После того как возрождение науки и искусств постепенно ослабило религиозный средневековый фанатизм, истерия той эпохи мало-помалу приняла другой характер. Вера в дьявола и ведьм постепенно исчезла, но необъяснимые явления, которые вызывала истерия, продолжавшая существовать в её разнообразных формах, повела к новым лжеучениям и заблуждениям.
Таким образом возникло то учение, которое достигло наивысшего развития в середине нашего столетия, - спиритизм. Все те необъяснимые явления, которые прежде считались делом дьявола и ведьм, теперь стали рассматриваться как явления духов, ясновидение и т.д.
То же самое явление, которое мы прежде наблюдали, а именно, что истерия и религиозный фанатизм находились во взаимодействии между собою и один фактор находил почву и распространение благодаря другому, - это явление повторилось и теперь между истерией и научным заблуждением. Постепенно возникшая литература о спиритизме достигла колоссальных размеров и может служить достойным добавлением к литературе о дьявольщине и ведьмах. Видные учёные написали объемистые книги, в которых устанавливали самые невероятные теории относительно явления духов, ясновидения, пророчеств, магического действия издалека, психического проницания, передачи мыслей и т.д.
Такие учения, конечно, не преминули оказать решительное влияние на доступную внушению и склонную к мистицизму истеричную толпу. Вера в явления духов всё более распространялась, и клубы спиритистов вырастали, как грибы. Весь психологический процесс при этом был как раз такой же, как при средневековой вере в ведьм, только внешние обстоятельства были другие и значение для общества было значительно слабее, так как за это время успели покончить с пытками и кострами.
Для спиритических сеансов нужен был особенно резко выраженный болезненный случай, например, человек в каталептическом состоянии, страдающий обманами чувств и тому подобное. В средние века такой индивидуум считался бесноватым, ведьмой, в наше время его стали называть «медиумом», т.е. посредником, через которого духи умерших могли сноситься с живыми. Таинственным мрак, среди которого происходили сеансы, возбуждение и напряжение, с которым ждали явлений, а так же чтение книг спиритического содержания, - всё это немало способствовало внушению истеричной публике веры в действительное появление духов умерших. К ложным видениям присоединялись так же ложные слуховые явления; участвующие слышали, как духи говорили, беседовали с ними, - и всякое сомнение в реальности явления считалось этим уничтоженным.
Психологические процессы, как я сказал, были как раз такие же, как при религиозных эпидемиях средних веков. Там людям внушалось явление духов ада и ведьм, здесь они полагали, что видят и слышат своих умерших родственников; истерия с её чрезвычайной внушимостью, равно как и подходящие внешние условия образуют причину, общую для обоих случаев.
Передача безумных идей и обманов чувств, то есть «психическое заражение», - явление, отнюдь не составляющее особенной редкости в практике психиатра. При той форме умственного расстройства где, следовательно, два индивидуума имеют одни и те же галлюцинации и бред, - в большинстве случаев дело идёт об одном хронически помешанном и одном выродившимся, слабоумном или истеричном индивидууме, которому безумные идеи и обманы чувств внушаются помешанным. Я сам имел возможность наблюдать множество таких случаев. Между ними находился один хронический помешанный, о котором скажу здесь несколько слов. Он вообразил себя представителем Бога на земле; его обязанностью было – возвещать волю Бога и исправлять людей. Благодаря столь высокой миссии он нажил себе массу врагов, постоянно преследовавших его и стремившихся избавиться от него. Его бред величия и преследования поддерживался соответственными галлюцинациями. У этого больного была жена, которая узрела в нём посланника Божьего, верила каждому его слову и вполне сжилась с его бредом. Он внушил ей свои галлюцинации, и она подтверждала все его показания. Это была слабоумная личность, которая при других внешних условиях быть может, не обратила бы на себя никакого внимания.
Таким же образом происходит и передача болезненных симптомов на большее собрание, и так как при спиритических сеансах вышеуказанные внешние условия внушения особенно благоприятны, то для успеха участвующие вовсе не должны быть слабоумными, а могут быть просто истеричными, доступными внушению индивидуумами.
Не подлежит ни малейшему сомнению, что с течением времени к спиритизму примешалось много лжи и обмана, что нашлись мошенники и фокусники, сумевшие нажить капитал за счёт истерии и глупости толпы, но происхождение этого мистического явления, спиритизма, подобно вере в дьявола и ведьм, большей частью основано на психических расстройствах.
Подобно религиозному суеверию и фанатизму, и учение спиритизма сходит со сцены, и нынешние представители спиритизма состоят почти исключительно из обманщиков и глупцов.
При нашем теперешнем знании истерии, её причин и симптомов наука обязана бороться со всеми теми стремлениями, которые направлены к укреплению в народе суеверия и наклонности к мистицизму.
Точно также нам придётся бороться с вредными влияниями, способными усилить один из пагубных симптомов истерии, - повышенную доступность внушению. Сюда относится прежде всего гипнотизм. Гипнотическое состояние вызывается исключительно внушением и поэтому в высшей степени способствует суггестивности данного индивидуума. Большое число выдающихся учёных пришло к тому убеждению, что гипноз всегда должен быть рассматриваем как болезненное состояние, находящееся в близких отношениях к истерии. Один из самых знаменитых учеников Шарко, Жиль де ля Турет, говорит по этому поводу следующее: «Неопровержимыми доводами мы с Катлино доказали, что истерия и гипнотизм – два болезненных состояния, очень близких друг другу, и что гипноз возможен только у лиц, расположенных к истерии, если эта даже ещё не проявилась. Легко понять поэтому, какое влияние гипнотические опыты должны оказывать на вызывание истерических явлений». Жюлли так же приходит к тому заключению, «что лица, подвергающиеся обычному гипнозу, не отличаются существенно от истеричных».
Хотя этот взгляд на гипнотизм, к которому я всецело присоединяюсь, ещё не стал общим достоянием, но все наверное согласятся с тем, что, в руках толпы став любопытной забавой, гипнотизм может повести к самым печальным последствиям. Мне по опыту известен случай, где, несмотря на строгие предостережения, подобная предосудительная забава гипнотизмом вызвала тяжёлые истерические припадки. С этой точки зрения, нельзя придумать ничего возмутительнее театральных представлений профессиональным гипнотизёром. «Медиумы», которых гипнотизёр выбирает из среды присутствующих, - это индивидуумы, склонные к истерии и в высшей степени доступные внушению. Общество убеждается в искусстве гипнотизёра, так как ведь эти медиумы – знакомые лица или даже члены собственной семьи, чем для него исключается всякая возможность обмана и мошенничества. Пусть же родители узнают, что этим у их дочерей искусственно вызывается болезненное состояние, что им прививается опасный яд, действие которого может оказаться крайне пагубным. Молодые дамы, которых салонные гипнотизёры на своих представлениях приводят в каталептическое состояние, которые принимают картофель за сладкое яблоко и т.п., обнаруживают для всеобщего увеселения психическую слабость, которой отнюдь не должны гордиться. Они – те же лица, которые на спиритических сеансах видят умерших и которые, родись они несколькими столетиями раньше, плясали бы по улицам в качестве бесноватых. Подобные представления должны быть, безусловно, воспрещены, потому что их вредное влияние не подлежит сомнению. Что касается применения гипнотизма как лечебного средства, то здесь не место об этом распространяться.
Рассмотрев в предыдущем причины и способ происхождения так называемой истерии времени, мы удостоверились, что это болезненное явление может быть обусловлено самыми различными внешними побуждениями, и мы действительно встречаемся с ним в истории в различнейших областях. Но повсюду психологические условия остаются одними и теми же: доступность внушению, чувствительность, склонность к мистицизму.
Если взвесить, насколько важно современное распознавание подобной массовой истерии, насколько мы, благодаря этому, бываем в состоянии противодействовать вредному влиянию болезненных нарушений, то предостережение и охранение человечества от большого несчастия становиться бесспорной заслугой. Нордау полагает, что исполняет этот долг, возвещая, что мы находимся «среди тяжёлой умственной народной болезни, какой-то чёрной чумы вырождения и истерии».
Невозможно с уверенность решить, наблюдаются ли нервные болезни и особливо вырождение и истерия чаще, чем в прежние времена. Как я уже заметил в начале этой главы, относящаяся сюда статистика ненадёжна; большая часть истеричных и выродившихся вообще ускользает от статистики, так как лишь сравнительно ничтожный процент является для лечения к врачу. Некоторые общие замечания Нордау, например, то, что люди теперь раньше седеют и лысеют, чем прежде, что наше зрение раньше слабеет, чем это наблюдалось у наших предков, всё это в конце концов не больше как утверждения, лишённые доказательств, а потому не имеющие значения.
Главным пунктом, на котором Нордау строит своё воззрение, служит поэтому не отдельное наблюдение, а общее явление современности, наша нынешняя культура, в которой он видит тяжёлую народную болезнь общего вырождения и истерии.
Раскритиковав, отчасти основательно, отчасти неосновательно, моду, одежду, устройство квартир и образ жизни современного общества, он уверяет, что «для человека толпы слова: каприз, чудачество, жажда новизны, подражание могли бы служить достаточным объяснением», но что врач, «в особенности специалист по нервным и душевным болезням», может увидеть в этом лишь два определённых состояния: вырождение и истерию. Рискуя быть зачисленным господином Нордау, «специалистом по нервным и душевным болезням», в число филистеров, я всё-таки должен сознаться, что не решился бы поставить диагноз вырождения или истерии на основании формы усов и ношения коротких или длинных волос. Я не могу также увидеть болезненного симптома или даже чёрной чумы вырождения в моде причёски и платья современной женщины, действительно нередко отличающейся эксцентричностью и безвкусием. Я даже должен признаться, что одежда современной женщины мне в некоторых отношениях милее одежды женщин других эпох; напомню лишь о кринолине наших бабушек, ещё не живших «в эпоху вырождения и истерии». Немецким женщинам делает также честь, что они наконец начинают оставлять заимствованный от дикарей обычай причинять себе повреждения для прицепки украшений; я с радостью узнал, что серьги всё более выходят из употребления.
Жилища современного общества, «театральная декорации, ветошные лавки и музеи», как Нардау их называет, где хозяин дома суетится, «как шут гороховый», в своём «красном халате опереточного атамана разбойников», действительно далеко не всегда удовлетворяют эстетическое чувство художника, но я - хоть убейте меня – не могу в этом увидеть ничего, кроме безвкусицы и желания щегольнуть роскошью – свойства, слишком присущие огромному большинству человечества, но не имеющие сами по себе патологического значения.
Если Нордау утверждает, что «специалист по нервным и душевным болезням» «с первого взгляда» должен распознать вырождение и истерию по склонностям и вкусу «модной публики», то полагаю, что он вряд ли найдёт многих последователей между врачами.
Существует ли вообще «верное» и «неверное» в области вкуса? Разве уже старая пословица не гласит: «о вкусах не спорят»? Если бы в моде и вкусе следовало узреть болезненный симптом, - кто должен был бы решать вопрос о верности вкуса? Врачи по нервным болезням? Тогда пришлось бы вместо обучения студентов анатомии и патологии развивать их вкус и читать им лекции о модах дамских туалетов и т.п. Но и тогда между «специалистами по нервным болезням» оказались бы разногласия; некоторые, быть может, вместо того, чтобы узреть в современной одежде «чуму вырождения», увидели бы в ней прогресс по отношению к тому доброму старому времени, когда ещё не было будто бы истерии, но когда мужчины носили расшитые фраки, шёлковые чулки, панталоны до колен и белые парики с длинной косой.
Любопытнее всего то, что Нордау вовсе не указывает невероятного довода, почему мы именно в наших обычаях и модах должны узреть вырождение и истерию. С тех пор как существуют женщины на земле, им всегда нравились побрякушки и украшения; почему это свойство должно считаться симптомом ужасной народной болезни, если оно присуще также современным женщинам – этого Нордау не говорит нам. Ему не нравится мода, и этого достаточно, чтобы объявить весь цивилизованный мир вырождающимся и истеричным.
В качестве одного из важнейших признаков вырождения Нордау описывает неспособность приспособления к существующим условиям, примирения с существующим порядком; на этом основании он считает анархистов и революционеров представителями вырождения. Он говорит о «глупой потребности протеста» у вырождающихся, создающих «союзы против снимания шапок при раскланивании» и т.п. Но что же делает сам Нордау? Он не только восстаёт против ношения бороды клином, против причёсок и модных платьев, но провозглашает помешанными всех тех, которые в этом отношении не разделяют его вкуса.
Мы видим, таким образом, к каким недоразумениям и противоречиям может привести изучение психиатрии по примеру господина Нордау. Кто при обсуждении духовного состояния руководствуется только собственным ощущением, чувством и воззрением, считая болезненным всё, что уклоняется от этого, тот судит как профан, и действительно, весь труд Нордау проникнут таким психиатрическим дилетантством.
Разумеется, Нордау находит у своих «умственно расшатанных современников» все симптомы вырождения, описанные Морелем, Маньяном и другими. Но именно та манера, с которой он пользуется психиатрическими понятиями, изобличает его полный дилетантизм. Всякий, имеющий какую-либо коллекцию или собирающий старинные предметы, страдает по мнению Нордау ониоманией (бредом покупания). Кто интересуется каким-либо предметом больше, чем это разрешает Нордау, страдает навязчивыми представлениями. Кто пишет что-нибудь не нравящееся Нордау, тот графоман. Кто сочиняет любовную драму, эротоман. Кто задумывается над задачами, уже решёнными Нордау, тот страдает манией сомнения. Это было бы всё равно, как если бы мы стали приписывать лёгочную чахотку каждому, кто раз случайно кашлянул.
Читая Нордау, всякий скорее склонен рассматривать его слова с юмористической, чем со строго научной точки зрения. Но как бы комичны и отчасти забавны не были его психиатрические взгляды для специалиста-врача, дело это имеет всё-таки и свою серьёзную сторону, особливо в виду того, что его книга написана для публики, среди которой подобный дилетантизм может повести к крайне пагубным последствиям. Его сочинение («Вырождение») поэтому невозможно игнорировать, хотя серьёзному человеку не может доставить никакого удовольствия - опровергать подобные взгляды.
По мнению Нордау «тяжёлая умственная народная болезнь», «сёрная чума вырождения и истерии» воплощается главным образом в современном искусстве, поэзии и философии. На это можно будет заметить, что художники и поэты образуют лишь ничтожно малый процент всего общества и что по ним одним нельзя судить обо всех и рискованно ставить столь отчаянный диагноз. Но на это Нодау возражает, что в искусстве и литературе обнаруживается вырождение нашего времени; истерия же нашей эпохи сказывается в том влиянии, которое вырождающееся искусство производит на толпу. Современное искусство, стало быть, как бы соответствует средневековой вере в ведьм и таким же образом оказывает своё пагубное влияние на истеричную толпу. Понятно, средневековая истерия – пустяк в сравнении в сравнении с современной, потому что, как решительно уверяет Нордау, в прежние времена истерия никогда не приобретала значения для всего общества, тогда как теперь она оказывает столь пагубное влияние на всё человечество.
Что касается искусства и литературы, служащих, по мнению Нордау, воплощением вырождения, то я вернусь к этому вопросу в следующей главе. Здесь нас занимает лишь влияние вырождения на массы, т.е., другими словами, истерия нашего времени. Нордау ссылается на целый ряд выдающихся поэтов и писателей и, убедившись в том, что в каждом случае имеет дело с выродившимся, пристёгивает к нему окончание - изм и воображает, что описал таким образом новую форму болезни, по сравнению с которой демономания и ликантропия средних веков оказываются совсем безобидными вещами. Итак, установив такие болезни, как ибсенизм, толстоизм и т.д., Нордау полагает, что обогатил мир и науку великими открытиями.
Было бы действительно весьма интересно узнать, как собственно Нордау представляет себе эти «изменные» болезни. Но об этом нет речи: Нордау лишь разбирает этих писателей, прибавляет им свой - изм и… чума истерии времени имеет своё название.
Если основываться на указаниях Нордау, то под ибсенизмом или толстоизмом собственно следует себе представить болезнь, охватившую всё общество и обнаруживающуюся в состояниях чрезвычайной экзальтации, и так как дело идёт якобы о тяжёлой болезни, о какой-то чуме, симптомами которой служат ибсенизм, толстоизм и т.д., то эти явления должны далеко превзойти прежние формы массовой истерии. Но в действительности всего этого нет и в помине. Подобно всякому новому явлению, упомянутые поэты до известной степени возбудили общий интерес, но никому не привелось наблюдать болезненного состояния или массовой болезни вследствие влияния этих писателей.
Если Нордау понимает под ибсенизмом, толстоизмом и т.д. болезненное миросозерцание общества и искусства, то, судя по его утверждениям, болезненное опять таки заключается лишь в том, что это воззрение уклоняется от его собственного; объективного доказательства Нордау и здесь нам не дал.
Кто знает наше общество, тот согласится, что влияние поэтов и писателей, которых Нордау снабжает своим измом, на духовную жизнь массы сравнительно ничтожно. Много ли найдется людей, основательно ознакомившихся с сочинениями Ибсена и Толстого? Большинство видит в искусстве лишь времяпрепровождение; они отправляются вечером в театр, чтобы развлечься или рассеяться. Лучшее общество, особливо в больших городах, знакомо с Ибсеном по театральным представлениям; оно видело «Нору», и почтенные матушки говорят по её адресу: «Нехорошо поступила, что ушла от мужа и детей».
Этим критика кончается, и им вовсе на мысль не приходит задуматься над намерениями поэта. Где же тут ибсенизм?
Если не раздувать дела, то и философские возрения Толстого вовсе не так общеизвестны и не оказали такого влияния, чтобы можно было говорить о толстоизме. Несчастный душевнобольной Ницше ведь не может служить представителем общего мировоззрения и никогда не достиг такого значения, чтобы по успеху его сочинений можно было судить о духовном состоянии общества.
Напрасно, стало быть, будем мы искать последствий, вызванных будто бы в человечестве вырождающимся искусством; и «разложение» наших современников, «чёрная чума вырождения и истерии» не больше, как пугало, обязанное своим происхождением пессимистической фантазии Нордау и его единомышленников.
Если бы Нордау произвёл свою строгую критику существующих условий в социальной, литературной и художественной области исключительно с точки зрения эстетика и художественная критика, то его труду при всех его многочисленных причудах и несправедливостях, нельзя было бы отказать в известных достоинствах, так как он довольно удачно бичует некоторые нелепости и злоупотребления нашего времени. Но если он облачается в важную тогу науки, если он рассматривает явления с точки зрения врача и приговаривает к вырождению и истерии всё, что не согласно с его пониманием, то это, как я сказал, просто-напросто психиатрический дилетантизм.
Истерия времени в известном смысле имеется, конечно, и теперь. Не подлежит сомнению, что благодаря доступности внушению и впечатлительности истеричной толпы находят распространение некоторые лжеучения искусства и науки, и некоторые общественные недуги могут, пожалуй, отчасти быть отнесены на счёт этих явлений. Но факт – то, что благодаря прогрессу науки влияние, оказываемое психическими заболеваниями на всю культурную жизнь, теперь гораздо слабее сказывается, чем в прежние исторические времена, и что массовая истерия, вроде наблюдавшейся в средние века, теперь стала явлением чрезвычайно редким, чем, конечно, вовсе не сказано, что число отдельных заболеваний уменьшилось по сравнению с прошлым.