Прошло с минуту. Все молчат. Мне показалось, что вижу сквозь щель внизу капота пляску искр, мелькание каких-то зайчиков, багровых, синеньких и желтых.
«Огонь, похоже?» — кто-то сказал робко, как бы про себя, и словно выплеснул за шиворот стакан воды. Все съежились. Еще с десяток секунд молчание, и тут... раздался [390] какой-то писк в наушниках — странный голос Котерева:
«Командир, горим!..» — и таким же нелепым дискантом выпалил еще пару словечек... не стоит повторять их. Это он — Котерев! Я и не слыхал, чтоб он ругался на земле.
Тут, кто был в передней кабине, все навалились на Нестерюка, смотрят вправо. Я тоже смотрю из носа. Мне очень хорошо виден мотор. В капоте его, в щели — ни дать ни взять электросварка: яркое, как солнце, пламя.
Ковалев проявляет нетерпение, встал со своего кресла: «Ну-ка, вы... дайте взглянуть!..» — и, отстранив всех, посмотрел. Сперва издал какой-то рык, за ним зловещую команду: «Всем прыгать! Горим!»
Эти слова хлестнули, как подзатыльник. Будто сердце тоже задымилось. Как пробраться к люку? В меховом и с парашютом даже на земле между приборных досок протискиваться трудно.
И только что подумал, как уже стою позади летчиков, у люка. Когда только успел: отбросить свое сиденье, снять наушники, пролезть в узкий проход — даже не заметил.
В руке держу планшет и смотрю на него: «Зачем он мне теперь?» Записи режимов, пеленги, контрольные ориентиры — взглянул с тоской и бросил вперед, на свое место. Потом натянул на уши картуз (летал я тогда в картузе), отстегнул с шеи резинку ларингофонов: «Еще задушит».
В это время Карл Вайман стоял уже на люке и дергал за ручку, чтобы открыть его. Люк не поддавался. Он орал: «Давление снимите!» Котерев со своего места развел руками, мол: сброшено давно, открывай!
Карл дергал, люк не открывался. Тут кто-то столкнул его с люка и потянул сбоку за ручку — люк открылся. Внизу мы увидели пару колес передней стойки шасси. Их нужно было выпустить. Карл кричит: «Шасси!» — и, стоя еще позади центрального пульта, сам нажал на аварийный тумблер.
Карл первым, как было по инструкции, опустился в люк по ступенькам тоннеля. Я видел, как он поставил [391] ноги враскоряку на левую и правую пóлки по бортам и смотрел вниз. Я отметил про себя: «Все правильно».
Взявшись правой рукой за кольцо парашюта, он, как мне показалось, о чем-то размышлял. Под ним квадрат земли, полянки, перелески, домушки... Он все стоял. Кто-то ему крикнул сверху: «Ну!» Он сделал несколько кивков вниз: наклонился и, не решаясь, выпрямился вновь; потом опять делает движение головой вперед и смешно выпячивает зад.
Ему заорали уже несколько голосов: «Давай!» И он, наконец, кивнул последний раз и больше не выпрямился — отпустил левую руку и повалился головой вниз.
За Карлом пошел Леня Нестерюк (согласно аварийной карте). Он быстро исчез в люке. Я увидел только его спину с тюком парашюта и ноги, согнутые в коленях. Он ими засеменил — вроде как поплыл, и подошвы с каблуками его башмаков быстро исчезли из глаз.
Настал мой черед.
Должно быть, я вел себя у люка так же глупо, как и Карл. Во всяком случае, я услышал позади нетерпеливый окрик и тогда отпустил руку с поручня. Насупившись, вроде как боднул землю. Подо мной поплыли трубы какой-то фабрики. Меня резко двинуло потоком, но полная свобода. От меня что-то оторвалось, и деталь, завертевшись перед глазами подстреленной куропаткой, упорхнула вверх.
«Что это?.. Может, нужное? — забеспокоился я. — Что могло быть? Не ухо же... Не нос... Ба, вспомнил: Картуз! Фу! Черт с ним... А кольцо? Взглянул на грудь — правая рука на кольце, как и была; рванул ее наотмашь... Что? Ничего... Вот так фунт! Дорогой мой!.. И еще раз рванул, видя свободный трос, зная — бесполезно!»
Я не мог понять, в чем дело, — парашют не раскрывался.
Все это длилось, должно быть, пару-тройку секунд, не больше, но. показалось минутой. Парашют проскользнул у меня между ног, перед лицом мелькнул [392] белый жгут и так резко крутанул меня, что небо и серая земля несколько раз перекувырнулись в глазах.
Все стихло. Вверху квадрат купола, взбитого белой подушкой. Я сплюнул, и слюна повисла в воздухе — рядом. «Чудно — не хочет падать!»
Тут только вспомнил о других, о самолете — повертел головой, увидел: несколько куполов висело повыше. Самолет ушел, его удалось заметить по шлейфу дыма.
Куда приземлюсь? Посмотрел на башмаки: фабричные корпуса, трубы, озеро — большой котлован, прямо на него несет. Этого не хватало... Спастить от огня, чтоб угодить в воду! Что делать? Что?.. Скользить! Тяну за стропы и вверх смотрю: парашют кренит один угол. Тяну еще, и он собирается в комок. Мне кажется, сложится совсем. «Нет, не буду, к чертям! Будь что будет!»
Но ветер поближе к земле тащит в другую сторону. Пронесло над трубами и разворачивает к железнодорожным путям. Вижу паутину подвески проводов. «Хрен не слаще редьки!»
Кажется, меня носило из стороны в сторону, и земля сперва не очень торопливо побежала, прицелившись небольшим косогором прямо в меня.
Я не стал себя разворачивать, хотя заметил, что тянет спиной; просто подтянулся на руках и, видно, рановато. Когда расслабил руки — оказалось как раз: шмяк!.. Как мешок. Ткнулся больно подбородком в грудь и повалился на спину.
Ко мне подошли, я спросил:
— Как другие?
Оказалось, все, кто прыгал, целы. Не прыгнули только Ковалев и Котерев. Позже мы узнали, что, оставаясь на борту, они надеялись потушить огонь. Ждали. Двигатель горел, горел и отгорел совсем — клюнул вниз под крыло вместе с полуторатонным винтом. На крыле, там где он крепился, были видны ребра прокопченного лонжерона и рванина гондолы.
Ковалев планировал на болото. Решил сесть, не разворачиваясь, на брюхо. При посадке элерон задел за [393] какой-то столб. Штурвал вырвало из рук Ковалева, крутануло резко, и он ударил по кисти левой руки — рука повисла.
Котерев как сидел у пульта спиной к полету, так и не шелохнулся, пока не остановилась машина. Его прижало спиной к перегородке, и он ничего не почувствовал при посадке. Для них, словом, кончилось весьма удачно тоже. Большая канитель была потом с машиной: огромный корабль нужно было разобрать и вывозить с болота по частям на тракторах. [394]
«Спортивный дух»
Когда я прохожу мимо истребителя на стоянке, мне хочется дотронуться до его тонкого крыла: так я пожимаю ему руку. Глаза скользят по вздутому стеклу пустой кабины. И вот уже за плексом воображение рисует улыбку друга. И я улыбаюсь ему в ответ, а он машет рукой, кричит:
— Тысячу лет не виделись!.. Подойди поближе... Ну что?.. Как живешь, как дома?..
Я встряхиваю головой, и образ друга исчезает. Имя его — Игорь Владимирович Эйнис.
За двадцать лет он провел сотни различных испытаний, но как у поэта бывают самые близкие душе стихи, так и у летчика-испытателя в памяти остается самая трудная и важная его работа. Игорь летал не один год, испытывая первые радиолокационные прицелы. Летал ночью и в облаках. Работа будто бы не видная, о ней говорят только среди специалистов. А ведь надо сблизиться с «противником», открыть по нему «огонь», не видя его непосредственно, надеясь только на этот самый новый прицел. Уткнулся в тубус и маневрируй самолетом, добивайся сближения световых точек. Нужно ясно себе все время представлять, как эти точки движутся в пространстве. Имей в виду: одна из точек — это ты, другая — твой коллега! У каждого околозвуковая скорость.
Друзья звали его Гошкой. Да что там друзья, многие так звали — просто и тепло. Гошка то, Гошка это... [395]
В летной комнате к нему иногда обращались: «Брат!» Это ему, видно, нравилось. Если серьезное — он сам крикнет, например:
— Брат, Бобров звонит, тебе одеваться!..
Или другой раз подсядет с шуткой, закусит нижнюю губу, сдерживая улыбку:
— Иду я вчера, братец, лесом — на тропинке лужа... Лужа талого снега... Вот. Остановился в нерешительности. Навстречу паренек, щупленький, росточка небольшого. Зато под «бахусом». А важничает, старается держаться прямо. Увидел меня: «Что, боишься?»
Я не ответил, продолжаю просматривать, где бы ловчей перешагнуть.
«Давай перенесу?»
«Спасибо, — говорю, — я тяжелый».
«Я тяжелый»!.. Подумаешь, он тяжелый!.. Ну и мокни себе, как знаешь...»
Улыбка редко покидала Гошку. Не могу толком себе ответить: светился ли он сам всегда или в ответ на улыбки людей. Казалось, любое огорчение может растопить его мягкая и добрая улыбка.
Был он выше среднего роста, блондин, крупный, широкий. И ловок и неуклюж; последнее — иногда до смешного. Однажды я подумал: «Кого он мне напоминает? Очень знакомый образ... Ба! Ведь это Пьер Безухов».
У каждого в собственном представлении свой Пьер. Я рисовал себе Пьера, следуя за автором великого романа: неуклюжим, толстым, «выше обыкновенного роста». Я и любил Пьера и недолюбливал, что он такой медведь. Так было, пока я однажды не воскликнул: «Гошка — вот настоящий Пьер!»
Двадцать лет бок о бок с ним. Очень реальный Пьер в противоречивости характера живого человека: в верности и легкомыслии, в сильной воле и мягкотелости, в горении творчества и лени, в серьезности, когда этого требуют полеты, и в чудачествах добряка.
Он становился на редкость ловким, играя в теннис или в волейбол. Куда только девался его вес? Скакал, будто на Луне. Он был раньше чемпионом Москвы среди юношей, чем очень гордился. [396]
Пьер был близорук. Гошка — тоже. Пьер носил очки — Гошка... Гошке тоже нужны были очки, и очень. Но как быть, если ты летчик-испытатель?.. Потом мы узнали, что у Гошки на глазах были эластичные линзы.
Говорят, в Японии нередко можно встретить летчика в очках. Как летают?.. Да как будто бы недурно.
Медики у нас в этом придерживаются железного порядка. Я вовсе не хочу критиковать — ни боже мой! Но если ты родился чуть близоруким, но с горячим, смелым сердцем и с крыльями за пазухой, тогда как быть?
Гошка вызубрил на память таблицу с рядами букв — они есть в каждом глазном кабинете, — вызубрил наискось, вдоль и поперек. Мог с закрытыми глазами назвать мгновенно, допустим, «ы», если спросят: «Вторая строчка снизу, третья справа?» Авиация тогда и порядки в ней не были еще так совершенны...
Игорь появился у нас в институте ранней весной сорок первого года после МАИ. Здоровенный спортсмен в темных очках, благо они входили в моду. Увидел испытателей, новые самолеты, шепнул себе: «Вот!..» — или как он еще любил говорить: «Это то!»
Вообще почти все в жизни ему давалось очень легко. И летать он научился как-то между делом: работал ведущим инженером и не пропускал случая, чтоб «подержаться за ручку». Его полюбили все летчики, и это, конечно, имело значение: любой с удовольствием мог лишний раз слетать с ним.
Уже в сорок втором году Алексей Гринчик доверил ему самостоятельно проводить какие-то испытания на ИЛ-2-м. А еще года через полтора Гошка уже летал на многих самолетах. Разумеется, освоил высший пилотаж и проводил сложные испытания на маневренность, на прочность. Летал он с огромным желанием и много — не пропускал любой возможности слетать.
И все же, помню, не раз плакался мне в жилетку. Подсядет, вздохнет с улыбкой:
— Плохо, брат. [397]
— Что так?
— Надо подаваться в управдомы...
— Послушаешь тебя, так вечно не везет.
— Изволь. Позавчера летал на ЯК-третьем. На перегрузке девять с небольшим слышу треск! Ну, разумеется, думаю: «Хватит». Сел, на земле стали осматривать, лазать — все бесполезно. Говорят: в порядке, должно быть, показалось... А вчера на том же ЯКе, сам знаешь, полетел Серега и выпрыгнул...
В его словах будто бы улавливалась зависть, и я грубовато оборвал:
— Так что же ты склюдишь?
— И я бы сумел прыгнуть.
— Факт, сумел бы.
— Вот...
— Понятно, — говорю, — люди, так сказать, прыгают... горят...
— Иди ты... в воздух! — Гошка навалился на меня, предлагая бороться.
— Шеф, ведь отвалилось крыло! А Сергей Анохин в больнице.
Игорь встал, отошел к окну, посмотрел вдаль.
— Забегáл я к нему утром. Просил отца узнать. Говорят, спасти глаз невозможно. Отец обещал устроить консилиум всех светил.
В таких случаях профессор Владимир Львович Эйнис становился очень близким, родным всем нашим летчикам.
* * *
Шли годы, менялись заказчики, задания, машины, а у Игоря все шло довольно гладко и, как в таких случаях бывает, не очень приметно. Он взлетал, выполняя простые и сложные режимы, садился и тащил свой парашют обратно. На ходу жадно затягивался папиросой. Приходил в комнату, сбрасывал куртку, заполняя своими каракулями полетный лист. Пепел по обыкновению падал на бумагу, он его осторожно смахивал рукавом. Искренне огорчался, увидя след. Затем заканчивал лаконично: «Все в норме». [398]
Работая летчиком, он не оставлял инженерной практики, вечно находился во власти каких-то идей. Заботясь о безопасности полетов, работал над усовершенствованием средств пилотирования. Известен, например, его сигнализатор опасных режимов. Это был, пожалуй, первый удачный прибор, автоматически предупреждающий летчика о приближении срыва в штопор при выполнении сложных маневров.
* * *
Игорю не хватало голоса и музыкального слуха. И как это часто бывает у людей, он ужасно любил петь. Надо отдать ему должное — пел он негромко. Аудитория все та же — летная комната. Пел, посматривая на нас с улыбкой: «Не нравится?.. Знаю, и мне не нравится. А что поделаешь, если так хочу?»
Репертуар его был небогат. Чаще он повторял:
«...Под этот вальс весенним днем любили мы подруг...»
И вот однажды, это было году в сорок шестом, он познакомился в вагоне электрички с юной красавицей. В летной комнате узнали об этом в тот же день. Красавица, как и можно было предположить, оказалась пышноволосой блондинкой с огромными глазами, большими ресницами и тонкими длинными пальцами; она курила тонкие и длинные папиросы «Фестиваль».
— У тебя, конечно, не отнялся язык, ты спросил, как ее зовут?..
— Действительно, как ее имя? — заинтересовались другие, подсели ближе.
— Ада.
— Как, как?
— Послушайте, потомки питекантропов, вам это благородное, интеллигентное имя не знакомо. Я так а думал. Милые, нетронутые дети дерева и камня, слушайте: ее зовут Адой; полностью... Впрочем, вам не выговорить... Ариадна!
«Милые дети» расхохотались, но решили навести справки — так ли она хороша, и вообще. [399]
Через несколько дней Виктор Юганов, вспомнив, отбросил книгу:
— Видел! Гошкину принцессу видел. Ну, доложу я вам!
Виктор встал, провел по себе руками, стараясь мимикой передать свои восторженные впечатления.
— Что удивительно: умна, чертовка! Мужская логика мышления!.. — добавил Степан Машковский.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю, — улыбнулся Степан.
Гошка влюблялся все больше. Красивые женщины, даже с мужской логикой мышления, если они замужем, не торопятся поведать это своим новым знакомым. И Гошка тоже узнал не сразу. Во всяком случае, в то морозное воскресенье с голубым снегом, когда они встретились с Адой на Воробьевых горах, это ему еще не было известно, и он принял спутника Ады за случайного соперника. Гошка уже было насупился, но Ада обласкала его такой улыбкой, что ему захотелось для нее сделать что-нибудь этакое необыкновенное. Ада не удивилась.
— Вот и прекрасно! — сказала она. — Да, но где же ваши лыжи?
Тут только Игорь вполне осознал, как чудесно облегает Аду пушистый, яркий, как она сама, лыжный костюм. И стоит она на горных лыжах. Стройный брюнет тоже был красив, но это порадовало куда меньше. Брюнет нетерпеливо резал лыжами снег.
Гошку заело страшно. Он взял напрокат лыжи, но они уже не смогли доставить ему радость. Он досадовал: «Простак! Раньше бы подзаняться лыжным спортом!»
Все трое тихонько двинулись вперед, в направлении гигантского трамплина. Гошка заметил между прочим:
— Все же удивительно доступный этот вид спорта: взял палки и пошел, — Игорь явно переигрывал, догадываясь, что брюнет, который оказался немногословным, может дать ему здесь фору. — То ли дело теннис, — тянул резину Гошка, — так вот просто ракетку в руки не возьмешь. Нужно постучать у стенки, [400] попрыгать годочка три, чтоб как-нибудь стоять. — Гошка ничего не замечал — перед ним светилась Ада и тореадором отсвечивал около нее брюнет.
— Что ж, — сказал брюнет, — я вижу, вы спортсмен. Можно и на корте при случае. А пока ближе трамплин. Прыгнем?
Ада оживилась.
Гошка это заметил и, не задумываясь, выпалил:
— Это можно!..
Ада вскинула испуганно руку и предостерегающе закачала головой.
Но отступать было поздно. Гошка посмотрел вдаль и ощутил в животе неприятную легкость. Однако, не теряя улыбки, спросил:
— Который... Этот? — будто высота трамплина была ему мала и хотелось еще повыше.
— Он самый, — спокойно подтвердил спутник.
Издали была видна только искусственная часть горы, но и она внушала глубокое уважение. Продолжая идти, он чувствовал, как трудно сохранять прежнюю беспечность.
«Только не показать виду, — думал он, — я струсил, как никогда, — такого еще не было перед полетом! Черт побери! Кто тянул за язык? Попался, самовлюбленный кретин!..»
Ада пыталась его отговорить, очень деликатно. Но чем больше она старалась, тем больше будоражило Гошку упрямство.
Она осталась внизу. Оба кавалера пошли по крутой лестнице. Игорь смотрел вверх, видя перед собой несколько пар ног в лыжных штанах, ботинки — лыжи все несли в руках.
Поднимались медленно, иногда создавалась пробка. Ну и пусть, он не торопится. Он уже подумывал, не обернуть ли все это в шутку... Нет!.. Ада наговорила ему небось: испытатель! Испытатель! Бред какой-то... Только вперед!
Самое неприятное ждало его впереди. Когда последняя пара ног переступила край площадки, в квадрате проема открылось небо. Удивительно чистое! Игорь остановился, словно такого никогда не видел... [401]
И это он, перед кем небо каждый день являлось в самых фантастических нарядах.
Снизу подпирали.
— Что там? Давай быстрей!
Гошка отсчитал еще восемь ступенек и оказался на площадке, как на облаках. Ниже в морозной дымке сверкала заснеженными крышами Москва. Взгляд его поймал согбенную фигуру лыжника, она мелькнула в полете, скользнув под уклон...
«Прыжок без парашюта!» — резанула мысль. Еще несколько шагов вперед, заглянул вниз — и ноги стали ватными. Там, вдалеке, лента горы сужалась в перспективе, как полотно железной дороги; в конце она взлетала вверх трамплином, и трамплин резко обрывался, будто взорванный мост. Под ним, черт знает где, двигались людишки. «Так я вижу людей на старте при заходе на посадку, — сказал он себе, — только что палки в руках вместо штурвала...»
Теперь он понял, как это страшно...
И, повернувшись, увидел брюнета; позади еще двое, и так тянулась цепочка. На него с любопытством пялили глаза.
— К черту, я вам говорю, — сказал Гошка и ринулся назад к шахте. Те, кто был уже наверху лестницы, уловили его странное движение. Засмеялись. Ниже, на лестнице, была сплошная вереница людей — он понял: обратно пробраться невозможно. Кто-то сказал:
— Что, растерялся, друг?
— Башмаки задом наперед надел, — сострил кто-то.
— Об слезть не может быть и речи!
— Го-го-го!
Гошка, стиснув зубы, стал надевать лыжи.
— Вы первый раз? — спросил брюнет.
— Да, как-то не приходилось, — усмехнулся Игорь.
Брюнет стал серьезным.
— Становитесь так, — пояснил он, — ноги пружиньте, корпус вперед, старайтесь параллельно лыжам. Балансируйте руками. Везде касательная — убиться трудно... Да поможет вам спортивный дух! [402]
Последние слова хлестанули Гошку, но и помогли ему.
Первая часть разгона была похожа на обыкновенный вход в пикирование, лыжи сами собой шли рядышком одна к другой, так что ему удалось легко удержаться. На самом трамплине его согнуло крючком — здесь он чуть было не рухнул и дальше отдал себя во власть параболы. Это был довольно длительный полет выброшенного свободного тела. Какой частью своего свободного тела он встретил ту самую касательную снежного покрова, он толком не понял. Однако велика была при этом скорость!.. Столь бешеной скорости он никак не ожидал.
Потом все пошло проще, но и больнее. Во многом виноваты были лыжи, вернее, то, что от них осталось. Он бесконечно кувыркался, даже на миг терял сознание... Первый к нему на лыжах подлетел брюнет, бледный, как и многие, кто видел этот полет, за ним — заплаканная Ада.
Но теперь ему было наплевать, и он еще несколько секунд лежал на снегу. Подскочили другие, стали поднимать, он увидел толпу вокруг себя. Никто не смеялся. Попробовал энергично встать, оказалось, не так-то просто.
Очевидцы уверяли, что он пролетел по воздуху около пятидесяти метров.
* * *
В понедельник утром мы узнали, что Гошка попал в больницу. Катаясь на лыжах, сломал руку; перелом пустяковый — наложили гипс. Еще через несколько дней кто-то из парней сообщил, что Гошку навещает в больнице та блондинка и с ней какой-то рослый парень.
Прошло немного времени, и летчик-испытатель вернулся в строй. Стал опять летать. Ему по-прежнему «не везло»; судьба не посылала кошмарных приключений. Он поднимался, выполнял режимы — сложные и простые — и садился. Из окна летной комнаты можно было видеть, как он, затягиваясь папиросой, тащит на плече плотно уложенный парашют. Войдя, [403] всегда сбрасывал куртку и садился заполнять полетный лист. Нечаянно смазывал рукавом пепел: «Фу, какая досада!..» — затем уже заканчивал: «Все в норме».
Ада, возможно, как-то и занимала его воображение, но больше он о ней не говорил. О единственном своем прыжке с гигантского трамплина он рассказал мне лет через десять: мы были вместе на рыбалке.
— Самое потешное, — заключил он, — брюнет оказался ее братом!.. [404]
С крыла на крыло
1949 год. Ясный день 16 июня. Чудный, особенный — день воздушного крещения нашей мечты, нашей идеи, упорного труда многих, многих друзей.
Мы собрались на аэродроме рано. Каждый знал, что ему делать. Ребята подтащили лестницы к самолетам — машины стояли поодаль от ангаров, в поле. Я захватил свой парашют, чтобы не возвращаться.
Идем. Трава, не тронутая косилкой коменданта, купает сапоги. Механики на плоскостях двух наших пикировщиков сворачивают брезенты.
— Добрый день! — кричим.
— День добрый!
А день действительно многое обещает — теплынь, ни облачка! Все же на душе коты скребут: «Как-то получится все это?»
Говорю старшему:
— Погодите-ка запускать моторы, мы быстренько проверим еще раз.
Парни полезли на консоли крыльев — там наша техника.
Я за ними. Поднялся всего метра на три, а как все видно вокруг! За полем ромашек — сосны, медью горят стволы. От ангара показалась знакомая фигура, тащит парашют; с плеч свисают лямки. Это Султан Амет-Хан, наш летчик-испытатель со второй машины. Невысокий и худой, в широченных синих галифе [405] «юбкой». Должно быть, еще с войны остались. Вижу его черную шевелюру, шлем держит в руке.
Мы с Виктором Васяниным сами теперь проверяем механизм сцепки. Володя Александров забрался в кабину, к своему пульту, кричит оттуда:
— У меня все в порядке!
— Что, запускаем! — спрашивает Саша Корнеев, бортмеханик моего самолета.
Смотрим друг на друга. Все кивают головами: дескать, можно!
Через четверть часа взлет. Сперва пошел я, ведущим. За мной Амет-Хан Султан. Набрали высоту, отвернулись от солнца — уж больно бьет в глаза.
Амет точнехонько пристроился к крылу. Я стараюсь тоже строго вести машину, а самому хочется взглянуть назад, кошусь на Амета. Здорово идет! В нескольких метрах! Кажется, разбегись — и можно перепрыгнуть.
Позади, за моей бронеспинкой, Володя Александров — оператор сцепки. Вижу и не вижу его лицо. Вдруг он орет, показывая большой палец:
— Есть! — кричит так, будто поймал здоровенную щуку.
Я на мгновение оглянулся: сияет!
Сам пытаюсь скрыть ребяческую радость — надуваю щеки, хмурюсь...
Теперь мы идем, связав крыло с крылом, точно схватившись за одну бечевку... Володя напевает: «...Ведь улыбка — это флаг корабля!» И мне чертовски хочется запеть!
Если бы объектив захватил наши лица в тот момент!.. Но он тоже сделал свое дело и запечатлел сцепку на пленку. Благодарение кино!
Мы виражили, не разъединяясь. Летали так, «в обнимку», добрых пятьдесят минут. Бензина перекачали, правда, немного, да это поначалу было и неважно. Теперь убедились в правоте самой идеи.
Приземлились, вылезли и ну плясать у самолетов! На что Султан терпеть не может восторженных эмоций, и то колотит одного, другого по спине.
Удача! [406]
Надо сказать, до этого полета мы уже контактировались в воздухе несколько раз: с тем же Амет-Ханом, с Галлаем, с Якимовым — и во всех случаях успешно. Но теперь это очень крупная наша удача: первая автоматическая перекачка топлива. Без рук.
Дело в том, что раньше — а заправка в воздухе была впервые выполнена в Сан-Диего (США) в 1923 году, — чтобы перелить топливо с самолета на самолет, нужно было поймать руками шланг, спускаемый с выше летящего самолета.
Слух о нашей затее дошел до Туполева, эксперимент проводили на его машинах.
Ему все рассказал Вартан Сагинов — он часто встречался с Туполевым, был ведущим по доводкам первых ТУ-4-х.
Андрей Николаевич приехал к нам в институт рано утром, около восьми, в белом кителе, без шофера — сам за рулем. Быстро прошел в небольшой кинозал.
— Начинайте, дорого время, — холодно и деловито сказал он.
Как на грех, ни начальника института, ни заместителя — запаздывают. Что делать?
Вартан тихонько говорит мне:
— Нужно начинать, а то уедет — он такой!
Я подготовил коротенький доклад: о значении заправки в воздухе. Водя по графику указкой, начал примерно так:
— Здесь вы видите кривые выгорания бензина по дальности полета. Допустим, заправщик и заправляемый самолеты поднялись с одной точки, вот здесь; пройдя вместе треть пути до цели, самолет-заправщик передаст второму, заправляемому самолету третью часть топлива, и последний вновь будет иметь полные баки: теперь он пролетит на одну треть дальше. А заправщик вернется к себе на базу...
Туполев вдруг перебил:
— Агитируешь? И эти треугольнички — зачем? Ничего не понимаю... Не агитируй, не агитируй, — добавил дискантом, срываясь. [407]
Я смолк на секунду, обескураженный. Пытаюсь собраться с мыслями.
О непосредственности Туполева я слышал давно. Много о нем рассказывали всяких историй, о его ошеломляющей прямоте, резкости в разговоре — это было занятно слушать, даже смешно, когда касалось кого-нибудь другого.
Но вот сейчас я сам, признаться, изрядно был сбит с толку. С трудом подавил в себе досаду, попытался продолжать, перескакивая через страницы.
Туполев ерзал на стуле, ничем не скрывая нетерпения и скуки.
Наконец я резко сказал:
— Давайте тогда посмотрим фильм...
Туполев засмеялся:
— Ну, ну, не злись... Правильно, крути катушку!
Признаюсь, я чертыхался в душе отчаянно: «На кой дьявол мы так старались?..»
Стало темно. Потом сноп света обнаружил квадрат летающих пылинок и единственную надпись на экране. Но вот пошли кадры. Через секунду мы все в воздухе. Крупные планы слегка колеблющихся двух самолетов в плотном строю. Видим часть моего крыла сверху, выражение лица Султана, весь его самолет.
Между крыльями перебрасывается связь.
Туполев молчит. В зале несколько человек, и все — ни слова. Когда же из Амет-Ханова крыла стал выползать анакондой шланг и, сияя наконечником на солнце, изогнулся сперва назад, чтобы потом устремиться вперед, к крылу моей машины, тут даже дыхание все затаили...
Туполев вдруг повел себя, как на хоккее, — заерзал на стуле и подбадривающе закричал:
— Молодцы! Молодцы!.. А я-то думал, вы мне здесь бумажную стряпню подсунете!..
Вот он так — хотите любите, хотите нет!
«Бумажную, — подумал я. — Было и это: чертежей потребовалось не менее тысячи».
Когда лента кончилась и в зале зажгли свет, Андрей Николаевич встал, сказал несколько слов; солидно, [408] скорее сухо. Без пафоса. Как будто бы обещал поддержку... И тут же уехал. Все же трудно было понять — доволен или нет?
Сворачиваю плакаты, а позади меня Иван Никитович Квитко, наш инженер, тоже видавший виды, необычайно деликатный человек, шепчет мне на ухо:
— Поздравляю вас, это сверх всяких ожиданий, Андрей Николаевич невероятно скуп на похвалы! — Квитко работал вместе с Туполевым и близко знал его в трудные годы.
Рассказывают еще и так.
Повисла у нас на аэродроме как-то в воздухе беда: новая большая машина не может сесть — шасси не выпускается. Летает и летает. Экипаж все перепробовал — никак.
Примчались специалисты. Приехал из Москвы Туполев. В будке руководителя полетов собрался консилиум, раскинули электросхемы, стали соображать.
А время идет. Андрей Николаевич требует от знатоков «плюса» и «минуса» решения. У тех, естественно, руки трясутся: что ни предлагают, шасси остается неумолимым.
Прошло еще не меньше часа. С каждой минутой нарастал озноб на спинах. Что делать? Что?!.
Тут к группе сосредоточенных, взволнованных людей пробрался парень-электрик. Говорит робко: