Маленький мудрец
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3089235
«Маленький мудрец»: КНИГА‑СЕФЕР; Москва; 2011
Аннотация
«Маленький мудрец» ‑ первая детективная повесть Бориса Штейна. Но, как всегда у писателя, острозакрученная интрига, преступление и неотвратимое наказание ‑ лишь повод для разговора о мужской дружбе, о любви и ненависти, добре и зле. А главный герой книги ‑ маленький мудрец, маленький человек с большим сердцем и острым умом или, как таких, как он, иногда называют ‑ лилипут.
Борис Штейн
Маленький мудрец
Часть первая
Желтая
Зона взаимного наблюдения
Она выходила из воды медленно и величественно, как Афродита. Ранние лучи неназойливо согревали прохладную влажную кожу. Низкое солнце било в глаза, она щурилась и непроизвольно улыбалась, подставляя ему обнаженное тело. Пляж был пуст. Она потопталась на мелком балтийском песке, заведя руки за затылок. Пляж, повторяю, был пуст, по крайней мере, обширный участок вплоть до сбегавшего к морю низкорослого кустарника, создававшего естественную границу ее владения. А за кустарником, на порядочном от себя расстоянии, она вдруг обнаружила миниатюрную фигурку. Без суеты надела купальник, хоть фигурке не было до нее никакого дела. Она принялась наблюдать за мальчуганом, а это, скорее всего, был действительно ребенок, который вытворял на песке черт знает что. Сначала он просто ходил на руках. Потом долго, со знанием дела стряхивал руки – наподобие экстрасенса, как бы стряхивающего с пальцев излишки некой энергии. Она заинтересовалась: очень уж недетскими были эти движения. Мальчуган поднял руки навстречу солнцу и вдруг, высоко подпрыгнув, крутанул в воздухе настоящее сальто, приземлился на ноги и снова поднял руки, словно приветствуя светило. Немного потоптался и направился к урезу воды и там, на мокром песке, принялся исполнять немыслимые каскады: крутил с разбега сальто и полусальто, отталкиваясь от упругого прибрежного песка то ногами, то руками. Потом опять по‑взрослому стряхивал руки, ополаскивался в море и через некоторое время вновь принимался за свою акробатику.
Пляжная полоса сменялась хвойным лесом, а в лесу‑то, в соснах, примостился на сваленной бурей лесине еще один человек, еще один, можно сказать, наблюдатель, наблюдатель за наблюдателем, то есть за женщиной, которая так красиво выходила обнаженной из воды, освещенная низким солнцем, и теперь, хоть и не полностью обнаженная, являла взору наблюдателя естественную грациозность движений. Грациозность эта на фоне белого песка, зеленого моря и рыжего солнца – она одна привлекала наблюдателя, не вызывая непристойных мыслей, как не вызывают непристойных мыслей шедевры живописи и скульптуры. Я могу это утверждать со всей определенностью, потому что этим наблюдателем, скрытым неказистыми соснами, был я сам. Будем, однако, честными до конца. Человеку, увидевшему женщину обнаженной, не так‑то просто отрешиться от мыслей о ней. Он словно бы оказывается причастным к некой тайне, и это не дает ему покоя, и очень скоро вырисовывается незатейливое желание по крайней мере познакомиться с дамой. Мысль о знакомстве возникла во мне, когда солнце поднялось над морем не менее чем на три своих диаметра, и я подумал, что женщина, должно быть, из нашего маленького пансионата – откуда еще можно прибыть на рассвете на этот безлюдный пляж! Я утвердился в своем предположении, когда заметил прислоненный к кустам дамский велосипед, окрашенный в желтый цвет. Такие велосипеды держала для своих постояльцев хозяйка пансионата: пансионат был удален от моря километра примерно на два, а может, и побольше.
Итак, я наблюдал за дамой, дама – за акробатом, а акробат, как выяснилось, – за мной. Во всяком случае, он несколько раз бросал в мою сторону взгляды и неодобрительно покачивал головой, потому что я так и не достал из рюкзака свои бумаги и не принялся за работу. Не большой любитель физкультурных упражнений, да честно сказать – и купания в прохладном море, я намеревался потратить это время утренней свежести на составление очередного сканворда: с утра мои мозги работают поживее, чем днем и, в особенности, вечером. Тем более – когда дышишь морским воздухом, обогащенным запахами хвойного леса. Да, я должен был погрузиться в свои головоломки, а не в созерцание незнакомки. Но я, увы, отвлекся от плана. А вы бы не отвлеклись, скажите? То‑то.
А за нами за всеми наблюдала пара лебедей. Они плавали вдали, совершая галсы вдоль береговой черты, но не приближаясь к ней. Дикие лебеди избегают приближаться к людям. Этому их предков научили браконьеры, которые появлялись здесь даже в советское время, когда остров весь был погранзоной. Собственно, военные‑то и баловались незаконной охотой, как рассказывала тетя Маале. Теперь советских военных на эстонском острове нет, но лебеди не разбираются в униформе и знаках различия. Они просто держатся, смиряя любопытство, от людей подальше, и все. Береженого и Бог бережет.
Солнце между тем поднялось повыше и стало припекать макушку. Маленькая стрелка на моих часах неумолимо подползала к цифре д. Пора было отправляться в пансионат – на завтрак.
Женщина накинула синюю кофту, села на желтый велосипед и укатила по крепкой грунтовой дорожке. Акробат надел шортики и оседлал детский велосипед.
– Поехали, – сказал он слишком низким для ребенка голосом и добавил, усмехаясь: – Дон‑Жуан!
– Да ладно тебе, – отмахнулся я, неловко забираясь на свой велосипед. Я не люблю садиться с ходу, отталкиваясь сбоку свободной ногой, когда вторая уже на педали. Пока заносишь ногу, как кавалерист, велосипед свободно может вильнуть в сторону, что со мной неоднократно бывало и я падал. Мне бы взять у тети Маале дамский – без верхней рамы, но я постеснялся. Хотя – чего стесняться, если подумать? Нечего. Но я постеснялся. Теперь с неудобствами, креня велосипед, тронулся. И мы поехали. Валерий впереди, я – сзади. Такова диспозиция в нашем небольшом рабочем коллективе: Валерий – ведущий, я – ведомый.
Я посмотрел на море. Лебеди подплыли совсем близко к берегу. Им больше некого было бояться. Но и разглядывать было больше некого. «Баланс любопытства и опасности», – подумал я и загордился, что мне в голову пришла такая умная мысль.
Валерий быстрей закрутил педали – у него продолжалась утренняя разминка. Мне тоже пришлось подналечь, чтобы не отстать.
Вы уже, наверное, поняли, что Валерий никакой не ребенок. Да, это так. Он – лилипут, в прошлом – артист. А теперь – составитель кроссвордов и сканвордов в мощном издательском доме «ПРИКОЛ». А я – его соавтор. В основном я составляю саму сетку, а Валерий придумывает характеристику слов. Емко и с юмором.
Взять, например, слово «кошка». Какую бы вы дали характеристику слову? Чтобы человек не сразу угадал, а немножко подумал и потом бы улыбнулся? А их много. Скажем так: «рысь, и лев, и тигр», или «шлюпочный якорь», или «матрос, герой Севастополя в 1854 г.» А Валерий придумал просто: «ВРАГ СОБАКИ». По‑моему – здорово. У него вообще с юмором неплохо. Ведь он был клоуном. Но об этом в другой раз: дорога уже свернула вправо, и показались грубые просмоленные ворота нашего пансионата.
Шведский стол
Каждому известно, что шведский стол в любом отеле – прием пищи без порционных ограничений. Наш стилизованный под старину массивный деревянный стол можно было называть шведским еще и потому, что за ним собралась целая куча шведов – человек семь, не меньше, а если считать ребенка трех лет, то и все восемь. Вообще туризм на острове только начал развиваться, и широкие международные массы не прониклись пока еще желанием вкусить наслаждения девственной природой этих мест. Начали проникать только ближайшие соседи – финны и шведы, причем на пансионат тети Маале «упали» именно шведы, за что им от Маале большое спасибо. Что же касается широких российских масс, то они и слышать не хотели об эстонском туризме. Во‑первых, далеко еще было до пресыщения классными курортами Турции, Египта и прочих Арабских Эмиратов, где в программу «все включено» входили в неограниченном количестве спиртные напитки.
Для нашего соотечественника хватило бы и этого «во‑первых». Но было еще и во‑вторых. Как‑то не поднималась рука платить за визу туда, куда еще недавно можно было прокатиться просто, между прочим – на выходные. Одним словом, русских туристов на острове не наблюдалось, разве что мы с Валерием. Но тут – особенный случай. Валерий приходился тете Маале племянником. Она его любила, жалела за то, что он в десятилетнем возрасте остановился в росте, и гордилась им, его успехами в цирке. Валерий был умницей, и тетя называла его – «Маленький мудрец». Она произносила эти слова по‑русски, неизменно посмеиваясь, – то ли над своим произношением, то ли над тем, что Валерий, действительно, такой маленький, а вот, нате вам, такой мудрец.
Шведы, как всегда, вели себя за завтраком шумно и весело: болтали, смялись, иногда из вежливости обращались с каким‑нибудь вопросом к пожилой чете американцев, а иногда – и к нам, то есть, к Валерию, потому что Валерий в отличие от меня говорил по‑английски. Стол стоял во дворе, в тени сосен, двор ограничивался изгородью из плитняка, деревьями и рядом одноэтажных коттеджей. Четвертого ограничения не было, и, сидя за столом, можно было любоваться небольшим озером с непременной рыбачьей лодкой посередине. Можно было любоваться озером, а можно – поглядывать на коттеджи в ожидании утренней незнакомки, которая все еще не вышла к завтраку. Чем я и занимался. Валерий сидел рядом на специальном возвышении, которое мы с ним соорудили в первый день своего приезда. Мы отдавали должное оладьям со сметаной и копченой скумбрии, но меня пища занимала на этот раз мало: я все посматривал и посматривал на коттеджи – вот как меня зацепило утреннее происшествие!
– Во как тебя зацепило! – сказал вдруг Валерий.
За год нашей совместной работы он научился читать мои мысли. Я почувствовал, что краснею. Этого только не хватало!
Хотел возразить и отшутиться, но слова застряли у меня в горле, потому что в этот момент дверь второго справа коттеджа отворилась и на пороге появилась она. Она приблизилась к нам, одетая в линялые джинсы и легкую розовую кофту, сквозь которую просвечивал контур бюстгальтера. Лицо – смуглое, правильные черты с чуть длинноватым носом, глаза большие и темные, волосы черные, как воронье крыло. Я был готов поклясться, что это естественный цвет, а никакая не химия. Глаза к тому же как‑то загадочно искрились. Я как их увидел, так понял, что пропал.
– Переведи взгляд на что‑нибудь другое, – посоветовал Валерий, – а то пропадешь.
Вечно он… Между тем у меня вспыхнуло желание вылезти из‑за стола, подойти к незнакомке, взять ее за руку и усадить рядом с нами. Но я от природы не способен к порывистым движениям, я высокорослый полный флегматик, не знающий английского языка. Поэтому вскочил со своего места не я, а как раз один из шведов, парень ростом с меня, но подвижный, со спортивной ухваткой и рыжий. Со словами «монинг, леди» (эту‑то фразу смог бы и я из себя выдавить) он именно взял ее за руку и подтащил к своей шведской компании. Какой‑то с ней завязался разговор, а я вдруг услышал слово «раша» и воспрянул было духом, но рыжая эта образина захохотала громко до неприличия и стала выкрикивать, путая ударения, «здравствуйте», «как дел о идут?» и «хорошая погода». Погода стояла действительно хорошая, настроение же мое было пасмурным. Ни к черту было настроение. Я окончил завтрак чашкой черного кофе и отправился в нашу с Валерием комнату работать.
Ну не клеилась сегодня работа, мысли пошли вразнос, план, составленный Валерием на неделю, трещал по всем швам. Нет, я старался, напрягал мозги, но – не получалось. Валерий пытался мне помочь, залез в мою сетку. Но слияния мыслей не получилось, слова не стыковались, сетка разваливалась. И Валерий сказал:
– Ладно, брось. Поехали на пляж.
– На пляж? – удивился.
– Да конечно. Все же на пляже в такую погоду. И она тоже. Там с ней и познакомимся.
Я засомневался.
– У тебя есть преимущество перед шведом. Это преимущество – я. Лилипут, который крутит по утрам сальто. Разве не любопытно? Ну, ты обо мне что‑нибудь хорошее расскажешь. И так далее.
Нет, Валерий, все‑таки, настоящий друг.
Мы шли пешком, ведя за рога велосипеды. Шли медленно, ужасно медленно, и я не мог включить на полный ход свои циркули, оставив Валеру на лесной дороге. Стояла сонная тишина, доносившийся издалека щебет птиц только подчеркивал ее. Наконец мы достигли пляжа. Шведы резались в волейбол. Рыжий играл лучше всех, что называется, вел игру: кому хотел, мягко пасовал, кому хотел – бил, одним словом был капитаном этого кружка, и все ему охотно подыгрывали. Он еще и хохотал раскатисто, этот чертов парень, раскатисто и заразительно. Шведы смеялись. А той, ради которой мы пришли, не было. Шведы стали жестами звать нас в свой кружок, но мы замотали головами. Валерию с его ростом нечего было делать среди больших игроков, а меня‑то при любой погоде не прельщала игра в мяч. И мы, оседлав свою «конницу», отправились восвояси. Не проехали мы и полукилометра, как на дорожке появилась утренняя незнакомка. Она вышла из леса, держа в руке жиденький букетик полевых цветов. Кажется, это были колокольчики. Я сделал над собой неимоверное усилие и спросил (покраснев, покраснев, черт подери мою нелепую натуру!):
– Скажите, это колокольчики?
– Да, – улыбнулась она, – колокольчики.
Улыбнулась! И так славно!
И я вдруг запел, как настоящий идиот, не имеющий голоса и музыкального слуха: «Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно‑голубые…»
Валерий незаметно для нее покрутил пальцем у виска.
Потом сдвинул пятки, наклонил маленькую красивую голову с великолепной шевелюрой и представился:
– Валерий.
Женщина, кажется, смутилась: ей, наверное, никогда прежде не приходилось знакомиться с лилипутами. Она замешкалась, не зная, протягивать ли руку. Валерий же первым руки даме не подавал, но выразительно подался вперед, ожидая ее движения. И рукопожатие, наконец, состоялось. Мне тоже пожали руку и назвались:
– Ева.
Я буркнул:
– Евгений.
Словно бы я такой нелюдимый, и всякие‑разные знакомства мне совершенно ни к чему. Ну что там говорить: если человек – остолоп, то он остолоп и есть. Ну, сказали тебе «Ева» – скажи «Адам». Кто будет проверять? А вышло бы смешно, и был бы повод для шуток, и повод для более близкого знакомства, сколько бы Валерий ни крутил пальцем у виска. Мы шли, естественно, пешком: Ева была без велосипеда. Беседа налаживалась вяло: об острове, об отдыхе, о природе. Потом Валерий рассказал пару смешных цирковых историй, расшевелил компанию (уже компанию!), и вскоре мы пришли в пансионат. Можно было приниматься за сканворды.
Французский поцелуй
Француз появился в нашем пансионате вечером следующего дня. Его привезла на стареньком «Форде» тетя Маале. Она встречала своих гостей в порту, прямо у парома – одна из гарантированных услуг ее маленькой фирмы. Если будущий постоялец съезжал по аппарели на собственном автомобиле, он после короткого знакомства следовал за ее «Фордом». Если же человек оказывался «безлошадным», тетя Маале везла его на своей машине и одаривала небольшой лекцией об острове, о происхождении романтического названия его единственного города – Луйгесааре (город лебединого острова), о его исторических и природных достопримечательностях. Она не поленилась выучить наизусть текст этого полезного сообщения на английском языке, с которым вообще‑то была в натянутых отношениях. Тетя Маале предпочитала как раз «безлошадных». Во‑первых, она считала, что каждый лишний двигатель внутреннего сгорания ухудшает экологию ее родного острова. Во‑вторых, желала добра своим клиентам, а ей казалось, что машина мешает плотному общению человека с природой, соблазняя его какими‑то неведомыми поездками. А куда еще, спрашивается, ехать, если ты уже на острове: вот оно море, вот оно озеро, вот они сосны, и ели, и лиственные деревья. И это неправда, что только там хорошо, где нас нет, неправда, неправда! Да и не было, пожалуй, на всем острове более живописного местечка, чем то, где располагался ее пансионат. Было еще и в‑третьих: к услугам постояльцев имелись велосипеды, которым не следовало прозябать без дела, тем более что за них взималась небольшая, но вполне реальная арендная плата. Только маленький Валерий и большой я пользовались велосипедами бесплатно. Валерий – на правах родственника, а я – на правах его друга. Такая была у нас льгота.
Французик был невероятно элегантен. Говорю «французик», потому что роста он был небольшого, худощавый, что называется, субтильный месье в палевом клубном пиджаке с золотыми пуговицами. Что касается прически, излишне и говорить, что она была безукоризненна. Косой пробор ровной ниточкой разделял каштановые волосы, острые «височки» гармонировали с аккуратной полоской усиков. Приняв душ, он вышел к ужину, когда вся шатия восседала уже за безразмерным нашим столом, а тетя Маале и ее помощница Тиина ставили на стол желтые эмалированные кастрюли с томящимися в томатном соусе котлетами. Я едва успел подумать о том, что желтый цвет поистине любимый цвет тети Маале, как у стола появился месье пижон, и тетя Маале представила его собравшимся, и собравшиеся вежливо закивали без отрыва от основного дела, то есть от еды. Я был занят в этот момент котлетой и фамилии не расслышал, а имя было, кажется, Жак.
Жак сел напротив нас с Валерием и, скажем прямо, закрыл мне обзор коттеджа, из которого должна была появиться Ева. Я полагал, что она сядет возле нас – по крайней мере, утром она сидела напротив меня. Честно говоря, сомневаюсь, что я произвел на нее тогда благоприятное впечатление, потому что ничего романтического выдавить из себя не смог, комплименты тоже застряли у меня в глотке. Вместо всего этого куртуазного набора я признался, что умею и люблю печь шарлотку, и принялся с идиотским занудством подробно расписывать рецепт. Ох…
Но вот появилась Ева. Белый брючный костюм облегал ее великолепную фигуру. Строгий верх пиджака компенсировался вольным покроем нижней его части, открывавшей смуглый живот и – боже мой! – пупок. Короткие бусы из каких‑то матовых камешков поблескивали в северном вечернем свете и были ей удивительно к лицу. Увидев, что утреннее место занято, Ева обошла стол и, мило со всеми поздоровавшись, села рядом со мной. Жак, который не успел еще приступить к трапезе, вскочил, как ошпаренный, отодвинув стул, склонился над столом, над паровыми котлетами, салатами и ветчинными нарезками и протянул руку, совершенно уверенный в том, что Ева вложит свою узкую ладонь в его маленькую, но крепкую пятерню. И когда это случилось, проклятый французский петух приложился к ней губами, и в этом неловком, казалось бы, положении он оставался исключительно грациозным и элегантным – принесла его нелегкая на мою голову! И я подумал, что французский поцелуй – это не какие‑то сосания и причмокивания, а вот такое, в любых условиях изящное приложение к ручке. Но я еще не знал, не предполагал, как резко рухнут уже в следующее мгновение мои акции. Мсье Жак оторвался от ручки и уставился, наглец, на Еву глава в глаза, прямо‑таки принялся сверлить ее своими черными зрачками, таракан.
Ева вдруг что‑то сказала ему на непонятном языке, по крайней мере, это были точно не английские и, кажется, не французские слова. Чертов французик встрепенулся и затараторил, затараторил, уже доставая из кастрюли котлету, и Ева отвечала ему, и если не смеялась, то уж улыбалась – я видел краешком глаза. Потом она, как воспитанная дама, повернулась к нам с Валерием:
– Извините, пожалуйста, мы с мсье Жаком разговариваем по‑армянски.
В общем, я понял, что мне уже нечего терять. А поняв это, проговорил в сердцах:
– Это не совсем вежливо, когда другие не понимают, о чем идет речь!
Ну что тут можно сказать, ну достали они меня: то рыжий швед, то француз, который оказался армянином. Вот я и ляпнул, и пусть Валерий сколько угодно крутит пальцем у виска – мне уже было все равно.
Как ни странно, Ева не обиделась, не рассердилась на мое замечание – напротив, извинилась еще раз и сказала, что не стала переводить всякие глупости, которыми они обменивались с Жаком, только потому, что в них не было ровным счетом ничего содержательного. И улыбнулась мне так дружески и даже по‑свойски, что я сразу размяк, как опущенный в чай сухарь. Глаза ее, казалось, говорили мне: «Ну что вы, что вы сердитесь, неужели еще не поняли, что вас, именно вас я выделяю среди всех…»
– Выделила она тебя из толпы, успокойся, – тихо сказал Валерий, этот маленький читатель моих мыслей.
Я сделал большой глоток кофе и успокоился.
А мсье армянин вдруг перестал смеяться‑улыбаться и что‑то проговорил на своем языке. Ева кивнула, но ничего не ответила. И вдруг обратилась ко мне.
– Евгений, вы не заметили, что наши имена начинаются одинаково: Ев‑гений, Ев‑а? Ева – женщина, которая была частью мужчины, его ребром. Вот и мое имя – часть вашего, не так ли?
– Так, – ошалело подтвердил я. Хотя как сканвордист отметил про себя, что буква «а» тут лишняя. Она выпадает из «Евгения». Но я не стал об этом говорить – еще чего не хватало! Тем более что Ева, как мне показалось, вдруг разволновалась, в глазах появился лихорадочный блеск. Она разволновалась, а я обнаглел. Обнаглев, подумал: «Во как я на нее действую». А вслух сказал:
– А давайте погуляем после ужина!
И что вы думаете, она ответила? Никогда не догадаетесь. Она ответила:
– А давайте!
О‑ля‑ля!
Армянский поцелуй
Догадался же кто‑то протоптать тропинки в этом лесу!
Мы все удалялись от грунтовой дорожки. Шли друг за дружкой, держась, между прочим, за руки, как дети. Причем я шел впереди, как мужчина, как большой и сильный человек, который ведет за собой женщину, прокладывает дорогу. Куда я стремился, я и сам не знал. Важна была не цель, а процесс. Ева помалкивала. Я – тоже. Не существовало в природе слов, которые были бы выразительнее лесной тишины, – наверное, Ева понимала это не хуже меня. Мы вышли к ручью и остановились. Возле ручья цвела ряской маленькая заводь. Затейливо, на разные голоса верещали лягушки. Мы долго стояли, не расцепляя рук, и слушали этот гам. Я с удивлением подумал, что, оказывается, лучшая в мире музыка – это как раз лягушачье кваканье.
Я обнял Еву и привлек ее к себе. Удивительно: она оказалась маленькой. Не статная дама, прекрасная и недоступная, а маленькая и беззащитная женщина – вот какой оказалась Ева. Она уткнулась носом мне в грудь чуть пониже ключицы и прошептала:
– Вот из этого ребра я и вышла…
Я сразу не нашелся, что ответить, а потом уже было поздно что‑нибудь говорить, я это почувствовал и молчал. Молчала и Ева, и только лягушки затрещали и заухали с утроенной силой, будто кто‑то подкрался к ряске и повернул до отказа ручку громкости.
Тут из меня, не спросясь, выпрыгнул комплимент. Он был прямым и избитым, то есть пошлым. Но абсолютно искренним. Я сказал:
– Какая ты красивая!
– Ах, Женя, Женя, – проговорила она. И, помолчав, добавила. – Хочу обратно в ребро.
Ну что тут сказать, ну потерял я самообладание. Если бы я не видел ее обнаженной, я, может быть, самообладания бы и не потерял. Но я – видел, и от этого некуда было деться. Порывистые действия и борьба с одеждой сопровождались какими‑то бессвязными речами, и в этих бессвязных речах промелькнули слова – «французский поцелуй». Ева вдруг отстранилась от меня. Она улыбалась, не стесняясь наготы.
– Что французский поцелуй, – сказала она, – что за малость, когда есть поцелуй армянский!
Что было дальше, я рассказывать не стану, потому что не помню. Помню только жар в голове, а больше ничего и не помню. А если какие‑то обрывки и воспроизводит сознание – не расскажу все равно. Об этом нельзя рассказывать, иначе потеряю себя. А терять себя я не хочу.
Этой ночью я почти не спал. Чувства мои и мысли были обострены, и я за один присест составил два сканворда. Непостижимо! Утром я предъявил Валерию свою работу. Маленький мудрец хмыкнул и произнес глубокомысленно:
– Любовь творит чудеса!
А утром она гуляла с Жаком!
Они даже опоздали к завтраку. Вошли вместе в ворота, когда все уже уплетали за обе щеки разносолы тети Маале. У меня редко пропадает аппетит, а тут пропал. Я отодвинул от себя тарелку с овсяной кашей и хотел было встать из‑за стола.
– Не нервничай, – тихо сказал Валерий. – Не теряй лица. Да и мало ли кто с кем гуляет, пока другие дрыхнут после бессонной ночи! Это ровным счетом ничего не значит. К тому же людям хочется поговорить на своем языке. А при посторонних это неприлично, ты сам сказал, если помнишь. И это действительно так. Я же в твоем присутствии разговариваю с тетей Маале только по‑русски.
– А когда меня нет?
– По‑эстонски, разумеется.
Почему‑то это меня успокоило.
Танцы‑шманцы‑обжиманцы
Жара спала. Небо покрылось облаками. По крыше коттеджа простучал короткий дождик. В открытое окно несло свежестью.
– Воздух такой – хоть ложкой ешь, – заметил Валерий.
Мы с ним работали, что называется, в четыре руки.
– Подойник! – объявлял я.
– Буренкин инвентарь, – откликался Валерий.
– Плоско, – безжалостно реагировал я.
– Все буквы заняты? – интересовался Валерий.
– Не все, – отвечал я. – Третья и восьмая свободны.
– Тогда питии: «покойник» – виновник похорон.
Слово меня, признаться, покоробило, о чем я и сказал Валерию.
– И то правда, куда‑то меня понесло не туда, – согласился он. – Пусть уж лучше будет «подойник».
Однако когда дошло дело до «проректора», он предложил поменять его на «прозектора» – «трупного доктора». Я опять возмутился, и мы сошлись было на «протекторе», который «цепляется за дорогу, пока не износится», но его вытеснил «прожектор» – «луч света в темном царстве». Это была настоящая изюминка, что я ему и объявил. Потом мы заменили «убой» на «удой», «саван» на «Севан» – озеро в Армении (в Армении! У меня екнуло сердце), «палач» на «калач» и «труп» на «труд». Одним словом, оживили мертвое поле.
– Хватит, – сказал Валерий, – хватит на сегодня.
Я увидел, что он нервничает. Он как‑то вдруг замкнулся, перестал на меня реагировать, потом запрыгнул на кровать и повернулся к стенке, напоминая обиженного ребенка. Я тоже завалился на свое ложе, закрыл глаза и стал думать о Еве. Как‑то странно все выходило. Казалось бы, после вчерашнего свидания мы должны быть неразлучны, но Ева совершенно не стремилась к этому. Ни взглядом, ни словом она не выдавала, что между нами что‑то произошло. А ведь произошло, произошло! Никто не мешал мне окунуться в воспоминания, и я окунулся, и меня бросило в жар. Не так, конечно, как вечером от этого самого армянского поцелуя, но все‑таки… Незаметно накатил сон, и я во сне пережил то, что еще вчера пережил наяву. Вдруг кто‑то (совсем не Ева!) громко произнес мое имя. Я проснулся с неудовольствием. Валерий сидел на кровати, свесив ноги, и смотрел на меня полными тревоги глазами.
– Что с тобой? – удивился я.
– Я чувствую, – проговорил Валерий осипшим голосом, – я чувствую беду. Я так же чувствовал в тот вечер, когда Лика сорвалась с трапеции. Я тоже тогда места себе не находил… Ты знаешь, когда меня толкнуло вот сюда? – Он показал на середку грудной клетки. – Я тебе скажу. Когда они говорили по‑армянски. Я узнал одно слово. Это эстонское слово. Это слово, верней, два слова – «Суур Кару». Означает «Большой Медведь» – название маяка, который расположен километрах в пяти отсюда. То ли в интонации я услыхал что‑то тревожное, то ли просто какое‑то шестое чувство, не знаю…
А я поверил. Я поверил в его предчувствия, как давно уже поверил в его способность читать мои мысли. Я никогда не пытаюсь докопаться до природы непонятных вещей. Говорю себе, что есть, наверное, какое‑то объяснение, но мне оно недоступно. И все. И не переживаю.
– Что же делать? – с тоской проговорил Валерий.
Я пожал плечами. Воцарилась оглушительная тишина.
В этот момент раздался стук в дверь. Валерий вздрогнул и проговорил:
– Войдите.
В следующий момент вздрогнул я.
Потому что дверь отворилась и вошла Ева.
На ней было умопомрачительное платье. Вернее даже так: сама Ева была умопомрачительной, а платье подчеркивало ее красоту, открывая все, что можно открыть, и даже чуть‑чуть того, чего открывать нельзя.
Мне захотелось сказать: «Ты очаровательна!» Но я, как всегда, замешкался. И вдруг услышал низкий, чуть сдавленный голос Валерия:
– Вы очаровательны!
– Спасибо! – она улыбнулась. – Вы извините меня, пожалуйста, за вторжение. Но я пришла к вам с просьбой. Я прошу вас сопровождать меня в ресторан. Госпожа Маале говорила, что в городе можно пойти в ресторан. Автобус будет проходить через тридцать пять минут. – Она вздохнула и добавила. – Мне очень хочется. Обратно мы приедем на такси. – Она смутилась.
– Такси я оплачу… И ужин тоже.
Тут Валерий спрыгнул с кровати и принял театральную позу.
– Мадемуазель, – заявил он важно. – Вы имеете дело с джентльменами. Которые почтут за честь… Потрудитесь оставить нас на десять минут. Мы соберемся.
– А вы знаете, где в городе ресторан? – спросила Ева.
– Да, конечно, – с пафосом заявил Валерий, этот маленький д'Артаньян, – возьмем, например, ресторан «Старая мельница». В нем провел я лучшие часы своей юности. – Он вышел из образа, развел руками и засмеялся: – А других ресторанов на острове и нет.
Ева тоже засмеялась и сказала уже по‑свойски:
– Ну, собирайтесь.
Возможно, эта круглая невысокая башня, облицованная блестящим декоративным кирпичом, и была когда‑то мельницей. Она и сейчас была увенчана мельничными крыльями, которые едва шевелились, послушные любому дуновению ветра. Было совершенно ясно, что они не связаны никаким приводом ни с какими жерновами. Башня была двухэтажной. На втором этаже имелись аккуратные квадратные окошки. Черная дубовая дверь держалась на массивных кованых петлях, под стать которым были позеленевшие от времени медные уголки и ручка‑кольцо, которой при надобности можно было стучать в дверь. Над дверью полукругом красовались медные латинские буквы.
– «Вана вески», – прочитал Валерий. – Это означает «Старая мельница». Пойдемте.
Я дернул за дверное кольцо. Массивная дверь на удивление легко поддалась, и мы оказались в залитом светом вестибюле с пустующим по летнему времени гардеробом и курительными столиками возле кожаных диванов. На второй этаж вела винтовая лестница, по которой и совершил подъем наш небольшой отряд, возглавляемый Валерием. Зал против моего ожидания оказался довольно просторным, словно бы внутренний объем был больше наружного. Здесь имелось все, что полагается в ресторане: стойка бара, эстрада для оркестра и круг для танцев. Столики были накрыты добротными зелеными скатертями, оркестр и официантки – в национальных одеждах. Метрдотель в белоснежной рубашке и затейливой зеленой жилетке с вензелями устремился к нам с радостной улыбкой. Улыбка была не казенной, а самой искренней, но предназначалась она только одному из нас, а именно Валерию. Нам мэтр вежливо кивнул, с Валерием же поздоровался за руку, не постеснявшись присесть возле него на корточки. Они обменялись веселыми возгласами, мэтр похлопал Валерия по плечу, тот тоже не остался в долгу, постукал кулачком по спине своего, как было понятно, старого знакомого.
– Это мои друзья, – представил нас Валерий. – Они русские. Ева и Евгений.
– Очень приятно, – отозвался метрдотель. И представился. – Арво.
Короткий поклон, и Арво повел нас к свободному столику. Раскрыл меню в солидном кожаном бюваре и положил его перед Евой. Едва он отошел, появилась официантка с кувшином пива и наполнила небольшие стеклянные кружки.
Валерий пояснил, что пиво местное, тоже называется «Вана вески», причем один кувшин на столик подается бесплатно.
О‑ля‑ля!
Мы сделали заказ и принялись оглядываться вокруг себя.
Оркестр, хоть и был одет в старинные деревенские камзолы, белые чулки и грубые башмаки, мелодии исполнял больше современные, самых разных ритмов – от блюза до рок‑н‑ролла. Народ охотно танцевал, после каждого танца награждая оркестр аплодисментами. Иногда к микрофону подходила солистка, этакая прибалтийская «барышня‑крестьянка». Она пела эстонские песни, чаще всего это были вальсы и польки. Тут уж танцевали буквально все, многие при этом подпевали. Среди танцующих мы увидели и своих соседей по пансионату: шведов, Жака и веселую чету пожилых американцев. Недолго же они высидели в нашем уединенном уголке! «Да, – подумалось мне, – все дороги ведут в Рим».
Валерий подергал меня за рукав. Когда я наклонился к нему, он произнес, хитро сощурившись: «Все дороги ведут в Рим». Я уже не удивлялся.
Тут появился метрдотель Арво. Он принес две кожаные диванные подушки, для того чтобы приподнять Валерия над пространством ресторанного столика. Когда мой друг водрузился на надлежащую высоту, между ними завязался какой‑то разговор, причем мэтр на чем‑то настаивал, а Валерий отказывался. Он часто произносил «эй» – это эстонское отрицание, я уже знал. Отказывался, отказывался, но потом, судя по всему, согласился, потому что метрдотель Арво обрадовался, разулыбался и вспомнил наконец о вежливости.
– Уважаемый Валерий согласился станцевать нам брейк, – объяснил он по‑русски. Я вопросительно посмотрел на составителя сканвордов. Валерий развел руками.
– Этот Арво… Я не смог ему отказать. Мы с ним – одноклассники.
Принесли заказ. Я разлил коньяк и минеральную воду и предложил какой‑то дурацкий тост: за любовь и дружбу или что‑то в этом роде. Мне очень хотелось выпить, чокнувшись с Евой и глядя в ее глаза. И мы все чокнулись, и я действительно смотрел и смотрел в упор на Еву, потягивая напиток ее предков. Я уж не преминул попросить, чтобы коньяк принесли именно армянский. И этот коньяк, и этот тост, и этот взгляд, и ее полуулыбка казались мне судьбоносными.
Валерий же не пил ни коньяк, ни воду, не притронулся и к еде.
– Мне работать, – хмуро сказал он. – Я потом.
До его «работы» я успел дважды станцевать с Евой.
Стоит ли говорить, что я мог бы и не пить свой коньяк, голова и так шла у меня кругом. Во время танцев мы молчали, язык взглядов заменял нам слова. Ева постепенно прижималась ко мне все теснее, я воспринимал подробности ее прекрасного тела и один раз, не сдержавшись, поцеловал ее где‑то возле уха. Душа моя, естественно, воспарила и парила бы долго на небывалой высоте, если бы Валерий не бросил мне за столом довольно пошлую фразу. Он произнес своим низким ущемленным голосом:
– Танцы‑шманцы‑обжиманцы…
На какое‑то мгновение я его возненавидел, потом мгновение это прошло, я принялся за отбивную, а потом какой‑то парень возник у нашего стола и пригласил Еву танцевать. Ева кивнула и поднялась с места, даже не оглянувшись на меня, хотя я был ее кавалером этим вечером – и по чувствам, и по обстоятельствам. Парень был молод, гораздо моложе нас – нам всем троим было под тридцать, а парню, как мне показалось, не было и двадцати. Он был хорошо сложен: фирменная майка облегала спортивный торс. Волосы светлые, глаза – голубые. Лицо его показалось мне знакомым. Хотя откуда здесь, на эстонском острове… Он был пьян. Прядь волос, не откинутая вовремя со лба, закрывала правый глаз. Вместо того чтобы убрать ее, он скособочил голову и сказал, глядя на Еву левым глазом:
– Привет. Пойдем?
На чистом пьяном русском языке.
Ева, как я уже говорил, кивнула и поднялась с места, отод