегодняшнего рассказа я выбрал тихую горную тропинку.
Пройдя через висячий мост, тропинка уходит в рощу криптомерии. Вершины деревьев заслоняют солнце, поэтому там всегда прохладно и сыро. Явственно начинаешь ощущать, как на тебя опускаются тишина и одиночество, словно бы ты входишь в готический собор. Взгляд случайно упал под ноги. По краю тропинки густо разрослась какая-то трава, папоротники и мох. К такой карликовой природе почему-то испытываешь чувство привязанности. — Словно в сказке они вот-вот начнут переговариваться между собой. Красная глина по краю дороги размыта от дождя, и очень напоминает разрушенные ветрами камни на скалах. На каждой глиняной борозде примостилось по мелкому камню. Нельзя сказать, что солнце сюда совсем не попадает. Солнечные лучи, которые просочились между верхушками деревьев, создавали слабое свечение на дороге и на стволах криптомерии, не ярче свечи. Я шел по дороге, и тень от моей головы и плеч то исчезала, то вновь появлялась. Порой лучи совсем бледным цветом окрашивали даже траву, и мне оставалось только удивляться, как они могли проникнуть так глубоко. Я попробовал приподнять палку, на ее тени можно было разглядеть даже заусенцы.
Открыв для себя эту тропинку, я частенько стал гулять здесь в абсолютной тишине, чего-то ожидая. Я обычно доходил до того места, где холодный, как в погребе, воздух из криптомериевой рощи попадал на тропинку. Старая сточная труба торчала из сумерек рощи. Если внимательно прислушаться, доносилось еле слышное журчание. Я ожидал именно этот звук.
Почему подобные вещи трогают мое сердце? Однажды, тихим днем я впервые уловил этот звук, и тогда вдруг почувствовал, что он наполнен удивительным очарованием. И чем дальше, тем больше внимания я обращал на него. Однако, как ни странно, каждый раз, когда я слышал это красивое журчание, в окружающей меня картине чувствовалось странное несоответствие. То тут, то там росли орхидеи, чахлые цветки без запаха покачивались на стеблях, а у корней криптомерии было темно и сыро. Сточная труба лежала среди растений, старых и высохших, как и она сама. «Звук доносится вот отсюда», — решил я, руководствуясь разумом, однако, прислушавшись к журчанию прозрачной воды, понял, что мое зрение и слух утеряли единство. Вместе с ощущением какой-то странного несоответствия я почувствовал, как мое сердце наполняется удивительным очарованием.
Нечто подобное я пережил, когда увидел синие цветы в траве, покрытой росой. Эти синие цветы, почти неразличимые в зеленых зарослях травы, таили это самое удивительное очарование. Я с удовольствием предался иллюзии, что цветки в траве, покрытой росой, того же цвета, что и синее небо, и синее море. Подобное же очарование вызывали и звуки невидимой воды.