воскресенье, 15 марта 1987 г. 2:00 ночи
Пендер‑стрит между Главной и Клином являлась самой утробой Китайского квартала.
Торгующие творожными палочками с бобами, и дынными пирожными, и тысячелетними яйцами, торгующие устрицами и сладостями, ирисками и домашним миндальным печеньем; торгующие водяными орехами и экзотическими грибами, и засушенными анчоусами по сотне в корзине, все эти лавчонки были настоящим земным раем для местных эпикурейцев. Гомонящим роем сновали по этой улице армии азиатских торговцев, таскающих огромные корзины и расталкивающих друг друга; в старании что‑нибудь продать, они тыкали тонкими пальцами в выпуклые плоды на витрине: фей‑хоа, мокко, корешки лотоса и плоды манго. В бархатных куртках и мешковатых куцых штанах, с пепельными волосами, заплетёнными в косичку на затылке, с ожерельями из раковин женщины в домашних тапочках шаркали по улице среди рыбаков, торгующих в розницу прямо из сетей или с корзинами шевелящихся крабов, поднятыми над головой, чтобы привлечь толпу. Только к ужину улицу словно выдувало.
Было два часа ночи, и Пендер‑стрит была пустой.
Полупустая мясная лавка была заперта на ночь. За целиком зажаренной тушей свиньи и утками на вертелах, оставшимися висеть в окне, виднелись пустые и вычищенные прилавки. Находящаяся на уровне улицы зарешёченная отдушина открывалась в подвал, где свет мерцающих флуоресцентных ламп переходил в чёрные тени. Связки китайских колбас и расплющенной, словно морской скат, домашней птицы были развешаны в коптильных шкафах, стоящих у стен. Ряды полок, уставленных банками с консервированной говядиной, тянулись от отдушины до задней части подвала. За ними большая деревянная дверь закрывала вход в морозильник. К ней была прибита свиная шкура, натянутая на округлую раму, вместо глаз животного были вставлены мигающие лампочки. Перед дверью над гудящей пилой стоял мясник.
|
|
Вокруг мужчины стояли ящики, заполненные оленьими рогами.
Груз прибыл тогда, когда он занимался уборкой.
Оставив грязную работу ради этой, более прибыльной, он распиливал оленьи рога на тонкие пластины.
Стоящий рядом столик был уставлен тарелками с говяжьим жарким, печёными яблоками и пивом из Циньтао.
Закончив распиливать рог, он каждый раз вытирал руки о свой забрызганный кровью передник и делал паузу, чтобы немного перекусить.
Он как раз был занят едой, когда мясницкий секач вонзился ему в рот.
В мерцающем свете убийство казалось похожим на дёргающийся чёрно‑белый фильм. По сторонам и позади мужчины стояло трое панков‑азиатов. Все они были одеты в чёрные джинсы, белые, подчёркивающие мышцы, рубахи и чёрные кожаные куртки. У всех трёх в левом ухе были серьги, а на руках – татуировки. Шум их проникновения внутрь, должно быть, заглушила гудящая пила.
Секач рассёк мясника по горизонтали. Его лезвие выбило верхние зубы, рассёкло щёки и язык и затем вонзилось в позвоночник. Под волосами, торчащими на манер Вуди Вудпекера, его глаза закатились так, что остались видны только белки.
Тщетным движением он попытался схватить клинок. Когда панк рывком выдернул лезвие, кровь ударила из лица мужчины двумя фонтанами – секач перерезал обе сонные артерии. Мясник рухнул на пол, его ноги судорожно дёргались, а рассечённый язык подрагивал, как у змеи.
|
|
Панкам потребовалось пятнадцать минут, чтобы расчленить тело.
Пока один остался, чтобы вымыть пол, остальные двое затолкали останки мясника в подарочные сумки и отвезли куски на ричмондский строительный участок.
Там, возле лесопилки, был запаркован цементовоз, его барабан вращался в свете бесстрастной луны.
Одна за другой сумки были пропущены через лесопилку, превратившую кровавые останки в кашу.
Затем цементовоз опрокинул на них слой раствора.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Даун, Англия
пятница, 27 октября 1876 г. 11:02 дня
Экипаж из Даун‑Хауза ожидал возле станции. От ближайшей железнодорожной станции в Кройдоне, в десяти милях отсюда, генерал армии США Гидеон Пратт наслаждался поездкой среди холмов графства Кент. Этим солнечным осенним утром за окнами кареты проплывали живописные заросли пурпурного вереска и густые дубравы. Держа в руках Библию, Гидеон в дороге читал Книгу Бытия.
Даун‑Хауз находился в узкой долине Вестерхем‑роуд в четверти мили от Дауна.
Население посёлка, насчитывающее несколько сот человек, жило в коттеджах, рядами сгрудившихся возле небольшой сельской церкви. Построенный в стиле времен короля Георга трёхэтажный дом с арочными окнами был увит плющом и обсажен вязами. Когда карета въехала во двор и Пратт вышел наружу, пожилая женщина открыла парадную дверь.
– Добро пожаловать в Даун‑Хауз, генерал. – Её голос звучал осторожно.
– К вашим услугам, мадам. – Пратт снял шляпу.
– Мой муж в своём кабинете. Входите.
Будучи в свои пятьдесят с небольшим лет убеждённым евангелистом, Пратт выказывал высокомерие человека, лично избранного для служения Господу. Сегодня генерал надел свою лучшую парадную форму, выказывая больше блеска, чем обычно, поскольку это были Британские острова. Его стройное тело вегетарианца хорошо переносило любую погоду. Его длинные седые волосы сливались с чёрной с сединой бородой. Он не курил; не пил; зато вставал каждое утро до рассвета, чтобы приветствовать рождение нового дня. Шрам на его щеке был памятью о Битве с Бегущим Буйволом.
|
|
– Умоляю вас не провоцировать моего мужа, – сказала женщина, бросив взгляд на Библию в руке генерала. – Он не очень хорошо чувствует себя после публикации его последней работы. Если бы только критики знали, как сильно их шпильки задевают его.
Не двигаясь с места, Пратт отвесил джентльменский поклон. Он последовал за ней до дверей кабинета. Открыв её, Эмма Дарвин пригласила его войти.
Богохульник сидел за стоявшей у окна конторкой, на которой царил беспорядок, и глядел в сад. Годы борьбы оставили на нем свой след. Его брови сошлись от глубоких раздумий, плечи ссутулились под грузом злобной критики.
Серебристо‑белая борода и косматые брови словно компенсировали облысевший череп.
Его окружали книжные шкафы, возвышавшиеся от пола до потолка, а каждый клочок свободного пространства стен был испещрен пометками. Оранжевый отсвет угля, горевшего в камине, падал на восковой глобус позади него, делая его похожим на луну. Когда генерал вошёл, натуралист встал, положив мензурку и пробирку, бывшие у него в руках.
– Вы оказываете мне честь, сэр, – сказал Дарвин, протягивая руку. – Как удачно, что вы пожелали повидаться со мной так же, как и я с вами. Разрешите выразить вам мою сердечную признательность за ваш приезд в Даун.
После рукопожатия генерал раскрыл свою Библию.
– «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и подобию Нашему», – прочел он. – Вам знакома эта цитата, сэр?
– Конечно, – ответил Дарвин. – Книга Бытия.
– «И сотворил Бог человека по образу Своему». Означает ли это, что Бог является обезьяной?
– Позвольте мне ответить вам вопросом на вопрос, генерал. Если читать Библию буквально, то к кому относится местоимение «нашему»? Не является ли в этом случае Бог всего лишь одним из многих, как думали греки и римляне?
– Я предпочитаю знать с самого начала, каких взглядов придерживается мой собеседник. Вы продолжаете настаивать на том, что Бога нет и что нашим Адамом является обезьяна?
– Я агностик, генерал. У меня нет никакой теории о Боге. Равно как не стремлюсь я и повлиять на взгляды других. Если «Происхождение видов» оскорбило вас, то это было сделано не намеренно.
Англичанин предложил американцу нюхательного табаку. Как человек, не подверженный порокам, Пратт отклонил это предложение.
– Не единожды я использую в своей книге слово «эволюция». Я избегал обсуждать вопрос о человеке, так как этот объект окружён предубеждением.
Генерал фыркнул, поднимая Священное Писание.
– Возможно, но теперь вы опубликовали «Происхождение человека».
– Неужели признание изменчивости видов равносильно причастности к убийству?
– Сэр, ваша еретическая теория должна быть задушена в зародыше.
– Почему? – Дарвин усмехнулся. – Не потому ли, что она объясняет слишком многое?
Глаза Пратта сузились, сверля натуралиста.
– Далее, я полагаю, королева Виктория произведёт вас в рыцари за вашу работу?
– Сомневаюсь в этом, – заметил Дарвин. – Ей не нравится моя теория.
– Так же, как и конгрегации баптистов‑спасителей Теннесси.
Дарвин пересёк комнату по направлению к камину, чтобы взять коробку с табаком и прогулочную трость. Затолкав понюшку в нос, он громко чихнул. С увлажнившимися глазами он обратился к Пратту:
– Каждый день перед обедом я совершаю прогулку. Составите мне компанию, генерал?
Приверженец учения о создании человека Богом кивнул.
Даун‑Хауз был окружён восемнадцатью акрами прилегающих земель. Сразу за ним простирались холмистые поля и живые изгороди, отделяющие их от фруктовых садов.
На ближнем конце поля натуралист расчистил полоску земли длиной около трёхсот ярдов. Он обсадил её дубами и вязами, липами, каштанами и цветочными кустами.
Вокруг этой своеобразной беседки, которую осень окрасила багрянцем, шла посыпанная гравием дорожка, которую он называл «Песчаная тропа». Пока они в молчании прогуливались, деревья и кусты вокруг них были наполнены естественной жизнью.
Идущие рядом мужчины являли собой совершеннейший контраст. Прямой, подтянутый Пратт шёл чётким, целеустремлённым шагом, заложив руки за спину, его глаза и уши полностью игнорировали окружающее. Изредка он останавливался, чтобы натуралист мог догнать его. Внимательный ко всем деталям, Дарвин вникал во всё вокруг. Его прогулочная трость имела железный наконечник, который издавал ритмичное постукивание при каждом ударе о землю. На повороте дорожки была навалена груда камней. Каждый раз, проходя мимо, Дарвин отбрасывал один из них.
– Имя Фрэнсиса Паркера говорит вам о чём‑нибудь, генерал?
Пратт глянул на Дарвина.
– Нет, насколько я припоминаю.
– А как на счёт профессора О. С. Марша из Йеля?
– Чудака, которому нравится рыться в костях в Западном Бэдлэнде?
– Два года назад Марш исследовал Блэк‑Хиллс в Дакоте. Он услышал рассказы о доисторических чудовищах, захороненных там. Марш вернулся с двумя тоннами останков динозавров.
– Горы считаются священными у сиу. Ему повезло, что они не сняли с него скальп.
– Паркер был преуспевающим студентом, обучавшимся у Марша. В прошлом году он написал мне письмо из Йеля. Паркер, прочтя мои книги, пришёл к заключению, что подтверждение теории эволюции может быть найдено вблизи раскопок Марша.
Наступающей весной он собирался отправиться в Блэк‑Хиллс. Мне говорили, что он отправился в дорогу – но назад он не вернулся.
– Какое отношение, – спросил Пратт, – это имеет ко мне?
– Мы, англичане, любим читать о колониальных войнах. Наши газеты напечатали подробности, касающиеся вас – вашего настоящего прибытия. Если верить «Таймс», то вы прибыли в Лондон за поддержкой правительства её величества?
– Мы уверены, что ренегаты, истребившие Седьмой Кавалерийский полк, попытаются укрыться в Канаде. Поскольку правительство избегает вмешиваться в международные дела доминиона, то это должно касаться и нашего желания вернуть бежавших обратно.
– Не были ли вы с колонной, обнаружившей место резни?
– Мои эскадроны присоединились к эскадронам Терри накануне.
– Говорили, что ваши войска обнаружили тело, которое не смогли опознать.
– Такое тело действительно было найдено, но не на поле сражения. Оно было подвешено в палатке за рекой.
– Почему тело не было опознано?
– Оно было изуродовано до неузнаваемости.
– Это правда, что на человеке было штатское бельё?
– Да, но метки с именем были срезаны.
– Вы видели его кальсоны?
– Нет, я говорил с капитаном Шарпом, который описывал лагерь. Язычники часто так делают.
– Если этот человек был штатским, то кем бы он мог быть?
– Скорее всего, репортёром, ехавшим с людьми Кастера. Полковник, как вы, может, слышали, любил рекламу.
– Говорили, что корреспондент действительно был убит, и позднее опознан. Но он был с батальоном Рено и не участвовал в побоище.
Пратт натянуто улыбнулся Дарвину. Он потёр нос.
– Что заставляет вас думать, что тело принадлежало Фрэнсису Паркеру?
– Учёный привыкает работать головой, генерал. Паркер был штатским в Блэк‑Хиллс.
Он исчез в то же время. Что, если он присоединился к эскадронам Кастера, опасаясь за свою жизнь? А может, он присоединился к ним вовсе не из соображений безопасности? И если «Последняя стоянка» имела место вскоре после этого, то не объясняет ли это присутствие вашего загадочного штатского?
Пратт расхохотался.
– Вы отчаянный человек. Критикам, наступающим вам на пятки, придётся попортить себе немало крови. Никого не удивит, что ваши теории являются полусырыми, если это вы называете логикой.
Дарвин остановился и бросил взгляд на Пратта. Поскольку тот был его гостем, он придержал язык.
– Теперь вы знаете, сэр, почему я просил вас приехать сюда. Теперь, в свою очередь, скажите, почему вы согласились.
Сторонник божественного творения пристально посмотрел на натуралиста уничтожающим взглядом. Затем он поднял над головой Библию.
– Если ваша ересь одержит победу, Человек будет обречён на полную деградацию.
Без Священного Писания, направляющего его, деньги станут его божеством. Вскоре он уверует в то, что собственное благо является высшим смыслом жизни. Прежние древние этические и моральные законы не будут стоить и пенса. Жадность станет его новым повелителем, Дарвин, и всё это – по вашей вине. Я приехал, чтобы лично познакомиться с новым змеем в Раю!
Учёный кивнул.
– Вы не читали моих книг.
– Напротив, сэр, я прочёл их все.
– Тогда ответьте мне, почему Бог, создавая каждый вид, сделал некоторые из них такими похожими? Например, льва, тигра, леопарда, ягуара и обыкновенную домашнюю кошку? Конечно же, ответ может быть только один: потому, что они произошли от одного истока. Только естественный отбор объясняет, почему живые организмы имеют строение, полезное для них. Или вы полагаете, что Бог создал бессмысленные органы ради праздного удовольствия сделать это?
– Кто вы такой, чтобы спрашивать о побудительных мотивах Господа?
– Пратт, вы кажетесь мне здравомыслящим человеком. Разве вы не видите, что индивидуум с преимуществами перед другими имеет лучшие шансы на выживание и продление своего рода? Жираф с более длинной шеей достаёт больше плодов на деревьях. Грызун, имеющий окраску под цвет земли, скрывается от совы. Если «приноровившийся» передаст это преимущество следующим поколениям, то те, которые унаследуют эту характерную черту, явятся более вероятными представителями каждого вида, чем те, которые этого не сделают. Таким образом, естественный отбор сохранит тех, кто наиболее приспособлен к условиям своего существования, и со временем объединит характерные для выживания черты в новый вид. Рептилии превращаются в птиц. А обезьяны превращаются в людей.
Пратт схватил Дарвина за руку и тряхнул его.
– Перестань ходить вокруг да около, Антихрист.
– Уберите руки, сэр.
– Вы говорите, что человек сам по себе прошел путь от обезьяны до человека? Где, скажите тогда, все эти промежуточные формы сегодня?
– Вымерли, – сказал Дарвин, когда Пратт отпустил его руку.
– И каким же образом?
Ученый отступил назад, держа трость, словно шпагу.
– Жизнь – это борьба за пищу и пространство. Поскольку они питаются одной и той же пищей и обитают в одном и том же месте, то конкуренция сильна между представителями одних и тех же видов. Приспособившиеся, вероятно, убивают соперников, не обладающих новыми чертами. Так и человек поступил со своими промежуточными формами.
– Вы не поняли мой вопрос, – сказал Пратт. – Где их кости?
Англичанин оперся на свою трость, пораженный в свою ахиллесову пяту.
– Я признаю, что это слабое место моей теории.
– Слабое место! – Пратт выругался. – Да должны быть миллионы костей. Вы же написали «Происхождение человека» без единого останка этих обезьяно‑людей.
Отстаивать подобную ересь без доказательств – более чем не научно. Это просто безрассудно и безответственно. Вы самый страшный человек на Земле, и вы будете гореть в Аду за то, что пытаетесь сделать.
– Но есть ведь неандерталец.
– Ах, да, – сказал Пратт. – Кости из долины Неандер. – Когда он знакомился с теориями, с которыми был не согласен, его высокомерие было нестерпимым. – Может, это был идиот, страдавший рахитом или водянкой мозга? Или казак, погибший при отступлении Наполеона из Москвы? Или старый датчанин с остаточными признаками кельтской расы? Курьезы, подобные этому, можно увидеть на любой ярмарке.
– Да, это можно оспаривать, – уступил Дарвин.
– Не думаю, что Паркер писал, чтобы сказать, что он нашёл ваше «недостающее звено»?
– Нет, он только сообщал о своих планах.
– Он переписывался с кем‑нибудь ещё?
– Похоже, что нет.
– Следовательно, вы весьма надеетесь, что он обнаружил останки при своих раскопках и что на «Последней стоянке Кастера» образцы были при нём?
– Признаю, – сказал Дарвин, – подобное приходило мне в голову. Вы ведь не станете отрицать, что останки, которые мы находим, представляют только немногие из видов, когда‑либо обитавших на Земле? Только случайно любое существо оставляет долговременное свидетельство своего существования. Подавляющее же большинство умирает, не оставив никакого следа. Но с каждым годом мы открываем их всё больше.
Самодовольное выражение удовлетворения пробежало по лицу Пратта.
– Человеческие мысли – ничто, сэр. А вот откровение Божье – это всё.
– Одна кость, генерал, и ваша теория будет сокрушена.
– Не моя теория, Дарвин. Божья теория, вы имеете в виду.
Пратт отклонил приглашение Эммы остаться на ленч. Когда карета отправилась из Даун‑Хауза обратно на станцию в Кройдоне, он сидел на заднем сиденье и сам себе улыбался. Итак, письмо Паркера к Дарвину осталось в черновике. Оно не было отправлено ни с одним из торговцев в Блэк‑Хиллс.
Единственными людьми, которые знали о «Путевых заметках» Паркера, были капитан Джерико Шарп и он сам. Они оба посетили воскресную службу в собрании баптистов Теннесси, когда армейский проповедник проклял ересь Дарвина. Оба они знали, как подействовало бы подобное «свидетельство» на умы не‑христиан.
О, как бы обрадовались неверующие «Жёлтому черепу», прижимая к груди плод фантазии Паркера как доказательство эволюции.
Не вызывает сомнения, что его смерть возвела бы его в ранг святого в их глазах, превратила бы утраченное «недостающее звено» в их новый нечестивый грааль.
«Записать в журнал/25 июня», написанное Паркером в его «Заметках», приведёт слуг Сатаны на Проклятую Землю.
– Найти «Журнал», – завопили бы они.
– Найти «Жёлтый череп».
Нечестивый хор настаивает на том, чтобы забыть слово Господа.
За стенками экипажа протекало чудо божественного создания.
Дивясь ему, Пратт подумал: «Чтоб тебе гореть в Аду, Паркер».
Дарвин вошёл в столовую, куря сигарету. Это была привычка, которую он приобрёл среди гаучо Южной Америки во время плавания на «Бигле».
Одетая в строгое чёрное платье, со своими широко расставленными глазами и с локонами, падающими на шарф, повязанный вокруг шеи, Эмма Дарвин готовила мясо и фасолевый пирог.
– Чарльз, я слышала спор. О чём он был?
– Ни о чём, Эмма. Просто генерал оправдывает свой образ жизни. Людям, которые сделали войну своей профессией, требуется верить, что Бог на их стороне.
ЖАР И ХОЛОД
Бэнф, Альберта
воскресенье, 15 марта 1987 г. 3:57 пополудни
«Возраст», подумал Цинк Чандлер, выплёскивая ковш воды на камни сауны. Пар обдал его, словно муссон, обжигая кожу.
День, один из тех хрустально ясных дней в Скалистых горах, которые заставляли даже неверующих поверить в Бога, Цинк провёл, катаясь на лыжах на самых сложных склонах Бэнфа, безграничное небо было ясным, если не считать лёгких облачков растворённых в его голубизне, голубой бездне; южное солнце палило ему в лицо, пока он мчался вниз по напоминающей стиральную доску трассе, виляя между высоко вздымающимися горными соснами и елями, паря над буграми, словно ястреб на крыльях, проносясь по снежной целине, по которой никто ещё не ездил, наклоняясь, изгибаясь и скользя под тихий шелест лыж, ощущая ту абсолютную свободу, которая появляется только при высокой скорости и от пребывания наедине с природой.
А затем он упал.
Цинк нёсся вниз к Адским Воротам на головоломной скорости, устремляясь в сужение, которое вело на лицевой склон горы, когда появился лыжник, растянувшийся у него на пути. Неожиданная опасность вызвала в нём прилив адреналина; это был случай наконец проверить, кто управляет его судьбой, поэтому все его рефлексы сработали на то, чтобы объехать препятствие. Чандлер весь сжался, выкрикнул «Давай!» и прыгнул.
В заячьем прыжке его лыжи оторвались от снега, их концы миновали растянувшуюся фигуру в каком‑то дюйме или двух, мышцы ног расслабились, чтобы смягчить удар при приземлении.
Вх‑у‑у‑мп! Шв‑у‑у‑у‑ш!
– Есть! – воскликнул он, коснувшись снега… затем в коленном суставе у него щёлкнуло, нога начала дрожать, и на Бог‑знает‑какой скорости он слетел с трассы.
Внезапно Чандлер оказался оторванным от земли, не в состоянии что‑либо сделать, жизнь преподносила один из тех уроков, которые она приберегает для смельчаков и глупцов; его тело с раскинутыми в стороны руками и ногами, с одной лыжей сверху, с другой внизу, танцевало на снегу до тех пор, пока – «ба‑м‑м‑м!», «О‑о‑о‑х!»,
«Иисусе!» – он не проскользил еще пятьдесят футов. Он шмякнулся вниз лицом и растянулся полумертвый в снегу.
Голубая сойка насмешливо наблюдала за ним с сосны над головой.
Образованный им снежный ком начал принимать сидячее положение.
– Пытался убить меня, псих? – прорычал спускающийся лыжник, скользя мимо.
– Что произошло? – спросил Цинк у любопытной птицы.
Сидя в сугробе и проверяя, нет ли у него сломанных костей, отряхивая куртку и карабкаясь вверх по склону к арендованной кабинке, в которой он хранил своё снаряжение, запуская обогреватель, стаскивая одежду и втискивая своё разбитое тело в сауну, Чандлер хорошо себе представлял, что произошло. Он попал в поле зрения Большого 4‑0, это было ясно.
– Возраст, – пробормотал Цинк. – Какое это дерьмо.
Звук бранного слова, сорвавшегося у него с языка, заставил его память вернуться в далёкое прошлое.
– «Возраст, я презираю тебя». Шекспир, сын.
– «С возрастом не поспоришь». Фрэнсис Бэкон.
«Ворчливый возраст, – думал Цинк. – Папа, ты наставлял меня правильно».
Он снова стоял в доме своего детства на ферме отца, ему было лет десять, может, одиннадцать; он и его брат, Том, оба одетые для того, чтобы ложиться в постель.
Отец сидел за столом со своими собутыльниками, разливая по кругу «Канадский клуб» из зажатой в руке бутылки. Вперив в Цинка осоловевшие глаза, он невнятно бормотал:
Таково вот время, отбирающее у нас
Нашу молодость, наше веселье,
Все, что только у нас может быть,
И расплачивающееся возрастом и тленом.
– Живо, подумай, сын. Назови поэта.
– Сэр Уолтер Рэли, – ответил он.
Его мать вздохнула, отвлекшись от своих потаённых мыслей, от своих забот, далёких от всего, в то время, как её муж содержал хозяйство.
– Бегите, мальчики. И не забудьте помолиться.
– Ставлю один против тебя, Чандлер, – сказал старый Мак‑Киннон. Он был владельцем соседней фермы.
– Один бакс?
– Два.
– Три.
– Четыре, – двое мужчин бьются об заклад.
– Дурак и его деньги… ты, старый скряга, – пробормотал его отец.
Эд Мак‑Киннон потянулся за толстым томом антологии, который служил арбитром в их игре. Моргая, чтобы сфокусировать свои налитые кровью глаза на поэме он прочёл:
Что может быть ещё хуже,
Чем в старости ждущие беды?
Что меж бровей углубляет морщины?
Видеть, как покидают жизни страницы
Все, кто так тебе дорог,
И быть на земле одиноким, как ныне
Приходится мне.
– Лорд Байрон! «Чайлд Гарольд!» – с торжеством восклицает папа.
– Мимо, – ворчит Мак‑Киннон. – Два из трёх?
Часами он слушал, как они пьянствуют за стенкой спальни, заключая пари, кто сможет узнать самые неизвестные поэмы. В конце концов почитателей поэзии так развозило, что они едва могли говорить, после чего отец начинал жаловаться на жизнь. Его речь была стандартной. Он не раз уже слышал это раньше.
Сперва его папа читал строфу из «Фонтана» Водсворта:
Мудрого разум
Меньше скорбит о том,
Что возраст уносит с собой,
Чем о том,
Что он позади оставляет.
Затем он пускался в яростную тираду по поводу тирании времени: о том, что жизнь такая безрадостная потому, что мы находимся на пике своих возможностей в двадцать один год, когда понятия не имеем обо всех прелестях, упуская лучшие годы своей жизни, блюдя чистоту своего тела и соскальзывая под уклон, сперва медленно, а затем всё быстрее, вступив в средний возраст.
– Какой в этом толк? – обычно восклицал папа. – Ради чего мы барахтаемся? – Затем он обращал всю свою желчь на мать Цинка.
О, как он ненавидел папу за это. Лёжа на кушетке, которую он делил с Томом, он слушал, как старик ругает свою жену.
– Поверите ли вы, парни? Посмотрите на неё. Самая хорошенькая девушка в Саскачеване в тот день, когда мы обвенчались. Видите, что сделало безжалостное время? Оставило меня с морщинистой седой ведьмой.
Пока Цинк дрожал в темноте, сердце обливалось кровью. Почему мать взвалила на себя такую обузу? Ради своих детей? Потому, что боялась? Приказывая себе спать, он давал себе слово однажды заступиться за неё.
На следующее утро Цинк знал, чего можно ждать.
Обозлённый и не выспавшийся, папа заставит его вновь вспоминать бардов, ударяя его одной строфой за другой, чтобы поставить на колени, вызверяясь на мать, если она попытается вмешаться.
– Уйди, женщина, – прорычит папа. – Я не хочу вырастить неграмотного деревенщину.
Брюзгливая старость и юность
Не могут жить вместе в согласье:
Юность полна удовольствий,
А старость заботы полна.
– Ну‑ка, живо, сынок. Назови поэта.
– Шекспир, папа.
В один из дней он взбунтуется против старика, скажет ему прямо в лицо, что он не заслужил такой жены, как она; жены, которая ухаживает за ним несмотря на засуху, голод, почти разорение и его нескончаемые брюзгливые упрёки; которая не только создаёт для него домашний уют, но и защищает его от сплетен независимо от того, каким ослом он бывает.
Говоря всё это старику в глаза, он был обмочившимся телёнком, но порка, которую он получил за это, была столь жестокой, что заставила его мать вскрикивать, так что он никогда больше не отваживался произнести что‑нибудь подобное, чтобы уберечь её от страданий.
Чтобы досадить старику, он стал копом.
Папа ненавидел полицию со времён депрессии, когда был избит дубинками до бесчувствия во время бунта в Риджайне.
«Тик‑так, – подумал Цинк. – Время идёт».
Обильно исходя потом, он выплеснул ещё один ковш на камни сауны. Когда пар обжёг его, он растянулся на кедровых досках, держа ковш словно импровизированное зеркало. С его блестящего донышка на него уставилось его отражение.
Возраст, подходя украдкой, в своих тисках меня сжимает, – подумал он.
Суровый, с резкими чертами, он выглядел неплохо. Его естественные серовато‑стальные волосы были такими от рождения, из‑за их металлического оттенка он и получил свое имя. Со временем цвет волос стал скрывать красноречивую примету возраста, но ничто не могло скрыть сети морщин вокруг его серых глаз. При росте шесть футов и два дюйма и весе 195 фунтов его фигура была мускулистой от работы на родительской ферме в подростковом возрасте. Цинк делал сто пятьдесят приседаний и поднимал штангу каждый день, но обнажённым он напоминал жнеца, порезавшегося своей косой. Там и сям его кожа теряла свою эластичность, в то время как грубые волосы начинали виться там, где никогда не росли раньше. Двухдюймовый заживший шрам тянулся через скулу.
Проходящие годы произвели изменения и на ферме Чандлера. Девять лет назад папа скончался. Ферма принадлежала их семье более столетия; она была основана после Рьельского восстания 1870 года. Отец Цинка воспитывал обоих мальчиков, полагая, что они унаследуют землю, и он так и не простил старшему сыну того, что тот оставил её ради поступления в Силы. Последние папины слова на смертном одре были: «По крайней мере, хоть один из них стал человеком».
Теперь, через двадцать лет после облачения в красное сукно, Цинк стал задаваться вопросом, почему он стал копом.
Было ли это ради того, чтобы «утверждать Закон» – это было девизом Сил – или для того, чтобы «пнуть старика по шарам»?
В эти дни он почувствовал, что Том сделал лучший выбор.
Младший брат Цинка модернизировал ферму. Со всеми двумя тысячами акров непрерывно приносящей урожай земли, у него была крупнейшая в округе коровья ферма. Поскольку Том вёл дело, постоянно используя последние достижения технологии (самоходный «Джон Дир Титан»‑II с бортовым компьютером и гидростатическим управлением; пневмосеялка с радарным контролем глубины посева с точностью до 0,1 дюйма), он работал только семь месяцев в году. Офисом Тому служил трёхсотсильный, с четырьмя ведущими колёсами трактор «Кэйз» с плавающими сиденьями и кондиционером, дооборудованный убирающейся крышей и съемными бортами. С приходом хорошей погоды во время сельскохозяйственного сезона он мог открыть кабину, стянуть рубаху и загорать под лучами солнца. Стереоустановка трактора могла создавать ужасающий рёв: средневолновый приёмник «Альпина» с усилителями, дающими до четырёхсот ватт, и десятидюймовыми динамиками, перекрывающими диапазон от 80 Гц до 160 кГц. Под Спрингстина или «Лэд Зеп», орущих так, что едва не лопались барабанные перепонки, Том мог курить классную сигару и вспахивать свои поля.
После окончания жатвы наступало время для отдыха. Пока Цинк тратил свою жизнь на возню с психами вроде Вурдалака (отпуск у него составлял несколько недель в году), Том проводил пять месяцев, жаря свою спину где‑нибудь на юге, у Тихого океана, или ныряя в Карибском море. С весенней оттепелью он возвращался, рассчитывался с наёмными помощниками и начинал весь цикл снова.
«Если вступаешь в дерьмо, – подумал Цинк, – то часть его обязательно пристаёт к трости».
Он задумался, не вступает ли он в кризис средины жизни?
Воодушевляться – чем?
Арифметикой? 40 х 2 = 80 годам, при том, что мужчины в среднем живут 72 года?
Или это было вызвано посещением матери на прошлой неделе?
У Тома были две немецкие овчарки: Барк и Байт. Барк получил свою кличку[5]потому, что его лай был более грозным, чем у Байта. Собаки сопровождали его от самых ворот, от нанятой им машины, затем по лестнице переднего крыльца и до дверей фермы. После того, как он постучал, его матери потребовалось долгое время, чтобы отворить.
Больше минуты он стоял снаружи на пронизывающем до костей холоде. Было заметно его дыхание на морозном воздухе. Ноги отбивали чечётку, чтобы стряхнуть снег с ботинок и отогреть пальцы. Ты не мог подумать о том, чтобы взять машину с обогревателем? Оглядывая виднеющиеся поля, он снова почувствовал себя резвящимся мальчишкой, подкарауливающим сову, жившую в амбаре, когда она слетит вниз с соломенной крыши; ощущение невинности, потерянной навсегда, комком стало у него в горле. То было время, когда эта ферма была для него всем миром.
– Привет, сынок, – сказала мама, отворяя наконец дверь.
– Привет, ма, – ответил он, стараясь скрыть свой шок.
Прошло меньше года после его последнего посещения, но за это время она состарилась на десяток лет. Её волосы теперь были совершенно белыми с полосками тускло‑жёлтого, узкие плечи ссутулились, превратившись в горб. Когда он взял её руку в свою и поцеловал в щёку, запах перлового супа вновь напомнил ему детство.
Он содрогнулся, ощутив в своих пальцах её слабую кисть и заметив жёсткие седые волоски на её верхней губе. За стёклами очков в проволочной оправе её глаза были затуманены катарактой.
«Старик высосал её всю», подумал он.
Затем он вспомнил обещание, которое однажды дал ей.
Чувство вины за то, что не виделся с ней чаще, заставило его отвести глаза.
– От холода у меня ломит кости, сын. Ты войдёшь, или мне обогревать весь Саскачеван?
Он шагнул в дверь и закрыл её за собой.
– Садись в кухне. Это всегда была твоя любимая комната.
Дом не изменился с тех пор, как он был ребёнком. Том построил свой собственный на другом конце поля, предоставив дому их матери коробиться от времени. Та же обшитая сосновыми досками кухня, та же дровяная печь. Те же медные миски и кастрюли, развешанные по стенам. Те же банки с домашними заготовками на полке рядом с коробками с чаем. Единственное, чего не доставало – это энергии его матери.
– «Эрл Грэй», Цинк? Ты, должно быть, продрог?
– Не отказался бы от чашки. Но позволь мне заварить его.
– Я всегда сама заваривала чай в этом доме, – сказала она.
Ему было мучительно наблюдать за тем, как она дрожащими руками разогрела чайник, затем мучилась, наливая кипяток. Она выглядела такой изнурённой. Такой хрупкой.
Такой обыденной. Придавленной тем, что день за днём вынуждена была бороться за то, чтобы доказать своему разуму, что её тело по‑прежнему в состоянии позаботиться о себе. Что произойдёт, если, встав однажды утром, ты обнаружишь, что война проиграна? Не будет ли это днём, когда ты сведёшь счёты со своим желанием жить?
До тех пор, пока старость, горе иль болезни Плоть мою не обвенчают с тленом – подумал он.
– Ты когда‑нибудь думала о том, чтобы переехать в Роузтаун, мама?
– Нет, – сказала она резко, положив конец обсуждению.
– Ты ведь знаешь, зимой? Когда Том уезжает?
– Что мне делать в городе, Цинк? Вся моя жизнь прошла здесь.
– Ты бы приезжала обратно весной, мама. Том мог бы захватывать тебя с собой, когда он…
– Ты помнишь снеговиков, которых ты лепил во дворе? Иногда я скучаю по их ледяным лицам так же, как и по твоему.
– По поводу Роузтауна, мама…
– Сын, я остаюсь здесь. Вы с Томом живёте своей жизнью. Я буду жить своей.
– Ты ведь не становишься моложе.
– Так же, как и ты. Скоро тебе исполнится сорок и ты вступишь в средний возраст.
Ты понимаешь, что если бы ты был женат и твоя жена ждала сейчас ребёнка, то тебе будет шестьдесят, когда твоему ребёнку исполнится двадцать?
– Ладно…
– Ты не хочешь детей, Цинк?
– Мама, на это есть ещё достаточно времени. Мы говорим о тебе.
– Нет, сынок. Суть состоит в том, что мы говорим о нас. В твоей жизни есть женщина?
– Сейчас нет. «Я всё испортил, – подумал он. – Я выбирал между Кэрол и Деборой и потерял их обеих».
Чувствуя себя неуютно от этой темы, он пересёк кухню и подошёл к окну.
– Что ты скажешь, если после чая мы слепим вместе одного? Ты будешь сидеть здесь и руководить мной во дворе?
– Снеговика, как в старые времена? Я любила это.
– А я люблю тебя, – сказал он обнимая её.
Его мама наполнила чайник и засунула «коричневую Бэтти» в стёганый чехол.
Подойдя к столу, он толкнул отцовское кресло‑качалку. Слушая её скрип… скрип… скрип, он подумал о папе, курящем трубку, с «Альманахом фермера», лежащим у него на коленях. То было время, когда Цинк боялся садиться в это кресло.