Хапов поднял руку.
— Что у вас? [336]
Валентин шагнул вперед.
— Товарищ начальник, как быть с моим планером?
— Да, это вопрос, — Минов поморщился.
Бывает, нелегко что-то решить. Какое-то сомнение, неясность, к чему-то не лежит душа, а что это? Обосновать трудно даже самому себе.
Минов, должно быть, прочел в который раз: «Иосиф Уншлихт» — надпись свободно умещалась на борту. А планер представился большой швейной иглой. В ушко протаскивают пилота. Чем тоньше нитка, тем легче вдеть. Пилоту помогают забраться, лечь на спину, вытянув ноги в глубь носа. Из «ушка» чуть выглядывает голова.
Минов решил:
— Летать будем на Г-девятых, и Хапов тоже. Вам делать «колокол», — и посмотрел на Валентина. — Планер «Иосиф Уншлихт» покажем на земле. Теперь разберемся с каждым, — добавил начальник, открывая планшет, — чтоб не болтались на солнце, чтобы видно было с трибун.
Ровно в двенадцать со стороны шоссе показались машины. Остановились примерно против посадочного «Т». Некоторое время стояли. Может быть, с минуту никто не выходил. Замерли в строю голубые комбинезоны.
Наконец из одной машины показался военный, вылез, осмотрелся вокруг. Это был Ворошилов. За ним не торопясь вышел Сталин. Потом все остальные.
Ворошилов помедлил и зашагал к начальнику летной части аэроклуба. Тот вытянулся, стал рапортовать.
Сталин и другие остановились поодаль.
Ворошилов обошел первый строй и спросил вначале тихо:
— Это кто?
— Планеристы, — ответил начлет.
— Здравствуйте, товарищи планеристы! — громко приветствовал Ворошилов.
— Здравия желаем, товарищ нарком! — прокричали в ответ, не отводя глаз.
В это время автомобили обогнули строй, а гости [337] передвинулись к скамейкам левее. Собралось человек сто: члены правительства, должностные лица. Были там и начальник ВВС Алкснис, Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, Председатель ЦС Осоавиахима Эйдеман.
* * *
Первыми в воздух пошли планеры. Тройками за самолетами Р-5. Им минут десять набирать высоту. Чтобы заполнить это время, Минов открыл парад. Он взлетел, сидя в задней кабине самолета и сделал несколько фигур, восьмерку в глубоком вираже, держа нижнее крыло метра на два от земли. Вокруг правительства.
Все поворачивались, следя за ним. Передняя кабина зияла пустотой, в задней белел шлем Минова. Самолет был виден все время в плане; одним крылом расчерчивал небо, другим — землю.
Когда он сел, планеристы уже начали кувыркаться. Петли, иммельманы, штопор, летали на спине — все тут было, но без эксцессов.
Пошли на посадку — на скамьях зааплодировали.
Сталин пригласил Минова. Тот подошел. Ворошилов его представил.
— Это хорошо получилось, — сказал Сталин, смотря снизу вверх на Минова. — Скажите, вы летали на серийном самолете? — спросил Сталин с сильным акцентом, негромко, только с ударением на слове «сэрийном».
— Да, на серийном, — ответил Минов.
— А как вы готовились к полету? — продолжал Сталин, то и дело поднося к усам кривую трубку.
Минов был немного озадачен. Сказал, что тщательно осмотрел машину, проверил ее заправку, узлы крепления...
— Я не о том. Это понятно. Я спрашиваю: что вы еще сделали на машине? — пыхнул дымком Сталин.
— Мы сняли переднее сиденье... Чтобы облегчить машину, — сказал Минов, теряясь в догадках: «К чему все это?»
Сталин посмотрел на Ворошилова с выражением «вот видишь?». [338]
— Ну, а что еще?
— Снял переднее управление, — оно мне тоже не нужно в этом полете.
— А как заправка?
— Полет на десять минут, я взял бензина и масла на пятнадцать, — ответил Минов.
Сталин разгладил усы, не выпуская трубки из руки. Смотрел хитро на Ворошилова. Глаза его говорили: «Ну, кто прав?»
— Так что... Не совсем серийный, выходит, ваш самолет... товарищ Минов.
На этом разговор окончился.
На старт уже вырулил командир эскадрильи Центрального аэроклуба Алексеев.
Минов отошел, несколько обескураженный: «Вот те на!.. Такие детали... Ну и информация!»
Взлетая «Учеником» — так он назвал свой первый номер, — Алексеев сразу отклонил полностью руль направления, чуть не сорвал колеса — взлетев со сносом, метнулся в другую сторону, вздыбил машину.
Он падал на крыло, выбирался у самой земли, летал боком, терял скорость и сыпался опять к земле будто листом фанеры, а всех не покидало чувство страха: вот-вот... и груда клочьев деревянного и металлического хлама.
Впрочем, на этот раз публике удалось отделаться «легким испугом».
Алексеев сел, правда, чтобы тут же подняться на новый аттракцион — «Посадку со штопора».
На тренировках это ему удавалось не раз.
Метров с пятисот начнет в направлении посадочного знака — сорвется: раз... два... три... В конце четвертого витка выйдет, снизится немного и сядет прямо к «Т».
Его смущало: не многовато ли остается высоты? Не так эффектно. Пониже бы...
Накануне он спросил Минова:
— Как вы думаете, Леонид Григорьевич, если я прихвачу пятый виток? Чтобы вывести прямо у земли... [339]
— Да вы что?! — Минов взглянул: «Не шутит ли?» Алексеев улыбался.
— Вы и так выскакиваете ниже ста. А виток потребует ровно ста метров высоты... Тогда все нужно начинать заново, всю тренировку с большей высоты! Или покончить с этой мыслью, — сказал Минов, не оставляя места компромиссу.
И вот Алексеев заканчивает свой новый круг. Он на четвертом развороте. Как раз над Москвой-рекой. Метров пятьсот на взгляд. Убрал газ — мотор захлопал. Издали самолет будто повис. Замер на секунду, как бы раздумывая: «Стоит ли?» Наконец свалился влево: верть на крыло и носом вниз!
Наши смотрят и тоже считают: один... второй... третий... четвертый виток! Будто бы замер на мгновение и опять пошел туда же... на пятый... Но тут земля... Черт побери! Да что же он?.. Поздно!.. Машина мотнула на прощание хвостом и скрылась за дамбой... Оттуда все увидели громадный всплеск воды...
Прямо в реку! Кошмар! Такой скандал!..
Все оцепенели.. Наконец на «санитарке» как-то беспомощно «вжижу... вжижу... вжижу...» завыл стартер. Не запускается! Этого только не хватает!
Сталин стал серым, нервно вышагивал.
Выскочил шофер, пытался вставить заводную ручку, руки его тряслись, и он никак не мог попасть. Сталин вдруг резко крикнул:
— Сколько машин — любую возьмите! Мою, живо!..
Косарев и Алкснис вскочили на подножки «паккарда», и черная машина ринулась к дамбе. «Санитарка» за ней следом.
Ворошилов был очень бледен. Он спросил Минова:
— Как вы думаете?
— Пожалуй, худо. Вода — жесткая штука.
Прошло не больше пяти минут. Но таких, как при шествии за гробом. Настроение в общем подавленное, хотя мысли у всех самые разные.
Наконец из-за дамбы вырвался «паккард». Все так же, двое на подножках. Держась одной рукой за дверцу, [340] Косарев радостно крутил кепку над головой. Всем сразу стало легче.
Да, Алексеев был жив. Он вышел из машины без посторонней помощи. Сперва показалась его бритая голова — он почему-то всегда брил ее — и перевязанный бинтом лоб. На голубых петлицах — две «шпалы». Гимнастерка, суконные шаровары — все всмочку.
Дальше стало, как у родителей бывает: беспокоятся, ждут отпрыска, а явится целехонек — снимают с себя ремень.
Ворошилов, увидев Алексеева, — тот шагал строевым шагом руки «вперед до пояса, назад — до отказа», — разозлился страшно. Досадовал он громко:
— Возмутительно! Под арест!
Но Алексеев уже подошел с докладом.
— Летчик Алексеев потерпел аварию целиком по своей вине!
— Что у вас случилось? — гневно спросил нарком.
— Нога соскочила с педали, товарищ нарком, — может быть, сказал неправду летчик, — я надел новые сапоги...
— А стремянки?.. Там же есть стремянки... Почему вы в них не вдели ваши сапоги? — распалялся Ворошилов.
Алексеева увезла «санитарка», и Сталин сказал Ворошилову:
— Кому понадобилось такое трюкачество?
Ворошилов позволил себе хмуро парировать:
— Вы сами утвердили программу.
Это разозлило Сталина. Он даже сделал несколько шагов в сторону, чтоб не сорваться.
Прошло минуты три, ветер отогнал тучу — опять просветлело. Раздалась команда: «По самолетам!»
В воздух пошли спортивные самолеты Яковлева и Грибовекого.
Беленькие монопланы с красными полосками проносились над головами чаще других, менее броских по своей окраске.
Становилось ясно: в «кроватной мастерской» Яковлева [341] дела идут получше, чем в подвале Грибовского на углу Садовой и Орликова переулка.
Оба конструктора тоже начинали с планеров, с Коктебеля. Грибовский — летчик с жилкой художника. Яковлев — конструктор, организатор, эстет. И вот последний берет верх.
Возле самолета «Сталь-пять» Яков Давыдович Мошковский, как всегда, шумный, веселый, напутствует парашютисток. Те садятся в самолет. На каждой по два ранца парашютов, а в левой руке по букету цветов. Пять девушек — пять букетов.
Лица их... Да что там говорить: хоть спички зажигай!
Яков Давыдович суетится, все поправляет на девчонках парашютные лямки. И, уже просунувшись в полуоткрытую дверь самолета, куда они забрались на места, он что-то напоминает им; те кивают, улыбаются. Потом не выдержал — таков Мошковский:
— Да, «зажигалки», секундочку... В Одессе покупатель парашюта спрашивает продавца: «Скажите, а если не раскроется?..» — «Не беспокойтесь, наша фирма дает гарантию, — расплылся продавец. — А в случае чего... приходите: всегда обменим!»
Девушки смеются. Летчик запускает мотор. Мошковский захлопывает дверь и, прихрамывая, бежит к другой группе. Надо все проверить, дать совет, вызвать улыбку.
Сам он сегодня не прыгает. Ему вечно не везет. Что делать: переломы не успевают как следует срастись.
В небе парашютисты.
Головы гостей повернуты на север. Там, над деревней Тушино, хлопают парашюты.
Гнет ли самолет вираж, ревет ли, дыбом ли лезет на петлю — глядь: черный комок! Все машинально кланяются ему чуть-чуть, провожая тревожными глазами. Три... пять секунд... И хлоп! Медузой — радостный, прозрачный купол.
Все в порядке!
Четыре девушки, оставив на траве красно-сине-желтые парашюты, бросились с букетами цветов [342] к правительству, крича приветствия, и все зааплодировали им.
— А где же пятая?
Те смутились, замешкались немного. Одна нашлась:
— Она уронила свой букет... Постеснялась подойти...
— Это ничего, что уронила. Пусть подойдет.
Парашютисты забегали. Суматоху, растерянность трудно упрятать. Что делать?.. Парашютистка, неловко приземлившись, вывихнула ногу.
Попытались выиграть время.
Всех пригласили к стендам военного изобретателя Павла Гроховского. Известнейший был в то время человек.
На стенде было лишь несколько из ста четырнадцати его патентов. Приспособления для выброски людей и грузов с парашютами и без оных. Еще всякие любопытные штуки — вроде сдвоенных планеров-истребителей, надувных резиновых планеров.
Желающий мог тут же вознестись вертикальным потоком вверх метров на двадцать, попарить немного над стендом Гроховского на парашюте.
Этот одержимый изобретатель был к тому же чертовски смел. Все изобретенное старался испытать сам. Испытание своего «аэробуса» не доверил никому.
Представьте толстый отсек крыла. В него «упаковывают», как в коробку эклеры, отделение бойцов. И эту штуку сбрасывают с бреющего полета без парашюта. По идее она должна плавно приземлиться, срикошетировать. Но кто же попробует первым на себе?.. Конечно, сам Гроховский.
Рядом с ним в ячейке был привязан еще такой же, по выражению Яши Мошковского, «насмерть сумасшедший» приятель Гроховского, его коллега.
С тяжелого бомбардировщика их «уронили» на скорости около ста семидесяти километров в час. «Аэробус» сделал несколько гигантских прыжков лягушкой и прилег недвижно... Долго еще дымилась вокруг пыль. [343]
Когда их извлекли, Гроховский держался за голову. Он немного разбил лоб, но смеялся. «Вот это, я понимаю, черт подери, бобслей! — как он выразился. — О-о-о-о!» Приятель тоже отделался ушибами.
Я спросил как-то Минова:
— Леонид Григорьевич, вы ведь его хорошо знали, действительно ли он был так одарен?
— Вне всякого сомнения, — ответил Минов. — Знаний, правда, у него было маловато. Самоучка.
Осмотр техники продолжался.
Члены правительства стали обходить планеры и самолеты.
Подошли к тому самому тонкокрылому, изящному рекордному планеру «Иосиф Уншлихт».
Конструктор Ивенсен, проектируя кабину своего планера, видел перед собой Хапова. Так бывает в творчестве композиторов — опера создается для конкретного певца.
Сталин был серьезен. Бросался в глаза его невысокий рост, зеленый картуз с таким же матерчатым козырьком. Воротник поднят, серое летнее пальто.
Накрапывал дождь.
Возле планера стоял самый высокий наш планерист, сдатчик планерного завода Володя Малюгин. Сталин, обратив внимание на двухметровый рост, спросил:
— Вы тоже планерист?
— Да, товарищ Сталин.
— Тогда сядьте, пожалуйста, в этот планер.
Володя стал забираться. Но поместиться в кабине, естественно, не мог, плечи и голова его торчали наружу.
— А ну, закройте его фонарем, — сказал Сталин.
Планерист опять попытался съежиться, но фонарь не закрывался на четверть по крайней мере.
Сталин рассмеялся.
— А говорите, вы планерист. Какой же вы планерист, если не помещаетесь в кабине?
Он смеялся, чуть покашливая и попыхивая трубкой. Кто-то из присутствовавших захохотал. Другим было неловко. [344]
Потом все двинулись к скамьям фотографироваться.
Сталин сел в центре, рядом Ворошилов. Планеристы расположились группой сзади. Сталин сделал знак конструктору Яковлеву. Александр Сергеевич стоял в толпе и не сразу понял, кого зовет к себе Сталин.
Яковлев был худощав, в полувоенной одежде и выглядел очень скромно.
Кто-то ему подсказал: «Иди же, ну!»
— Да, да... вы, вы, — подтвердил Сталин. — Садитесь сюда.
Яковлев сел рядом на свободное место. [345]
Первый ученик
Тридцатые годы!.. Кто-то назвал их тогда «золотыми годами авиаспорта».
Хочу поговорить еще «наедине» с Яшей Мошковским.
Яша не пытался скрыть своей улыбки, когда Минов переходил к восторгам от нового своего увлечения — планерным спортом.
— Леонид Григорьевич, дорогой!.. В такой спешке? Давайте не будем!..
Стоят друг против друга, смеются, каждый по-своему.
Высокий Минов, будто растянутый слегка, гладкие волосы назад.
И коренастый Мошковский — буйная шевелюра, гимнастерка из коверкота на манер толстовки, фонарями рукава.
Два мастера — Минов и Мошковский. Большие знаки у обоих — как в зеркале: белые купола по ультрамарину неба. На подвеске число прыжков... Кто из молодых не мечтал об этом? Да, но сколько нужно прыгать!
Яков Давыдович поворачивался на каблуках. Он носил коричневые сапоги, хотя это было не совсем по форме. К тому же одно голенище было чуть тоньше и выявляло не слишком совершенный изгиб ноги — память все тех же переломов при прыжках.
Уже отходя от собеседника, прихрамывая, Яша мог вспомнить какой-нибудь придуманный им пустячок... [346]
— Да, простите, совсем забыл: вот новость... Скоро поступит в продажу бильярд со сплошной лузой! Для сумасшедших!.. Чтоб не нервничали. Следите за рекламой!..
К планеристам Яша относился в общем не дурно, но все же считал их «недостаточно окрепшими головами».
— Поговорите с Остряковым, Балашевым, возьмутся всех вас «перебросать» — пусть, не возражаю, — говорил Мошковский. — У нас, как у спартанцев: которые уцелеют — могут выйти в люди. Еще не поздно!
Для своей школы в Тушине он подобрал инструкторов себе по духу.
Внешне Мошковский уступал им — это были московские красавцы. Но по смелости, по преданности «с потрохами» все тому же парашютизму подобрать себе равных он просто бы не смог.
Кто из новичков в то время не получал лучезарной улыбки Николая Острякова, покидая самолет?.. Кого не провожал ободряющий взгляд Пети Балашова?.. Нога уже над пропастью в пятьсот метров, правая рука сжимает кольцо...
«Ступай», все будет хорошо!» — говорили они глазами.
Позже Остряков вернулся из Испании Героем... Особенно проявил себя в Отечественную войну — при обороне Севастополя. Он был командующим черноморской авиацией, но не посчастливилось ему увидеть нашего триумфа, погиб при бомбежке.
Балашову тоже не суждено было дожить до конца войны.
Рассказывают, что при перелете в горах он попал не то в снежную бурю, не то в туман. Петр был перегонщиком: водил на фронт американские «бостоны»...
В памяти так и остались их улыбки.
Теперь отступлю еще на несколько лет назад, к году тридцатому.
Яков Мошковский был дежурным по авиабригаде, когда Минов впервые прилетел в их часть после возвращения [347] из Америки, где он изучал парашютное дело.
От серебристого Р-5 Минов шел аршинными шагами, не обращая внимания на молодого летчика. Яков поспешал, бросая взгляды на ястребиный профиль гостя, на пурпурный ромбик в голубой петлице. Мошковский не мог долго молчать.
— А я знаю, зачем вы прилетели к нам!.. — сказал он.
Минов обернулся, удивленный формой обращения.
С любопытством взглянул на парня с наганом, «кубарями» в петлицах и повязкой на рукаве. Глаза, какие-то проворные, восторженные и лукавые, о чем-то уже просили.
— Зачем же? — поинтересовался Минов.
— Будете демонстрировать здесь парашютные прыжки!
— Вот как!.. — улыбнулся довольно Минов.
Позже Мошковский нашел случай еще раз встретиться и заявил в упор:
— Товарищ командир, если станете подбирать тех, кто захочет прыгать, так, чур, я первый!..
Когда Минов в беседе с командиром бригады попросил прикрепить к себе расторопного летчика для вывозки и помощи, тот задумался: «Кого бы это?»
— Скажите, командир, а этот ваш дежурный, что меня встречал... Как его?..
— Мошковский? Вы знаете, это мысль. Он мне две недели не дает прохода с вашими прыжками. Узнал как-то, что вы прилетите, и стал приставать: хочет обязательно прыгнуть первым!
* * *
Примерно через год, 22 апреля тридцать первого года, учитель и его первый ученик проводили обучение летчиков парашютным прыжкам в истребительной части Бориса Юнгмейстера.
Они привезли с собой три тренировочных парашюта.
Первым с утра выполнил показательный прыжок Минов. За ним прыгнул Мошковский. [348]
На третьем парашюте спустился новичок — один из командиров части.
После переукладки парашютов к вечеру Минов повез первым для прыжка летчика Журавлева.
Невиданное в те времена зрелище громадных зонтов в небе собрало вокруг аэродрома толпу людей. Это были в основном курортники южного городка — народ свободный.
Весь личный состав авиачасти прятался от солнца в тени ангаров.
По команде Журавлев вылез на крыло.
Минов ободрил его улыбкой, и летчик тоже сделал попытку улыбнуться.
«Пора!» — кивнул инструктор, и летчик, отпустив левую руку с борта, стал падать спиной и... рванул наотмашь кольцо.
Свалив машину в крен, Минов видел, как почему-то вяло наполняется основной купол: он принял несимметричную форму... Еще несколько секунд и... купол стал закручиваться в жгут. Летчик медлил с раскрытием запасного парашюта.
— Все! — крикнул Минов и в кровь прикусил губу. Он чуть не спикировал к земле.
Прямо с посадки Минов тихо подрулил к толпе людей, ощущая легкую тошноту. Смерть тошнотворна, особенно когда совсем рядом махнет своим крылом.
Еще из кабины он увидел Мошковского: очень проворный всегда, тут он суетился, подгоняя зачем-то к себе лямки парашюта.
— Куда вы, безумец! — Минов соскочил с крыла очень бледный, потрясенный несчастьем.
Так хорошо начатое дело могло пойти прахом. Все доверие к парашютам у летчиков исчезнет, как ясный день в тумане. После трагедии попробуй агитировать за надежность парашюта...
Вот... Всего несколько минут назад был веселый, смелый человек... А теперь лежит, укрытый белым шелком.
— Отставить! — желчно скомандовал Минов. — Мошковский, возьмите себя в руки! [349]
— Леонид Григорьевич, я должен... Вы должны мне разрешить... Только прыжок, сейчас, сию минуту — хоть как-нибудь...
Минов помедлил: «Может быть, он прав? Страшному гнету нужна разрядка!»
Они еще не знали, в чем там дело, но были уверены: только нелепая случайность!
— Решайте, Леонид Григорьевич... Я верю, и вы верите... Парашют не виноват!
— Что ж, давайте, Яша!
Через десять минут Яков Давыдович уже спокойно спускался под белым куполом и видел сквозь отверстие над головой очень синее южное небо. Вниз он не смотрел.
На похоронах погибшего оба стояли в почетном карауле. Уже было известно: пружина вытяжного парашюта, пока Журавлев падал спиной, попала ему сзади под шлем.
Нелепейшая случайность!
Основной купол стал выходить, завернув вершину. Потом пружинка разорвала шлем... но было уже поздно. Парашют закрутился в жгут.
Они слышали, как рыдала женщина. Сквозь ее рыдания прорывались проклятия извергам, что отняли у нее мужа.
Кошмарное было настроение.
Вечером Минов долго бродил один по пляжу.
«Нужно прыгнуть с парашютом... Журавлева! — твердо решил он. — Завтра же я это сделаю. Нужно объяснить так, чтобы все знали, и публика тоже: парашют нужно реабилитировать!»
Утром Яков, как только узнал, заторопился:
— Леонид Григорьевич, дайте мне прыгнуть. Вы не должны рисковать... Вы...
— Оставьте, Мошковский, — резко оборвал Минов. — Это обязан сделать я, и только я!
Мошковский смолк. Впервые он услышал от учителя такое обращение.
На другой день утром к Минову обратился командир части Борис Юнгмейстер: [350]
— Леонид Григорьевич, вы напрасно обижаете Мошковского. Он тоже вправе на этот прыжок.
Подошел комиссар и тоже стал защищать Мошковского.
— Да что вы... в конце концов! — вскипел Минов. — Здесь я ответственный руководитель демонстрации парашютов, и позвольте!.. Решать буду сам!
Юнгмейстер немного погодя опять заговорил:
— А что, если решить по справедливости: потянуть жребий? Никому не обидно... А? — и уставился на Минова.
Минов выругался про себя, чувствуя, что скамейку выбивают из-под ног.
— Ладно, давайте жребий... Черт с вами!
Юнгмейстер вытащил коробок спичек.
— С головкой — прыгать, — сказал он. — Вот две, — и спрятал спички за спиной.
— Какую?
— Левую, — не думая, ответил Минов.
— На, получай! — ответил Юнгмейстер, и Минов увидел белый обломок.
— Итак, по чести: прыгает Мошковский, — добавил комиссар с улыбкой.
— Ладно, — недовольно щелкнул каблуками Минов и вышел.
На этот прыжок он повез Мошковского сам.
Надевая парашют Журавлева, Яков успел «ввернуть» про попа и осужденного. Оба тащились к месту казни в гнусную погоду, и вот батюшка решил как-то утешить того, чьи часы были уже сочтены: «Тебе, сын мой, только в один конец, а мне еще придется возвращаться! Бр-р!»
— Слушайте, Яша, оставьте ваши анекдоты хоть сейчас. Поймите, не до смеха.
— Есть, товарищ командир! — вытянулся Мошковский.
Как ни верил Минов в парашюты, а все же ему было крепко не по себе. Он волновался и не хотел, чтобы это заметил Яков. Мошковский тоже был очень возбужден. Он рано вылез на крыло и прятал голову за козырек пустой кабины. [351]
Минов смотрел направо, вниз через борт, рассчитывая прыжок. Яков сам увидел, что пора. Глянул в глаза Минову. Тот поднял очки и пошевелил губами: «Ступайте, дорогой!»
Яков повалился, разворачиваясь лицом к земле.
Тут же у него из-за спины словно выстрелил белый жгут и вспыхнул перламутром раскрытой раковины.
У Минова выдуло слезы.
Он закрыл глаза очками и закрутил машину в радостную спираль, сопровождая парашютиста до земли.
Так и прочертил глубоким креном вокруг него.
Мошковский вскочил на ноги, помахал рукой. Шелк недвижно распластался рядом.
Когда Минов подрулил, Яшку уже качали. Он барахтался, что-то кричал.
Комиссар тут же стал записывать — прыгать захотели почти все летчики части.
За обедом только и разговоров было, что о прыжке Мошковского на злополучном парашюте. Когда подали второе, Юнгмейстер вдруг сказал:
— Не могу больше, Леонид... Должен сказать тебе: спички те были обе без головок.
Минов бросил вилку и нож.
— То есть как это прикажете понять? — резко сказал вставая.
— Так и понимай... Это у тебя, Леня, необыкновенный друг. Мошковский нам с комиссаром не давал шагу ступить: умолял, требовал дать прыгнуть именно ему. Убеждал, что мы не смеем рисковать Миновым!..
* * *
Должно быть, в тридцать пятом году Мошковский заехал в Коктебель, на Узун-Сырт.
В чудный августовский день на очередном планерном слете дул несильный, ровный ветер. Над южным склоном, что вечно любуется видом на Карадаг, гуськом парили молчаливые планеры...
Здесь Яша впервые познакомился с одним из них.
Еще перед обедом Мошковский появился на старте: оживленный, с шуткой, как добряк с кисетом: [352] «Угощайтесь!.. Самосадик свой... Полноте, сколько угодно!»
— Яша, не хотите ли испробовать парение? — предложил начальник слета. — В вас не больше ста?
— Меня душит смех... Будто не знаете, что во мне семьдесят!.. Давайте, где ваш планер?
На старт подтащили учебный паритель. С кабины сняли фанерный футляр-обтекатель. Яше представилась сиротливая балка. На ней ручка управления, педали торчат поперек, чашка фанерного сиденья.
Минов пригласил:
— Садитесь, Яша, вы еще можете полюбить планеризм, — сам расправлял привязные ремни.
Мошковский сел, не моргнув глазом. Попробовал управление, рассматривая свои ноги на педалях. Впереди воздух. Более рельефно сапоги не представлялись ему еще ни в одной кабине.
— Мне как-то неловко, — изобразил он на лице смущение, — накиньте что-нибудь...
Надвинули обтекатель. Мошковский сказал Минову:
— Первый раз без парашюта... Ой, чему вы меня учили?..
Планеристы побежали под гору, становясь на амортизатор.
Мипов наклонился, сам инструктировал пилота. Из-под склона мы видели крыло, перед ним лицо Яши и плечи.
Через минуту раздалась команда:
— Старт!.. — И планер взлетел.
Это был самый короткий полет Яши Мошковского. Может быть, здесь сказалась его недооценка безмоторного летания.
Он слишком поторопился, набирая высоту.
Мы видели, как планер почти застыл на месте. Потом Яша сделал попытку развернуться вдоль склона, и планер, потеряв окончательно скорость, повалился на крыло.
Когда нос аппарата стал зловеще опускаться, все оцепенели. [353]
Планер крутанул нечто похожее на полувиток штопора или спирали и рухнул на склон.
Как говорят, раздался характерный треск. Кто был на старте, стремглав бросились к планеру.
Яша не получил даже заметных ссадин. В этом смысле все кончилось очень удачно.
Несколько смущенный, он тут же уехал. Говорили, что был проездом из дома отдыха. Заскочил в гости к Минову.
Справедливости ради хочу заметить, что это далеко не единственный случай, когда опытный летчик не справился с первого раза с парением. Такой же срыв там же, на южном склоне Узун-Сырта, пережил, например, известный полярный летчик Сырокваша. И тоже не скрыл от нас смущенной обиды на планер. [354]
«Бытовая травма»
К счастью, заразительны не только дурные примеры. И в данном случае не обошлось, как мне кажется, без благотворного влияния Юры Станкевича. Юра мог зажечь многих.
Станкевича давно нет — он погиб 14 февраля 1942 года, незабвенной памяти летчик-испытатель и талантливый инженер. О нем я уже рассказывал.
Николай Адамович очень немного поработал с Юрой бок о бок — меньше года. Николай пришел к нам в институт за месяц до войны «дубль-новичком»: в одном кармане диплом МАИ, в другом — справка о полетах в аэроклубе.
Я увидел его впервые в летной комнате. Он стоял у окна и с кем-то разговаривал. Бросилось в глаза уменье слушать. Он смотрел на собеседника чуть расширенными глазами. Черная шевелюра, запрятанная где-то восторженность да худое, будто плохо кормленное тело — вот примерно и все.
Николай стал трудиться у нас на стезе устойчивости и управляемости самолетов. К слову пришлось — это важная часть аэродинамики. Она-то в значительной мере и определяет сложность или простоту летания.
«Просачиваться» летчику-спортсмену в профессиональные испытатели было (чего греха таить!) делом долгим и трудным. Выражаясь языком ученых, «достигали цели наиболее стойкие и выносливые особи».
Начав работать инженером, Адамович, разумеется, не оставлял мысли о полетах. Это вполне естественно. [355]
Аналогичных примеров хоть отбавляй. Для иных начальников — неприятность, когда обнаруживается в молодом специалисте летчик-спортсмен. Надо бы требовать от поступавшего на работу нечто подобное справке, что ли, об отсутствии в новеньком опасного «летного вируса» и клятвенное заверение, что он ни к каким крыльям не прикасался и «воздух» всерьез не нюхал.
Им на чем угодно, только летать! Смолоду особенно: ощущение полета, если его хорошо распробуешь, действует как никотин: тянет. Очень трудно бросить.