– Ты и в самом деле считаешь, что возможно – пусть хотя бы только теоретически – построить машину, способную видеть прошлое?
– Лично я даже не могу представить себе принцип ее действия. Но я не рискну утверждать, что это невозможно, в особенности для таких ученых, как Барнс и Гендерсон.
– Гм. Я бы предпочел более убедительный довод. Послушай, а нельзя ли проверить твои догадки? Как насчет тех статей в «Nature»?
– Я уже послал заказ в библиотеку колледжа. Мы получим их в конце недели. В работе ученого всегда существует определенная преемственность; быть может, статьи нам что‑либо подскажут.
Но статьи лишь усилили их недоумение. Дэвис не ошибся: почти все они касались необычных свойств гелия II.
– Это поистине фантастическое вещество, – говорил Дэвис. – Если бы жидкости вели себя так при обычной температуре, мир бы перевернулся. Начнем с того, что у него совершенно отсутствует вязкость. Сэр Джордж Дарвин однажды сказал, что если бы океан состоял из гелия II, то кораблям не понадобились бы ни паруса, ни машины. Достаточно было бы оттолкнуть корабль от берега, а на другом берегу подставить что‑нибудь мягкое. Вот только одна загвоздочка: в самом начале пути гелий потек бы через борт, вверх по обшивке, и буль… буль… буль… посудина затонула…
– Очень забавно, – заметил Бартон, – но при чем тут твоя драгоценная теория?
– Пока ни при чем, – признал Дэвис, – но послушай: дальше – больше. Два потока гелия II могут течь сквозь одну и ту же трубу одновременно в противоположных направлениях: один поток как бы проходит сквозь другой.
– Это уже выше моего понимания; все равно как если бы я бросил камень одновременно вперед и назад. Держу пари, что объяснение этой штуки не обошлось без теории относительности.
Дэвис продолжал внимательно читать статью.
– Объяснение очень сложное, и я не буду притворяться, что понимаю его целиком. Оно основано на предположении, что жидкий гелий в определенных условиях может обладать отрицательной энтропией.
– Мне это ни о чем не говорит, я и положительную энтропию никогда не, мог уразуметь.
– Энтропия – это мера распределения тепла во Вселенной. В самом начале, когда вся энергия была сконцентрирована в звездах, энтропия была минимальной. Когда во всем мире установится одинаковая температура, энтропия достигнет максимума. Вселенная будет мертва. В мире будет полно энергии, но ее не удастся использовать.
– Это еще почему?
– По той же причине, по какой вся вода в спокойном океане не способна привести в движение турбины гидроэлектростанции, а крохотное горное озерцо успешно с этим справляется. Необходима разность уровней.
– Теперь понял. Я даже припоминаю, что кто‑то назвал энтропию «стрелой времени».
– Верно, это сказал Эддингтон. Дело в том, что любые часы, ну хотя бы маятниковые, можно заставить идти вспять. А энтропия – это улица с односторонним движением; с течением времени энтропия может только увеличиваться. Отсюда и выражение «стрела времени».
– Но тогда отрицательная энтропия… Черт меня побери!
С минуту друзья молча смотрели друг на друга. Затем приглушенным голосом Бартон спросил:
– А что об этом пишет Гендерсон?
– Вот фраза из его последней статьи: «Открытие отрицательной энтропии приводит к совершенно новым революционным представлениям и в корне меняет привычную картину мира. Этот вопрос будет подробнее рассмотрен в следующей статье».
– И что же?
– В том‑то вся и штука: следующей статьи не было. Тому есть два объяснения. Во‑первых, редактор журнала отказался публиковать статью. Это предположение можно сразу отбросить. Во‑вторых, Гендерсон так и не написал следующей статьи, ибо новые представления оказались чересчур революционными.
– Отрицательная энтропия – отрицательное время, – вслух размышлял Бартон, – звучит невероятно. А все‑таки, быть может, и впрямь существует теоретическая возможность заглянуть в прошлое…
– Придумал! – воскликнул Дэвис. – Выложим завтра профессору все наши предположения и посмотрим, как он будет реагировать. А сейчас, пока у меня еще не началось воспаление мозга, я намерен лечь спать.
Спал он плохо. Ему снилось, что он шагает по пустынной дороге, и ни спереди, ни сзади, сколько видит глаз, дороге нет конца. Так он идет, миля за милей, и вдруг натыкается на дорожный указатель. Указатель поломан, и его стрелки лениво вращаются на ветру. Он пытается разобрать надписи. На одной стрелке написано «В будущее», на другой – «В прошлое».
Им так и не удалось застать профессора Фаулера врасплох. Ничего удивительного – после декана он был лучшим игроком в покер во всем колледже. Пока Дэвис излагал свою теорию, профессор бесстрастно разглядывал взволнованных молодых людей.
– Завтра я снова поеду туда и расскажу Генлерсону о ваших изысканиях. Может, он сжалится над вами, а может, мне самому удастся узнать что‑нибудь новенькое, А сейчас – за работу.
Но волнующая загадка настолько овладела всеми помыслами Дэвиса и Бартона, что они совершенно потеряли интерес к работе. И хотя они добросовестно занимались своим делом, их неотступно преследовала мысль, что трудятся они впустую. Если так, они были бы рады. Подумать только, что можно будет заглянуть в прошлое, прокрутить в обратном порядке всю историю Земли, раскрыть великие загадки минувшего, увидеть зарождение жизни и проследить весь ход эволюции от амебы до человека!
Нет, это слишком прекрасно, чтобы можно было поверить! Придя к такому выводу, они возвращались к скребку и лопате, но не проходило и получаса, как у них мелькала мысль: а вдруг? И все повторялось сначала.
Из второй поездки профессор Фаулер возвратился потрясенный и задумчивый. Единственное, что им удалось из него вытянуть, – это заявление, что Гендерсон выслушал выдвинутую ими теорию и похвалил их способности к дедукции.
Вот и все. Но для Дэвиса и этого было вполне достаточно, хотя Бартона по‑прежнему одолевали сомнения. Прошло несколько недель, и Дэвису удалось убедить его в своей правоте. Профессор Фаулер проводил все больше времени с Гендерсо‑ном и Барнсом; порой палеонтологи не видели его по нескольку дней. Казалось, он утратил интерес к раскопкам и все руководство ими переложил на Бартона, который мог теперь возиться с отбойным молотком сколько душе угодно.
Каждый день они продвигались по следам чудовища еще на два‑три ярда. Судя по характеру следов, яшер мчался огромными прыжками и, казалось, должен был вот‑вот настичь свою жертву. Еще несколько дней, и они раскроют чудом сохранившиеся свидетельства трагедии, совершившейся в этих местах пятьдесят миллионов лет назад. Однако сейчас это не имело никакого значения; из намеков профессора они заключили, что решающего эксперимента следует ждать со дня на день. Денек‑другой, пообещал им профессор, и, если все пойдет хорошо, их ожиданию наступит коней. Сверх этого они не смогли вытянуть из него ни слова.
Раз или два их навешал Гендерсон. Бесспорно, нервное напряжение наложило на него отпечаток. Было видно, что он умирает от желания поговорить о своей работе и лишь усилием воли заставляет себя молчать. Друзья не знали, восхищаться ли им подобным самообладанием или сожалеть о нем. У Дэвиса сложилось впечатление, что на сохранении тайны настаивает Барнс; о нем поговаривали, что он еще не опубликовал ни одной работы, не проверив ее предварительно два‑три раза. Как ни бесила их подобная осторожность, ее вполне можно было понять.
В то утро Гендерсон заехал за профессором Фаулером; как назло, у самых раскопок его машина сломалась. Впрочем, неудачниками оказались Дэвис и Бартон, поскольку профессор решил отвезти Гендерсона в джипе, предоставив своим помощникам возможность прогуляться в обеденный перерыв до лагеря и обратно пешком. Но они были даже готовы примириться с этой участью, если только их ожидание и в самом деле – как им намекнули – близилось к концу.
Фаулер и Гендерсон сидели в джипе, а палеонтологи стояли рядом. Прощание было натянутым и неловким, казалось, все читали чужие мысли. Наконец, Бартон с присущей ему прямотой сказал:
– Что ж, док, поскольку сегодня решающий день, позвольте пожелать вам удачи. Надеюсь получить от вас карточку бронтозавра на память.
Гендерсон уже настолько привык к подобным подкалываниям, что почти не обращал на них внимания. Он улыбнулся, без особой, впрочем, радости, и заметил:
– Ничего не обещаю. Мы еще можем здорово сесть в лужу.
Дэвис уныло проверил носком ботинка, хорошо ли накачаны шины. Он обратил внимание, что покрышки были новые, со странным, прежде невиданным зигзагообразным рисунком.
– В любом случае ждем, что вы нам все расскажете. Не то в одну темную ночь мы сами вломимся к вам в лабораторию и раскроем, чем вы там занимаетесь.
– Если вы сумеете разобраться в нашем хаосе, – рассмеялся Гендерсон, – то вы – гении. Но если и в самом деле все пойдет хорошо, то вечером мы устроим маленькое торжество.
– Когда вас ждать обратно, шеф?
– Около четырех. Не хочется заставлять вас шагать пешком еще и к ужину.
– Ладно. Ни пуха ни пера!
Автомобиль скрылся в облаке пыли, оставив у обочины двух молодых людей, задумчиво глядевших ему вслед.
– Если мы хотим быстрее провести время, – промолвил наконец Бартон, – надо приналечь на работу. Пошли.
Бартон орудовал отбойным молотком в самом конце траншеи, протянувшейся от котлована более чем на сто ярдов. Дэвис занимался окончательной расчисткой только что отрытых следов. Отпечатки лап чудовища были очень глубокими и далеко отстояли друг от друга. Глядя вдоль траншеи, можно было видеть, как гигантское пресмыкающееся вдруг резко свернуло в сторону и вначале пустилось бежать, а затем поскакало, словно огромный кенгуру. Бартон попробовал мысленно представить себе эту картину: многотонное создание, приближающееся со скоростью экспресса. Что ж, если их догадки справедливы, то в недалеком будущем они не раз смогут любоваться подобным зрелищем.
К концу дня они установили рекорд в скорости проходки траншеи. Грунт стал мягче, и Бартон продвигался вперед настолько быстро, что далеко опередил Дэвиса. Поглощенные работой, они забыли обо всем на свете, и только чувство голода вернуло их к действительности. Дэвис первым заметил, что уже поздно, и направился к другу.
– Уже половина пятого, – сказал он, когда утих грохот, – шеф опаздывает. Я ему не прощу, если он отправился ужинать, вместо того чтобы заехать за нами.
– Подождем еще полчасика, – сказал Бартон, – я догадываюсь, что его задержало. У них перегорела пробка, и они никак не могут ее починить.
Но Дэвис не унимался.
– Черт возьми, неужели нам снова придется идти в лагерь пешком? Поднимусь‑ка я на холм и взгляну, не едет ли профессор.
Он оставил Бартона прокладывать траншею в мягком песчанике и вскарабкался на невысокий холмик на берегу древнего русла. Отсюда хорошо просматривалась вся долина, и башни‑близнецы лаборатории Гендерсона – Барнса четко выделялись на фоне однообразного пейзажа. Ни одно облачко пыли не выдавало движущейся машины: профессор Фаулер еще не выехал домой.
Дэвис негодующе фыркнул. Топать две мили после такого утомительного дня и вдобавок ко всему опоздать к ужину! Он решил, что ждать бессмысленно, и уже начал спускаться по склону, как вдруг что‑то привлекло его внимание, и он еще раз оглядел долину.
Над обеими башнями – единственной видимой ему частью лаборатории – плыло жаркое марево. Он понимал, что башни должны быть горячими, но уж никак не раскаленными! Вглядевшись, он, к своему удивлению, обнаружил, что марево имеет форму полусферы диаметром около четверти мили.
Неожиданно оно взорвалось. Ни ослепительной вспышки, ни пламени – только рябь пробежала по небу и растаяла. Марево исчезло, и одновременно исчезли две высокие башни атомной электростанции.
Чувствуя, как ноги у него стали ватными, Дэвис рухнул на землю и раскрыл рот в ожидании взрывной волны. Сердце сжалось от предчувствия беды.
Звук взрыва не был впечатляющим; лишь протяжное глухое шипение прокатилось и замерло в спокойном воздухе. До затуманенного сознания Дэвиса только сейчас дошло, что грохот отбойного молотка утих – должно быть, взрыв был громче, раз и Бартон услышал его.
Полная тишина. В выжженной солнцем долине не было заметно ни малейшего движения. Дэвис подождал, пока к нему вернулись силы, и, спотыкаясь, побежал вниз.
Бартон, закрыв лицо руками, сидел на дне траншеи. Когда Дэвис подошел, он поднял голову. Дэвиса испугало выражение его глаз.
– Значит, и ты слышал, – проговорил Дэвис. – По‑моему, вся лаборатория взлетела на воздух. Пошли, надо торопиться.
– Что слышал? – тупо спросил Бартон.
Дэвис изумленно уставился на друга. Затем он понял, что Бартон и не мог что‑либо слышать; грохот отбойного молотка должен был заглушить все посторонние звуки. Ощущение катастрофы нарастало с каждой секундой; он чувствовал себя персонажем древнегреческой трагедии, беспомощным перед неумолимым роком.
Бартон поднялся на ноги. Лицо его подергивалось, и Дэвис понял, что он на грани истерики. Однако, когда он заговорил, голос его прозвучал удивительно спокойно.
– Ну и дураки же мы были! – сказал он. – Объясняли Гендерсону, что он строит машину, способную видеть прошлое. Воображаю, как он потешался над нами.
Машинально Дэвис подошел к краю траншеи и взглянул на скалу, на которую впервые за последние пятьдесят миллионов лет упали солнечные лучи. Без особого удивления он разглядел на поверхности камня отпечаток покрышки со странным зигзагообразным рисунком, привлекшим сегодня утром его внимание. Отпечаток был неглубокий, казалось, он был оставлен джипом, мчавшимся на предельной скорости.
Должно быть, так оно и было, ибо в одном месте отпечатки шин были перекрыты следами чудовища. Следы были очень глубокими, словно огромный ящер готовился к решительному прыжку на отчаянно удирающую добычу.
Солнечный удар
Перевод Л. Жданова
Вообще‑то эту историю должен был бы рассказать кто‑нибудь другой, лучше меня разбирающийся в странном футболе, который известен в Южной Америке. У нас в Москоу, штат Айдахо, мы хватаем мяч в руки и бежим. В маленькой цветущей республике – назову ее Перивия – мяч бьют ногами. А что они делают с судьей!..
Астала‑Виста, столица Перивии, расположена в Андах, на высоте трех километров над уровнем моря. Это чудесный современный город, который очень гордится своим великолепным футбольным стадионом. Ста тысяч мест и тех не хватает для всех болельщиков, устремляющихся сюда в дни большого футбола, например когда происходит традиционная встреча со сборной Панагуры.
Прибыв в Перивию, я первым делом услышал, что прошлогодний матч был проигран из‑за недобросовестного судьи. Он поминутно штрафовал иноков перивийской сборной, не засчитал один гол – словом, делал все, чтобы сильнейший не победил. Слушая эти сетования, я мысленно перенесся в родной Айдахо, но тут же припомнил, где нахожусь, и коротко заметил:
– Вы ему мало заплатили.
– Ничего подобного, – последовал исполненный горечи ответ. – Просто панагурцы перекупили его.
– Надо же! – воскликнул я. – Что за времена пошли, невозможно найти честного человека!
Таможенный инспектор, который только что спрятал в карман мою последнюю стодолларовую бумажку, смущенно зарделся под щетиной.
Последующие несколько недель оказались для меня довольно хлопотными. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что мне удалось возродить свое дело по продаже сельскохозяйственных машин. Правда, ни одна из поставленных мною машин не попала на фермы, и мне стоило куда больше ста долларов переправить их через границу так, чтобы излишне ревностные чиновники не совали своего носа в упаковочные ящики. Меньше всего меня занимал футбол. Я знал, что драгоценные импортные изделия в любой миг могут быть пущены в ход, и принимал меры, чтобы на этот раз моя выручка пересекла границу вместе со мной…
И все‑таки я не мог совсем игнорировать разгоравшиеся по мере приближения дня реванша страсти болельщиков. Хотя бы потому, что они мешали моему бизнесу. Устроишь ценой немалых усилий и крупных затрат совещание в надежной гостинице или дома у верного человека, а они через каждое слово «футбол» да «футбол». С ума сойти можно! Я уже начал спрашивать себя, что, в конце концов, важнее для перивийцев – политика или спорт?
– Джентльмены! – не выдерживал я. – Очередная партия дисковых сеялок поступает завтра, и если мы не получим лицензии министерства сельского хозяйства, кто‑нибудь может вскрыть яшики, а тогда…
– Не беспокойся, старина, – беззаботно отвечал генерал Сьерра или полковник Педро. – Все улажено. Предоставь это армии.
Спросить: «Которой армии?» – было бы неучтиво, и следующие десять минут мне приходилось слушать спор о футбольной тактике и о том, как лучше уломать упорствующего судью. Я и не подозревал (кто мог подозревать!), что эта тема прямо относится к нашему делу.
Тогда я совсем запутался, но с тех пор у меня было довольно досуга, чтобы разобраться. Центральной фигурой беспримерного спектакля, конечно, был дон Эрнандо Диас, богатый повеса, болельщик футбола, дилетант в науке и – могу поручиться – будущий президент Перивии. Любовь к гоночным машинам и голливудским красоткам, особенно прославившая его за рубежом, побудила большинство людей считать, что слово «повеса» полностью исчерпывает характеристику Диаса. Как же они заблуждались!
Я знал, что дон Эрнандо один из наших; в то же время он пользовался расположением президента Руиса – положение выгодное, но и деликатное. Разумеется, мы с ним никогда не встречались. Дону Эрнандо приходилось быть крайне осмотрительным в выборе друзей; и вообще мало кто стремился без крайней надобности видеться со мной. О том, что он увлекается наукой, я узнал гораздо позже. Говорили, у него есть своя личная обсерватория, где он любит уединяться в ясные ночи, – впрочем, не только для астрономических наблюдений…
Подозреваю, что дону Эрнандо пришлось пустить в ход все свое обаяние и красноречие, чтобы уговорить президента. Не будь старик сам болельщиком, не переживай он прошлогоднее поражение так же сильно, как любой другой честный леривиец, он бы ни за что не согласился. Должно быть, президента подкупила оригинальность замысла – он даже пошел на то, чтобы на несколько часов лишиться половины своей армии. Кстати (и дон Эрнандо, несомненно, не преминул напомнить об этом), можно ли придумать лучший способ обеспечить себе расположение вооруженных сил, чем предоставить им пятьдесят тысяч билетов на матч года?!
Занимая свое место на трибуне в тот достопамятный день, я, понятно, ничего этого не знал. Если вы предположите, что я без особой охоты пришел на стадион, вы не ошибетесь. Но полковник Педро дал мне билет, и лучше было не обижать его. И вот я сижу под палящими лучами солнца, обмахиваюсь программой и, включив в ожидании начала свой транзистор, слушаю прогнозы комментатора.
Стадион был набит до отказа, огромная овальная чаша представляла собой сплошное море лиц. Начало игры задерживалось: полицейские работали как черти, но не так‑то просто обыскать сто тысяч человек – чтобы не пронесли огнестрельное оружие. На этом настояли гости, к превеликому недовольству местных жителей. Однако по мере того, как росли горы конфискованных «пушек», протесты смолкли.
Оглушительный свист возвестил о том, что прибыл на бронированном «кадиллаке» судья матча.
– Послушайте, – обратился я к своему соседу, молодому лейтенанту (невысокий чин позволял ему без опаски показываться в моем обществе), – почему не заменят судью, если он так непопулярен?
Лейтенант удрученно пожал плечами:
– Гостям принадлежит право выбора. Мы тут ничего не можем поделать.
– Но в таком случае вы обязаны побеждать, когда играете в Панагуре!
– Верно… Но мы в последний раз были излишне самоуверенны, играли так скверно, что даже наш собственный судья не мог нас спасти.
Я был одинаково равнодушен к обеим командам и приготовился провести два скучных и утомительных часа. Редко мне доводилось так ошибаться.
Матч все не начинался. Сперва потные музыканты исполнили оба гимна, затем команды представили президенту и его супруге, потом кардинал всех благословил, потом произошла заминка: капитаны вели не совсем вразумительный спор о размерах и форме мяча. Я тем временем читал подаренную мне лейтенантом программу. Она была роскошно издана – на отличной бумаге размером с половину газетного листа, щедро иллюстрированная, первая и последняя страницы покрыты серебряной фольгой. На таком издании своих денег не выручишь, но для издателей это явно было вопросом престижа, а не прибыли. Правда, список жертвователей на «Специальный Победный Сувенирный Выпуск» выглядел внушительно, и возглавлял его сам президент.
Я увидел фамилии большинства моих друзей и с улыбкой прочел, что пятьдесят тысяч экземпляров, бесплатно розданных «нашим доблестным воинам», оплачены доном Эрнандо. Довольно наивная, на мой взгляд, заявка на популярность. И стоит ли расположение воинов таких денег? И не слишком ли рано писать «Победный», не говоря уже о том, что это бестактно…
Рев толпы прервал мои размышления: началась игра. Мяч заметался от ноги к ноге, но не успел в своем замысловатом движении пересечь и половины поля, как перивиец в голубой футболке сделал подножку полосатому панагурцу. «Эти молодцы не теряют времени, – сказал я себе, – Что‑то предпримет судья?» К моему удивлению, он ничего не предпринял. Неужели перекупили?
– Разве это был не фол – правильно выражаюсь? – обратился я к лейтенанту.
– Ха! – воскликнул он, не отрывая глаз от поля. – Кто обращает внимание на такие мелочи? К тому же этот койот ничего не заметил.
Что верно, то верно. Судья находился в другом конце поля, ему явно было трудно поспевать за игроками. Его нерасторопность озадачила меня, но вскоре я понял, в чем дело. Вам приходилось видеть человека, который пытается бегать в тяжелой кольчуге? «Бедняга, – подумал я, испытывая к нему симпатию, с которой один жулик смотрит на другого. – Ты честно отрабатываешь полученную мзду. Тут сидишь на месте, и то жарко…»
Первые десять минут игра шла вполне корректно, было всего три потасовки. Перивийцы упустили возможность забить гол – защитник отбил мяч головой так чисто, что бурное ликование панагурских болельщиков (им отвели особый сектор, с прочными барьерами и полицейской охраной) даже не было заглушено свистом. Я разочаровался. Да, измени форму мяча, и игра будет совсем похожа на заурядное состязание у нас в Айдахо!
Санитары сидели без дела почти до конца первого тайма, когда три перивийца и два панагурца (а может быть, наоборот) переплелись в бесподобной свалке. Только один из них смог сам подняться на ноги, на трибунах творилось нечто невообразимое, наконец пострадавших вынесли с поля боя и наступил небольшой перерыв, пока происходили замены. В этой связи возникло первое серьезное недоразумение: перивийцы заявили, что игроки противной стороны только прикидываются ранеными, чтобы был предлог ввести свежие силы. Но судья был непреклонен. На поле вышли новые игроки, и матч возобновился под глухой ропот зрителей.
Тут же панагурцы забили гол. Никто из моих соседей не покончил с собой, но многие были на грани. Подкрепление явно ободрило гостей, и местной команде приходилось туго. Точные ласы противника превратили защиту перивийцев в сито с очень большими отверстиями.
«Что ж, – сказал я себе, – рефери может позволить себе судить честно – все равно его команда выигрывает!» Кстати, до сих пор он не проявлял явного пристрастия.
Ждать пришлось недолго. Перивийцы дружными усилиями в последний миг отразили грозную атаку на свои ворота, и один из защитников сильнейшим ударом отправил мяч в другой конец поля. Мяч еще не опустился на землю, когда пронзительный свисток прервал игру. Короткое совещание между судьей и капитанами команд почти сразу вылилось в нешуточный конфликт. Футболисты бурно жестикулировали, толпа громогласно выражала свое недовольство.
– Что сейчас происходит? – жалобно спросил я.
– Судья говорит, что наш игрок был в офсайде.
– Каким образом? Он же стоит почти у своих ворот.
– Тише! – крикнул лейтенант, не желая тратить время на то, чтобы просвещать невежду.
Меня не так‑то легко заставить замолчать, но на сей раз я покорился, решив разобраться сам. Так, кажется, панагурцы получили право на штрафной… Я вполне разделял чувства болельщиков.
Мяч описал в воздухе изумительную параболу, задел штангу и, несмотря на отчаянный прыжок вратаря, влетел в ворота. Из глоток зрителей вырвался вопль отчаяния, тотчас сменившийся тишиной, которая показалась мне еще более выразительной. Словно исполинский зверь был ранен и затаился, выжидая удобный миг для страшной мести. Несмотря на жгучие лучи полуденного солнца, у меня пробежал холодок по спине. Ни за какие сокровища инков я не поменялся бы местами с этим несчастным, который стоял на поле, обливаясь потом в своей кольчуге.
Итак, 2:0, но мы не теряли надежды. До конца первого тайма оставалось несколько минут, да впереди еще весь второй тайм. Перивийцы рвались в бой и играли как дьяволы, твердо вознамерившись доказать, что готовы принять вызов.
Их воодушевление тотчас принесло плоды. Не прошло и двух минут, как местная команда забила безупречный гол. Трибуны взорвались ликованием. Я орал вместе со всеми, награждая судью испанскими эпитетами, которых, честное слово, до тех пор лаже не знал.
2:1 – и сто тысяч, которые заклинали и проклинали все и вся, мечтая, чтобы счет сравнялся.
Гол был забит перед самым концом тайма. Постараюсь быть беспристрастным – серьезность вопроса требует этого. Один из нападающих нашей команды получил пас, сделал рывок метров на пятнадцать – двадцать, ловко обвел двух защитников и неотразимо пробил по воротам.
Мяч еще трепетал в сетке, когда раздался свисток.
«Что такое? – удивился я. – Неужели не засчитал? Этого не может быть!»
Я ошибся. Судья показал, что игрок подправил мяч рукой. У меня отличное зрение, однако я не заметил никакой руки. Вот почему я, по совести говоря, не могу порицать перивийцев за то, что потом произошло.
Полиции удалось сдержать натиск зрителей, хотя несколько минут казалось, что они вот‑вот ворвутся на поле. Обе команды отошли к своим воротам, в центре остался только упорствующий судья. Наверно, в этот миг он соображал, как унести ноги со стадиона, утешаясь мыслью, что после матча сможет удалиться на покой.
Звонкий сигнал горна был неожиданностью для всех, исключая, разумеется, пятьдесят тысяч вымуштрованных болельщиков из вооруженных сил, которые давно с нетерпением ждали его. Внезапно на трибунах воцарилась тишина, такая тишина, что стал слышен шум уличного движения в городе. Новый сигнал – и на месте моря лиц на противоположной трибуне вспыхнуло ослепительное сияние.
Я невольно вскрикнул и прикрыл глаза руками. Мелькнула ужасная мысль: «Атомная бомба…» Я съежился, точно это могло спасти меня. Но взрыва не последовало. Только пламя продолжало сверкать, настолько яркое, что несколько долгих секунд мои глаза воспринимали его даже сквозь закрытые веки. Третий, последний, сигнал горна – и сияние погасло так же внезапно, как появилось.
Я открыл глаза. Все было по‑прежнему, если не считать одной небольшой детали. Там, где стоял судья, теперь лежала кучка праха, над которой в недвижном воздухе медленно вился дымок.
Что, что произошло?! Я повернулся к своему соседу. Он был потрясен не меньше моего.
– Мадре де диос, – прошептал он. – Никогда не думал, что так выйдет.
Его расширившиеся зрачки были устремлены не на погребальный костер на футбольном поле, а на изящную программу‑сувенир, которая лежала на его коленях. И тут меня осенила догадка! Но… разве это возможно?.
Даже теперь, когда мне все давно объяснили, я с трудом верю тому, что видел собственными глазами. Это было так просто, так очевидно – и так невероятно!
Вы пускали солнечного зайчика маленьким зеркальцем кому‑нибудь в глаза? Ну конечно, этот фокус известен каждому ребенку! Помню, как я сыграл подобную штуку с учителем и что потом последовало… Но я никогда не задумывался, что будет, если тот же трюк исполнят пятьдесят тысяч солдат, вооруженных рефлекторами площадью в несколько квадратных дециметров.
До тех пор я не подозревал, сколько энергии содержат солнечные лучи. Большую часть тепла, падавшего на восточную трибуну огромного стадиона, направили на маленькую площадку, где стоял судья. Наверно, он ничего не успел почувствовать – ведь это было все равно что упасть в раскаленную топку!
Уверен, что, кроме дона Эрнандо, никто не ожидал такого результата. Вымуштрованным болельщикам сказали только, что судья будет ослеплен и до конца матча выйдет из строя. Уверен также, что никто не мучился угрызениями совести. В Перивии футбол в почете.
И политические махинации тоже. Пока шла игра (итог был предрешен – на поле вышел более покладистый и разумный судья), мои друзья не теряли времени. И к тому моменту, когда наша команда с триумфом покинула поле (счет 14:2), все уже было закончено. Обошлось почти без стрельбы; выйдя из правительственной ложи, президент узнал, что ему заказан билет на самолет, вылетающий утром следующего дня в Мехико‑Сити.
Помню слова генерала Сьерра, которые он произнес, провожая меня на тот же самолет;
– Мы дали армии выиграть футбольный матч. Пока она действовала на стадионе, мы выиграли страну. И все довольны.