Когда сверху подползет горизонт — яркий свет и небо, — отпускай ручку вперед, а сектор газа подбирай к себе. Рев сразу поутихнет. Самолет запросится вверх, встряхнется весь, будто расправит крылья. Это на первый раз все: один режим окончен. Теперь можно боевым разворотом прямо с разгона пойти в набор по кругу. Снова зайти так, чтобы увидеть холм, часовню, и повторить все сначала.
* * *
Николай выбрал себе ориентиром старицу, изогнутую молодым месяцем. На огромном лугу поймы она очень заметна и чем-то ему приглянулась.
Уже несколько раз, навалившись с трехтысячной высоты, он пытается поддеть острым носом своего ИЛа старицу под рога.
Когда ручка с усилием идет на тебя, машина нервно вздрагивает, пошатывается, и Николай торопливо косится: налево, направо — на крылья. Они все те же. Может, ему это кажется — чуть заметно вспухают между нервюрами прямоугольники обшивки. И больше ничего. А впереди сверху уже ползет лес, за ним дымка горизонта. И постепенно бешеный озноб машины стихает.
«Давай еще!»
Отойдя поодаль, он подбирается к старице опять с набором высоты, в плавном развороте. «Месяц», затерянный в лугах, вспыхивает в какой-то миг сиянием. «Где я видел такой блеск? — подумал Николай. — Осколок зеркала в руках мальчишки? Росинка поутру?»
Он ждет с улыбкой: вот ослепит и погаснет — быстрое движение. Вновь высота три тысячи. Еще немного вперед и чуть довернуться... Так... Время...
Левая рука, оторвавшись ненадолго от сектора газа, спокойно поднимается, берет тоненькую хромированную ножку с шариком на конце и поворачивает ее на три щелчка. Электрочасы — они тут же, у борта слева, — побежали стрелочкой в ответ, засуетились: круг — пять секунд, круг — пять секунд... Теперь приборы пишут. [373]
Пора! Николай глубоко вздохнул, кинул взглядом по сторонам, на старицу, что прячется под крыло, и, сказав себе: «Понеслись!», двинул ручку в сторону и вперед от себя. «Вот так... будет как раз... ему под самые рога!»
* * *
В таких полетах мы всегда настороже. Особенно сперва. Но вот один полет, другой — и как-то привыкаешь. Ждешь да ждешь, повторяя раз за разом, а ЭТОГО все нет. Мало-помалу острота восприятия, обостренность нервов притухают. Ко всему, видно, можно привыкнуть, даже к этим пикированиям.
И все же, как бы ни ждал, если ОНО явится, то вдруг. Все равно ошеломит, будто вся настороженность относилась не к тебе...
Бабахнет, как кирпич сверху.
Еще секундой раньше Николай видел свое крыло скользящим, разделяющим светотень горизонта наискось. Еще миг — и резкий треск пронзил мысль красной ракетой. Он метнул туда взгляд и увидел, как взламывается скорлупа обшивки. Как будто ее кто-то долбит черным клювом изнутри, и клочья взмывают назад... Фить!.. Фить!..
Мгновенный сон?
Николай встряхнулся. Нет, это не сон. «Перегрузка?» — взгляд его шаркнул по зеркалу бронестекла к акселерометру: «Пять и восемь».
Если бы кто-нибудь увидел его в этот момент! Да и он сам ужаснулся бы. Удивительно, что творит перегрузка: щеки, губы отвисли, складками кожа над бровями, скулы — как у мертвеца. В секунду из юноши — столетний старец!
Николай резковато двинул ручку. (Толкнула опасность, а рефлекс тут как тут. Долю секунды.)
«Спокойней! Скорей гасить скорость», — сказал он себе, а рука уже сработала, убирая газ. Теперь в кошмарный вой пикирования влилась еще стрельба мотора и жуткое оханье с крыла, как стон...
Черт побери!.. Раздевает на глазах! За первыми клочьями летели другие. Дьявольская силища рвала кусок за куском, обнажая каркас. [374]
На все это от силы пять секунд... длиной с минуту.
Мозг так поспешает, что и секунды тянутся резиной. «Сделал как будто все?.. Теперь ждать!»
Вот уже рев заметно стихает — скорость гаснет. Вместе с ней ослабевает невидимая рука, бешено рвущая на куски обшивку.
Как зачарованный летчик смотрел на крыло. Под ним земля, и он ее не замечал до тех пор, пока она не пошла кругом.
«Это еще что за чертовщина?.. Вращение... Штопор?! Он... Так и есть!»
Стальная туша наклонилась к земле, круто буравит вправо. Ободранное крыло сразу выскочило из головы: земля, кружась, торопится навстречу.
«Что ж медлишь, выводи!» — и нога жмет на левую педаль. «Так... Ногу, за ней ручку вперед... и держать», — проверяет себя летчик.
Метнувшись еще с полкруга, ИЛ замер, будто на мгновение повис наклонно, и стал набирать скорость. Не давая ей разгуляться (остаток обшивки на живую нитку), летчик нежно потянул ручку на себя.
Этот прежде послушный его рукам ИЛ теперь дрожит в стараниях, в неуклюжих попытках поднять нос, но, раненый, не может и снова опрокидывается подломленным крылом навстречу земле.
Дела!
Не теряя времени, Николай вновь дает рули на вывод. Сознание остро, ясно; он кажется себе совсем спокойным, скорее удивлен: «Быть не может... Шалишь, бродяга!»
Когда же вторая попытка не удается и ИЛ в третий раз закручивается, будто подхваченный смерчем, пилот видит близко землю и понимает, что выводить можно в последний раз!
Этот миг, вспыхнувший ярче других, так и застрял в памяти на всю жизнь остановленным кадром. Не раз он возникал потом вместе с вопросом: «Почему я не выскочил с парашютом — было еще метров семьсот?»
Непостижимо. Лежа на диване, когда есть время просмотреть любой ход, лучшим кажется только прыжок! [375] В ту же злополучную секунду мог быть сделан только один-единственный ход. И он его сделал твердо, без сомнения: остался в машине, будто прирос к ней. Решил вытаскивать сразу ее и себя.
И что особенно странно: то была не безрассудная игра «пан или пропал», а холодная и прозрачная мысль: «Скольжением влево, резким скольжением влево не дать взбудоражиться потоку на изуродованном крыле!»
Остановить вращение тут же удалось. Самолет «сыпался» теперь на какие-то огороды. Николай крепко надавил левой ногой на педаль. Нос пошел влево, будто ИЛ не хотел разглядывать ничем не примечательное место своего падения.
Создав скольжение, при котором раненое крыло выдвинулось вперед, навстречу потоку, летчик с великой осторожностью тронул ручку на себя: самолет затрясся весь, но стал медленно выходить из смертельного угла. Что он был смертельным, летчик понял чуть позже, никак не в то счастливое мгновение, когда машина, наконец, легла на горизонт.
Вот тут Адамович, шаркнув глазами по приборам, заметил один из них — высотомер: «Сто пятьдесят метров!» Летчик скорее увидел, чем почувствовал, как вздрагивает его рука на ручке управления.
Сперва захотелось плюхнуться как есть — перед собой, на луг, прямо на брюхо, не выпуская шасси. Так было и решил, но машинально добавил газу. В этой катавасии мотор держался исправным солдатом. Будто ничего не произошло, крутит себе винт старательно, немного потряхивая свой бронированный футляр.
Впереди, сколько глаз видит, пойма знакомой реки. Стога со свежескошенного луга торопятся под крыло. Дыхание живой машины полно запахов, но Николаю чудится лишь один — опьяняющий аромат сена, он наполняет ею радостью жизни... Даже грубоватый перепляс двенадцати цилиндров басовито отдает теперь шопеновской мазуркой...
— Еще!.. Ползи, старина, черт побери! — захлебываясь, орет летчик и не слышит сам себя. Радуется... [376]
И машина летит прямо, как в песне: «На честном слове и на одном крыле...»
Он видит, ощущает в правой руке ручку. Она почти до отказа влево, прижата к левой ноге. Только так ИЛ еще топает по прямой. Чуть ослабишь ручку — будто ждет, так и хочет свалиться на дырявое крыло. В столь «тонкой» обстановке разворачиваться — ни-ни! Это летчик хорошо знает — срыв на ста метрах высоты увенчан бумажными цветами...
Смелость, вера и радость! Сверхчеловек? Нет! Чутье рождают опыт, искусство. И смелость тоже: без искусства она — ничто. Человек радуется удаче, как настоящий артист под куполом цирка — восторгу зрителей. Без искусства здесь нельзя — не будет в себя веры!
Постепенно сознание возвращается к работе вширь. И сразу откровение: самолет удачно выскочил... Вдвойне удачно! Это случайно. Поразительно случайно! Просто невероятно! Оказывается, он вывел самолет из штопора точно в направлении аэродрома и в тот момент, когда до земли оставалось лишь полвитка! При невозможности развернуться это сверхъестественное везенье.
«Нет, не сто тысяч, — подумал Николай, — а два раза по сто и по двум тиражам сразу!..»
«Все хорошо. Попробуй дотянуть... А? Ну, дружок, не дрейфь! Тут пустяки... Плюхнуться еще успеем!» Действительно, до аэродрома всего километров двадцать, под крылом есть еще метров сто. «Только бы не болтанка...»
«А крыло?» — вот так здорово, он совсем забыл о крыле!
Самое время рассмотреть. Между лонжеронами, подальше от центра — дыра, что Черное море на карте — метра два с половиной на метр с четвертью. Виден «костяк» — стрингеры, нервюры, лонжерон.
«Чудеса! Летит старик!» Летчик осторожно похлопывает ИЛ «по плечу», подбадривает его, на самом деле — себя.
Между тем местность повышается, и самолет «стрижет» так низко, что за селом не видно бетонных полос. Вот озерцо, наше шоссе, домишки и дворы, картофельные [377] огороды, где-то здесь и его две с половиной сотки... Теперь уже дома! В прогал между деревьями видна проволока ограды.
Первая мысль: «Прямо сходу — на брюхо!» Но тут же прочь ее. «А почему не выпустить шасси?»
Чуть прибавил газу и открыл кран. Стойки как ни в чем не бывало стукнули — слева, справа. Зеленым трилистником ответили лампочки у борта. ИЛ крадется, целясь на травяной клин между бетоном. На поле никого. Под самым крылом — шарк, шарк — промелькнули столбы ограды. Еще чуть ниже... Пора... И тронул ручку на себя.
Самолет ждал этого и резко повалился вправо, но и летчик тоже ждал: «Шалить, брат, тут земля!» Самолет ударился одним колесом о землю. У Адамовича перехватило дух — он мгновенно выключил мотор.
Задрав «морду», ИЛ повис в гигантском прыжке. От беспомощности и тоски сердце у летчика провалилось куда-то к педалям... Метров этак с семи свалились они с самолетом вниз. Летчик весь сжался в кабине... Опять удар, еще... левой, правой стойкой, с носа на хвост!.. И вдруг — он не верил глазам своим — самолет покатился вперед!
Другой бы расшвырял колеса по полю, а этот бежит на своих двух, чуть поскрипывая. Винт молчит.
Остановка. В ушах еще разноголосый шум. Как в тумане, ошарашивает тишина.
Машинально сдернув шлем, Николай сидит неподвижно с минуту, может, и больше. Не сразу замечает, что творится на земле. Услышал треск кузнечиков, посмотрел на траву, поискал глазами. Скачут, трещат... До людской суеты им дела нет. Вокруг дыхание согретых солнцем цветов и травы.
Выбрался, не чувствуя под собой ног, как во сне, отстегнул парашют и бросился на траву.
* * *
Из заключения к техническому отчету.
«При испытаниях ИЛ-2 на прочность после эксплуатации в частях ВВС и ремонта в полевых условиях на [378] одном из самолетов произошло разрушение обшивки крыла вследствие недоброкачественного крепления ее — непроклейки фанерной обшивки консолей к лонжерону, нервюрам и стрингерам.
Отремонтированный по улучшенной технологии второй самолет выдержал с полной бомбовой нагрузкой тридцать пикирований на сверхмаксималъных скоростях и перегрузках до 5,97 — без разрушений.
Даны рекомендации по ремонту самолетов ИЛ-2 в полевых условиях». [379]
Героическая стретта
Как-то разговорилась о всяких всячинах с Виктором Жмулиным. Случайно коснулись и живучести машин. Я вспомнил случай с ИЛом, когда так повезло Адамовичу. Виктор не удивился и, в свою очередь, рассказал, как ему угодило снарядом в крыло и сквозь дыру в плоскости он увидел немецкие окопы.
Жмулин демобилизовался и работает у нас на локаторе. Нет-нет да и забежит ко мне. Шевелюра еще держится, но изрядно седая.
В тридцатые годы мы очень дружили — было много общего... вернее — все общее, своего почти ничего. Летную жизнь начинали мальчишками и уже учили парней и девчонок подлетывать на планерах. Это было тут, под Москвой, на «трикотажке».
Многие годы не виделись: и перед войной, и в войну, и после — словом, пока он служил в армии. Когда долго не видишь человека, особенно заметно, как время потискало его в своих объятиях.
Недавно был участником такой сценки. Встретились втроем на концерте. Двое из нас не виделись лет двадцать, а то и больше. Не без удовольствия я представил их друг другу, но не назвал фамилий. Один действительно не узнал, щелкнул каблуком и пробасил:
— Очень рад... Вячеслав Чубуков, — сам церемонно протягивает руку.
Другой, наоборот, узнал, но схитрил: лицо мраморное, круглые немигающие глаза, только чуть с иронией. Пожимает неряшливо руку и цедит ледяным голосом: [380]
— Виктор Жмулин.
Чубук замер. Нужно было видеть, что творилось с его физиономией — как она преображалась на глазах (было время, когда друзья спали в одной палатке). Не могу удержаться от улыбки, вспоминая их встречу.
Так вот, недавно зашел Виктор ко мне. Молчаливый всегда — молчит и тут. Я тоже молчу — так лучше. Сам думаю: «Погоди, я тебя сейчас расшевелю».
У меня была припасена пластинка. Отличнейшая запись. Не то что граммофонная, заезженная когда-то в нашей землянке. А музыка та же. Мы ее очень любили — все инструкторы: Виктор, Колька Зоткин, Славка Чубук, Глеб Путилин, Клавдий Егоров, — да что там — все наши. Знаменитая стретта из вердиевского «Трубадура».
На ощупь подношу иглу к первой бороздке, а сам кошусь на Виктора.
Взвивается феерический каскад на два форте всем оркестром: будто воины вверх по лестнице со знаменем в руках и... замирают вдруг в торжественном оцепенении.
Черт возьми! Каждый раз ловлю себя на ощущении: какой-то трепет пронесется по лопаткам, грудь будто зальет вином.
Большая пауза... сдается, и она звучит. И вот первый такт. Аллегро (на три четверти) — ум... та... ра... та... тата... ум... та. И с ним голос:
«Нет, не удастся, в том я клянуся, дерзким злодеям...» Вот силища музыки! Можно поверить, в такой момент человек готов даже на подвиг.
Мы слушаем, застыли. Благодарение гению. Несколько поколений, внимая этой клятве, трепетали!
Пластинка кончилась. Я снял иглу. Хватит — так острей.
— Запомнил, — буркнул Виктор и взглянул из-под ладони, как из теплой ванны.
— Еще бы, — говорю, — твоя любимая. Ту процарапали насквозь.
— Шипела змеючкой, а тенор героический — Франческо Таманьо. [381]
Мы сидим молча. В ушах еще долго серебряный звон. Виктор щурится:
— Ты и сам-то... Мы квиты... Да, вот что: Кольку Зоткина встретил.
— Что ты? Жив, значит! Как он? — спрашиваю.
— На эскалаторе, он — вверх, я — вниз. Орет: «Подожди, я сейчас!» — так, будто вчера расстались. Оказывается, он инструктором и пролетал всю войну — учил на ИЛ-вторых, готовил штурмовиков. Просился на фронт, скандалил — не отпустили. Сразу после войны, в сорок шестом, ушел из армии. Куда-то нанялся на стройку механиком, а по вечерам бегал в строительный институт. Представь — окончил.
— Молодчина; студент-ветеран; ему было под тридцать. А дальше? — спросил я.
— Сперва строил Волго-Дон. Потом работал на Куйбышевской ГЭС. Но это еще не все, — Виктор сощурился в улыбке, — в колхозе был три года — председателем.
— Николай? Председателем колхоза? Да ведь он москвич и в сельском хозяйстве, по-моему...
— И я ему это заметил: «Ты ведь не бельмеса», — а он в ответ: «Поднатаскали немного на курсах. Да не это главное». — «Что ж, по-твоему?» — «Главное — быть смелым и честным. Любить людей — вот это главное», — говорит он.
— Как же это, направили, что ли?
— Был на стройке парторгом. В том году набирали «тридцатитысячников»; ну, понятно, и он призывал поехать своих. А ему один, возьми и скажи: «Я бы поехал, если ты пример покажешь».
— Представляю, как его заело, — заметил я.
— Вмиг вспыхнул — прямо на собрании говорит: «Идет!»
— И куда же он угодил?
— В глушь, километров восемьдесят от железной дороги, в Белевский район. Ни кола ни двора — несколько полуразвалившихся хибар, многие в землянках; там и бои были и немцы... Тридцать копеек на трудодень. Страшный разор и нищета.
— Понятно... С чего пришлось начать? [382]
— С пилорамы. Николай ее достал еще здесь, в Москве. Лесу там сколько угодно — начали строиться. Всем дома построили. Пилорама — это вещь! А то было так, рассказывал: «Старуха померла — похоронить не в чем, пришлось потолок разобрать, чтоб гроб сколотить».
— А в поле как было?
— Поначалу ему повезло — приехал, когда посев был закончен. Подошла уборка — на беду дожди, зерно сушить негде. Решил первый сбор раздать колхозникам, чтобы на печах сушили, иначе все к черту сгорит — горькое и скотина жрать не станет. Роздал по ведомости с возвратом. Рассудил по делу. Бывалые люди говорили: «Ой, полетит твоя голова с плеч! Не ты первый, не ты и последний: сгорит зерно — так сгорит, не ты в ответе!»
Но Колька, ты его знаешь, не из робких: накормил людей, дал им по три килограмма на трудодень и поставки выполнил... «Выговорешник», как говорится, для порядка схлопотал.
Через три года деревню построили, спать стали на простынях, электричество зажгли, провели радио — жизнь нельзя узнать. Стал Николай собираться уезжать — не отпускают. Пять часов шло собрание, еле уговорил. В Москве поработал немного на строительстве, и послали в Египет, на Асуан. Еще три года. Только недавно вернулся. Говорит: «До сих пор египтяне не могут понять, чем их предки в скалах высекали храмы». Очень интересно... Надо бы с Николаем повидаться. Ты как?
— Я за, как любил говорить один человек. Давай на воскресенье. Как Николай выглядит?
— Преотлично!
«Он всегда был хорош, Колька», — подумал я и тут вспомнил его противоположность — Глеба Путилина.
— А Глеб, бедняга, погиб, — говорю.
— Знаю, — пробурчал Виктор, — и надо же, после Победы, на пути с войны, при крушении эшелона.
Я представил Глеба Путилина... Глеб был обаятелен и некрасив. Природа словно специально наделила Глеба комической внешностью и дала ему талант актера-комика. [383] Даже когда Глеб хотел быть серьезным, это у него не получалось: слишком вокруг все улыбалось. Но это был комик с трогательной грустью.
Он любил летать и хорошо учил летать. Не единственный случай, когда авиация похищала у муз нужного человека.
— Да? — я не расслышал, что сказал Виктор.
— Тоже, говорю, на ИЛе воевал Глеб, — повторил Виктор.
— Многие на ИЛе — выносливый был самолет-солдат, — сказал я. — В сорок третьем у нашего парня на ИЛе с крыла обшивку сорвало... метра два-три в квадрате. Он как «Очарованный странник» Лескова, все погибал, погибал, да никак не мог погибнуть. Так и пришел к себе домой. Живучи были эти ИЛы. Самому как-то пришлось садиться с половинкой элерона... На фронтах, говорят, привозили по двести пробоин...
— Я тоже видел пробоину в крыле, — улыбнулся Виктор, — под Лоевом. В том же сорок третьем, осенью. Правда, не на ИЛе — на ЛА-пятом...
Я присел, не отводя глаз от Виктора. Ничего не спрашиваю. Спросишь — замолкнет, отшутится. Не часто он раскрывается.
Он продолжал:
— Четверкой на ЛА-5 ФН мы сопровождали шесть ИЛов. Небо серенькое, а видимость хорошая. Рейх уже тогда топал обратным курсом. ИЛы заходят один за другим, бьют по колонне вдоль шоссе, а мы сверху смотрим, тысяч с полутора. Опушка леса вся изрыта окопами — часть немцев закопалась, а на шоссе всяческая техника: машины, пушки, бронетранспортеры. Седоки, конечно, по кюветам рассыпались: кто как успел — загорают. «Горбатые» заходят кругалем да по ним очередями из пушек, бомбами мелкими, осколочными.
А мы — по двое. Я — ведущий второй пары. В таких сюжетах, естественно, голова не должна давать шее покоя: смотри вперед-назад, восьмерками — налево, направо... Надерешь шею воротником. Башка словно на резьбе. Жить хочешь — смотри! [384]
Так вот. Вертел, и не зря вроде. Увидел четверку «фокке». Идут с запада плотным строем, чуть выше, похоже, нас не видят. Куда лучше! Оглянулся — напарник подотстал; как у нас говорили: «поднял воротник». Все равно, думаю, тут важен момент. Беру чуть ниже и наперерез так, чтобы с подъемом выйти им в хвост. Так оно и было бы... кабы было так. Я не видел еще двух «фокке» — они шли ниже.
Поставил машину круто вверх в боевом развороте и прикидываю: «Вот сейчас резану по заднему». Только нажал кнопку передатчика: «Атакую», — как вдруг шасть! Встряхнуло так, будто вынимают из комбинезона. В мгновение не понял — что? Только машина как лежала на крыле, задрав нос, так и замерла на долю секунды...
Влепил-таки! Вот гад! Откуда он взялся, этот «фокке»? Прямо по левой звезде саданул. Вместо звезды — рваная дыра, словно скорлупа выеденного яйца. Только навылет и в поперечнике с метр будет. Куски фанеры прыснули назад, как воробьи с рельсов.
Затрясся мой ЛА — не попади язык на зубы. Повалился влево и вниз. Держу его педалью, элеронами — не даю штопорить. Он припадает набок, переваливается из стороны в сторону, мечется, как безголовая курица...
Газ убран, пытаюсь выводить — не тут-то было: шпарит к земле! Чуть трону ручку на себя — только задрожит сильней, а нос не поднимает.
Вижу, пора. А то, как говорил Яша Мошковский, помнишь, придется дергать кольцо, когда волосами земли коснешься.
Отстегнул пряжку, поясные ремни аккуратно опускаю по бортам. Затем плечевые, чтобы не зацепились, снял с лямок парашюта (были такие случаи: летчик за борг — парашют за стабилизатор).
«Вот так, — думаю, — теперь пора!»
Заглянул вниз: «Куда прыгать?» Мать моя родная! Как раз окоп подо мной. Кишмя кишат, подлые. Даже съежился — словно они по спине забегали. Бррр... И вроде слышу позади себя: «Схвачен, друг! Так... Ваши действия, товарищ Жмулин?»
Взвоешь тут... Озверел. Дошло: «На кой кляп прыгать? [385] Все равно подстрелят суслика, еще на парашюте... А то живьем возьмут... Ни черта не дамся!»
Сунул я полный газ так, что сектор согнул рукой. «Только бы вдоль траншеи ляпнуться, ковырнуть их покрепче». ФН{15} взревел, и не успел я представить себя влетающим в ад, как свершилось чудо!
Не верю сам — машина поднимает нос. Я попробовал ей слегка помочь, а она, пошатываясь, стала выходить из угла.
В другой раз можно бы разглядеть их рожи, но я «просмолил» над окопами метрах на семидесяти и полегонечку, не дыша, стал набирать высоту. Был бы я верующий — пудовую свечу поставил бы за упокой души конструктора Швецова — таки вызволил грешника из ада, секундный переход оставался!
Когда я дал форсированный газ, винт дунул огромный поток на центральный отсек крыла, на хвост, и машина снова стала летучей.
Припадая, полегоньку тащусь, разворачиваясь к себе на восток. Внизу обзор превосходный — стоит посмотреть налево — землю видно сквозь дыру в крыле.
Висит-держится. Тысячи две набрал и топаю к себе. Спасибо, наши затеяли драку и «осадили» двух «фокке», так что им было не до меня. Словом, иду скучаю... И вдруг так себя жалко стало: прямо глаза застилает...
Приковылял на свой аэродром. Зашел по чести, выпустил шасси и сел. Там у нас и не ждали. Уже успели доложить: Жмулин был солдатом... Да что обижаться! Когда я загремел вниз, их трое оставалось — против шести. [386]
Штурман
Под самолетом не видно неба, только белое брюхо машины. Неуклюжие, затянутые в лямки парашютов, лезут по гнущейся стремянке люди и исчезают в темном чреве. Их много — экипаж человек двенадцать. Командир, летчик-испытатель, пока ждет. Будет садиться последним. Он провожает глазами тех, кто лезет вверх, — в испытаниях на борту каждый из них в какой-то момент становится значительней других.
Штурман-испытатель выводит к цели: за облаками, ночью указывает путь. Попали в шторм, обледенели, сорвало антенны — тут штурман голова!
А радист... Бог мой, как иногда ждет от него летчик доброго слова, сводки, команды с земли... В эфире треск, разряды, хаос звуков... И если радист молчит, все на борту молчат и думают только о нем. Он — центр внимания, все с нетерпением ждут его ответа. И если приносит радость, он чувствует себя героем дня.
Я знал бортрадиста, который, дважды побывал в катастрофах, только один и уцелел. И продолжал летать.
Мы много летали с Иваном Ивановичем Антоновым, он в авиации с начала двадцатых годов; был сперва «летнабом» на разведчике в Военно-Воздушных Силах. Позже пришел к нам в институт штурманом-испытателем. Антонов помнит массу разных историй и приключений в воздухе.
Еще бы! Пролетать тридцать лет. Говорит, что ему [387] везло фатально. Пять раз в силу каких-то обстоятельств его в последний момент подменяли перед взлетом другим. И самолет терпел аварию. И что же? Антонов продолжал летать.
* * *
Поздно вечером я вышел из подъезда прогуляться с собакой, глаза еще не привыкли к темноте. Кто-то навстречу. Не сразу узнал Кирилла — роста обыкновенного, плотный. Догадался, что он, по маленькому фоксу: страшно оживленный щен, все виснет на поводке.
Мы давно не виделись, решили посидеть — ночь чудная. Сидим поодаль из-за собак — не дружат. Вижу темный профиль Кирилла. Фокс — под скамьей, дергает его за руку, будто попалась рыба. Свет почти везде потушен, только звезды. Там, где-то среди них, гул пролетающего самолета. Ночной полет. Кто-то сейчас летит?..
Мы с Кириллом Борисовичем Макарьевым тоже шарили не раз по этой бескрайней темноте.
Ночные испытания. Вот так же — рядом лишь контуры предметов. С моего левого кресла чуть виден впереди силуэт штурмана за приборной доской — это Кирилл. Летим на ТУ-4, нас на борту одиннадцать, каждый занят делом. Молчание. Лишь монотонный гул и потрескивание в телефоне.
Таинственный, едва заметный фиолетовый подсвет приборов. Перед глазами, по бокам, на потолке, позади на пульте бортинженера — мерцание сотен стрелок, тысяч черточек, точек и мириады звезд через стекло. Все вместе грезится несметным, сказочным богатством скупого рыцаря. Внизу темно: облака под нами.
За бортом еще заметны блики на контурах огромных двигателей. А если вниз-назад, тут просто чудо! Днем этого не увидишь: багрово-красные трубы коллектора ТК; сам турбокомпрессор раскален, дышит фиолетовым отливом; за ним голубоватый шлейф огня. Посмотришь... Заворожит — трудно взгляд оторвать. На что похоже? Комета? Ведьма в сочельник на метле?.. [388]
Но лучше не любоваться: потом глаза никак не привыкнут к темноте.
— Знаешь, — говорю Кириллу, — оказывается, можно видеть на кошачий лад. Только нужно чуть ли не сутки проторчать без света.
Кирилл обернулся:
— Да?.. О чем ты?
— Страшно долго глаза привыкают к темноте... Еще в войну я вычитал: кажется, «Британский союзник» писал, что английские врачи исследовали приспособляемость глаз к темноте. Их летчики перед ночными полетами на Германию отдыхали подолгу в темном помещении.
— Спали? — спросил Кирилл, зевая.
— Ничуть, не было бы смысла.
— Чем же они развлекались, в жмурки играли?
— В бильярд!
—?
— Да. Фосфоресцирующие шары, такие же кии и лузы — оказалось, можно.
— Занятно... Надо бы попробовать. — Кирилл беззвучно рассмеялся. — А помнишь... наш полет в масляном тумане? До сих пор не уразумею, как приземлились.
Я вспомнил, тоже улыбнулся: со временем пережитый страх становится смешным.
— Ремка, как ты надоел! — сказал Кирилл щенку.
— Привяжи его к забору...
— Жалко... Скулить будет «насекомое».
— И все же, — вернулся я к разговору, — тебе прыгать вскоре пришлось.
Кирилл помедлил.
— Ну как вскоре?.. Года через три. — Тут он вдруг хмыкнул препотешно и сказал: — «Папа заболел, высокая температура, шлите консилиум врачей».
— Это еще что?
— Телеграмма Чесалову из К.
— Кто же папа?
— Турбовинтовой двигатель, тогда еще опытный. Из четырех двигателей на нашей летающей лаборатории турбовинтовых было два: первый и четвертый. [389]
Чуть оторвались от земли, температурят, подлые, зудят. Мы собрались в К. на пару дней: думали сразу вернуться, но оказался нерасчетный случай... Что объяснишь по телефону? Открытым текстом нельзя. Кто-то бросил мысль: «Давайте телеграммой». Тут и выдумали этого «папу». Понравилось — всем экипажем ходили отправлять.
— И вас поняли?
— Сразу же примчались спецы, стали налаживать, а нам пришлось позагорать. Депешу отправляли каждый вечер о состоянии здоровья «папы». Был даже кризис: «Врачи в недоумении — «папу» трясет, давление мало тчк не оставляем больного ни на минуту тчк деньги подошли к концу».
— Тут просится и подпись: «Наследники», — добавил я.
— И без этого на телеграфе косились каждый раз.
— «Папа» не скончался, насколько я помню?
— Обошлось без траурного текста. Наоборот, «старик» подтянулся, и мы перелетели сюда. Но как-то все думалось о рецидиве. Позднее мы отправились в полет такой «капеллой», — продолжал Кирилл. — Ковалев командиром, вторым пилотом Нестерюк, штурманом я, бортинженером Котерев, ведущим Вайман, Курицын радист... На высоте четырех тысяч выполняли режим, шли по горизонту. И тут вдруг слышу в наушниках — видно, из задней кабины: «Командир, у нас четвертый двигатель дымит!» В ответ голос Ковалева: «Смотреть, докладывать!» И еще через несколько секунд: «Включить огнетушитель, винт во флюгер».
Винт стал замедлять вращение и замер ребрами вперед — как крест на кладбище. Мы все уставились — двигатель действительно сильно дымил.