Черным-черно вокруг.
Почти не отрываю глаз от дрожащих стрелок в фиолетовом мерцании.
Штурман силуэтом маячит впереди, в глубине носа кабины. Опять стараюсь уловить по нему: ему-то все отлично видно. Он, повернувшись вправо-назад, напряженно следит. Жаль, не вижу его глаз... Что там творится вправо за бортом?
Я знаю, что рядышком восемь мельниц стригут воздух: четыре на одном крыле, четыре на другом. Между крыльями всего десять-пятнадцать метров темноты. За бортом дьявольский поток огромной скорости. Мы в герметических кабинах — рук не протянешь, не поможешь подхватить шланг: вся вера в автоматику!..
Неелов тихонько говорит, пряча волнение:
— Подошел, слегка опускается... Чуть отходит... И вдруг, захлебнувшись от радости, голос старшины-оператора:
— Командир, есть контакт!..
Я ему сквозь зубы:
— Продолжайте.
— Сколько примем? — крикнул Пастухов.
Я вздрогнул: «Тьфу ты черт, как его отучить?»
— Потише. Не в очереди за керосином.
— Виноват...
Как видно, выдаивать соседа для Пастухова большая радость.
Верников сказал мне спокойно:
— «Кристалл-второй», мой «управдом» может отдать пять тонн, не больше. Говорит, «овес нонче дорог».
— Ладно, — соглашаюсь, — пять так пять, и на этом спасибо. Пастухов, слышишь, только пять. [427]
Время лечит от всех болезней.
Тогда, в пятидесятые годы, мне это не казалось таким забавным: было много переживаний. Теперь же вызывает лишь улыбку.
Невозможно, например, забыть заседание ученого совета, где нашу работу решено было выдвинуть на соискание Государственной премии.
Уникальный случай в мировой практике: четырнадцать туров тайного голосования по одному и тому же списку!.. Семнадцать часов прений — два полных рабочих дня, плюс сверхурочные часы.
|
|
Как избрание римского папы — там тайное голосование будто бы тоже проходит не легко. Не зря в Ватикане издавна сложились строгие порядки. Собираются кардиналы из многих стран. Чтобы ни одна грешная душа не могла повлиять на ход избрания, все двери на время замуровывают. Солдаты — снаружи на часах. Это у них называется конклав, что означает: сидеть взаперти. Папу избирали бы бог весть как долго: кто из кардиналов не мечтал стать папой?.. Но хитер закон: они не выйдут из зала, пока не изберут нового папу! Неделями могут ждать католики, теснясь на площади и переживая: кто же станет папой римским? Внешний мир извещен лишь дымом из трубы. Если повалил черный — очередной кандидат в папы «сгорел». Только белый дым известит об избрании наместника бога на земле...
Над залом ученого совета не было трубы, двери не замуровывались, однако ученым тоже досталось, может быть, не меньше, чем кардиналам.
Нам, «виновникам», — полчаса на доклад: выслушали, поблагодарили и дали понять, что мы пока свободны.
Виктор Васянин и я стали дежурить поблизости на всякий случай, для справок... Иногда кто-либо из членов совета выбегал с возбужденным, загадочным лицом. В первый день результатов дождаться не удалось.
Второй день, видно, выдался еще более трудным. Мы по-прежнему томились в коридоре, не зная ничего, а в зале шел ожесточенный бой. Как всегда, потом все узнается. На решение «быть или не быть?» потребовалось [428] не более десяти минут. Двадцать «за» убедили в едином мнении — работа достойна премии!
А дальше начались мытарства: председатель хотел дополнить список соискателей. Но ему не удалось. При тайном голосовании список восстанавливал первоначальный вид. Вновь перекур. Объяснения, доказательства, призывы, уговоры... Ученые кивают головами... Ясно, мол, давайте голосовать! Подсчитают и... Тот же результат.
|
|
Казалось бы, все ясно. Нет. Усталый председатель просит не расходиться:
— Объявляю для раздумий перерыв минут на десять.
И так снова и снова. Четырнадцать заходов, перекуров, четырнадцать призывных речей... К исходу девятнадцатого часа второго дня мимо нас прошли усталые и гордые бойцы науки... Их было двадцать, и они не отступили ни на шаг!
* * *
— Сергей Николаевич примет вас с товарищем Васяниным в двадцать три часа, — донесся по телефону голос.
Да, тогда так работали в министерстве.
Без четверти одиннадцать ночи мы были в министерстве, сели напротив секретаря и стали ждать, когда мимо нас пройдет начальник главка (часов в семь он уезжал и возвращался после десяти).
Неожиданно секретарь прошла в кабинет: оказалось, что он явился в специальную дверь, видимо, чтобы не сталкиваться с публикой в приемной.
— Сергей Николаевич просит вас зайти, — сказала секретарь очень тихо.
Входим. Большой кабинет. У противоположной стены письменный стол, за ним — человек с пробором, чуть серебрятся виски.
Сергей Николаевич, внимательно глядя на нас и улыбаясь, пожал руки и пригласил садиться.
Виктор, за ним я опрокинулись в глубокие кресла у стола и утонули в них, будто потеряли под собой почву, стали еще меньше ростом. [429]
Теперь Сергей Николаевич улыбался нам сверху, глядя приветливо, с изучающим любопытством.
|
|
Что он думал?.. Кто его знает! Всякое можно предположить, но вероятней всего: «Вот они, эти два «аякса»! Посмотрим, с чем они явились? Что там еще потребовалось?»
Мы уже были знакомы; это не первый наш визит к начальнику главка.
Начал он с вопроса о рыбной ловле. Виктор был удильщиком и спиннингистом. Я тоже люблю рыбную ловлю. Сам начглавка — охотник, рыболов-спортсмен.
— Ну как?.. На язя не выезжали?.. Говорят, на Ялме уже стал брать... Хорошие экземпляры — грамм до восьмисот... И недурно налавливают с резиновых лодок, — заговорил неторопливо Сергей Николаевич.
Я посмотрел на Виктора: в рыболовных разговорах он был особенно хорош.
— Нет, Сергей Николаевич, туда не прорвались... Далековато, трудно со временем, — начал Виктор, — а вот на голавля, на щуку... ездили. Но уж тому, должно быть, с месяц... — Виктор метнул в меня лукавую улыбку.
— Как раз сегодня двадцать пятый день, — не моргнув глазом, уточнил я.
— Вот как! Где же это? — оживился Сергей Николаевич.
— Вы знаете Скнятино?
— Как же, как же... Чудесные места на Нерли... Бывал там, и на Дубне бывал, и... Однако любопытно, — Сергей Николаевич преобразился, как будто стал значительно ближе.
— Очень удачно получилось, — говорит Виктор, доставая папиросы. — Мой коллега, — он взглянул на меня, — четырнадцать щук за день; я за два — тридцать пять. Общий вес, думаю, так... семьдесят пять — восемьдесят килограммов.
— Должно быть, — подтвердил я.
Сергей Николаевич с недоверчивой улыбкой смотрит на Виктора: «Не хватил ли лишку?.. Сам, мол, охотник, знаю вас!»
— Да, это звучит, конечно, крепко... Позвольте? [430]
— Пожалуйста, курите...
Дальше уж говорили, будто сидя у костра, в ожидании ухи. Стало дымно от папирос. Лица порозовели, как после стопки «Охотничьей». Мы рассказали про местного учителя — он ловил, стоя в лодке среди прибрежной травы. В лодке на четверть воды — и эта вода кишела щуками, как верховье Амазонки крокодилами. Потом мы сами научились у него так же ловить и получили результат.
— Я слышал, дела у вас идут неплохо, — неожиданно сказал наш собеседник, и лицо его стало вновь испытывающим, настороженным.
— Да, Сергей Николаевич, — сказал я, кашлянув, — акт государственных испытаний мы видим у вас на столе... Хотели бы узнать, что будет дальше?
— Мы готовы войти с ходатайством в Совмин о постройке опытной серии... На днях решим.
Виктор, молчавший до сих пор, вдруг жестко спросил:
— А мы что-нибудь значим в этом деле?
Лицо начальника совсем потухло, будто повеяло северным ветром.
— Что за вопрос: продолжайте вести работу, как и прежде.
— Нет, Сергей Николаевич, — возразил я, — если бы нам было безразлично, как называться. Серийным заводам необходимы ответственные люди — главные конструкторы системы; этих прав у нас нет...
Виктор добавил:
— Просим назначить нас постановлением Совета Министров.
Собеседник был явно озадачен: он не ожидал такого наступления, нужно было искать выход. Он понимал: на этот раз мы собрали много козырей и с пустыми руками отсюда уйти не захотим.
И он придумал. Надо же!
— Так в чем же дело?.. Давайте я сейчас же отдам приказ о назначении вас главными, с правом утверждения всех документов.
Мы не успели опомниться, Сергей Николаевич вызвал сотрудника и продиктовал ему короткий текст [431] приказа. Через пять минут толстый синий карандаш оставил на нем след.
Вот бумажка у меня в руках; Сергей Николаевич провожает нас очень сердечно до самой двери.
Наутро мы уже закрутились в делах, готовя чертежи в КБ для крупного серийного завода.
* * *
Прошел еще год.
Мы ехали на войсковые испытания. Поезд подкрадывался к перрону. В окно увидели лица знакомых летчиков — отличных наших заправщиков, Героя Советского Союза подполковника Иконникова, майора Васенина, почти однофамильца моего коллеги, майора Мусатова и других...
Они нас встречали на вокзале.
Фирма «ШВ», как в шутку называли нас друзья, позволила себе неслыханную роскошь — иметь двух главных конструкторов при минимальных штатах. Нам удалось увлечь своей идеей сотни людей нескольких серийных заводов. Все создавалось, строилось, испытывалось в лабораториях поагрегатно.
У нас были теперь повсюду свои болельщики, они поддерживали нас и хотели, чтобы мы выполнили эту необычайно трудную, даже азартную работу. Наше бюро не имело штатных единиц: все по совместительству, два главных и три ведущих инженера. Вот, собственно, и все «бюро».
В этом и сказалась дипломатическая хитрость Сергея Николаевича. Он сотворил из нас между делом двух главных и опустил с идиллических высот на землю, не обременив ни штатами, ни кассой, ни бухгалтерией, ни мало-мальски «райскими» условиями труда.
Вся неестественность его «создания» могла бы выявиться только при крупных неудачах, но и тогда у него оставался отличный ход: «обезглавить»!
Когда мы в ночь своего «посвящения» в сан выкатились с приказом в руках, удивительно похожим на некую грамоту, Сергей Николаевич, вероятно, улыбался нам вслед, как твеновский миллионер бедняге [432] с банковским билетом в миллион английских фунтов, который нигде нельзя было разменять.
Все же мы наладили серийное производство техники и вместе с директорами заводов представили эту работу на войсковые испытания.
Теперь с трудом верю себе: могло ли это быть?
Вне плана наладить выпуск чего-либо нового там, где идет серия. Спросите любого директора, он вам скажет: «Трудно!»
Я вспоминаю разбитую в щепы выдвижную доску письменного стола. Директор раскроил кулаком в один из первых дней нашего приезда на его завод.
Но шло время. Поступали агрегаты. Контуры системы проявлялись в металле. Потом отладка, сдаточные полеты... И вот настал день: «Все! Выполнено задание правительства».
Мы говорили по телефону с министром, просили отметить на заводе тех, кто очень старался, чтобы все построить...
Затем простились с директором куда теплее, чем познакомились. Он не скрывал от нас улыбки.
И наконец, отправились по цехам: прощались с новыми друзьями так, будто они все это соорудили для нас лично и мы можем захватить все эти самолеты к себе домой.
Теперь оставалось немного: возвратить звания главных конструкторов, будто бы взятые «напрокат». Вместе с отчетом о войсковых испытаниях.
Мы верили, что они пройдут успешно, и не ошиблись. [433]
Задание «СП»
Где-то в средине пятидесятых годов мне подвернулась коротенькая работа. Чиркнула, осветила что-то нужное и отлетела в сторону.
Таких заданий случается у нас немало. Мелькают, как вагоны, а память о них — полустанок. Промчались, похожие и разные, и превратились в точку.
Словом, не вспомнил бы я этот полет, не будь он связан с именем человека, которого забыть нельзя.
Память о Сергее Павловиче Королеве выльется в бронзу памятников на других планетах!..
Тогда же, собираясь в этот скромный полет, мы называли только две буквы: С и П — задание «СП».
* * *
У воздушного корабля с позывными № 5707 беспрестанно находятся люди. Как будто не уходят спать: снуют диспетчеры, снуют электрокары; дымят, гудят заправщики, автомобили.
Задание «СП».
Рабочий день окончился, а мы только собираемся в полет. Предстоит сбрасывать какой-то спецконтейнер.
Если бы не «СП» — сказали бы: «Так невозможно!»
Да, невозможно... Только не для «СП».
Под брюхом самолета раскрыты створки люков. Люди внутри огромной ниши. Из-под створок вижу пыльные ботинки, брюки, комбинезоны, сапоги — нас много. Идет последняя проверка. [434]
Интересуюсь, как дела. И тоже лезу, согнувшись, в чрево. Парашют уже на мне и подбивает под колени. От яркого солнца — в сумраке брюха глаза не сразу различают лица и предметы. Здесь просторно, как в длинном коридоре. Вижу: люди вокруг огромного корыта. Это песок для пробных сбросов.
Сам контейнер висит над головами по центру: круглый, зеленый и тупой, весом в четыре с половиной тонны. Все вместе с парашютом. А парашют — как в песне: «Мы такого не видали никогда!» Чуть меньше четверти гектара...
Евгений Иванович, наш ведущий от КБ, увидел, что я готов к полету, говорит:
— Ну, друзья, кажется, надо кончать, — и ко мне: — Все прозвонили еще раз: замки исправны, сигнализация в порядке — трижды имитировали сброс. Теперь за вами; помните указания «СП»: главное — скорость — не превышайте двести десять километров!.. А высоту — не выше тысячи...
Я сказал:
— Да, знаю.
А сам подумал: «Не густо. На посадку иду на двести сорок... Планирую на триста!»
Женя Жарков, бортинженер, будто угадал мои мысли, усмехнулся:
— Бабушка писала внуку в летную школу: «Летай, касатик, пониже и потише!» Совет дала старушка, как скорей убиться. На самых что ни на есть срывных режимах...
Я покривился. Вообще-то говоря, он прав. Только шутить неуместно: нам сейчас лететь.
В авиации нет ничего глупее старания летать как можно медленней, на небольшой высоте. Здесь у самолета одно стремление — скорей отправиться на переплавку.
Евгений Иванович отрубил:
— Ну, хватит зубоскалить!
У Евгения Ивановича, как мне всегда казалось, лицо убежденного скептика. Желая меня подбодрить, он изобразил какую-то трагическую гримасу, напоминающую, [435] может быть, улыбку. Как видно, думая: «Все мы под богом», — он сказал:
— Тут, как я понимаю, все в этом треклятом парашюте величиной с картофельное поле... Чтоб его не разорвало!..
Я задал ему только один вопрос:
— А не может купол раскрыться прямо здесь, в отсеке, когда контейнер еще не сброшен? — И сам подумал: «Это было бы очень неприятно — тогда нас туго спеленает».
— Никак! — Евгений Иванович убеждать стал: — Вот смотрите...
Я внимательно выслушал.
— Ладно, — говорю бортинженеру, — давайте собираться.
— Всех попрошу на воздух! — гаркнул Женя Жарков. — Буду закрывать люки, прищемлю носы!
Я оглянулся — уже никого, как в киносказке.
* * *
Вечереет. Небо ясное. В воздухе и впрямь очень тихо. У нас говорят: летим, как в молоке плывем. Не шелохнет.
Под нами двухкилометровая просека точным квадратом в массиве леса. Посредине — известкой намалеван круг метров сто пятьдесят в диаметре. Вот туда нам и швырять.
Штурман говорит:
— Командир, будем заходить по диагонали, курсом 340 градусов, заходите подальше.
«Разумеется, подальше», — думаю. Но «подкрадываться» к цели за двадцать километров, выдерживая посадочную скорость, было бы безумием. Свалишься — двух мнений нет.
Один есть вариант: приближаясь, медленно гасить скорость так, чтобы она стала минимальной в последний момент сброса, а самолет еще держался. Тут сброс — и двигатели на полный режим. Только так, пожалуй, можно не разорвать парашют — это чудовище портняжного искусства, и не рухнуть самим. [436]
И вот мы «подползаем» к границе просеки. Давно открыты люки. «Распушились» закрылки нашего крыла, как на посадку. Но спрятаны шасси. Я шевелю секторами газа, поддерживая высоту. Стрелка высотомера стоит на тысяче. А скорость... Даже не верится, так непривычно: двести пять!..
Корабль трясется, словно в страхе, вздрагивает.
Все на борту молчат. Притихли как мыши. И я тоже. Одним глазом — на горизонт, другим — на скорость... Медленно перебирает четки стрелка секундомера.
Если бы не раскачивать машину. А тут эти команды штурмана. Понимаю — он хочет в круг попасть. Уперся в прицел, ему ни черта не видно по сторонам. Бубнит себе:
— Два градуса влево... так... еще один... так держать... О! Три вправо... еще два... так держать!..
«Держу, держу, черт побери!» И так довольно долго. Я заметил: если очень ждешь — машина, как назло, трясется, качается, но вперед не торопится. А тут еще эта диктовка штурмана. Приходится «раздразнивать» корабль педалями, уточняя курс.
Если самолет висит вот так, задравши нос, будто весь на твоих руках, сжимающих штурвал, он страсть не любит этих шевелений носом...
Но... подходим.
Уже круг цели закатился вниз, под обрез приборной доски. Теперь я только жду и по капельке, себе в запас, выкрадываю у циферблата скорость. Думаю: «Надо на всякий случай... Вдруг ошиблись в расчетах...»
Двести! Другой раз так бы и заорал: «Смотрите, вот скорость двести, а машина летит!» Крикнул бы... Только боюсь ее спугнуть.
Теперь мы — всего нас восемь на борту — словно шагаем по канату. Баланс на мне. Я занят, отвлечен, и волноваться некогда.
Машина будто хлопает себя хвостом, отгоняя слепней. Я взглядываю украдкой по сторонам. Гудят двигатели: им хоть бы что! [437]
— Командир!.. — рявкнул штурман. — Держите так, начинаю: пять, четыре, три, два, один... Сброс!
Машина подпрыгнула. Нам всем будто дали пинка.
— Пошла!
Парни в передней кабине орут, хлопают в ладоши, я их вижу.
— Командир, пошла, давай вперед!
— Разумеется, пошла — сам знаю, — ворчу. Но не могу сдержать улыбку.
Я успел последний раз взглянуть на скорость: 198! И левая рука двинула вперед четыре сектора газа. Стрелка — я долго ее гипнотизировал — сразу повалилась вправо: скорость стала нарастать.
Уже через пятнадцать секунд могу кренить в вираж. Правое крыло установилось в центр круга. Другое дело! Самолет блаженствует: что значит его нормальный режим — спокойно замер, режет наискось воздух — «сидит влитой».
Все мы смотрим вниз: вот он, парашют, белый гигант... Бог мой!..
Штурман, повернув ко мне голову, спрашивает:
— Сколько в нем?
— Две с лишним тысячи квадратных метров ткани.
Целехонек — это всего важнее. Под ним висит контейнер: простым бочонком. Огромный купол к нам пока ближе, чем к земле, и кажется чуть меньше просеки в лесу.
Как в одну секунду люди могут преобразиться! Просто чудо! Болтливые все стали, разгорячились. Мне тоже хорошо, хотя стараюсь казаться равнодушным.
Жму на кнопку передатчика, говорю на землю:
— Выполнил... Я — 5707-»СП» — сработал. Потом поворачиваюсь и уже к Жаркову: — Как будто все? — Он от меня справа, вижу его глаза. Доволен. Спрашиваю: — У тебя как?
— Порядок, командир, — щеки бортинженера вываливаются из шлемофона, затянутого ремешком. Женя хорош!
— Тогда пошли домой! [438]
Через несколько дней после очередного полета захожу в диспетчерскую. Начлет меня увидел, подошел, тихонько говорит:
— Слушай, тебя спрашивал Сергей Павлович.
— Он был здесь? — удивился я.
— Да, приезжал в институт по делу и специально заходил сюда... Хотел поблагодарить тебя за тот полет... Вообще говорил о тебе. Но ждать не смог и просил передать вот эту бумагу от КБ.
Мне стало жарко, и я расстегнул ворот, потом сбросил куртку, обрадованно сказал:
— Ну и хорошо.
Начлет не сдержал любопытства:
— Откуда он тебя знает так близко?
— А... Старинная история... Мы знакомы еще по планеризму...
* * *
Мария Николаевна, мать Сергея Павловича, рассказывала, что в детстве он рано научился читать, любил рифмовать и сочинял стихи. С трехлетнего возраста она воспитывала в мальчике волю и смелость. Когда он забывал в саду игрушки, а уже спускалась темнота, мать посылала его за ними одного и говорила:
— Я побуду здесь, не бойся.
И он бежал.
Однажды утром она ужаснулась: деревянной саблей он порубил все георгины. Это, пробегая в темноте по саду, он защищался «от врагов» и рубил им головы.
Учился он хорошо. После школы поступил в Киевский политехнический институт; затем перевелся в Москву — в МВТУ.
Восемнадцатилетним студентом в Киеве Сергей Королев давал уроки по математике. Об этом вспоминает Владимир Константинович Грибовский, который был тогда военным летчиком-истребителем в киевской авиачасти и жил в общежитии военных летчиков. Там он и познакомился с юным Королевым, который готовил к поступлению в Академию воздушного флота летчика Павлова. Поступить в академию Павлову так и не удалось, хотя был он способным человеком, большой [439] энергии. Переведенный вскоре в Оренбург, Павлов построил там небольшой одноместный самолет-моноплан с мотором «Люцифер» в 100 лошадиных сил, испытал его и прилетел на нем в Москву. Самолет привлек внимание специалистов, но при одном из демонстрационных полетов, выполняя пилотаж на небольшой высоте, Павлов разбился насмерть.
В Киеве Сергей Королев принял участие в постройке первого планера.
В 1928 году на планерных состязаниях в Коктебеле он познакомился со «старым планеристом» студентом МВТУ Сергеем Люшиным. С. Н. Люшин начинал еще с арцеуловского кружка «Парящий полет».
В учебной группе в Коктебеле до этого на планерах летали (дерзали летать) только летчики. И Общество друзей воздушного флота поставило первый опыт — научить летать на планерах обыкновенных энтузиастов-кружковцев из молодежи. Так появилось несколько «чистых» планеристов, никогда не летавших на самолетах. Обучением занимался Василий Андреевич Стенанченок. В числе учеников его были два Сергея — Королев и Люшин. Они занимались на учебном планере КИК («Клуб имени Кухмистерова», конструкции А. Сенькова). Это был очень посредственный планер, с плохими аэродинамическими качествами, и когда они взлетали, то удавалось пролететь очень немного: он садился почти там же, откуда взлетал, как вспоминал впоследствии Сергей Павлович, «прямо под собой».
Планеры помещались в огромной палатке на горе Узун-Сырт.
Как-то поднялся шторм, и все кинулись разбирать планеры и выносить в балку. Там крылья укрывали брезентом и закладывали камнями. От планеристов потребовалась самоотверженная работа по спасению планеров.
Для проведения спасательных работ был назначен руководитель, но в деле он оказался беспомощным. И здесь проявились исключительная воля и организаторские способности Сергея Королева. Он взял на себя все руководство этой операцией и справился с задачей. Не успели спасти лишь один планер — тот самый [440] КИК... Может быть, не очень-то и хотели его спасать. Палатка рухнула, превратив КИК в мелкие щепки.
Буря ускорила решение руководства доверить ученикам более сложный — рекордно-тренировочный планер «Дракон».
«Дракон» имел оригинальные крылья, отброшенные параболой назад, но в отличие от других планеров Бориса Ивановича Черановского этот планер был «хвостатым». Раскрашен «Дракон» был под чудовище, но «чешуя» его скорее напоминала обыкновенную еловую шишку.
Когда я теперь попытался нарисовать этот планер, то обратил внимание на такое обстоятельство: он больше других, ему подобных, напоминал контурами современный реактивный самолет.
Именно на «Драконе» Королев и Люшин в тот же год научились парить над Узун-Сыртом.
На состязаниях двадцатых годов в Коктебеле многие планеристы жили в доме Волошина. Там собирались известные художники, поэты, артисты и ученые. На веранде устраивались чаепития.
Волошин любил планеристов, ходил на гору, очень интересовался их полетами. Денег с «постояльцев» за постой не брал, хотя «постояльцев» всегда было немало. Ему платили только за доставку воды. Остальное — как в коммуне. Готовил старый повар-татарин. Когда его нанимали на работу, спросили: «А вкусно ли вы готовите?» — «Не знаю, его императорское величество не обижались!» — ответил тот.
Оказывается, повар когда-то служил шеф-поваром на царской яхте «Штандарт».
На состязаниях в 1928 году, живя в доме Волошина, Королев с Люшиным очень подружились. Там друзья решили совместно проектировать и строить рекордный планер. Это был будущий «Коктебель».
Планер «Коктебель» проектировался в Москве на Октябрьской улице в квартире Марии Николаевны Королевой. Постройка деревянных деталей производилась в столярных мастерских Щепетильниковского [441] трампарка. Металлические детали обрабатывались в мастерских Академии воздушного флота.
Когда же выяснилось, что они опаздывают к началу состязаний, Сергей Павлович развил такую энергию и так разагитировал рабочих, что они пригласили своих друзей с авиазавода и вечерами, бесплатно и очень быстро, собрали планер. В 1929 году новый паритель попал в Коктебель на состязания в срок.
Испытывал его Арцеулов. Планер был очень устойчив, прост в управлении и хорошо парил, хотя и оказался довольно тяжелым. После Арцеулова на «Коктебеле» парили Королев и Люшин.
* * *
В 1928 году в Москву по приглашению управления авиапромышленности приехали французские специалисты — тогда у нас была нужда в авиаспециалистах.
На Красной Пресне был винтовой и лыжный завод. На нем-то и обосновалось конструкторское бюро с Пьером Ришаром во главе. Ришар привез с собой группу французских инженеров — человек десять. «Общими видами», то есть общей компоновкой самолета, у него ведал Лавиль — талантливый конструктор.
В бюро к Ришару вскоре поступили Семен Алексеевич Лавочкин, Николай Ильич Камов, Михаил Иосифович Гуревич, Евгений Сергеевич Фельснер, Сергей Павлович Королев и Сергей Николаевич Люшин.
Лавочкин занимался прочностью, Королев — вооружением, Люшин — крылом, управлением, Фельснер — двигательными установками.
Они работали у Ришара два года.
Но у Ришара с Лавилем возникли разногласия на личной почве, и французы разошлись. Лавиль отделился и стал строить свой самолет (ДИ-4).
С Лавилем ушли Лавочкин, Люшин и Фельснер. Королев остался у Ришара, а потом — в 1930 году — перешел на работу в ЦКБ.
Уже в начале шестидесятых годов Николай Ильич [442] Камов в Париже на авиационном салоне встретил Пьера Ришара.
— А, Николя! — завопил Ришар и кинулся к нему навстречу.
Они очень тепло трясли друг другу руки. Ришар сказал с грустью:
— Недавно прочел в газете — Семен Лавочкин умер, бедняга!..
— Да... Увы... — сокрушался Камов, не зная, как вести себя с Ришаром.
— Николя, а как Сергей Королев, как он поживает?.. Видишь ли ты его?
* * *
На самолете «авро», учебном биплане английского происхождения, Сергей Павлович начал учиться летать в 1929 году. Однажды он позвонил Люшину:
— Серега, завтра идем в Академию воздушного флота на медкомиссию, нас направляют учиться летать на самолетах...
— Не пойду, — ответил Люшин.
— То есть как это не пойдешь? — возмутился Королев.
— Не пойду; ты знаешь — меня не пропустят из-за руки (у Люшина с детства после болезни была слабоподвижная кисть левой руки). И вообще, не хочу срамиться.
— Чепуха, пропустят.
— Нет, я это знаю наверняка.
Телефонная трубка некоторое время молчала. Королев соображал, как быть. Жаль друга.
— Все равно надо идти: ты хороший планерист-паритель, о тебе был особый разговор.
— Это ничего не даст.
— Ну вот что, завтра заезжаю за тобой, и, если ты будешь упираться, я устрою в доме такой скандал, что тебе будет стыдно перед соседями. Не остановлюсь ни перед чем, а тебя увезу.
Назавтра Королев заехал за Люшиным, и тому пришлось ехать. [443]
Свою авиетку Королев построил по дипломному проекту в тридцатом году — ему было тогда двадцать четыре года.
Маленький одноместный моноплан с верхним расположением крыла, с мотором в двадцать пять — тридцать лошадиных сил. Пирамидальное шасси и контрподкосы на крыльях. Для своего времени — удачный самолетик и летал хорошо.
Удивительно не то, что молодой Королев спроектировал самолет — тогда это было под силу толковым инженерам, — главное, он сумел его построить — «вдохнуть в него жизнь» и научил летать.
Может быть, это уже говорит о первых шагах проявления необыкновенно сильной воли... Так сказать, не «от бога», а «от себя»!
Лето 1930.
На фотографии два молодых человека у только что разбитой авиетки. Летчик слева. На лице очевидные признаки причастности к аварии. Но уши шлема уже завернуты наверх, очки, модные тогда в авиации — «бабочкой», на лбу, комбинезон одернут. Наган свисает низко на ремешке — тоже по моде, чтобы бил по бедру, когда идешь. Пройдет еще час, и летчик расскажет анекдот. Вокруг соберутся товарищи, всем будет весело. Но пока что его внутреннее состояние все на лице. Он смотрит полным сожаления взором на конструктора. Улавливается кислая улыбка. В руках летчик теребит постоянную спутницу — кривую курительную трубку. По ней нетрудно узнать красвоенлета Дмитрия Александровича Кошица. Если во взгляде его можно прочесть: «Крышка твоим надеждам, угробил я твой труд!», то совсем иного мнения на сей счет сам конструктор. С легкой, спокойной, чуть насмешливой улыбкой он светло смотрит вперед. Правая рука его сжимает конец боудена от сектора газа, будто дает газ новому мотору, а взгляд говорит: «Чепуха, то ли еще построим!» Конечно, было очень Досадно и обидно, когда отказал мотор и летчику ничего не оставалось, как посадить самолетик на территории [444] складов за границей аэродрома... Но конструктор не унывает. Он даже написал к этому снимку эпиграмму: