Шахматные клетки: горизонтали и диагонали 4 глава




— Эй, ребята, что тут у вас происходит?

Николас Альберт ничего не ответил. Он внимательно наблюдал за тем, как смотрели друг на друга его мать и Хулио. Кораль потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Даже когда она оглядела комнату и предложила сыну привести все в порядок, неровный, срывающийся голос выдавал ее волнение.

Карлос обратил внимание на неловкое молчание, воцарившееся в комнате, и списал его на то, что сам забыл представить психологу свою жену. Он поспешил исправить эту ошибку. Гость и Кораль пожали друг другу руки. При этом каждый вытянул ладонь далеко вперед, словно они оба боялись подойти ближе. На мгновение в комнате Нико снова стало так тихо, что щелчок флажка, упавшего на часах по истечении времени, отведенного на партию, прозвучал громко и грозно — как лязг затвора.

 

Раздвижную дверь, отделяющую столовую от террасы, он благоразумно оставил приоткрытой. Теперь мальчик мог незаметно наблюдать за взрослыми и слушать их разговоры.

Отец и Хулио сидели в бамбуковых плетеных креслах за овальным столом, на котором Арасели сервировала аперитив и подходящие к случаю бокалы, а Кораль заняла место чуть поодаль. Она заметно нервничала, постоянно курила и всячески боялась встречаться взглядом с гостем.

Нико подглядывал за взрослыми из-за плотной шторы, фактически дублировавшей тяжелую стеклянную дверь. Он немало удивился тому, что мать практически не участвовала в разговоре отца с психологом, хотя речь шла не о ком-нибудь, а о ее сыне. Неприятным сюрпризом для мальчишки стали слова отца, который сослался на рассуждения психолога и высказал Кораль предположение, что Аргос мог погибнуть вовсе не в результате неудачного стечения обстоятельств. Даже эта новость не заставила мать встряхнуться и принять более активное участие в столь важном разговоре.

«Кто же такой этот психолог? Что он за человек? Судя по манере одеваться, весьма потертым джинсам и простой рубашке с закатанными рукавами, он явно не живет в нашем квартале и не принадлежит к кругу типичных друзей отца. Ведь те никогда не снимают свои безупречно отутюженные костюмы и яркие галстуки с замысловатым узором. Приехал этот Хулио на маленькой дешевой машине, чисто вымытом белом „ниссане микро“, и припарковал свой автомобиль прямо напротив нашего дома. Интересно, — размышлял про себя Нико. — С психологами мне встречаться еще не приходилось».

Кораль Арсе и гость по-прежнему старались не смотреть друг на друга. Нико с интересом наблюдал за ними и прислушивался к разговору, идущему на террасе.

Неожиданно там появилась Диана. Она вышла со стороны кухни, держа в руках большой кусок поджаренного в тостере хлеба с толстым слоем джема. Такими вот бутербродами ее щедро одаряла Арасели, которая просто не могла ни в чем отказать этой маленькой сладкоежке. Губы Дианы были перепачканы ежевикой. Кораль, действуя совершенно машинально, вытерла их бумажным носовым платком. Затем она наклонилась к Диане и что-то сказала ей на ухо. Судя по всему, речь шла о том, что мама с папой говорят о серьезных вещах и беспокоить их сейчас не надо. Диана, как и подобало послушной девочке, кивнула, молча обогнув стол, кресла, спустилась с террасы в сад и направилась в дальний его угол, туда, где стояла пустая собачья будка.

Воспользовавшись тем, что взрослые отвлеклись на его сестру, Нико осторожно приоткрыл стеклянную дверь чуть шире, чтобы лучше слышать их разговоры. Ему достался далеко не идеальный наблюдательный пункт. Например, стоило Кораль чуть откинуться на спинку кресла, как Нико терял ее из виду. Однако он предпочел не менять дислокацию, потому что этот маневр мог быть замечен отцовским гостем, психологом. Этот человек был явно внимательным, наблюдательным, умел держаться скромно и незаметно. Мальчишке он чем-то очень понравился.

В течение некоторого времени разговор в основном сводился к монологу Карлоса. Отец даже начал повторяться и все никак не мог взять в толк, почему ни Хулио, ни мама не торопились прокомментировать его слова, поддержать доводы или, наоборот, опровергнуть их. Время от времени он бросал на Кораль умоляющие взгляды, но та словно не замечала ничего вокруг.

«Интересно, почему она сегодня сама не своя?» — размышлял Нико.

Обычно Кораль не устраивала роль пассивной слушательницы мужских разговоров. Она всегда имела собственное мнение и запросто его высказывала. Стесняться гостей Карлоса — такого за ней тоже не водилось. Нико никак не мог взять в толк, то ли его мама и Хулио сразу резко не понравились друг другу, то ли… все было совсем не так. Отец же, похоже, не замечал в их поведении никаких странностей. Впрочем, с точки зрения Нико, он вообще мало что понимал и замечал в этой жизни. Хулио потягивал аперитив и время от времени рассеянно поддакивал Карлосу. В какой-то момент он с готовностью переключил свое внимание на дрозда, появившегося посреди лужайки. Тот весьма потешно передвигался по траве, подпрыгивая сразу на обеих лапках.

Кораль Арсе украдкой поглядывала на Хулио.

«Ну да, конечно, это он».

Женщина с трудом верила своим глазам. Они так и сидели в разных углах террасы, старались не встречаться взглядами и слушали Карлоса, который упорно не замечал, насколько неестественно напряженная обстановка сложилась здесь, на террасе его дома.

— Он очень ревностно относится к своему праву на уединение и на неприкосновенность своей частной жизни. Правда, Кораль? Сын никого не впускает к себе в комнату. Даже Арасели убирается там, когда его нет дома. А ведь он знает ее с пяти лет. Вот почему я считаю добрым знаком уже сам тот факт, что он пригласил тебя к себе. Но это все не так важно. Ты, главное, скажи, как он тебе? Что ты о нем думаешь?

Хулио никак не удавалось взять себя в руки. Он понимал, что долго так не продержится. У него кружилась голова. Время от времени Омедас даже специально покрепче брался за подлокотники кресла, чтобы убедиться в том, что мир по-прежнему стоит на месте. Больше всего на свете он сейчас хотел как можно скорее свернуть разговор и уйти из этого дома подобру-поздорову, как можно незаметнее. Думать о чем-то, вести сколько-нибудь осмысленный разговор в присутствии Кораль было выше его сил.

— Если честно, случай не самый простой, гораздо сложнее, чем я предполагал по твоим словам. В общем, есть чем заняться, над чем поработать, — осторожно подбирал слова Хулио, стараясь не сказать чего-нибудь лишнего или двусмысленного. — Я, наверное, порекомендую вам хорошего специалиста, который проведет комплексное психологическое обследование Николаса и попробует профессионально подкорректировать его поведение.

Этого Карлос явно не ожидал.

— Что-то я тебя не понимаю, — удивленно сказал он. — Мы не так договаривались.

Хулио беспокойно поерзал в кресле и ответил:

— Да, ты прав. Просто я думал, что речь идет о чем-то ином, о проблемах другого типа. В общем, я поначалу предположил, что этот случай окажется ближе к области моих профессиональных интересов. Теперь, пообщавшись с твоим сыном, я понял, что это не совсем так.

Карлос Альберт чувствовал, что Хулио чего-то недоговаривает. Наверное, по каким-то причинам он просто не хотел откровенно высказывать свое мнение о психологических проблемах Николаса. Отцу оставалось только надеяться, что гость действительно затруднялся дать им точное определение, а не пытался скрыть от родителей дурные вести.

Впрочем, такое поведение Хулио все равно выглядело странным. Карлос успел привыкнуть к тому, что этот человек вполне уверен в себе с профессиональной точки зрения, рассуждает о психологических проблемах не без апломба и, пожалуй, даже слегка рисуясь перед слушателями-непрофессионалами. Сейчас же он явно смущался и почему-то стремился не называть вещи своими именами. Отец вновь заподозрил, что такое поведение Хулио связано с тем, что тот не знал, как высказать в глаза родителям самые худшие предположения, касающиеся их сына.

— По-твоему, у него что-то вроде… ну, скажем, психического расстройства? Ты, главное, говори, не стесняйся. Можешь быть с нами абсолютно откровенным.

Психолог как-то неопределенно покачал головой. Лишь по выражению его лица можно было догадаться, что он скорее соглашался с Карлосом, чем отрицал его правоту. Само собой, такая реакция психолога никак не могла успокоить взволнованного отца.

— Сейчас просто рано высказывать какие бы то ни было предположения, — сказал наконец Хулио, чтобы хоть как-то прояснить ситуацию. — Нормальная диагностика требует времени. После одной беседы с ребенком многого не скажешь. Давайте договоримся вот как. В течение недели я подберу вам хорошего специалиста, который сможет поставить правильный диагноз и возьмется за коррекцию его поведения.

— Слушай, а нельзя ли как-нибудь поконкретнее? — Карлос не выдержал неопределенности и даже позволил себе высказать что-то вроде упрека в адрес гостя. — Понимаешь, очень уж мы с женой волнуемся.

— Ну, не знаю. Пока действительно трудно что-то сказать. Впрочем, кое-какие наблюдения я для себя уже сделал. Так, например, совершенно ясно, что интеллектуальное развитие вашего сына заметно превышает норму. К тому же у него необычайно сильно развито логическое мышление.

— Так что? Разве это плохо?

— Интеллект, разум, мышление — замечательные инструменты человеческого развития. Но они могут стать и смертельно опасным оружием, если человек, в особенности ребенок, подросток, не научится правильно обращаться с ними.

Карлосу оставалось только развести руками. Он счел, что такое объяснение, пусть и несколько расплывчатое, вовсе не было лишено смысла. Отец и сам частенько замечал, что Нико смотрел на него как будто через увеличительное стекло или другой оптический прибор, затуманенный фильтром презрения и пренебрежительного отношения. Он мог только гадать, каким образом у Хулио, всего один раз поговорившего с мальчиком, сложилось о нем точно такое же впечатление, как и у его родного отца.

— У меня такое ощущение, что в Николасе зреет какой-то протест. Более того, он просто-напросто готов вот-вот взорваться, — подытожил свою речь Омедас и не слишком уверенно добавил: — По правде говоря, я был бы рад ошибиться в своих прогнозах.

Он, видимо, посчитал разговор оконченным, не слишком убедительно сослался на какие-то срочные дела и стал прощаться. Родители Нико проводили гостя до двери и попрощались с ним. Кораль и Карлос выглядели явно озадаченными, сбитыми с толку. Предположения, высказанные психологом, ставили перед ними вопрос, как быть с сыном дальше.

Нико упустил финальную часть разговора. Ему пришлось обежать дом, чтобы увидеть калитку и ворота. К сожалению, мальчишка застал лишь родителей. Они возвращались к крыльцу от калитки и о чем-то напряженно говорили. Карлос при этом размахивал руками и делал такие жесты, словно выбивал пыль из невидимого ковра.

Нико смог услышать, о чем идет речь, лишь тогда, когда они вошли в вестибюль.

— Между прочим, это ты подала мне мысль пригласить психолога, — говорил отец. — А теперь ощущение такое, что тебе на все это просто наплевать. Он ушел, а ты даже не попыталась убедить его заняться нашим сыном.

— Не думаю, что мне удалось бы уговорить этого человека.

— Откуда ты знаешь?

— По-моему, он просто боится браться за это дело. Впрочем, не знаю, Карлос. Не по себе мне от всего этого. Ума не приложу, что нам делать, если…

Голос Кораль на несколько мгновений утонул в громоподобном реве спортивного мотоцикла, пронесшегося по улице.

Карлос и Кораль вошли в гостиную. Нико опять обежал дом, незаметно пробрался на террасу и прильнул к приоткрытой стеклянной двери. Он оценил свой наблюдательный пункт и остался им вполне доволен. Шторы надежно скрывали его от родительских глаз.

— Перестань. Я уверен, ему доводилось видеть детей с куда более серьезными отклонениями в поведении и психике, — убеждал жену Карлос. — Он к этому привык, и вряд ли его можно чем-то напугать.

Мать совсем загрустила, и отцу пришлось сменить тактику:

— Господи, да что с тобой случилось? Я прекрасно понимаю, что мы затронули не самую приятную тему. Говорить об этом с посторонними людьми не хочется, но, в конце концов, ты же сама первая сказала, что бывают такие ситуации, когда не зазорно попросить помощи у чужих людей, особенно у специалистов в своем деле.

— Карлос, я действительно так считаю и очень благодарна тебе за то, что ты не забыл о нашем разговоре и пригласил этого милого человека пообщаться с Нико. Я говорю лишь о том, что он, по-видимому, вовсе не уверен в своих силах. Настоящий профессионал не станет браться за дело, если не уверен в том, что сможет с ним справиться. Он ведь все тебе уже сказал, и вряд ли нам удастся силой заставить его работать с Николасом. Давай немного подождем. Пусть наш гость подумает и сам все решит. Можно сказать, что мы свой ход сделали. Теперь мяч на его половине поля.

Карлос ласково обнял жену и произнес:

— Ты, главное, не волнуйся. Все будет хорошо. Мы разберемся со всеми проблемами, все решим, обо всем договоримся. Можешь мне поверить, любимая.

Карлос поцеловал Кораль в щеку и вдруг заметил какое-то движение за шторой, прикрывавшей стеклянную дверь на террасу. Озадаченный отец подошел и отдернул завесу. Никого. Только пустой сад, погруженный в густые вечерние сумерки.

— Что-то случилось? — взволнованно спросила Кораль, вставая с кресла.

— Нет, ничего. Просто, наверное, кошка через забор перепрыгнула.

 

Глава третья

Мастер ФИДЕ

 

Он поднялся на чердак, когда-то превращенный в художественную мастерскую для его любимой женщины, с твердым намерением решительно разделаться с излишне лазурными воспоминаниями о прошлом.

С чувством парализующей досады и едва ли не злости Хулио Омедас захлопнул за собой дверь и на ощупь стал пробираться к окну, едва видневшемуся в дальнем конце помещения. Здесь, на чердаке, пахло мумифицированными воспоминаниями, скипидаром, старой засохшей краской, пылью и грязным, давно не убиравшимся курятником или голубятней. Под его ногами хрустели дохлые тараканы. В какой-то момент Омедасу пришлось смахнуть с лица плотную липкую паутину.

Наконец Хулио добрался до окна и распахнул обе створки, тяжело скрипнувшие старыми ржавыми петлями. Теперь он мог оглядеться. Под слоем пыли, блестевшей на свету, в помещении мирно дремали старая пузатая печка, колченогая кровать, стол, сооруженный из двух штативов, но так и не дождавшийся появления нормальной столешницы поверх куска фанеры, раковина из белого мрамора и приоткрытая дверь в туалет. Все оставалось на своих местах, точь-в-точь как в тот день, когда Хулио и Кораль Арсе в последний раз вместе вышли отсюда.

Прошлое нахлынуло на него тяжелой волной, плотным потоком, сочившимся буквально из каждой вещи, так много значившей для него когда-то. У Омедаса возникло такое ощущение, словно все эти предметы, оживленные и одушевленные когда-то их совместным колдовством, теперь, заждавшись, изливали на него свою накопившуюся тоску по человеческому присутствию. К нему взывали забытые второпях ведра, банки, старые кисточки, палитры, покрытые разноцветными струпьями сухой краски, а громче всех — убогая жесткая кровать, прилепившаяся к облупленной стене, казавшаяся им когда-то восхитительным царским ложем.

Вот только не стояли сейчас у той кровати аккуратные сандалии Кораль, край подошвы которых так неудачно впился в его пятки, когда он встал в темноте, чтобы принести ей воды. Хулио всегда путал обувь. Он нелепо хромал до раковины и обратно под аккомпанемент сонного смеха Кораль.

Какими же унылыми, бесполезными и ненужными казались ему все эти вещи сейчас, спустя столько лет, нетронутые, невостребованные, покрытые толстым слоем пыли. Омедасу, конечно, могло показаться, что эта рухлядь все еще надеялась на возвращение былых времен, на то, что она снова будет нужна тем двум юным влюбленным. Увы, этим надеждам не суждено было сбыться. Больше всех, похоже, переживал старый матрас с пружинами, предательски торчавшими в самых неподходящих местах, свидетель и хранитель памяти о бурных ночах любви, проведенных Хулио и Кораль здесь, на этом чердаке, казавшемся им тогда воплощением уюта и гостеприимства.

Хулио не нужно было даже оборачиваться, чтобы вспомнить, что именно висело на стене рядом с входной дверью. Да, это почетное место занимала та самая картина Кораль, тот самый холст, который они почти боготворили, благодаря его за состоявшееся знакомство. На картине был изображен не кто иной, как Хулио, дремлющий на скамейке в парке.

Эта картина всегда ему нравилась, но он не мог не сознавать, что она вызывала у него слишком много воспоминаний, приятных и вместе с тем нестерпимо горьких. Этот холст все время заставлял его оглядываться назад, в прошлое, и Хулио принял твердое решение избавиться от него раз и навсегда.

Для этого ему пришлось преодолеть почтительное отношение к произведениям искусства, впитанное с молоком матери. Выбросить картину на помойку, вне зависимости от того, нравилась она ему или нет, было для Хулио нелегкой задачей. Чтобы решиться на это, ему пришлось собрать в кулак всю силу воли. Кроме того, он постарался взглянуть на картину и на всю эту ситуацию с другого ракурса. Далеко не сразу, но ему все-таки удалось убедить себя в том, что именно этот холст являлся виновником того, что огромный, в семьдесят квадратных метров, чердак под крышей дома в самом сердце района Монклоа, плата за который пробивала изрядную брешь в ежемесячном бюджете Хулио, долгие десять лет простоял закрытым и никак не использовался хозяином.

Картина в какой-то мере сохраняла свое мрачное очарование и по-прежнему не была для Хулио пустым местом. Он чувствовал то, что исходило от нее: какой-то тончайший кисло-сладкий запах воспоминаний, аромат дистиллята, полученного путем перегонки его сердца. Разумеется, речь шла не о запахе в реальном понимании этого слова, но Омедас чувствовал его почти физически. Этот едва уловимый аромат проникал в самые потаенные, заросшие грязью, слизью и плесенью уголки его сознания, взывал к скрывающимся там голосам, образам и звукам.

Ведро вдруг получило хороший пинок и вылетело на середину комнаты. Хулио начал яростно драить пол, поднимая облака пыли при каждом движении швабры. Он сорвал старые простыни с кровати и швырнул их скомканной грудой к порогу, вымыл со щелоком раковину, туалет, а затем покидал в большой мешок все, что долгие годы пролежало на столе, на полках и на полу.

Весь этот мусор Омедас в несколько приемов отнес вниз, спускаясь и поднимаясь по деревянной лестнице, столь знакомой и предательски скрипучей. Собственно, такой нескромной и бестактной и подобает быть всякой уважающей себя деревянной лестнице в старом доме.

Теперь ему оставалось сделать только одно — выбросить картину. Не глядя на него, чтобы в последний момент не передумать, Хулио снял холст со стены, сложил в несколько раз и сунул этот сверток, пропитанный краской, в мусорный контейнер. Тяжелая крышка с громким и гулким стуком захлопнулась, словно отдавая последний салют на похоронах части прошлой жизни, которую он в этот день поклялся окончательно стереть из своей памяти.

Только после этого Хулио смог вздохнуть свободно.

 

Иногда он тайком, так, чтобы Инес этого не заметила, наблюдал за нею через стеклянную перегородку, разделявшую помещения в их консультации. Инес же замечала гораздо больше, чем он предполагал, поэтому якобы случайно оставляла поднятыми жалюзи, чтобы они не болтались у него перед глазами и не мешали наблюдать за нею. Не хватало буквально одной искры, жеста, взгляда, улыбки, чтобы в них вспыхнул огонь желания, который снес бы все преграды и перегородки, разделявшие их в этом пространстве, населенном маленькими детьми с отклонениями в развитии.

Сегодня за работой Инес наблюдала и Патрисия, сидевшая за перегородкой в маленьком административном кабинете консультации. Она следила за тем, как Инес двигалась, работала, общалась с маленькой пациенткой. При этом Патрисия ловила каждое ее движение и пыталась понять, специально ли та поворачивалась своим эффектным профилем к той стеклянной стене, из-за которой наблюдал за ней Хулио, горело ли в ее глазах что-то помимо профессионального интереса к работе и к Омедасу как к коллеге.

Инес вся словно светилась изнутри и излучала что-то такое, от чего малыши, приходившие в консультацию, тянулись к ней всей душой. Вот и сейчас она наклонилась над маленькой Андреа, поддерживала малышку за подбородок и одними губами, старательно артикулируя каждый звук, произносила те же слова, которые изо всех сил пыталась выговорить маленькая пациентка. Девочка поглядывала то на губы преподавательницы, то на свое отражение в зеркальце, сжатом в руке Инес.

Слова — такие сложные и длинные! — давались Андреа нелегко. Инес время от времени подбадривала ее, повторяя: «Молодец. Все правильно. Очень хорошо». Девочке вдруг становилось легче. Слова слетали с детских губ все более свободно и плавно. До кабинета, где сидел Хулио, эти звуки доносились чуть приглушенными, как и болтовня молодой мамаши, ждавшей приема в кабинете у Патрисии. Эту даму, кажется, звали Анхеликой.

Тем временем в кабинете развития моторики жизнь шла своим чередом. Два малыша с синдромом Дауна изображали злобных, но испуганных троллей, весело смеялись и улепетывали от Даниэля — специалиста по лечебной физкультуре и физиотерапии, высокого, нескладного. Он стоял на четвереньках и очень убедительно изображал жутко голодное, кровожадное, но почему-то совсем не страшное чудовище.

Говорливая Анхелика дождалась назначенного времени, влетела в кабинет Хулио, и он тотчас же пожалел, что не может отказаться от беседы с нею и пойти поиграть вместе с Даниэлем и близнецами-даунами в какую-нибудь веселую, беззлобную игру. Инес уже имела удовольствие несколько раз пообщаться с Анхеликой и предупреждала Хулио, что у этой молодой мамаши наблюдается хронически острое течение логодиареи. Это заболевание, весьма неприятное для окружающих, в просторечии именовалось словесным поносом.

Прошло уже, наверное, с четверть часа, как Анхелика села за стол в кабинете Хулио, а он за все это время не успел сказать и пары слов. Омедас вынужден был слушать, слушать и слушать бесконечные рассуждения мамаши об особенностях развития ребенка, особенностях этих особенностей и, главное, о ее твердом намерении не предоставлять в распоряжение психологов ни медицинскую карточку своего сына, ни результаты обследований, ни какую бы то ни было информацию о здоровье собственного ребенка, обоснованную с медицинской точки зрения.

Инес поймала взгляд Хулио через стеклянную перегородку и озорно подмигнула ему.

«Ну что? А я ведь тебя предупреждала», — читалось в ее глазах.

Омедас только кивнул. Он вполуха слушал Анхелику и продолжал наблюдать за тем, как маленькая Андреа, сама в восторге от собственных успехов, с огромным удовольствием отчетливо выговаривала «р-р-рыба» вместо «лыбы», надоевшей уже ей самой.

— Ну зачем, зачем вам эти протоколы обследований и тестов? — не унималась Анхелика. — Неужели вы сами себе не доверяете? Я хочу, чтобы вы оценили моего Альберто и его состояние до того, как прочтете то, что написали другие врачи. Я уверена, что тогда вы будете абсолютно объективны и непредвзяты.

— Мы, разумеется, не меньше вас заинтересованы в получении объективной и непредвзятой картины состояния вашего сына, — согласился Хулио, собрался с духом и добавил: — Но именно для этого нам понадобится вся информация о ребенке, в том числе и заключения, сделанные нашими коллегами.

— Да поймите вы наконец! Мой ребенок — личность, а не безликий персонаж с этикеткой, привязанной к нему, — тараторила Анхелика. — Он не единица в картотеке, а хрупкое, ранимое создание. Мальчик очень впечатлительный и чувствительный, ему очень нужно, чтобы его выслушали, а не заставляли опять проходить гору всяких психотехнических тестов, которые ни в коей мере не способны выявить богатство и глубину внутреннего мира. Вот скажите на милость, вы, человек профессионально подготовленный, какой толк в психологическом тесте, если оценка его результатов базируется на анализе словесных ответов, учитывая то обстоятельство, что мой сын практически не говорит? Может быть, вы тоже считаете, что молчат только те, кому сказать нечего? Или вы, как и все ваши коллеги, отказываете не говорящему ребенку в способности мыслить? Может быть, он думает больше и серьезнее, чем мы с вами, вместе взятые, а для того, чтобы переварить собственные мысли, ему нужны тишина и молчание? Да вы хоть понимаете истинную ценность молчания?

Хулио согласно кивнул и не менее масштабно, чем сын этой говорливой мамаши, задумался о том, какие сокровища он был бы готов отдать за то, чтобы она заткнулась раз и навсегда. Тем не менее ему пришлось взять на себя труд попытаться все же убедить Анхелику поделиться с ним информацией о ее сыне по возможности до того, как она приведет его на прием. Эту простую мысль ему приходилось внедрять в сознание посетительницы по кусочкам. Омедас с немалым трудом преодолевал речевой поток, бесконечно извергаемый ею.

Все это могло бы продолжаться еще очень долго, не приди ему на помощь Патрисия. Она приоткрыла дверь кабинета и деловым тоном напомнила присутствующим, что консультация вот-вот закрывается.

В итоге они с Анхеликой договорились, что она в следующий понедельник приведет на прием своего сына и принесет с собой все бумаги о состоянии его здоровья, имеющиеся у нее на руках. Хулио должен будет поговорить с мальчиком и лишь потом получит возможность заглянуть в результаты тестов и обследований, пройденных им.

 

Час спустя Хулио и Инес уже сидели с бокалами в руках в полутемном зале клуба «Джаз перфект». Оба внимательно следили за работой здоровенного — два метра ростом на метр в плечах — чернокожего диджея в неизменной бейсболке козырьком назад. Покрутив что-то в одном месте и нажав в другом, он выдавал просто немыслимые звуковые композиции, дополнительно накладывавшиеся на и без того рваный, с трудом угадываемый ритм музыки в стиле джаз-фьюжн.

Инес очень любила это заведение. Хулио приходил сюда вместе с ней и всякий раз искренне удивлялся тому, как эта элегантная женщина с безупречными манерами и отличным вкусом может с удовольствием слушать редкую хрень, называемую кислотным джазом.

— Бедный Хулио, ты так и остался там, в той далекой бетховенской эпохе, остановился в своем развитии на классической музыке.

— Это все отец виноват. Он меня к классике приучил.

В искусственном, почти ультрафиолетовом свете клубных прожекторов глаза Инес казались Хулио более далекими и чужими, чем обычно. Мысленно он задал себе сугубо профессиональный вопрос. Нравятся ли ему, профессиональному психологу, женщины профессиональные психологи? И если да, то смогут ли они с Инес — тоже психологом, как и он сам, — понять друг друга? Неожиданно Омедас вспомнил, как она с упоением возилась с маленькой Андреа, и непроизвольно улыбнулся.

— Воспитывал меня отец. Мама умерла, когда мне было три года, а сестре — пять. Если в моей памяти и сохранились какие-то воспоминания о ней, то они давно уже перешли в область подсознательного. Порой мне кажется, что я время от времени вижу ее во сне, но, просыпаясь, естественно, ничего не могу вспомнить. У нас с Патрисией осталось только несколько старых маминых фотографий. Отец хранил их в ящике письменного стола, в специальной коробке, рядом со своей любимой коллекцией курительных трубок.

— Самые важные воспоминания — это те, которые сохранились, несмотря на то что ты о них не помнишь.

— Ты думаешь, они действительно не исчезли, живут где-то в глубине лабиринтов моего подсознания?

Взгляд психолога непроизвольно притянул к себе луч неестественно яркого зеленого света. Тот прополз по стене и остановился на саксофоне, подвешенном выше человеческого роста. При таком освещении инструмент походил на застывшую посеребренную змею. Под саксофоном в зеленом свете виднелась стойка с пыльными компакт-дисками, в углах помещения по стенам вдоль пола угадывались пятна плесени. Тут и там висели световые панели и рекламные плакаты пива «Гиннес».

Да, Роберто действительно часто рассказывал им об их матери, особенно в самые счастливые для детей минуты, например вечером, после работы, или за ужином, когда они с величайшей охотой внимали каждому его слову и с удовольствием предавались мечтам и воспоминаниям. Патрисия больше, чем ее брат, интересовалась тем, какой была их мама.

Немногословный да, пожалуй, и не обладающий богатым воображением Роберто неизменно ограничивался одним и тем же набором характеристик, лестных для своей покойной супруги. Он всегда говорил, что она была невероятно красивой и элегантной, а кроме того — самой лучшей женой и мамой на свете.

— У отца была болезненная страсть к шахматам. Я подхватил от него этот вирус.

Инес поднесла бокал к губам, почти фиолетовым в луче прожектора. Все ее тело вибрировало в такт музыке, которая, в свою очередь, подчинялась весьма своеобразному представлению о ритме, сложившемуся у диджея-великана. Голос Инес, густой и тягучий, легко преодолевал музыкальную завесу и доносился до слуха Хулио. Чуть выпив, девушка начинала говорить еще медленнее и чувственнее, чем обычно. Ее волосы были по-девчоночьи подобраны заколками, эффектно открывавшими серьги, сверкающие в ушах. Она глядела в глаза Хулио, говорила с ним, чуть наклонив голову набок.

Омедасу это нравилось, как, впрочем, и она сама. Инес прекрасно все знала, но было похоже, что этого ей мало. Часто возникало такое ощущение, будто и ему, и ей было тяжело говорить о своих чувствах, словно ни он, ни она не имели права на такие вольности в общении.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-04-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: