– Разойдись!.. Эх, оболью!.. Всё выясним! Разойдись!
Все стали расходиться. Ксюша пошла к своим шубам, пересчитала их и со злостью заколотила по ним выбивалкой.
Из третьего подъезда в красивом халате и с какими-то белыми цилиндриками в волосах выбежала тётенька. Встав посреди двора, она позвала:
– Кис-кис! Кис-кис-кис! Кисанька! Диди!..
Кошка не подбежала к ней. Тогда она, вздохнув, вывесила на доске объявление и убежала в подъезд, извинившись неизвестно перед кем:
– Ах, простите! Я в неглиже!
Я подошёл к доске и прочитал объявление:
Б Е З О Б Р А З И Е!
Исчезла моя любимая кошка.
Нашедшего умоляю вернуть.
Вознаграждение по соглашению.
Кв. 44.
Настроение заниматься пропало у меня из-за Гарика с клубникой и черно-бурой лисы. Чтобы забыться, я подошёл к Петру Ильичу, который всё ещё разгадывал кроссворд, и спросил:
– Пётр Ильич! Что такое «неглиже»?
Я всегда расспрашивал его про незнакомые слова.
Но Пётр Ильич сам на этот раз спросил у меня:
– Рек на Урале… пять букв… последняя «я»?
– Белая! – выпалил я неожиданно для себя.
– Прекрасно! – обрадовался Пётр Ильич. – Географию ты знаешь. А зоологию? – он хитро посмотрел на меня. – Хищник из четырёх букв. Вторая «и».
– Тигр! – сказал я.
– Нет! Лиса! – засмеялся Пётр Ильич. – Черно-бурая, разумеется.
– Неужели и вы думаете?! – я почувствовал, что краснею.
– Ни капельки! Но не могла же, сам понимаешь, черно-бурая лиса воскреснуть на верёвке и убежать в лес, – сказал Пётр Ильич.
Возразить мне ему было нечего. Рядом с нами две молодые женщины вешали на колёса детских колясок цепочки с замками и подозрительно поглядывали на меня. И я, застеснявшись, как будто и на самом деле украл лису, поплёлся домой.
Дома я включил приёмник и поймал серьёзную музыку. Играла скрипка. Ей подыгрывал оркестр, и мне стало ещё тяжелее от тихого и грустного мотива. Оркестр как будто делал строгий выговор скрипке, а скрипка жалобно оправдывалась.
Потом я стал крутить ручку настройки и неожиданно поймал густой бас диктора. Я хлопнул себя по лбу и не поверил ушам своим… Вот он, выход из положения! Диктор медленно диктовал газетные сообщения.
Я, не теряя ни минуты, взял тетрадку, самописку и стал писать под его диктовку. Он диктовал ещё медленнее, чем Анна Павловна, а потом проверял по буквам слова, и я их проверял:
«…Интенсификация. Точка. Повторяю по буквам: Иван. Наталья. Тихон. Елена. Нина. Соня. Иван. Фёдор. Иван. Карп. Аркадий. Циля. Иван. Ян… Точка».
Это было интересно. А главное, сам диктант мне нравился. Про остров Крит, про запуск нового спутника, про предвыборную лихорадку в Америке, про подготовку к уборке хлеба и к Олимпийским играм.
Но чтобы не получилось так, как будто я списываю каждую букву, я приглушал приёмник, когда диктор совсем медленно по буквам повторял слова.
Увлёкшись, я даже не заметил, сколько времени прошло с начала диктовки. Когда диктор сказал: «…Вёл передачу Савицкий», – у меня уже было написано почти четыре странички.
Я выключил приёмник, проверил диктант (в нём оказалось всего шесть ошибок!), на радостях подбежал к окну и закричал: «Ура! Ура!..», – но тут же спрятался за занавеску и прикрыл рот ладонью.
Во дворе стояли участковый, Ксюша и Пашка. Ксюша размахивала руками и показывала на моё окно. Участковый спросил Пашку:
– Значит, это совпадение? Ты шёл на обед, а Царапкин отвлекал пострадавшую?
– Не ловите на удочку!.. Не ловите… Я ничего не знаю! – сказал Пашка. – Теперь весь век подозревать будете?
Он вытирал руки белой ветошью, как настоящий рабочий человек.
– Мы не подозреваем, а выясняем! – заметил участковый с угрозой.
– Ну и выясняйте!.. И судите!.. И делайте, что хотите! – не выдержал Пашка и зашагал от них прочь.
– Вернись, Зыков! – приказал участковый.
– Вызывайте повесткой! – огрызнулся Пашка.
– Хо-ро-шо, Зыков! Пишите заявление, – сказал участковый Ксюше.
– Не умею… Сроду не писала… – всхлипнула Ксюша.
Я разозлился, что она на всех наговаривает, и крикнул из окна:
– Ксю-ша! Я подикту-ую!
В этот момент во дворе показалась мама, возвращающаяся с работы. Ксюша, конечно, сразу подбежала к ней. Оправдываться из окна мне не хотелось.
Вместо этого я быстро вынес грязную посуду на кухню, разложил на столе диктант так, чтобы он бросился маме в глаза, затолкал под диван карандашные очистки, потом полез в карман за платком и… наткнулся рукой на клубничину. Я хотел бросить её в окно, но промахнулся и попал в стену. Клубничина прилипла к обоям. На них расплылось ярко-красное пятно, и я чуть не взвыл от бешенства: «Что за день?! Лисица!.. Клубника!.. Теперь ещё это пятно! Как ягода попала в карман?..»
Я линейкой соскрёб клубничину с обоев и только успел выбросить её, как пришла мама. Я попытался улыбнуться.
Мама смерила меня с головы до ног страшным взглядом, тут же стала рыться в ящиках письменного стола и что-то искать под диваном и ванной. Ничего не найдя, она сказала:
– О карандашных очистках поговорим потом. Где лиса?.. Говори по-хорошему. Лучше признайся. Мама всё сделает, чтобы тебя простили.
«Ах, так?» Я закусил губу, решив от обиды вообще не говорить ни слова.
– Ты отвлекал Ксюшу? Ты действовал под его диктовку?
Я молчал.
– Весь в отца! Отвечай! Я приму крайние меры.
Я молчал. Тогда мама схватила ремень, на котором отец правил бритву, и бросилась ко мне. Я бегал вокруг стола, а она за мной, пока не заметила клубничное пятно на обоях.
– Это ещё что? – она потрогала пятно. – Клубника? Ты ел её? Ты мыл её?
– Не мыл, но и не ел… – наконец сказал я правду.
– За что? За что такое наказание? Почему ты не девочка?.. – прошептала мама. Руки у неё опустились.
Она достала из аптечки какие-то таблетки и заставила меня выпить их, хотя я клялся, что не съел даже полклубничины.
– Ко всем делам не хватало мне ещё твоей дизентерии… И если бы не переэкзаменовка, я бы и не вздумала лечить такого человека. Ведь везде висят плакаты: «Не позволяйте детям есть немытые фрукты!» А пятно я заставлю смыть! – сказала мама.
Я подошёл к пятну и стал его стирать. Оно расплылось ещё больше. Мама этого не видела. Заметив на столе диктант, она начала его проверять.
– Удивительно… Вернее, подозрительно мало ошибок… Кто тебе диктовал?
– Так… один мужчина…
– Из нашего двора?
– Нет… незнакомый мужчина… – сказать правду я побоялся. Вдруг мама запретила бы мне писать под диктовку диктора!
– Послушай! – мама присела от удивления. – Может, ты действительно ненормален? Ты пускаешь с улицы в дом незнакомых людей, и они диктуют тебе всё, что им взбредёт в голову. Не он ли украл чернобурку?
Я снова упрямо замолчал.
Тут пришёл с работы отец.
– Ты слышал? – осторожно спросила мама.
– Я сегодня не успел пообедать. Был в завкоме. Так что не мешало бы…
Отец пошёл умываться, а мама взялась за своё, но уже на кухне, готовя обед.
– Нет дыма без огня! Чует моё сердце!..
– А редиску лучше натереть, и с постным маслом… – откликнулся отец из ванной.
– Если бы ты знал, как мне хочется верить, что Серёжа здесь ни при чём…
– Кажется, ты обещала окрошку? Ох, хорошо!.. Уф!.. – отфыркивался отец.
И я, как никогда, был благодарен ему за то, что он ни капельки не подозревает меня в этой чернобурке.
– А если при чём, тогда выпори его ты, отец. Выпори, как пороли в старину, – попросила мама.
– Попробуй сама. Ты ведь когда-то диски метала. Силы хватит, – посоветовал отец. – И отстань от Пашки!
– Я уже хотела, но он бегает вокруг стола и молчит…
– Вот мы наконец и пообедаем! – сказал отец, выйдя из ванной и потирая от удовольствия руки.
Мама принесла окрошку. Мы уселись за стол, но, перед тем как начать есть, отец спросил у меня:
– Честное слово?
Я только честно взглянул ему в глаза.
– Ни честному, ни одному его слову не верю! – всё же заявила мама. – Видишь, он молчит!
– Всё! Я хочу есть! – повысил голос мой отец. – Имеет право глава семьи пообедать в дружественной обстановке после работы?
– Я же не могу спокойно реагировать, когда его подозревают, – не унималась мама. – У тебя аппетит, а тут кусок не лезет в горло…
– Мамуля! Ну хватит тебе! Ну почему не лезет? – пожалел я её. – Неужели ты хоть на каплю не веришь, что я на это неспособен?
– Вот это окрошка!.. Ух ты, моя бывшая круглая отличница, а ныне бедная мама двоечника! Спасибо тебе, – повеселел отец.
– Это ещё цветочки! Ягодки – впереди… – уже спокойно сказала мама, а я посмотрел на клубничное пятно, вздохнул и только откусил кусок хлеба, как раздался звонок.
Мама приложила руки к сердцу:
– Это милиция…
В ту минуту я поверил маме, что кусок и вправду может не полезть в горло.
Отец прошёл открывать дверь.
– Серёжа! Это Маринка.
– Чего тебе? – буркнул я, низко склонившись над тарелкой, чтобы никто не видел моего лица.
Маринка вошла в комнату, кулаками растирая глаза. Я ещё ниже склонился над тарелкой. Хорошо, что в ней была холодная окрошка.
– Ты что это вдруг стал красным, как клубника? – сказала мама.
Маринка неожиданно разревелась.
– В чём дело? Не реви… От него попало? – спросил отец. – Да говори же наконец!
Маринка вытащила из-за пазухи чью-то большущую фотокарточку и протянула моему отцу. Он засмеялся.
– След. Размер виден… треугольник… Отличная фотография! Ну и что?
– Клубнику ночью обобрали… Самую раннюю… Грядку вытоптали. Вот что! Целый день фотографию увеличивала.
Маринка перестала реветь.
Мама смотрела то на меня, то на клубничное пятно. Я молчал, вылавливая из окрошки кусочки редиски.
– Это только мальчишка мог сделать.
– Серёжа ночью спал! – сейчас же заявила мама.
– Мне даже сон снился про диктант в каменном веке! – сказал я, выйдя из-за стола и взглянув краем глаза на фотографию следа от сандалии Гарика.
– Может быть, ты знаешь, кто это нашкодил? – спросил отец.
– Он если и знает, то не скажет. Все они герои… Я и сама узнаю рано или поздно, – пообещала Маринка.
– А зачем тогда пришла? – сказал я.
– Я не к тебе, а к твоим родителям… Тётя Лида, мы решили по очереди сторожить клубнику. Сегодня Серёжина очередь. Можно ему пойти? Воришка наверняка ещё раз полезет.
– В ночь? Сторожить? Я всегда!.. У меня не то что… – я чуть не сказал «Гарик», – у меня воробей на грядку не залетит!
– Нечего выдумывать! Он никуда не пойдёт. А потом, у него переэкзаменовка. Ты разве не знаешь? Ночью он будет сторожить, днём спать, а диктанты?.. Как помочь ему – никого, а сторожить – он?
– Почти все ребята разъехались. Гарик чем-то заболел, а Серёже жребий выпал. Там же шалаш и даже раскладушка.
– Нет, нет! К тому же у него гланды, – перебила мама Маринку.
– Гланды летом не действуют! – заявил я.
– Мне лучше знать! И вообще ночью можно испугаться и стать заикой…
– Про это я совсем забыла. Ладно. Найдём другого.
Маринка презрительно поджала губы и собралась уходить.
Отец, задумчиво ходивший из угла в угол, твёрдо сказал:
– Он пойдёт и будет сторожить! Всё. Я хочу есть.
– Ты что – шутишь? Я не усну всю ночь! Серёжа, откажись!
Мама взглядом пообещала рассказать отцу про пятно.
– А я не боюсь! – сказал я.
– Отказаться он не имеет права. Когда стемнеет, Серёжа будет в шалаше. Пока, Маринка. Не расстраивайся. Иди. Мы тут разберёмся. А тебе, – отец обнял маму, – я буду петь колыбельные песни. Пока не уснёшь. Я бы и сам с удовольствием провёл ночь на свежем воздухе.
– О! Не шути! Всё слишком серьёзно. Ты многого не знаешь, – мама хрустнула пальцами.
Я сжался от стыда и страха, но вдруг во дворе завыла сирена и со свистом пронеслась «Скорая помощь». Я бросился на улицу, Маринка за мной.
– Кому-то плохо… Бедняга!.. – сказала на бегу Маринка.
Жильцы снова высыпали на балконы.
Санитары с носилками вошли в подъезд. Ребята окружили машину, но никто не шумел. Маринка приглядывалась к их ботинкам и тапочкам, только сандалий ни на ком не было.
Потом в дверях показался санитар в белом халате. Он осторожно шёл спиной к нам. Я встал на цыпочки, стараясь разглядеть лежащего на носилках, и чуть не ахнул. На них лежал… Гарик!
Его тётка шла рядом с носилками и объясняла любопытным:
– Плохо… плохо… Рвало кровью, и понос опять же… Говорит: «Враги меня отравили…» Я в милицию ходила. Всё выяснят. Не двор, а лес дремучий…
Я спрятался за чью-то спину и похолодел от мысли: «А если он… если он… Ой, что я наделал? Почему я его не удержал?..»
Когда первый санитар поставил на узкие рельсы кабины колёсики носилок, Гарик неожиданно спрыгнул с них, пригнул голову и, растолкав ошеломлённую толпу, без оглядки побежал со двора.
Кто-то засмеялся. Санитары растерянно переглянулись, и тот, который шёл впереди, сказал:
– За такие шутки штрафуют!
Тётка Гарика от испуга не могла выговорить ни слова. Когда «Скорая помощь» уехала, жильцы завозмущались:
– Каникулы только начались, а во дворе бедлам!..
– Шины спускают!
– Друг друга травят!
– А у меня пропала кошка, без которой я не могу жить!
– Крадут меха!
При этом все посмотрели на меня.
– За них надо взяться! Хватит!
Мы с Маринкой отошли в сторону.
– Правильно сделал, что убежал. Я сама все болезни на ногах переношу, – сказала она. – А негодяя всё равно найду.
– Слыхала про чернобурку? Может… тоже думаешь?
– Это чепуха. Сплетни. Я про клубнику думаю. Жалко…
Дядя Миша, который работал жокеем на ипподроме, спросил Маринку:
– Ну, как ягодки?
Он зимой специально для нашего сада выхлопотал у начальства два самосвала навоза.
– Хорошо. Каждая с ананасину. Только обобрал кто-то её. Ночью… – грустно сказала Маринка.
– Ух! – скрипнул зубами дядя Миша. – Я бы высек типов вот этим хлыстом! – Он и вправду достал из бокового кармана небольшой красивый хлыст.
Я вздрогнул и заторопился домой.
Отец и мама ещё не легли спать. Наверно, они ссорились. Мама сказала:
– Посмотрим, куда заведёт тебя и всех нас твоя доверчивость.
– Во-первых, мне он никогда не лгал. Никогда. Во-вторых, я не такой лопух, чтобы не заметить вранья.
– Так, значит, я лопух?
– Ты в любом случае не лопухиня.
Мой отец засмеялся.
Я тоже прыснул в кулак за дверью.
– И ты ни на йоту не сомневаешься? – спросила мама. – Хотела бы я иметь твой характер.
– Ни на йоту, ни на альфу и ни на омегу… Кстати, что это за пятно? Смотрю, смотрю и не могу понять, – поинтересовался мой отец, а я закрыл глаза и опустил руки: «Вот оно! Лучше бы я сам всё рассказал».
Мама не секунду замолчала, и у меня почти перестало биться сердце. Потом как ни в чём не бывало соврала отцу:
– Это… случайно. Я бросила ватку с марганцовкой в окно и промахнулась… А что?
– Ватку, говоришь? Странно, странно… Липкая марганцовка.
Я даже рот раскрыл от удивления: вот это мама!
Я обрадовался неожиданной выручке, но тут же тоскливо вздохнул: всё равно придётся выкладывать про клубнику отцу. Всё же я решил подождать до завтра и хлопнул дверью, как будто только что вошёл.
– Пап! – сказал я. – Я пойду.
Хотя ещё не совсем стемнело, мне не терпелось залечь в шалаше. Отец даже не взглянул на меня и взялся за книгу. Я понял: он не поверил маме, так как не был лопухом и догадался, что пятно клубничное и, значит, мне известно кое-что про кражу в школьном саду.
А если мой отец чувствовал, что я привираю, то он переставал со мной разговаривать, пока я не выложу ему всё начистоту. Всё же я попытался разговориться:
– Вот что бы ты стал делать, если бы к тебе подошёл твой товарищ и позвал на нехорошее дело? А ты не пошёл, и тогда он сам пошёл… А?
– Он сделал бы так, как продиктовала бы ему совесть, – вмешалась мама, а отец ничего не ответил и, конечно, догадался обо всём ещё больше.
«Ну и не надо…», – подумал я. Пошёл на кухню и стоя доел свою окрошку. Потом достал из ящика старый пистолет с пистонами, ручной фонарик и надел осеннее пальто, как сторож диетического магазина. Мама молча следила за моими приготовлениями и, когда я собрался, тихо, но с большим выражением сказала:
– Я жду…
Я подумал, что она, как всегда, ждёт поцелуя на прощанье, и потянулся на цыпочках к её щеке, но мама оттолкнула меня и прошептала:
– Я в первый раз в жизни солгала твоему отцу. Сама не знаю, как это получилось… Ты ел ворованную клубнику? Кто её принёс? Скажи, как после этого тебе доверять? Ответь сам. Поставь себя на моё место. Что мне делать с тобой?
– Мама, – сказал я шёпотом, – я знаю, кто украл, но только мне нужно разобраться, выдавать или не выдавать… Пусть сам сознается. А я сознаюсь, что знал о краже.
– Что значит выдавать или не выдавать? Ты понимаешь, что ты говоришь?
– Вот если он опять полезет сегодня за клубникой, я схвачу его на месте. Вот и всё. Ты не беспокойся. Его надо обезвредить… Я пошёл. И разоблачение придёт. Всё придёт.
– Но как же быть с папой?
Мама мучилась, что соврала ему ради меня.
– Ты сама признайся, а я сам признаюсь. Только мне нужно немного подождать.
– Последний раз скажи: я могу быть спокойна, что ты…
– Честное слово, ни я, ни Пашка ни при чём, – сказал я.
Мама вздохнула и хотела нагрузить меня бутербродами. Но я быстро чмокнул её в щёку, ведь она была добрая и волновалась за меня, и убежал.
Когда я вышел из подъезда, жильцы, вечно что-то обсуждавшие на лавочках по вечерам, замолчали и уставились на меня. Я застеснялся, потому что был в осеннем пальто, но в тапочках на босу ногу.
– Тоже сбежать задумал… Пока родители спят! – сказала тётка Гарика, а Ксюша пригрозила мне листком бумаги – наверно, заявлением о чернобурке.
«Сказать бы им что-нибудь!» Но я удержался: и без этого во дворе заварилась такая каша.
Я шёл к школе, смотря себе под ноги, и думал: «Ну и взгляд у отца! Прямо мурашки по коже!» Таким взглядом он смотрел на меня в крайних случаях, и это значило: «Я жду, когда в тебе заговорит совесть!»
А совесть, в чём я не раз убеждался, назло заговаривает в тебе ещё больше, когда стараешься от неё отмахнуться.
Было совсем темно. Железная калитка посередине бетонного забора нашей школы оказалась запертой на замок. Я перелез через забор, выждав, когда поблизости не будет прохожих, а то бы меня поймали и вызвали милицию, и пришлось бы доказывать, что я являюсь сторожем.
Мои тапочки сразу промокли от росы, и я пожалел, что мама не заставила меня надеть резиновые сапоги. Высоко задирая ноги, я побежал по густой траве к темневшему впереди шалашу. Мне было жутко и казалось, что я совсем один в озере, а водоросли цепляются за ноги и вот-вот затянут меня на дно. Запыхавшись, я нырнул в шалаш, включил фонарик и сказал вслух для смелости:
– Шалаш называется!..
Ребята вкопали в землю столбики, обили их картоном и старыми стенгазетами, а наверх положили разобранные коробки из-под конфет и папирос.
Никакой раскладушки в шалаше не было.
На земле лежала скошенная трава. Она вкусно пахла. Я подумал: «Без раскладушки даже интересней…» – и вышел в сад.
Клубничные грядки ровно чернели в двух шагах от шалаша. Я, пригнувшись, ходил между ними, освещая кустики клубники фонариком. на нескольких грядках клубника кое-где была втоптана. На земле виднелись подлые следы Гарика… Он рвал клубнику в темноте, на ощупь. Спелые ягоды ел и собирал в корзинку, а зелёные выкидывал и разорил грядку с самым лучшим ранним сортом «Виктория».
Мне так захотелось сорвать хоть ягодку, положить её за щёку и долго сосать, как барбариски, чтобы щекотало в горле от ананасного запаха!
Но я бы лучше умер от голода, чем сделал это, и только сглотнул слюнки, вернулся в шалаш, подгрёб поближе к выходу траву, расстелил на ней пальто и лёг.
До ломоты в глазах я всматривался в темноту. Мне казалось, что я лежу в засаде с пистолетом в руке. Сначала это было интересно, а потом надоело. И чувствовал я себя не бесстрашным сторожем, а перед всеми виноватым человеком, чувствовал, что я не благородный мушкетёр, не выдавший Гарика, а предатель всего нашего класса и всех его трудов.
Тогда я стал читать наши старые стенгазеты и рассматривать карикатуры.
Одна большая статья называлась:
«ПОЗОР МЕЛКОМУ ВОРИШКЕ И ЕГО УКРЫВАТЕЛЯМ!»
Статья была про то, как Гарик украл в первой четверти из зоокабинета чучела малиновки и трясогузки. Я заметил тогда, что он их прячет за пазухой, но пообещал Гарику, что не выдам его, если он их отнесёт обратно. Гарик после уроков полез через окно в зоокабинет, а я стоял за углом и следил, чтобы его не увидели. Так никто и не узнал про Гарикову кражу. Правда, старичок – учитель истории заметил, как Гарик спрыгнул из окна кабинета и как мы оба убежали, но у него было слабое зрение, он не разглядел нас как следует, и поэтому в статье Гарик назывался иксом, а я, его «укрыватель», – игреком. Потом эта история забылась.
«Лучше бы раньше все узнали, что он за тип…» – подумал я. И уже не гордился тем, что Гарик тогда сказал мне:
«Ты молодец. Ты не предатель».
Батарейка фонарика могла разрядиться. Я выключил его и попробовал писать в уме диктанты. Потом вспоминал трудные слова и сам себе объяснял, почему они пишутся так, а не иначе.
Вдруг кто-то заскрёб. Тогда я выбежал из шалаша, выстрелил из пистолета, хотел крикнуть: «А-а!» – но у меня почему-то пропал голос. Я только зашипел, как испуганная кошка, и услышал смех. Из-за шалаша вышел Пашка:
– Думал, ты уснул. Страшно?
Я с минуту не мог выговорить ни слова, как будто захлебнулся, потом спросил:
– Зачем пришёл?
– Ну, ну!.. Наставил наган прямо в грудь. Убери! Домой не хочу идти. Меня участковый ищет. По подозрению. Заберёт и будет держать, пока не разберутся. А что в бригаде скажут? Пошли в шалаш!
– Ты откуда знаешь, что я здесь?
Я был рад Пашке, хотя спрашивал строго, как на посту.
– Маринку встретил… Интересно, кто тут вчера побывал? Давно я в шалаше не спал…
Мы вползли в шалаш. Пашка уселся в углу, обхватив руками коленки. Я снова лёг и, продолжая наблюдать за садом, сказал:
– Все на нас думают, кроме отца и Маринки… И Петра Ильича.
Пашка посмотрел, потом угрюмо сказал:
– Теперь на всю жизнь так будет… И даже через полвека… Сколько мне стукнет через полвека?
– Шестьдесят шесть, – подсчитал я.
– И вот буду я старым, честным Пашкой, а у кого-нибудь пропадёт что-нибудь, и опять… Участковый начнёт дёргать, и жильцы пальцами тыкать… Уеду!.. Не дают жить!
– Через полвека ничего не будет пропадать у людей, – сказал я важно. – Всё будет общее. Ну, может, только случайно, по рассеянности кто-нибудь снимет с верёвки черно-бурую лису. Из-за пережитков социализма.
Я вспомнил разговор с отцом о пережитках, которые были при феодализме.
– Как это – пережитки социализма? – недоверчиво спросил Пашка.
– Очень просто. Ведь сейчас на нас действуют пережитки капитализма, а потом – социализма. Но они будут лучше прежних, безобиднее.
– На кого это «на нас» действуют? – Пашка толкнул меня ногой.
– Я не про тебя. На тебя уже не действуют. Ну, например, на меня. На меня даже пережитки каменного века действуют, не то что капитализма.
– Ничего я не понимаю в этих пережитках. Забыл историю.
– Вот, смотри! – непонятно почему разошёлся я. – В каменном веке люди были безграмотные?
– Наверно, – сказал Пашка.
– А я чемпион роно по ошибкам. Директор так сказал. Или, например, залез… один подлец сюда, в сад, и обобрал первую показательную клубнику. А она общая. Это капитализма пережиток. А если… если другой знал, что он лезет в сад, и не удержал его… и потом не выдал… какой это пережиток?
– Не знаю… Лучше скажи, какой у участкового пережиток?
– Надо у отца спросить. А у того, другого, пережиток феодализма. Это точно!
– Почему?
– Потому что при феодализме были рыцари. Они имели честь. Но клубники общей тогда не было. И один не выдавал другого. Ни за что! Но клубники-то тогда общей не было! – уныло воскликнул я. – Вот ты бы донёс на рыцаря, если бы он у феодала клубнику украл?
– Меня такие рыцари до колонии довели… Уеду…
Пашка всё думал об участковом. Потом спросил:
– Гарик лазил?
– Угу… – промычал я, и мне стало как-то легче. – Как догадался? Он принёс клубнику в котельную. Я ни одной не съел, всю в него запихал, а он отравился. Судить будут?
– Балда ты! Надо было сразу действовать, раньше пережитков… Я на своей шкуре испытал таких товарищей, как Гарик. Нет! Надо уезжать. Туда, где меня не знают. Я объявление видел: «Госцирку требуется один конюх в отъезд». Возьмут. Я люблю лошадей.
Пашка растянулся рядом со мной.
– Когда вру, – сказал я, – у меня что-то давит внутри и мутит, пока не скажу правду. Отец приучил. Но как же я скажу? Прошепчу Маринке на ухо, как Котов завучу?.. Не могу я так. Крепкий у меня рыцарский пережиток.
– Твой отец взял меня в бригаду, хотя все косились. Как это так? У них за звание борются, а я из колонии… Теперь профвзносы доверили собирать… Если узнают про черно-бурую – мне хана. Опять начнут коситься. И жди, пока выяснят…
Каждый из нас стал думать о своём. Вдвоём в шалаше было теплее. Пашка заснул, положив голову на ладони. Из кармана у него торчали белые концы, которыми все рабочие на заводе вытирают руки. С танцплощадки уже не доносилась музыка, я слушал, как на ветру шелестят листьями молодые яблоньки, и прошептал вслух:
– Как было бы хорошо, если бы я удержал Гарика! Писал бы спокойно диктанты под радио… Ходил бы на озеро… Эх!.. И клубника была бы цела… И дома было бы всё в порядке. Но больше в своей жизни я ни разу не ошибусь!
Глаза у меня слипались. Я тоже чуть не уснул, но вдруг услышал чьи-то осторожные шаги. Я растолкал Пашку, сказал:
– Тс-с… Кто-то лезет…
И, немного струсив, подумал: «Пусть, пусть меня ранят… задержу, не думайте, я не такой… Я на всё готов ради общего сада…»
Мы встали на коленки, всматриваясь в темноту. Мне уже не было страшно.
– Подойдём поближе… Давай ты сзади, я спереди… Свяжем – и в милицию, – наставлял я шёпотом Пашку.
– Дадим как следует, – шепнул он.
– Не надо… Я уже отравил Гарика… Хуже будет, – ответил я. – Лучше в милицию.
Мы встали, как бегуны на старте. Жулик, наверно, натолкнулся на яблоню, треснули сучки, и… я услышал дрожащий от испуга голос мамы.
– Серёжа! Ой! Серёжа! Где же ты наконец? Откликнись, или я сию же секунду сойду с ума от страха.
– Ну вот… Не могут без этого… Наделали бы сейчас делов, – проворчал Пашка и спрятался за шалаш.
Мне было стыдно перед ним: пришли проведать, как маленького. Я пошёл на голос мамы и уже рот раскрыл, чтобы крикнуть: «А-ах!» – и со зла напугать её ещё больше, но мама в темноте подбежала ко мне, тихо ахнула и прижала к себе. Сердце у неё билось часто-часто.
Я почувствовал себя взрослым и сильным. Мне было смешно и жалко маму.
Я молчал и хотел вырваться, но она не отпускала меня:
– Ты слышишь, я дрожу! Ой! Я чуть не умерла, какая темень!.. Зажги фонарик…
– Фонарик… фонарик… – недовольно сказал я. – Нет его.
– Опять врёшь?
Мама отпустила меня.
– Не вру, а батарейка разрядится…
Тут мама совсем пришла в себя.
– Ах, тебе жалко батарейки для мамы, которая делает для тебя всё? И одна приносит в такую темень бутерброды с сапогами?
– Лучше бы с колбасой, – заметил я, чтобы рассмешить Пашку, и обрадовался: меня разрывало от аппетита, а в мокрых тапочках было противно и холодно. Но я строго и нарочно громко стал выговаривать:
– Ты сторожить мешаешь. Спала бы себе и спала.
– Посмотрела бы я, как бы ты уснул на моём месте, – она говорила шёпотом. – Ты дал мне честное слово. Приходил участковый. Ты дал мне честное слово, а он сбежал.
– Зачем участковый сбежал? – удивился я.
– Ты глуп. Пашка сбежал. На воре шапка горит. Я уверила участкового, что ты его жертва.
– Почему это я жертва участкового? – назло переспросил я.
– Пашки! Лопух. Отец расстроен.
– Отец не лопух.
– Ты лопух! Папе я призналась, что взяла клубнику на себя для того, чтобы не доконать его. Такие молчаливые люди переживают про себя, переживают, а потом получают инфаркт. Ты понимаешь это?
– Ну и не надо меня выгораживать! Я сам всё расскажу. Мама! Ты же мешаешь!
– Ах, мешаю? Ты завтра же всё расскажешь директору! И если я тебя ещё раз увижу вместе с ним…
– С директором?
– Не притворяйся. Ты знаешь с кем!
Ничего не сказав, я только махнул рукой и пошёл к шалашу, потому что переживал за Пашку. Как бы в самом деле он не сбежал из дома. Что бы такое придумать?..