Десятые-двадцатые годы XV века были временем глубоких сдвигов, которые ранее всего наметились в скульптуре, чуть позднее — в архитектуре и несколько лет спустя также и в живописи. Эти сдвиги, которые старые исследователи безоговорочно связывали с «возрождением античности», на самом деле уходили своими корнями в проторенессансные традиции. Без обращения к последним был бы невозможен столь быстрый расцвет флорентийского искусства раннего XV века.
На рубеже XIV-XV столетий готика полностью господствовала в итальянском искусстве. Господствовала она и во Флоренции. Но здесь это была готика особого рода — более сдержанная и строгая, во многом сохранившая связи с традициями проторенессансного искусства. Поэтому и готика могла быть использована в отдельных аспектах зачинателями нового движения — Брунеллески, Донателло, Мазаччо. Но в целом они относились к ней враждебно, ощущая свою гораздо большую близость к великим мастерам Проторенессанса и к античному искусству.
Гуманисты, несомненно, подготовили почву для нового искусства. Однако для победы новых гуманистических идеалов вклад художников был, быть может, более существенным, поскольку литература первой половины XV века не создала ничего равноценного в художественном отношении великим творениям зодчества, скульптуры и живописи.
В представлении более поздних поколений итальянских писателей существенные сдвиги в искусстве раннего XV века были вызваны тем, что художники начали работать в «античной манере» (all'antica). В действительности же в самой ранней фазе развития прямые заимствования из античного искусства играли весьма скромную роль, особенно по сравнению с проторенессансными пережитками. Тяга к ясному, гармоничному строю античных форм несомненно существовала, но она еще не получила столь четких очертаний, как в середине века. К началу столетия на каждом шагу давали о себе знать готические отголоски и все настойчивее напоминали о себе проторенессансные традиции. Стал вступать в свои права и новый фактор — быстрое развитие математики, стимулировавшее открытия в области перспективы, теории пропорций и техники. Это тот фон, на котором выступает могучая фигура Филиппо Брунеллески (i 377-1446)124, стоявшего в самой гуще общественной жизни Флоренции и быстро сделавшегося общепризнанным лидером нового направления.
Брунеллески начал работать как архитектор в БрунеллеСКИ те годы, когда во флорентийском зодчестве еще в рамках готического стиля обозначилось настойчивое влечение к более рациональным и простым формам (см. т. 2, с. Ю7-ю8,120-121, 123-127)125. Как и в эпоху треченто, главными заказчиками Брунеллески были различные общественные организации, богатые цехи, гвельфская партия, объединение прихожан, орден камальдулийцев. Частные заказы играли на этом раннем этапе весьма скромную роль, не идущую ни в какое сравнение с тем, что мы наблюдаем во флорентийском искусстве начиная с 4»х годов. Строились в основном госпитали, а зданий для цехов, вилл и палаццо возводилось мало126. Строительство носило общественный характер, в чем нельзя не усматривать воздействия «гражданственного гуманизма». В центре всех архитектурных начинаний коммуны стояло возведение купола фло-рентинского собора, которое рассматривалось как дело чести всей республики и которое поглощало львиную долю всех средств. Из-за тяжелых войн с Филиппо Мария Висконти постоянно не хватало денег, и в строительстве, естественно, имели место перебои, что объясняет нам судьбу многих построек Брунеллески, оставшихся незавершенными. Недостаток средств в определенной мере объясняет также скромность тех строительных материалов, которыми пользовался Брунеллески. Белая штукатуренная стена и членения из pietra serena (местный камень благородного серого цвета) — вот те два основных материала, к которым особенно любил прибегать мастер127. Конечно, здесь решающую роль сыграли эстетические установки зодчего, тяготевшего к простым и ясно обозримым формам, проникнутым демократическим духом, но общая экономическая ситуация не могла не содействовать этому, поскольку она диктовала бережное отношение к расходованию дорогих материалов.
Филиппо Брунеллески родился в 1377 году. Он был на семь лет моложе Леонардо Бруни, на год старше Гиберти и на девять лет старше Донателло. В отличие от других флорентийских художников, обычно происходивших из ремесленной среды, Брунеллески являлся выходцем из более состоятельных кругов флорентийского общества. Его отец был нотариусом, а нотариусы входили в состав старших цехов, определявших всю политическую жизнь Флоренции. В качестве доверенного лица «Десяти балии» (своего рода военного министерства) отец Филиппо выполнял различ-
ные ответственные дипломатические поручения, ездил в Вену, в Ломбардию, в Романью. Его жена принадлежала к знатному роду Спини. Она принесла в качестве приданого своему мужу дом, который позднее перешел по наследству к Филиппо и в котором он прожил всю жизнь (на углу пьяцца дельи Альи). Достойна упоминания одна примечательная деталь: в октябре 1367 года отец Брунеллески принимал участие в утверждении окончательного проекта купола флорентийского собора, для чего были созваны именитые граждане города128. Следовательно, уже с детских лет Брунеллески был в курсе тех бесконечных споров, которые велись вокруг сооружения этой постройки, стоявшей в центре внимания флорентийской общественности.
Старые источники отмечают, что Филиппо получил хорошее образование. Он владел латинским языком, был большим знатоком великого творения Данте, тщательно изучал арифметику и геометрию129. В более поздние годы он вызывал удивление своими познаниями в области геометрии у Паоло Тосканелли, замечательного ученого, оказавшего сильное влияние на Николая Кузанского, Региомонтана, Альберти и Колумба. Интерес молодого Брунеллески к точным наукам во многом определил сложение его творческой индивидуальности, в силу чего на этом моменте следует остановиться несколько подробнее.
До недавнего прошлого ученые, изучавшие флорентийскую культуру, главное внимание уделяли гуманистической литературе и ее крупнейшим представителям. То, что происходило в области науки и техники, обьино мало освещалось. Между тем, как показали последние исследования, и в первую очередь работы Э. Гарэна130, Флоренция живо интересовалась также точными науками, помогавшими развиваться новой технике. Обследование рукописных фондов флорентийских библиотек не оставило никаких сомнений в том, что во Флоренции широкое хождение имели рукописные списки с сочинений по оптике и перспективе, математике, геометрии, физике, астрономии. Это были сочинения Евклида, Архимеда, Афтолия, Феодосия, Менелая, Альхазена, Иордана Немо-рариуса, Леонардо Фибоначчи, Кампано да Новара, Брэдуордина, Савасорда, Пекама, Бекона, Гроссетеста, Витело, Альберта Саксонского, Бу-ридана, Бьяджо Пелакани. Они объединяли в себе все то лучшее, что дала античная и средневековая наука. Гуманисты, конечно, не читали все эти сочинения, прежде всего привлекавшие к себе людей практики, но они их не чуждались, так как сочинения шли навстречу их стремлению к познанию реального мира. Так, например, в библиотеке Колуччо Салутати имелся трактат о перспективе Иоанна Пекама («Perspectiva communis»). Тот же Салутати поддерживал отношения с Пьетро Ман-товано, который разрабатывал проблемы света и его распространения и был весьма ценим в школах вплоть до конца XIV века. Салутати относился с большим почтением также к Паоло дель Аббако, знаменитому преподавателю математики и физики. Особенно богатая библиотека научных трактатов была собрана современником Брунел-лески — нотариусом Филшшо ди сер Уголино Пьеруцци да Вертине. Этот нотариус, занимавший высокие посты между 1401 и 1444 годами, принадлежал к кругу гуманистов (Марсуппини, Бруни, Траверсари, Манетти), что не мешало ему быть страстным поклонником науки. Для него специально изготовлялись списки с научных трактатов, попавшие позднее в библиотеку Сан Марко, куда была передана и научная часть книжного собрания Никколо Никколи. Уголино Пьеруцци наглядно демонстрирует, как тесно гуманистические интересы переплетались во Флоренции с научными. Это- была та культурная среда, в окружении которой сложился Брунеллески. И, несомненно, уже с ранних лет должен был у него проснуться интерес к математике, геометрии и технике, позднее обостренный многолетней дружбой с Тосканелли. Брунеллески вскоре стал выдающимся конструктором и изобретателем различных технических новинок131. Недаром только с его помощью удалось воздвигнуть купол флорентийского собора, что было не по силам эпохе треченто. Уже в молодые годы он изготовлял часы и будильники, а позднее, работая над возведением купола, изобрел различные формы металлических и деревянных связей, кран для поднятия камней, сложные машины для подъема тяжестей,
Брунеллески машин, которыми он пользовался при возведении купола флорентийского собора.
Studies of His Technology and Inventions. Cambridge (Mass.), 1970. Особенно много дает для понимания исключительной изобретательности ума Брунеллески записная тетрадь (Zibal-done) внука Лоренцо Ги-берти Буонаккорсо Гиберти (1451-1516). В этой тетради имеются тщательные зарисовки тех изобретенных
корабль для перевозки мраморных блоков, поразившую флорентинцев сложнейшую конструкцию неба для мистерии в церкви Санта Феличе, с которого слетал к Марии божественный вестник, окруженный путти132. Его техническая мысль, казалось, не знала границ, неизменно вызывая удивление современников. Поэтому вполне логично, что именно ему суждено было первому создать перспективную конструкцию с единой точкой схода линий, иначе говоря, решить ту задачу, над осуществлением которой ломало себе голову не одно поколение средневековых ученых. Наконец, он был выдающимся военным инженером, строившим фортификации в Пизе и Лукке и ездившим для консультаций в Феррару, Мантую и Римини. В Брунеллески счастливо совмещались выдающийся математический ум и высокоразвитая художественная интуиция. В этом плане он во многом напоминает Леонардо. Работая чрезвычайно медленно, он всегда шел индуктивным путем, все тщательно анализировал и взвешивал, твердо зная, какая дорога ведет к намеченной цели. Для него разум был вожатым воли и потому его особенно влекла к себе техника — и как рациональный метод, и как рациональный процесс. Он так же внимательно обдумьшал пропорции своих построек, как детали своих технических изобретений. И он привык оперировать лишь конкретными, реальными вещами. Недаром он писал в одном из своих сонетов:
Ложное суждение утрачивает спесь, Столкнувшись с неумолимым опытом, Мудрый человек не признает ничего невидимого... Кроме того, чего нет, потому что оно не
существует...
Ложное суждение не видит сути, Которую искусство выражает, у природы
похитив133.
Совсем особый склад брунеллескиевского мышления, ясного, логичного и последовательного, ярко проявляется в той шутке, которую он сыграл в 1409 году со столяром-интарсиатором Манетто Амманатини (1384-1450)» прозванным за свою тучность «жирным» (Грассо)134. В этой шутке приняли участие Донателло и несколько общих приятелей. Но вся аранжировка и план действий,
несомненно, были разработаны Брунеллески. Шутка состояла в том, что Манетто заставили поверить в чудесную трансформацию — он более не Манетто, а Маттео (это был общий знакомый всей компании). Встречи и разговоры с Манетто были так подстроены, что они образовывали железную по своей логике цепь фактов, опутывавшую бедного Грассо, в конце концов уверовавшего в утрату своей личности. В таком состоянии он пребывал несколько дней, пока наконец с помощью снотворного его не водворили обратно в его дом, где он, наутро проснувшись, снова стал Грассо. Так за первой трансформацией последовала вторая. Разыграть всю эту шутку было возможно лишь в результате продуманной до мельчайших деталей ситуации, в чем легко опознается четкий почерк самого Брунеллески, все предусмотревшего, чтобы не было никаких срывов. Брунеллески как бы хотел показать, что человеческие чувства способны обмануть, что для подлинного знания действительности необходимо более глубокое проникновение в ее законы, иначе человека подстерегают на каждом шагу заблуждения. Если же знать законы, законы статики, законы механики, законы перспективы, законы психологии, то можно осуществить многое великое, о чем человечество дотоле и не догадывалось. Так думал Брунеллески, и так думали о нем его современники, иначе Козимо Медичи не характеризовал бы его в рекомендательном письме к папе Евгению IV как человека, у кото-1л bdiezze deiia рого хватит смелости перевернуть землю135.
В 1398 году Брунеллески вступил в цех Сэта, куда входили также ювелиры (полноправным мастером этого цеха он стал лишь в июле 1404 г.). В ноябре этого же года он консультирует строительную комиссию Санта Мария дель Фьоре (флорентийского собора). Совершил ли он в эти ранние годы путешествие в Рим для изучения античной архитектуры, ее «музыкальных пропорций» и технических приемов — остается спорным. Если раньше в этом никто не сомневался, принимая на веру свидетельство биографа Брунеллески Антонио ли Туччио Манетти (1423-1497), то в последнее время ученые ставят под все большее сомнение эту раннюю римскую поездку, не без оснований полагая, что Брунеллески имел полную возможность почерпнуть все нужные ему античные мотивы из проторенессанс-ных построек Тосканы136.
И по своему социальному происхождению и по той выдающейся роли, которую он играл в флорентийском обществе, Брунеллески был активным участником коммунальной жизни Флоренции. В мае и июне 1425 года он занимал одну из высших республиканских выборных должностей — должность приора. В 1429 году он принимает участие в коллективной клятве верности республике, обязуясь — в числе прочих граждан — «устранить несправедливости, низвергнуть любую ненависть, полностью отойти [от борьбы] фракций и партий, заботясь лишь о благе, чести и величии республики, забыть о всех огорчениях, испытанных по сей день, из-за партийных или фракционных страстей, либо по какому другому поводу»137. Он постоянно выполняет ответственные поручения совета «Десяти балии», поддерживает тесный контакт с именитыми гражданами города, и в первую очередь с представителями самых крупных цехов, с 40-х годов работает для Козимо Медичи. Как строитель купола он все время на виду у коллектива республики, его архитектурные решения и технические изобретения повергают в изумление флорентинцев, понимавших, что в его лице «человек коммуны» ставил и решал совсем новые задачи, перекликавшиеся с новыми идеалами «гражданственного гуманизма».
Хотя Брунеллески впервые выступил как скульптор, уже в начале XV века он должен был сложиться в опытного инженера, иначе строительная комиссия флорентийского собора не призвала бы его в 1404 году для консультаций. Самая ранняя из дошедших до нас построек Брунеллески (капелла Барбадори в флорентийской церкви Санта Феличита) датируется около 1420 года. Это время особенно активной архитектурной деятельности мастера (начало работы над куполом, работы над проектами Спедале дельи Инноченти, сакристии и церкви Сан Лоренцо, палаццо ди парте Гвельфа). На протяжении зо-х годов Брунеллески был занят проектированием капеллы Пацци, ротонды Санта Мария дельи Анджели, церкви Санто Спирито, фонаря и эдикул купола флорентийского собора. Вряд ли правомочно, как это делает Л. Хейденрейх, резко противопоставлять работы 20-х годов произведениям: Spatwerke 30-x138. Брунеллески, конечно, знал эволюцию, но он был прежде всего мастером со своим лицом, со своими убеждениями, своим почерком. И если пребывание в Риме между 1432 и 1434 годами могло дать импульсы для новых решений (например, более пластическая трактовка стены), то это не привело к радикальным сдвигам. Брунеллески всегда и всюду оставался самим собой. И в оценке его творческой индивидуальности и в оценке его художественной эволюции никогда не следует забывать о словах, сказанных самим мастером: «если бы мне довелось выполнить сотню моделей церквей или других зданий, я сделал бы их все о ci разнообразными и различными»139. Эта «varieta» И.С. Frey. Berlin, особенно пенилась людьми Возрождения, ценилась она и Брунеллески, но в рамках определен- ной системы архитектурного мышления, достаточно строгой, чтобы не быть беспринципной.
И как художник и как человек Брунеллески обладал большой цельностью. Маленького роста, невзрачный на вид, он был сгустком энергии. Его воля побеждала всюду — ив нахождении новых строительных вариантов, и в определении верных, наиболее гармоничных пропорций, и в решении сложнейших технических задач. Только в одном он был не властен — в обеспечении своих построек денежными средствами, из-за чего их возведение растягивалось на многие десятилетия и находило себе завершение уже долгое время спустя после смерти мастера (Сан Лоренцо, капелла Пацци, Санто Спирито). В необьиайной степени присуще было ему чувство нового, что объясняется чисто флорентийской широтою его горизонтов. Если другим те задачи, которые он ставил перед собою, казались невыполнимыми, ему самому это представлялось вполне осуществимым. Он верил во всесилие человеческого ума, способного в сочетании с трудолюбием преодолеть любые преграды. Понимая силу своего интеллекта, он тем не менее никогда этим не бахвалился. Имел много друзей, но и немало врагов, главным образом из-за своего острого языка. Когда он впервые увидел деревянное «Распятие» Донателло, то сразу же бросил короткую фразу: «Крестьянин на кресте». Когда ему показали неудачную модель фонаря купола, выполненную конкурировавшим с ним Манетти, он сказал: «Заставьте его сделать другую [модель], и он сделает мою». Когда его попросили назвать лучшее из деяний Гиберти, он ответил: «Продажа Леприано» (это было имение Гиберти, которое тот незадолго до этого продал из-за каменистой почвы)140. Будучи человеком состоятельным (он оставил солидное наследство своему приемному сыну Андреа Кавальканти)141, Брунеллески тем не менее вел скромный образ жизни, охотно помогал бедным и друзьям. С великими почестями его тело было водворено в мае 1447 года во флорентийском соборе, под надгробием, выполненным Кавальканти и украшенным латинской надписью, составленной известным гуманистом и канцлером флорентийской республики Карло Марсуппини. В надписи «благодарное отечество» прославляло зодчего Филиппо как за «удивительный купол», «так и за многие сооружения, изобретенные его божественным гением». Мы попытались охарактеризовать ту культурную среду, в условиях которой молодой Брунеллески сложился как ученый, художник и человек. Ранее всего он выступил в качестве скульптора, что не случайно, поскольку в пластике новые веяния наметились несколько раньше, чем в архитектуре, и поскольку наибольшее количество заказов на протяжении первых трех десятилетий XV века падает во Флоренции на скульптуру142. Первые (i399-!4oo) из дошедших до нас произведений Брунеллески — выполненные еще за время пребывания его в ювелирной мастерской две полуфигуры пророков (в квадрифолиях) и две фигуры отцов церкви (Амвросий и Августин)143. Отлитые из серебра, они предназначались для украшения алтаря св. Иакова в соборе в Пистойе. Тонкая отделка формы, обнаруживающая руку опытного ювелира, говорит о связи Брунеллески с готическими традициями позднего треченто. Он явно увлекается изящным бегом линий прямых и изогнутых складок, одежды еще слабо выявляют объем тела, волосы подвергнуты сильной линейной стилизации, хрупкие конечности с изящными длинными пальцами во многом напоминают статуи далле Массенье и Ламберти. Но в то же время чувствуется тяготение Брунеллески к более простым и монументальным формам, к более мужественным линиям, к более весомым и энергичным жестам. Мастер явно стоит на распутье, и в конкурсном рельефе от 1402 года намечается уже много нового144.
К конкурсу 1401 года на вторые двери баптистерия были допущены — после предварительного отбора — семь мастеров, в том числе такой убежденный последователь готизирующего направления, как Никколо ди Пьеро Ламберти, сие-нец Якопо делла Кверча, его земляк и ученик Франческо Вальдамбрино, аретинец Никколо да Лука Спинелли, малоизвестный Симоне да Колле ди Валь д'Эльса, Гиберти и Брунеллески. Показательно, что преобладали мастера, тяготевшие к готике. Соревнующимся давался полуторагодичный срок для выполнения рельефа с изображением «Жертвоприношения Авраама» и оговаривалось, что композиция должна быть вписана в квадрифолий такой же формы, как на бронзовых дверях Андреа Пизано. Конкурсная комиссия, состоявшая из представителей одного из самых богатых цехов Калимала (купцов), обеспечивала соревнующимся годичное содержание и оплату всех расходов по изготовлению рельефов.
Сравнивая дошедшие до нас рельефы Брунеллески и Гиберти, можно понять, почему члены
комиссии не решились отдать пальму первенства ни одному из претендентов. Было лишь признано, что их образцы намного превосходят образцы их конкурентов, и им было предложено работать в дальнейшем над дверями «на равных» (ex aequo). От этого предложения Брунеллески отказался, и заказ полностью перешел к Гиберти.
От конкурса 1401 года до нас дошли лишь рельефы Гиберти и Брунеллески, и мы имеем возможность их сравнить. Учитывая то, что бронзовые двери должны были быть украшены двадцатью восемью квадрифолиями и что они тем самым входили в состав декоративного ансамбля, следует признать композиционное решение Гиберти более удачным. Он превосходно согласовал основные линии композиции (изогнутая фигура Авраама, изогнутая линия скалы, наклоненный мул) с параболами обрамления, удачно разделил с помощью скалы все поле изображения по диагонали, умело ввел великолепную фигуру юного Исаака, навеянную образцами античной пластики. В его рельефе еще многое сохраняется от позднеготической увлеченности линией (bel canto), но в целом он смотрится лучше рельефа Брунеллески потому, что его композиция более целостна и органичнее сочетается с прихотливой и капризной формой обрамления.
В рельефе Гиберти драматизм события никак не выявлен: Авраам не столько замахнулся ножом, сколько просто держит его в руках, слетающий ангел лишен активности, Исаак не охвачен страхом, а горделиво выставляет напоказ свой прекрасный торс. Не то у Брунеллески. У него всячески подчеркнут драматизм ситуации: Авраам схватил своего до смерти перепуганного сына за горло, он уже всадил в его тело нож и лишь властная рука ангела удерживает его от убийства. Брунеллески ставит себе задачей передать библейский сюжет как вполне реальную ситуацию. И в этом принципиальная новизна его рельефа. Так данная сцена не изображалась ни одним тречентистом.
Композиционное решение Брунеллески намного уступает композиции у Гиберти. Оно менее ритмично, в нем наблюдается разобщенность отдельных мотивов. И в верхнем и в нижнем регистре Филиппо прибегает к рядоположению, противоречащему форме обрамления, две крайние нижние фигуры выходят за границы квадри-фолия, фигура ангела едва уместилась на отведенном ей участке. В юноше, вынимающем из ноги занозу, дается парафраза на известную античную статую, в порывистости движения Авраама и в мотиве пьющего мула чувствуются отголоски рельефов пизанской кафедры Джованни Пиза-но145, в трактовке одеяний (особенно Авраама) очень много от «мягкого стиля» интернациональной готики. Брунеллески не удается сплавить все эти элементы в единое целое. Но зато ему удается сохранить большую чем у Гиберти выразительность за каждым в отдельности взятым мотивом.
Приписываемое Брунеллески деревянное «Распятие» в Санта Мария Новелла146, которое обычно относят ко времени около 1410 года и в связи с которым Вазари сочинил свой легендарный рассказ о конкуренции с Донателло, дает идеально возвышенный образ Христа. Брунеллески представил распятого богочеловека, избегая столь излюбленной у позднеготических мастеров преувеличенной экспрессии. Фигура стройная, с тонкими конечностями, без резкого изгиба, без напряжения. Филиппо стремился здесь к гармонии, к той же гармонии, которая определяла и строй его пропорций в архитектуре. Одним из первых Брунеллески изобразил фигуру Христа совершенно обнаженной, без плата на чреслах. В целом образ, лишенный яркой индивидуальности, близок к тому, что создавали на севере Европы мастера «мягкого стиля».
В последнее время Брунеллески приписывают также рельефы с изображениями евангелистов в капелле Пацци147, но против этого говорят как соображения хронологического порядка, так и стиль, указывающий на работу Луки делла Роб-биа. К сожалению, до нас не дошла деревянная статуя Марии Магдалины, исполненная для одной из капелл Санто Спирито, как и другие скульптурные работы Брунеллески148. Пластикой Брунеллески больше занимался в молодые годы, хотя известно, что в 1432 году он выполнил деревянную модель для реликвария св. Зиновия в флорентийском соборе. Здесь его конкурентом
для омовения рук (lavabo) в северной сакристии собора и настолпная проповедническая кафедра в Санта Мария Новелла (Argan G. С. Brunelleschi, ill. 80). Последняя — довольно грубая работа и сохраняет от замысла Филиппо лишь общие пропорции и детали архитектурного оформления. Ср.: Chiap-д'Ареццо, прозванным де Кори и Гиберти); табернакль для церкви Сан Якопо ин Кампо Корболини (1427; табернакль был высечен каменотесом Джусто ди Франческо из Сеттиньяно по наброску (?) и под присмотром Брунеллески). По проекту Брунеллески его приемным сыном А. Кавальканти выполнены чаша
опять был Гиберти, который и получил заказ. Возможно, что неудачные соревнования с Гиберти в какой-то мере отразились на том, что Брунеллески постепенно отошел от скульптуры. Главная же причина заключалась не в этом. Архитектура и техника все более привлекали к себе внимание мастера, и именно как архитектор, а не скульптор сказал Брунеллески свое решающее слово. Тем не менее факт совмещения в одном лице ювелира, скульптора, архитектора и инженера сам по себе весьма показателен. Он говорит о необычайной разносторонности мастера, облегчавшей ему возможность самому изготовлять архитектурные и технические модели и лучше оперировать пластическими объемами, к чему его приучила скульптура. Искусство гнездилось не только в голове Брунеллески, но и в его руках, руках опытного ремесленника, привыкшего делать тончайшие вещи. Этим Брунеллески был близок многим из его современников. Однако от них он отличался тем, что ремесленную рутину он не только преодолел, но и поставил на службу решению совсем новых задач. И одной из таких задач была научно обоснованная перспектива с единой точкой схода линий.
Перспективой как средством более убедительной передачи на плоскости реального мира живо интересовались уже с XIII века (Каваллини и его школа. См. т. I, с. 149-152). В XIV столетии особенно смелые перспективные решения давали Амброджо Лоренцетти и Герардо Старинна (см. т. 2, с. 184-185, 200-20I). Причем они опирались не столько на науку, сколько на опыт. Между тем в науке шел свой процесс освоения перспективы (Бекон, Пекам, Витело). Старший современник Брунеллески Бьяджо Пелакани (умер в 1416 г.) написал в 1390 году трактат «Вопросы перспективы» («Quaestiones perspectivae»), в котором продолжал эти традиции. Ученик Буридана в Париже, он преподавал затем в Павии, Болонье, Падуе и Флоренции, где принимал участие в дискуссиях на вилле Альберти. Прямое соприкосновение с ним Брунеллески отнюдь не исключено. Закадычному другу Брунеллески Паоло Тосканелли приписывают теперь небольшой трактат «О перспективе», сохранившийся в единственном списке и
традиционно идущий под именем Альберти149. Как видим, Брунеллески был далеко не одинок в своих поисках верных перспективных решений и имел возможность опираться на солидную научную традицию. Л. Ольшки прямо пишет: «Брунеллески знаком был с теоретической оптикой псевдо-Евклида, Гиппарха и Витело, так как теоретические предпосылки его новшеств — и прежде всего, предположение о конусе лучей — содержались в произведениях этих авторов»150. Значение эксперимента Брунеллески состояло в том, что он показал на практике, как строить правильную перспективную конструкцию и как дать последней геометрическое обоснование.
Старые авторы колебались в отношении знания античными художниками перспективы. Манетти это допускал, Альберти и Филарете это отрицали151. Во всяком случае, им было ясно, что античные мастера в той или иной форме пользовались перспективой (ср. т. I, с. 225-226). И они наивно полагали, что Брунеллески возродил добрые старые традиции античности. На самом деле Филиппо, опираясь на достижения античной и современной ему науки, сформулировал закон, новый не только для его времени, но, вероятно, и для античной эпохи. И пришел он к этому новому решению не как живописец, а как архитектор-практик. Возможность перспективного изображения здания несомненно позволила ему отдать и себе и заказчику более ясный отчет в том, как будет выглядеть в конечном счете постройка.
Манетти рассказывает, что эксперимент Брунеллески состоял в выполнении двух картин, на которых здания были даны в безукоризненно правильной перспективе152. Когда это точно произошло — об этом ученые спорят (либо в начале XV в., либо ок. 1418 г., либо, что вероятнее всего, в 1424-1425 гг., уже после соприкосновения с Тосканелли). Дата здесь не имеет принципиального значения, гораздо существеннее целенаправленность самого эксперимента.
На первой картине, квадратной формы, размером около сорока сантиметров, Филиппо изобразил флорентийский баптистерий, видимый с порога центрального портика собора. Изображение было дано с фронтальной точки зрения,
так что точка схода линий располагалась по центральной оси. Небо Филиппо покрыл серебром, которое он тщательно отполировал, чтобы в нем отражались «воздух и облака». Из этой сообщаемой Манетти детали явствует, что Брунеллески подходил к решению своей задачи не как живописец, а как архитектор, которому важно было передать на плоскости наружный объем здания. В точке схода линий Брунеллески сделал небольшое отверстие конусообразной формы. Зритель должен был взять картину, повернутую к нему задней стороной, в левую руку и взглянуть через дырочку на отнесенное на некоторое расстояние зеркало, которое он держал в правой руке и которое должно было быть размещено параллельно плоскости картины. Тогда в зеркале он видел отображение картины, но повернутое в другую сторону. К зеркалу Брунеллески прибег для проверки своей перспективной конструкции на предмет симметрии и совпадения центрального луча (зеркальное отображение сразу же выявляло дефекты перспективного построения).
На другой картине, гораздо большего размера, Филиппо изобразил палаццо делла Синьория с косой точки зрения (видимым с Виа деи Кальцо-лаи) и прилегающие к нему здания. Здесь перспективная конструкция была более сложной, с двумя точками схода. Симптоматично, что и в этой картине Брунеллески отказался от изображения неба. Он срезал доску картины по верхним контурам зданий так, чтобы последние воспринимались на фоне реального неба. Его интересовала иллюзия реальности, главное же — точность перспективного построения, усложненного по сравнению с первой картиной.
В эксперименте Брунеллески пространство измеряется с помощью размещенных в нем объектов, в свою очередь тщательно измеренных. Это была первая графическая фиксация взаимоотношения размеров в зависимости от отдаления объектов от зрителя. Конечно, косвенным образом Филиппо должен был при этом учитывать пропорции изображенного здания, но в его эксперименте не это было главным. Поэтому отождествлять искания Брунеллески в области перспективы с его исканиями в области пропорционирования было бы неправильно153. Его в первую очередь занимала идея абстрактной точки схода, идея пересечения конуса лучей плоскостью, которая вместе с лучами должна была воспроизвести реальный образ в математически точных пропорциях. И пришел он к этому как архитектор. Перспектива помогла ему уяснить общее впечатление от его проектов как до изготовления модели, так и одновременно с ней. Тут сказалась страсть Брунеллески к экспериментированию, его склонность к рационализации труда архитектора. Г. Заалман правильно замечает, что перспективно выполненный архитектурный рисунок легко мог служить той же цели, что и модель, но он мог быть изготовлен намного быстрее и стоил бы гораздо дешевле154.
Открытие Брунеллески научно обоснованной перспективы сразу же породило широчайший отклик и у скульпторов, и у живописцев, и у ин-тарсиаторов. Оно полностью отвечало запросам эпохи, запросам нового, реалистического искусства, которое обрело способность отразить природу в ее реальных трех измерениях155. Людям Возрождения нравился ясный, упорядоченный мир, сотворенный великим зодчим, и им нравилось ясное, упорядоченное пространство, воссозданное на плоскости скульпторами и живописцами. Такое пространство, в котором они могли бы себя чувствовать уверенно, без помех, без колебаний, такое пространство, которое пришло на смену традиционному иррациональному золотому фону. И реформа Брунеллески шла этому навстречу. Первыми сделали из нее далеко идущие выводы Донателло и Мазаччо, а затем также Гиберти и Анджелико. Со второй четверти XV века она стала достоянием всех тех, кто хотел и способен был ее усвоить. В целом же она легла в основу всего кватрочентистского искусства.
Активная архитектурная деятельность Брунеллески начинается с конца второго десятилетия XV века. Но уже с 1404 года он постоянно призывается для консультаций по возведению тамбура, а позднее и купола флорентийского собора. Брунеллески имел здесь дело с готовым проектом, и его задача сводилась к тому, чтобы осуществить задуманный Арнольфо ди Камбио купол, развитый и уточненный в модели 1368 года, которая была выполнена комиссией при участии зодчих, каменщиков, ювелиров и живописцев156. Это, строго говоря, был готический купол, но претворить его в реальность можно было лишь с помощью ряда коррективов, предложенных Брунеллески. Эти коррективы были продиктованы соображениями чисто технического порядка, так что Брунеллески выступает здесь не столько как архитектор, сколько как инженер. Без его счастливых технических находок возведение купола было бы вообще невозможно, и современники мастера прекрасно это понимали. Поэтому его рассматривали обычно как автора купола, хотя проект последнего восходил к модели XIV века. Недаром Альберти писал в 1436 году в предисловии к своим «Трем книгам о живописи»: «... где такой черствый и завистливый человек, который не похвалил бы зодчего Пиппо [Брунеллески], имея перед глазами столь великое сооружение, вздымающееся к небесам, настолько обширное, что оно осеняет собою все тосканские народы и воздвигнутое без всякой помощи подмостей или громоздких лесов, — искуснейшее изобретение, которое поистине, если я только правильно сужу, столь же невероятно в наше время, сколь, быть может, оно было неведомо и недоступно древним?»157. Для флорентинцев купол был не только символом города и коммунальных вольностей, но и «осенял собою все тосканские народы», то есть был символом всей флорентийской республики. Недаром ему придавалось такое исключительное значение. Флорентинцам хотелось, чтобы их процветавший город имел самый большой и самый высокий купол в Италии, который царил бы над городским ансамблем и напоминал бы всем и каждому о величии Флоренции158.
В истории возведения купола поражает широкое участие общественности в этом привлекавшем всеобщее внимание начинании. Систематически собирается строительная комиссия, в которую входят представители синьории и цехов шерстяников и купцов, все время привлекаются со стороны консультанты и советчики, уполномоченные цехов опасаются опрометчивых шагов и непродуманных трат. Процесс совершенствования строительных методов идет на ходу, в результате изготовления все новых моделей и рисунков. К смелым предложениям Брунеллески, которые в дальнейшем себя полностью оправдали, относятся недоверчиво и с опаской. В договорах постоянно подчеркивается, что Брунеллески дозволено будет применить свое новое изобретение лишь в том случае, если оно получит поддержку, что его методика будет принята только после того, к