Х.40
Новости сегодня «совершенно потрясающие», как говорит В.Г. В газетах опубликован указ о создании государственных трудовых резервов, постановление Совнаркома о призыве (мобилизации) молодежи в ремесленные училища, железнодорожные училища и школы фабрично-заводского обучения и, наконец, постановление Совнаркома об установлении платности обучения в старших классах средних школ и вузах и об изменении порядка назначения стипендий.
В школе только об этом и говорят. Плата за обучение теперь: в Москве, Ленинграде и республиканских столицах — 400 рублей в год в вузах и 200 в школах (8, 9 и 10 классы). В прочих городах — 300 и 150. А стипендий будут получать только отличники. Бедный С. ходит совсем мрачный, — я его понимаю, ему будет очень трудно. Я спрашивала у Т., на какие средства, собственно, Дежневы живут. Его мама получает алименты на дочь и еще пенсию за погибшего сына, около 300 рублей (45% его средней месячной зарплаты). При теперешней дороговизне это очень мало, их ведь трое, а С. своими уроками почти ничего не зарабатывает. Я знаю по себе: мама получает в общей сложности почти две тысячи, и у нас все равно никогда нет свободных денег.
Х.40
Вчера вышел приказ No 1 Главного управления трудовых резервов: о распределении контингентов призываемых по областям. На нашу область падает 15 тысяч — 7000 человек в ремесленные училища, 700 в железнодорожные и 7300 в школы фабрично-заводского обучения. Все гадают — кто попадет в число тех «пятнадцатитысячников». Впрочем, призывать будут, кажется, гл. обр. шести— и семиклассников. Девочек тоже!
Вечером мы с Сергеем и Володей были у Николаевых. Таня начала говорить, что это жестоко — призывать насильно таких детей, не считаясь с их планами на будущее, и т.д. В конце концов Алекс. Сем. на нее накричал — я еще никогда не видела его таким возмущенным. Он сказал, что нужно же хоть немного понимать, чем это вызвано. Мы живем сейчас как на вулкане, оборонной промышленности нужны миллионные кадры специалистов, и вообще это не идет ни в какое сравнение с тем, что переживает сейчас молодежь в Западной Европе. Мне от его слов стало жутко. Я действительно до сих пор просто и не подумала, что эта мера вызвана подготовкой к войне, и вообще совершенно не думала о том, что война может захватить и нас. Теперь я понимаю, почему Т. говорила тогда о «перекрестке» и что именно она имела в виду. Неужели этот кошмар и в самом деле случится?
|
|
Вообще все как-то очень грустно. Т. рассказала по секрету, что Сергей почти рассорился с мамой. Таню особенно мучает, что это в какой-то степени из-за нее, я ее очень понимаю.
Как это печально, что человеческое счастье до сих пор зависит от такого количества внешних факторов. Казалось бы, трудно найти более счастливую пару, чем Т. и С. Вернее — пару, более подходящую для того, чтобы быть счастливой. А на самом деле у них все время какие-то трудности! Вчера я смотрела на них и вдруг подумала: ну что, если и в самом деле будет война? Я просто не представляю себе, что будет с Т., если она расстанется с Сергеем. А ведь это может произойти, так же как происходит во время войны с миллионами других любящих друг друга людей. И я тогда почему-то особенно ясно вдруг поняла, что именно при коммунизме — и только при коммунизме — возможно полное человеческое счастье. И в самом деле: в наши дни счастье слишком зависит от внешних общественно-политических факторов — таких, как война, материальные трудности (я не считаю этого главным, но ведь и это тоже часто играет большую роль в жизни человека!), наконец, недостаточная сознательность и отсталые взгляды (пример с мамой С.). В условиях коммунистического общества ничего этого не будет — следовательно, счастье человека будет зависеть только от его личных качеств, т.н. внутреннего фактора. А так как бытие определяет сознание и изменившиеся к лучшему условия жизни не смогут не изменить к лучшему качеств нормального человека, то, следовательно, в условиях коммунистического общества всякий нормальный человек непременно будет счастлив.
|
|
Ну вот, написала целый доклад. Нужно будет как-нибудь на комсомольском собрании поставить вопрос о счастье: интересно, все ли думают об этом так, как я?
Х.40
Присутствовала на одном сборе Таниного отряда. Как это ни странно, у нее действительно явные способности организатора и даже в какой-то степени педагога. Это выше моего понимания, но факт остается фактом. Дело в том, что четвертый «А» считается трудным классом, и пионерская работа там действительно была невероятно запущена. Собственно, ее вообще не велось. Теперь же — за какой-нибудь месяц — у них даже кривая успеваемости пошла кверху. Класрук четвертого «А» прямо в восторге от Т. и ее методов.
Кстати, об этой самой кривой. График висит на виду у всех, в пионерской комнате; сначала, когда Т. повела меня показывать свое гениальное изобретение, я ничего не поняла — обычная координатная сетка, ось абсцисс разбита на тридцать делений, ось ординат — на семьдесят. Что же оказалось? Наша мудрая Татьяна изобрела формулу подсчета ежедневного коэффициента коллективной успеваемости: оценки от «оч. плохо» до «отлично» переводятся в цифры по пятибалльной системе, суммируются, полученное число делится на количество выставленных в день оценок и результат (он и есть «коэффициент коллективной успеваемости») откладывается на графике по оси ординат. А внизу просто дни. Получается кривая — очень наглядно и убедительно. Занимается этим счетоводством староста вместе с выборной комиссией, и весь четвертый «А» каждый день первым делом мчится в пионерскую комнату посмотреть на график — поднялась или упала вчера красная линия. А с первого ноября они собираются вызвать на соревнование параллельный класс и вычерчивать успеваемость на одной диаграмме двумя линиями разного цвета — красной и синей, на первый раз по жребию, а в дальнейшем красный цвет будет присваиваться победителям предыдущего месяца. Действительно, очень просто и увлекательно!
|
|
Кроме того, она ввела новую систему групповых домашних занятий. До сих пор у нас обычно к группе отстающих прикрепляли одного отличника, и из этого мало что получалось; а Т. совершенно правильно учла, что в классе, в общем, меньше отстающих, чем хороших учеников. Поэтому она разбила на группы этих последних и в каждую группу сунула одного отстающего. Вот тебе и Танюшка!
XI.40
Вот и праздники прошли. Как всегда — грустно. Я раньше думала, что это только в детстве грустишь, когда кончается праздник. Особенно это всегда было заметно после Нового года и школьной елки.
На демонстрацию я не пошла — болит нога, ушиблась, когда делала предпраздничную уборку (обметала паутину, а стремянка оказалась поломанной, и я загремела).
Мама достала пропуска на трибуну. Жаль, что со мною не было Т. — она так хотела посмотреть танки, но должна была идти в колонне со своим отрядом. Парад был, как всегда, красивый. В Москве и Киеве, очевидно, бывает лучше, но тех мне видеть не приходилось. Видела танки — на первом проехал с большим шумом и громом Александр Семенович, он стоял, высунувшись из башни, и выглядел очень импозантно — в шлеме и громадных черных перчатках с раструбами. Он вообще очень интересный — такое худое волевое лицо и всегда чуть прищуренные глаза, — я, наверное, определенно влюбилась бы в него, будь он моложе. Или я — старше. Во веяном случае, я понимаю, почему при виде военных «кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали».
Потом видела и Т., которая очень гордо вышагивала своими длинными ногами во главе второго отряда. Под барабан, вот как! Знаменитый график они воспроизвели на большом транспаранте и несли его с собой, этакие хвастунишки. А в общем, конечно, молодцы.
С. на демонстрации не был. Кстати о нем. Я догадываюсь, что в семье у Дежневых произошло то, что в наше время становится в какой-то степени типичным для многих семей: дети становятся интеллигентнее своих родителей. Иногда это трудно для обеих сторон. В самом деле, судя по тому, что я знаю через Т., мама Сергея протестует против их любви именно потому, что не способна отделаться от своих нелепых старых представлений о «социальном неравенстве». Разумеется, в ее время действительно трудно было вообразить себе счастливый брак между сыном рабочего и девушкой из офицерской семьи. Но теперь — какая глупость! А она не может этого понять. Она не видит, что С. уже сейчас такой же интеллигентный юноша, как, например, сын ответработника Бондаренко, с той единственной разницей, что И.Б. — начитанный и хорошо одетый пошляк, а С. — человек в полном смысле слова. Он удивительно изменился за последний год. Еще прошлой осенью я обращала Танино внимание на его язык, он за каждым словом говорил какую-нибудь грубость или просто злоупотреблял «блатным» жаргоном. А теперь говорит совершенно нормально, только изредка прорвется вдруг неправильное слово.
В общем нужно сказать, что праздники прошли не очень весело. Мы даже не потанцевали — я из-за своей ноги, а Т. из-за отсутствия С. Вчера вечером она пришла ко мне с Ируськой, и мы втроем сидели как старые девы, пили чай и вспоминали молодость. И. пела наши песни: свою коронную «Ой не свиты, мисяченьку», «Стоит гора высокая» и другие. Я даже поплакала. Какой у нее голос! Мы с Т. уговариваем ее в консерваторию, а она, глупая, еще колеблется. Я бы с таким голосом и ни минуты не думала бы.
XI.40
Только что вернулась от Аграновичей — наконец выбралась их навестить, хотя обещала Алексею Аркадьевичу сделать это сразу по возвращении. Откровенно говоря, мне не особенно хотелось к ним идти: я боялась, что они окажутся похожими на остальных бахметьевских знакомых. Оказались очень симпатичными людьми. Борис Исаакович — режиссер драмтеатра, вот откуда мне была знакома их фамилия! Просто я ее постоянно видела на афишах. Очень культурные люди. Масса книг, гл. обр. по искусству. Нужно будет привести к ним Т., ей, наверное, тоже понравится. И обязательно И. — пусть послушают ее голос и хорошенько намылят ей голову. Это просто преступление — зарывать такой талант!
Вчера немцы подвергли страшной бомбардировке один английский город — сейчас нет под рукой газеты, называется что-то вроде Коунтри, по радио звучало приблизительно так. Налет продолжался одиннадцать часов! По немецким сообщениям, зарево от пожаров видно за 200 километров. Страшно думать обо всем этом. Борис Исаакович очень мрачно смотрит на перспективы нашей «дружбы» с Гитлером.
XI.40
Бедная Т. потерпела первое серьезное поражение на пионерском фронте. Боюсь, что очень серьезное. После разрушения этого английского города (оказывается, правильное его название — Ковентри) она не нашла ничего лучше, как выпустить со своим отрядом специальный номер стенгазеты. Сама написала передовую статью «Новое преступление воздушных убийц Геринга», поместила в выпуск старую вырезку о бомбардировке Герники, и вся газета вышла под лозунгом «Привет героической борьбе английского народа» — по-русски и по-английски, английский текст написал Глушко (у него новая мания — английский язык; занимается по системе «Лингафон», выписал себе набор пластинок и целыми днями шипит и бормочет, как одержимый). Газету вывесили утром, и, к несчастью, Кривошеина целый день не было в школе — заметь он сразу, все это было бы проще. А так газета провисела с этим лозунгом целый день. Вечером он вернулся в пришел в ужас. Выпуск сняли немедленно, а Т. была вызвана к нему в кабинет и получила такой нагоняй, что до сих пор не может опомниться.
Конечно, виноваты мы все. Во-первых, этот дурень В. должен был не хвастаться своими английскими познаниями, а сказать Т., что такого писать нельзя ни в коем случае; а во-вторых, ни я, ни С. тоже не обратили никакого внимания — словно затмение какое-то на нас нашло. Господи, как глупо! Хоть бы эта история не вышла из стен школы. Боюсь, что может выйти — слишком уж долго висел этот злосчастный выпуск на глазах у всех.
XI.40
Выпал снег. История с «английским выпуском», кажется, сошла на нет. Во всяком случае, никаких ощутимых последствий пока не было, и Т. по-прежнему возится со своим отрядом — в свободное от занятий и любви время. Удивительно все же, как она ухитряется успевать и с тем и с другим! Я обычно считала, что она совершенно не умеет организовать свое время.
Я сказала об этом маме — она ведь всегда была о Т. невысокого мнения. Мама сначала отнеслась к этому скептически, но факты — вещь упрямая: Т. и учится хорошо, и с пионерами работает, и еще выкраивает время встречаться с С. Наконец мама вынуждена была признать, что любовь является иногда неплохим стимулятором, и, значит, Т. просто нашла, как говорится, свое место в жизни и любит по-настоящему. Вот уж действительно открытие Америки!
А в общем, я за Т. боюсь. Боюсь, что она еще наделает глупостей. Недавно были с ней у Аграновичей, а там, как назло, оказался один гость, их знакомый из Москвы, тоже еврей, который недавно разговаривал с беженцем из оккупированной Польши. Немцы совершают там страшные зверства над евреями, — он рассказывал такие вещи, что волосы дыбом становятся и просто как-то не веришь. Но Т. верит всему, может быть, она, к несчастью, и права. Когда мы вышли, она сказала мне: «Ты все слышала? Так вот запомни! А мне еще говорят, что я не имею права вести в отряде антифашистскую пропаганду!» Я долго объясняла ей особенности сложившейся в связи с пактом ситуации, но Т., когда речь заходит о фашистах, становится просто невменяемой. Не знаю, чем это все кончится.
Видели новый фильм «Музыкальная история», с Лемешевым и Зоей Федоровой. Сюжет — ничего особенного, а музыка хорошая.
— …Тореадор, смелее в бой… ту-ру-ру-ру… смелее в бой… Ну что ж, придется двинуть фланг?
— Вон вы куда…
— А ты, брат, как думал… тореадор, ту-ру-ру-ру… Кури, Сергей, все равно проветрим.
— Спасибо, Александр Семеныч, накурился уже… Ладно, я вот так…
— Не торопись — открываешь королеву.
— Ух, черт! Тогда сюда.
— Это дело другое. Тореадор… тореадор… Это дело другое. Хитер, брат, ну и хитер… ту-ру-ру-ру, смелее в бой…
— Александр Семеныч…
— М-м?
— Как вы думаете, немцы все-таки высадятся в Англии?
— Кто ж зимой-то высаживается, чудак-человек…
— Нет, а на тот год? Зимой-то, факт, не высадятся.
— На тот год? До того года еще, брат, сколько воды утечет… не до самого года, конечно, — до года две недели осталось, а до оперативного сезона… мм-да. Я пошел, прощайся со своим слоном. Что-то наша общественница задерживается…
Сергей глянул на часы, вздохнул и углубился в обдумывание хода. Полковник опять замурлыкал своего «Тореадора».
— Куда-то вы меня загнали, — покачал головой Сергей. — Не везет мне сегодня… Прошлый-то раз я у вас хоть одну выиграл…
— А ты раньше времени рук не поднимай, воевать нужно со злостью. И поменьше отвлекаться. А то ты вот планировал вторжение в Англию, а собственного слона прозевал.
— Таня к шести обещала вернуться?
— Ну, знаешь, Татьянины обещания… ого, решил, значит, идти напролом. Так, так… А что, собственно, у нее за дела сегодня такие?
— Да она собиралась идти со своим отрядом на лыжную базу.
— Ах, так… девица на полевых тактических занятиях… Сергей, ты невнимательно играешь, получай за это шах.
— Ух ты… Как же это я… Александр Семеныч, да это не только шах!
— Разве? Ну, тем хуже для тебя, не лови ворон.
Сергей ошеломленно уставился на доску, с досадой дернул себя за ухо и смешал фигуры.
— Вот так, брат. — Полковник подмигнул ему и встал из-за столика, потягиваясь и сдерживая зевок. — Извини, Сергей, устал я что-то…
— Так я, может, пойду? — смутился Сергей.
— Сиди, сиди. Я ведь отдыхать не собираюсь, мне все равно скоро уходить.
Он взял с буфета чайник и включил его, потом посмотрел на часы.
— Ну, если Татьяна не явится, будем ужинать без нее. Ты как же думаешь планировать теперь свое будущее, а, Сергей?
— Да как, Александр Семеныч, что тут особенно планировать… Решил я идти в вуз сразу, не откладывая. На вечернее отделение, если удастся. Ну, и работать.
— М-да… Это трудно, Сергей.
— Знаю, — отозвался тот. — Все оно трудно, Александр Семеныч… Мамаша моя говорит, что жизнь, мол, прожить — не поле перейти… Я вот подумал недавно: а ведь как верно! Такие кругом трудности, ну куда ни глянь… а может, скучно было бы жить без этого, кто его знает. Я вот, когда думаю о том, как придется в вузе учиться и работать, так мне даже как-то невтерпеж становится — скорее бы…
Полковник прошелся по комнате и сел на диван, зябко сунув руки в карманы и положив ногу на ногу.
— Да, — сказал он, — в трудностях есть своя… э-э-э… привлекательная сторона. Тем более в твоем возрасте. В какой институт ты думаешь идти?
— Думаю — в Ленинградский электротехнический. Мне наш Арх… ну, преподаватель физики — он сам там учился — советует поступать именно туда. Знаменитый, говорит, институт, старый. Между прочим, там до революции директором был Попов, изобретатель радио.
— Вот как, — сказал полковник, разглядывая блестящий носок своего сапога. — Значит, ты хочешь именно в Ленинград…
— Да. У меня там и друг учится, на первом курсе кораблестроительного.
Полковник кивнул:
— Теперь-то я начинаю понимать, почему это Татьяна последнее время все пытается меня убедить, что лучше Ленинградского университета нет в мире.
— Ну да, — смутился Сергей, — она, Таня то есть, она действительно думает поступать в Ленинградский, на филфак…
— Ну, еще бы. Было бы странно, если бы она теперь думала поступать куда-нибудь… э-э-э… в Казанский.
Сергей совсем побагровел:
— Плохо, брат, твое дело, — сочувственно сказал полковник. — Но от такой оказии, как говорится, не застрахован никто.
— Александр Семеныч! — Сергей собрался с духом. — Я вот как раз насчет этого хотел с вами поговорить…
— Со мной? Давай, брат, я слушаю.
— Понимаете, Александр Семеныч… мы с Таней решили, что нам нужно пожениться.
Полковник высоко задрал левую бровь.
— Вот как, — сказал он после недолгого молчания. — Надеюсь, не завтра?
— Нет, что вы, — заторопился Сергей, — потом, уже в Ленинграде, когда поступим…
— Не закончив образования?
— Нет, почему, среднее-то у нас уже будет!
— Разумеется. Разумеется. И ты считаешь, что среднего образования достаточно, чтобы обзавестись семьей?
— Так при чем это, Александр Семеныч? — тихо спросил Сергей. — Для этого не образование нужно, а…
— Любовь, ты хочешь сказать? Правильно, Сергей, любовь, разумеется, главное. Но я тебе скажу откровенно: мне не думается, что в вашем с Татьяной возрасте любовь может быть настолько уже зрелой и… э-э-э… серьезной, что ли, чтобы на таком фундаменте строить семью. Не знаю, брат, не знаю… Я вот помню себя в реальном училище… Ну, все мы увлекались в старших классах, благо женская гимназия была рядом, и думали, конечно, что эта любовь — самая настоящая и до гроба. А теперь смешно вспомнить. Да что теперь! — через два уже года все эти гимназические романы были наглухо позабыты. Так что я просто не советовал бы ни тебе, ни Татьяне торопиться с таким важным делом. Дело ведь очень важное, Сергей, ты об этом не забывай.
— Вы не знаете, насколько это серьезно… у нас с Таней, — глухо сказал Сергей, глядя в сторону. — Это только словами не расскажешь, а если бы…
В прихожей металлически щелкнул замок.
— Вот и Татьяна. — Полковник встал и посмотрел на Сергея, как тому показалось — немного растерянно. — Сергей, я тебя попрошу — не будем пока продолжать при ней этот разговор…
Робко вошла Таня в лыжном костюме, поправляя примятые шапкой волосы и держа у глаза платок.
— Что еще случилось? — строго спросил полковник.
Таня улыбнулась Сергею, потом дядьке.
— Ничего, Дядясаша, не пугайся… может, будет немножко синяк, я не знаю: я заходила к Людмиле, она что-то прикладывала…
Она отняла платок — на скуле, под самым глазом, действительно намечался уже основательный синяк.
— Кто тебя? — вскочил Сергей.
— Ой, это снежком — мы проводили военные занятия, просто снежком. Ничего страшного, уже совсем не болит, правда… Дядясаша, я купила пудру — нарочно Для этого, — достань, пожалуйста, она осталась в кармане куртки…
— Черт знает что! А еще собирается… — не договорив, полковник возмущенно крякнул и вышел из комнаты.
— Страшно по тебе соскучилась — целуй скорее, — шепнула Таня, подставляя ушибленное место. — Давно сидишь?
— С пяти. Действительно не болит?
— Болит, конечно… еще раз, пожалуйста…
Сергей едва успел выполнить просьбу, как вошел полковник.
— Татьяна, мне нужно уходить, так что поторопись с чаем.
— Сейчас, Дядясаша!
С помощью пудры синяк был приведен в более пристойный вид. Таня переоделась, быстро накрыла на стол.
— Дядясаша, объясни мне такую вещь! Что, в конце концов, мы должны говорить пионерам по поводу наших отношений с немцами? — спросила она, разливая чай. — Получается ведь какая-то нелепость: с одной стороны, фашисты есть фашисты, ребятам это внушали с первого класса. А с другой — Гитлера теперь и обругать нельзя лишний раз, потому что тебя сразу ущучат. Мне за эту стенгазету несчастную так влетело…
— Мало влетело, если ты до сих пор ничего не поняла, — полковник пожал плечами. — Неужели так трудно разобраться в обстановке? Неужели так трудно найти в этих условиях правильную линию поведения? Фашизм остается наиболее враждебной нам политической системой и наиболее вероятным нашим противником в будущей войне. Вернее, в той войне, которая уже идет. Но твердить об этом сейчас, когда мы в силу обстоятельств вынуждены были заключить с Германией пакт, твердить об этом сейчас было бы глупо и… нетактично. Есть вещи которые всем понятны, но о которых все же принято умалчивать. Точнее, их принято не касаться…
— Все это я прекрасно знаю, — возразила Таня. — Но это все теория, она всегда легче всего. А вот на практике, когда сталкиваешься с тем, что ребята не понимают — враг нам Германия или союзник…
— Ну, это уж ты хватила, — сказал Сергей. — Не такие уж они дураки, эти твои ребята.
— А вот представь себе! Да и чего ты от них хочешь, если сейчас в газетах чаще ругают Англию, чем Германию… невольно такое впечатление и создается. Я все-таки считаю, что никакие временные обстоятельства не должны оправдывать прекращения антифашистской пропаганды среди пионеров. Именно среди них. Ты понимаешь — нас-то уже пропагандировать нечего, вообще всех старших. А пионерам, особенно младших возрастов, нужно, наоборот, твердить об этом как можно чаще…
— Ты дотвердишься, — со зловещим спокойствием сказал полковник. — Я вообще советовал бы тебе отказаться от своего отряда, пока ты там не натворила дел.
— Ну уж нет!
— Ну, как знаешь. — Полковник допил стакан и встал из-за стола. — Может быть, тебе требуется еще одна хорошая взбучка, не спорю. Так я вас покину, Сергей…
Когда полковник ушел, Таня пересела поближе к Сергею.
— Дядясаша сегодня бьет себя хвостом по ребрам. С чего бы это?
— Бьет чем? — не понял Сергей.
— Господи, хвостом. Как тигр, понимаешь? Это я так говорю, когда он сердится. Вы с ним не поспорили о чем-нибудь?
— Да нет, я… я, знаешь, говорил с ним…
— О чем? Не о Финляндии? Дядясаша не любит, когда его расспрашивают про Финляндию.
— Да нет, я… я говорил о наших делах. О том, что мы с тобой решили.
— Ты с ума сошел! — Таня сделала большие, испуганные глаза. — Сережа, ты просто сошел с ума: я ведь столько раз говорила тебе, что сама скажу это Дядесаше…
— Вот именно — столько раз! Ты уже полтора месяца собираешься!
— Ну так что же, просто я боялась. Ты думаешь, это так просто…
— Факт, что не просто. Поэтому я и решил поговорить сам, не сваливая это на тебя.
Таня вздохнула и замолчала, не решаясь спросить, чем же кончился разговор. Молчал и Сергей, машинально помешивая давно остывший чай.
— Господи, ну что ты как язык проглотил! — вспыхнула наконец Таня. — Не можешь сказать, что ли! Что ответил Дядясаша?
— Да что… — Сергей неопределенно пожал плечами. — В общем, знаешь, ничего не ответил. В общем-то он считает, что еще рано. Слишком, дескать, вы оба молоды, чувство еще незрелое, и вообще эти школьные романы скоро забываются…
У Тани глаза наполнились слезами.
— Я так и знала, — сказала она с тихим отчаянием. — У меня было предчувствие, что должно случиться что-то плохое. Только я думала, что это насчет контрольной по украинскому. Сережа, ну как это так получается, что нас никто не понимает из старших? И даже Дядясаша!
— Что ж делать, — отозвался Сергей. — А ты, Танюша, не расстраивайся из-за этого слишком сильно… Конечно, это жаль, что так получается, но… ты понимаешь, мне кажется, расстраиваться из-за этого не стоит. Ну, раньше это действительно было необходимо, без согласия вообще не женились, а теперь что ж…
— Господи, я знаю, что можно жениться без согласия. Мы, например, так, наверное, и поженимся. Но мне это очень тяжело, понимаешь? Твоя мама против, Дядясаша тоже против…
— Он не то чтобы против, — поправил Сергей. — Он просто советует не торопиться…
— Ну да, так всегда говорят, когда не хотят сказать прямо. Ты понимаешь, Сережа, это вот самое обидное, такое непонимание… — Таня громко всхлипнула. — Когда любишь, то хочется, чтобы все вокруг желали тебе счастья и чтобы все поздравляли и радовались вместе с тобой… А получается, что никто и слушать не хочет!
— Да ты успокойся… Ну что ты, в самом деле, а, Танюш…
— Я уже… успокоилась, — дрожащим голосом сообщила Таня. — Просто мне так вдруг стало обидно! Знаешь, Сережа, я вот твою маму совсем не виню, потому что я понимаю: ей просто страшно за тебя, что я не сумею быть хорошей женой. Я ведь прекрасно знаю, что произвожу на всех несерьезное впечатление…
— Да ну, глупости.
— Ничего не глупости, я знаю! Мать-командирша еще недавно мне сказала, что мой муж — если, мол, я когда-нибудь выйду замуж — так он будет самым разнесчастным мужем на свете. И вообще пилила меня полдня. А все из-за того, что я молоко поставила и пошла звонить Люсе насчет уроков, а оно убежало. Так что я вовсе не думаю винить твою маму за то, что она меня не любит и что вообще она против. Но почему Дядясаша!
— Может, по этому самому и он, — улыбнулся Сергей. — Пожалуй, я тоже произвожу на него несерьезное впечатление.
— Ну, что ты! Нет, Сережа, здесь это тоже из-за меня, я уж чувствую, — печально сказала Таня. — Просто Дядясаша считает, что я еще щенок. И вообще я уверена, что люди моего возраста для Дядисаши просто не существуют. Они для него как мошкара. Конечно, разве можно по-настоящему любить в какие-то несчастные семнадцать лет! Вот если бы нам было хотя бы по тридцать — тут Дядясаша не возражал бы, ясно!
— Ну-ну, хватит тебе злиться. — Сергей успокаивающим жестом тронул ее руку.
— Да я и не злюсь, мне просто плакать хочется.
— Ну, поплачь и успокойся.
— А ну тебя! Ты тоже какой-то бессердечный, знаешь.
— Какой же я бессердечный? Просто я не впадаю в панику, а смотрю на вещи более спокойно. Ничего ведь страшного сегодня не случилось, верно? Я, если хочешь знать, и не думал никогда, что Александр Семеныч так с первого захода и согласится. Вот он теперь все это обдумает, взвесит, потом мы еще раз поговорим, уже втроем. Я почему-то думаю, что мы его в конце концов уломаем. Вот мамашу мою — ее труднее…
— Сережа…
— Да?
— А может быть, мне стоило бы поговорить с твоей мамой, как ты думаешь?
— Да ну-у, нет… — Сергей подумал и решительно мотнул головой. — Ничего не выйдет, вы с ней просто общего языка не найдете.
— Глупости ты говоришь, не может этого быть. Как это так — не найдем общего языка?
— А вот так. Нет, Танюша, лучше не пробуй… Я ведь знаю, что ничего хорошего из этого не выйдет.
— Ну, смотри, — задумчиво сказала Таня, — А мне все-таки кажется…
Шибалин прошелся по комнате и, подойдя к висящему возле двери календарю, оторвал листок «25 декабря». Кривошеин искоса взглянул на него и снова опустил голову, покручивая в пальцах забрызганную чернилами линейку. Фигура инструктора, молодцевато затянутая в гимнастерку без петлиц, вызвала в нем приступ внезапного раздражения. «Подыгрывается под комсомольца двадцатых годов, под этакого Павку Корчагина, — подумал он. — А что в нем самом комсомольского… типичный аппаратчик…»
— Вообще я должен сказать, что в горкоме организация сорок шестой школы стоит не на высоком счету, — продолжал Шибалин, прочитав текст на обороте листка и смяв его в кулаке. — Распустился ты, товарищ Кривошеин, здорово распустился… нужно смотреть в глаза фактам. Я не уверен, что самокритика у нас на высоте. А что наша печать говорит о самокритике? В беседе с…
— Погоди, Шибалин, — сказал Кривошеин, с трудом удерживая раздражение и неосторожно оборвав готовую прозвучать цитату. — Я хотя и на низовой работе, но знаю все это не хуже тебя. Конкретно, в чем нас обвиняют?
— В расхлябанности комсомольской работы. Ясно? Будем говорить прямо — ваш комитет до сих пор не сделал еще должных выводов из решений Одиннадцатого пленума ЦК ВЛКСМ. А на что делался упор в этих решениях? В этих решениях основной упор делался на усиление…
— …работы с комсомольским активом, знаю, — опять прервал Кривошеин. — Мне не совсем ясно, Шибалин, что ты понимаешь под «должными выводами». А я тебе скажу, что наша школа дала по успеваемости чуть ли не самые высокие показатели в городе. Не веришь — справься в гороно. Это как, по-твоему, не заслуга комсомольской организации?
Шибалин подошел к столу и, опершись расставленными ладонями на его край, перегнулся к Кривошеину:
— Успеваемость? Я тебе одно скажу: если ты считаешь, что успеваемость можно поднимать за счет комсомольской работы, так это, Кривошеин, здорово порочная теорийка, от которой попахивает правым уклоном. По-твоему, выходит так: пускай не ходят на комсомольские собрания, пускай не несут нагрузок, лишь бы учились? Какая же тогда разница между советской школой и старорежимной гимназией, а? Смотри, Кривошеин, кое-кому могут очень не понравиться такие разговорчики!
— Ты меня не так понял, — быстро, примирительным тоном сказал Кривошеин. — Я хотел только сказать, что у нас наблюдаются и положительные явления… Я не отметаю критику начисто, я и сам вижу недостатки в нашей работе, но нужно же брать факты в их совокупности…
— А что за ералаш у вас делается в пионерской работе? — не слушая его, продолжал Шибалин. — Вожатые меняются чуть ли не каждый месяц, кружков нет, стенгазеты выходят нерегулярно! А когда выходят, получается еще хуже! Что это за история у вас была месяц назад с газетой второго отряда? И почему в горкоме узнают об этом стороной, а не от тебя?
Кривошеин мысленно выругался. Черт, разболтали-таки!
— Да ничего страшного, по существу, не произошло, — сказал он. — Ну, ошиблись немного ребята… вопрос политический, сложный, тут и взрослые комсомольцы не всегда разбираются. Выпустили газету с лозунгом «Привет героическому английскому народу…»
— Не так это было! Не «привет народу», а «привет героической борьбе» — вот как они написали! Как это понимать. Кривошеин? Преступная бойня, затеянная англо-французскими империалистами, объявляется в пионерской стенгазете «героической борьбой»! Не слишком ли далеко это заходит, товарищ комсорг? Ты политический смысл этого выступления понимаешь? Эт-то, знаешь, не просто опечаточка! И нечего делать скидку на то, что это, мол, ребята, что они, мол, запутались и все такое… тут не ребята запутались, а запутался их вожатый! А вместе с ним запутался и ты, который поручил ему отряд! А комсомольская организация контролировала его работу? Иди у вас это дело пущено на самотек?
Шибалин возмущенно фыркнул и прошелся по комнате, сунув пальцы за ремень.
— Кто у тебя вожатый во втором отряде? — буркнул он, не останавливаясь.
— Ну, вожатая там замечательная, — бодро сказал Кривошеин. — Такая Николаева Татьяна, племянница Героя Советского Союза полковника Николаева…
— А ты мне полковника не тычь в нос, — грубо отозвался Шибалин. — У нас в партии, когда с тебя стружку снимают, так и на личные заслуги не смотрят… а на дядюшкины и подавно!
— К слову пришлось, вот и сказал, — огрызнулся Кривошеин.
Разговор этот начинал доводить его, что называется, «до ручки».
— У нее и свои заслуги есть, помимо дядюшкиных!
— Вроде того лозунга? — насмешливо прищурился Шибалин.
— Нет, не вроде того лозунга! — крикнул уже вышедший из себя Кривошеин. — Вроде того, что она за два месяца вывела из прорыва отстающий класс! Можешь спросить у класрука четвертого! И вообще я тебе скажу — у нас в школе не много таких вожатых, как Николаева! Знаешь, как она проводит сборы, — ребята в пионерскую комнату идут охотнее, чем в кино. Я понимаю — сейчас она ошиблась. Но заслуги-то у нее есть? Постой, у нас сегодня что, двадцать шестое? — Он листнул настольный календарь и ударил по нему пальцем. — Идем! Она сегодня проводит сбор, посвященный окончанию второй четверти. Пойдем, постоим у дверей и послушаем. А если ты присутствовал вообще на пионерских сборах, то ты мне сам скажешь, лучше это у нее получается или хуже…
— Идем, — хмуро пожал плечами Шибалин.
Они вышли в коридор, необычно пустой и тихий, ярко освещенный круглыми молочными плафонами, с белыми бюстами мудрецов в простенках. Крутя на пальце ключ от своего кабинета, Кривошеин привычно посматривал по сторонам — не обнаружится ли где какой непорядок. Елки точеные, сколько километров истоптано им по этому коридору… нет, а все-таки низовая работа — хорошая вещь! Когда-то он мечтал попасть «наверх», а теперь ни за что не ушел бы отсюда по своей воле. А вот такой Шибалин и дня бы здесь не усидел. Тоже, тип!
У двери пионерской комнаты он остановился.
— Входить не будем, я думаю? Зачем мешать? Я просто хочу, чтобы ты послушал… Настроение сбора чувствуется сразу.
Он осторожно повернул ручку и приоткрыл дверь. Хорошо смазанные петли не скрипнули. В тишину коридора выплеснулся чуть картавый, звенящий от волнения девичий голос:
— …в Испании, потом они убивали в Польше, убивали во Франции, а сейчас продолжают убивать, в Англии — тех же женщин, тех же детей — таких, как ваши мамы в сестры, как вы сами! Смотрите сюда, перепишите с доски эти названия — Герника, Варшава, Роттердам, Ковентри, Лондон, — запомните на всю жизнь имена этих городов, имена преступлений немецкого фашизма — самой страшной из политических систем, которые когда-либо появлялись на земле!..
Кривошеин мысленно схватился за голову. Но закрывать дверь было уже поздно. Черт возьми, дернуло же его явиться сюда с инструктором!
Шибалин рывком обернулся к нему.
— Ну как, доволен? — спросил он зловещим шепотом. — Доигрался? Давай закругляй сбор и приходи к себе — мы будем там…
Распахнув дверь, он вошел в комнату, изобразив на лице широкую улыбку.
— Сидите, ребята, — махнул Кривошеин, когда собрание хором прокричало «Всегда готовы!» в ответ на его приветствие.
— Николаева, это вот товарищ Шибалин, из горкома ЛКСМУ…
По его тону Таня сразу поняла, что случилось что-то нехорошее. Растерянно глянув на Шибалина, она по-мальчишески поклонилась, тряхнув головой. Ответив ей небрежным кивком, тот прошел к столу и сгреб в пачку пожелтевшие газетные вырезки — статьи о фашистских зверствах в Испании — и несколько листков, неровно исписанных круглым полудетским почерком — тезисы ее выступления.
— …Товарищ Шибалин хочет с тобой поговорить, — продолжал Кривошеин, избегая смотреть ей в глаза, — ты пойди с ним, я тут сам закончу…
— Хорошо, Леша… А в чем дело?
— Ну, он тебе скажет…
— Готово? — спросил Шибалин, подойдя к ним.
Таня, ничего не понимая, взяла со стола свой портфель. На пороге она обернулась и привычно, по-пионерски, вскинула руку, но на этот раз без надлежащей бодрости.
— Вы что-то хотели мне сказать? — несмело спросила она, тихонько притворив за собою дверь.
— Поговорим в кабинете комсорга, — бросил Шибалин. — Идем!